Текст книги "Аромат рябины (сборник)"

На работу мы опоздали. Антон перед выходом позвонил в типографию и придумал правдоподобное объяснение. Я же, являясь директором фирмы, был сам себе хозяин. Явился в офис на два часа позже обычного со строгим видом. Правда, потом ловил себя на том, что начинаю периодически глупо улыбаться. Сотрудникам, естественно, не было до этого никакого дела. Но секретарь и бухгалтер, обе незамужние молоденькие и симпатичные девушки, заметили это и, тут же воодушевившись, начали кокетничать более активно, чем обычно. Они все еще не могли успокоиться на мой счет, так как в их хорошеньких головках не укладывалось, почему успешный тридцатилетний интересный мужчина все еще не женат, и мечтали исправить это. Они не догадывались, что я нетрадиционной ориентации.

Вечером я позвонил Антону в типографию и сказал, что если он сегодня не приедет ко мне, то я умру от тоски. Он сразу согласился, но предупредил, что должен закончить срочный заказ, поэтому задержится допоздна. Мне было все равно, лишь бы он приехал. Ожидая его, я приготовил вкусный ужин. Антон появился около полуночи, уставший, но возбужденный. Его обычно бледные щеки выглядели, как румяные яблочки, глаза блестели. Я в коридоре начал целовать его и никак не мог оторваться. Антон, задыхаясь, отвечал мне, потом стянул с меня шорты.

Под утро, когда моя спальня начала медленно наполняться бледно-серым, постепенно разгорающимся светом, мы еще не спали. Лежали в постели, курили и болтали. Антон рассказал мне, как, будучи совсем юным мальчиком, пытался завязать отношения с противоположным полом и как не находил в этом ничего привлекательного и возбуждающего. Его друзья хвастали друг перед другом всевозможными приключениями, а он слушал и удивлялся про себя, почему у него все не так. Потом Антон решил, что все дело в приземленности девчонок, и поэтому они все далеки от его идеала. В то время он был помешан на творчестве Александра Блока и влюблен в образ его Прекрасной Незнакомки. Он представлял ее лицо, спрятанное «за темную вуаль», и видел ее туманные неземные глаза. И никак не мог найти в реальной жизни такое же лицо, такие же глаза и «девичий стан, шелками схваченный». Решив, что все дело в этом, Антон успокоился и больше не комплексовал по поводу своего абсолютного безразличия к противоположному полу. А затем, в шестнадцатилетнем возрасте, он случайно познакомился на какой-то вечеринке с парнем из незнакомой ему компании. Тот пригласил Антона потусоваться. Ребята в этой компании любили покурить «травку», выпить и посмотреть порнофильмы. Однажды кто-то принес гей-порно. Ребята во время просмотра громко комментировали происходящее, хохотали и издевались над «бедными гомиками». Антон же не мог оторваться от экрана и неожиданно многое понял о самом себе. И поняв, он не стал ломать себя, а принял это как должное.

До меня у Антона было всего лишь два романа. Первый, короткий и не задевший его сердца, с опытным взрослым мужчиной дал ему лишь чисто физический опыт и удовлетворил любопытство. А вот второй заставил изрядно помучиться. Его партнером оказался бисексуал и, насколько я мог судить по рассказам Антона, крайне избалованный, капризный и жестокий. Он изводил Антона бесконечными перепадами настроения, приступами необузданной и необоснованной ревности. И в результате, после двухлетней связи с постоянными заверениями в вечной любви, изменил ему с парой, обожающей групповой секс. Они отлично дополняли друг друга, но Антон категорически отказался войти в их союз, и после многочисленных утомительных сцен они все-таки расстались. Антон, когда избавился от депрессии, окончательно замкнулся в себе и с головой погрузился в свой мир, мир Серебряного века. Он решил, что любовь для него в принципе невозможна, поэтому не стоит и пытаться. Но вот мне Антон, сам не зная почему, как он сказал, поверил с первого взгляда. И поверив, и влюбившись с первого взгляда, уже больше ни о чем не задумывался.

В это утро у нас друг от друга не осталось никаких тайн. Появившееся чувство безмятежного равновесия делало нас похожими, словно мы отныне составляли две части одного целого, части то сливающиеся, то вновь расходящиеся, но все равно остающиеся целым.

В июне Антон окончательно перебрался ко мне. А в июле, когда у него начался запланированный отпуск, я тоже отпустил сам себя с работы.

– Наш отдых будет называться «лесная сказка», – сказал я с улыбкой.

– Что, отправимся в какой-нибудь пансионат? – недовольно спросил он, и его брови нахмурились.

– Нет, радость моя, мы поедем в какую-нибудь глушь несусветную, где нас никто не знает. И снимем там домик. Сейчас никого дачниками не удивишь.

– Даже и не знаю, – неуверенно ответил Антон.

– Зато я знаю. Можем на Волгу. Там много маленьких живописных деревень. Я как-то отдыхал под Кинешмой. Чудные места! Можно, в принципе, туда.

– А с кем ты там отдыхал? – спросил Антон и вновь нахмурился.

– Ну-ну, малыш! – рассмеялся я. – Не стоит ревновать! Один я там был. И довольно давно. А любопытствующим бабулям скажем, что мы братья.

– Братья?! – Антон громко расхохотался. – Да ты посмотри на нас!

Он, конечно, прав! Мы абсолютно непохожи. Он – русый, со светлыми зеленоватыми глазами, а я темноволосый и кареглазый. К тому же мой отец был обрусевшим корейцем, а мать русской, поэтому овал лица и разрез глаз у меня ярко выраженного восточного типа, а волосы, такие же, как у матери, светло-каштановые и очень густые. Я платил немалые деньги своему мастеру, и он стриг меня всегда модно, стильно и к лицу. Когда я впервые встретился с Антоном, у меня было каре до плеч. А сейчас мастер сделал мне летний вариант, убрав волосы с затылка и оставив длинной лишь челку, прикрывающую правую сторону лица чуть ниже уха. Антону очень нравилась эта асимметрия. Он, лукаво посмеиваясь, говорил, что она точно отражает мою противоречивую и таинственную восточную натуру. Он часто в шутку называл меня «мой любимый япончик», хотя прекрасно знал, что японской крови во мне ни капли. После знакомства со мной Антон всерьез заинтересовался японской культурой и, естественно, увлекся поэзией, японскими танка и хокай. Он пришел в восторг от лаконичности, образности и загадочности этих кратких стихотворений и мучил меня беспрерывным цитированием по всякому поводу и без такового. Кроме этого, он полюбил японские и китайские рестораны и походы по магазинчикам со всевозможными восточными товарами. Он приносил ко мне понравившиеся ему вещицы, и скоро моя квартира была заполнена фарфоровыми вазочками, расписными веерами, бумажными фонариками, яркими платками, статуэтками Будды, лаковыми миниатюрами и прочей восточной дребеденью. Для меня Антон приобрел несколько шелковых халатов. Спали мы сейчас на дорогущем шелковом белье с яркими фантастическими рисунками. Вначале это меня раздражало, ведь моя модерновая квартира в минималистском стиле, над оформлением которой поработал профессиональный дизайнер, превратилась в подобие восточного базара. Но я так любил Антона, что вскоре перестал обращать на это внимание. А потом даже нашел в этом своеобразную прелесть, потому что краски этих вещей были сочными и яркими и создавали праздничное и какое-то карнавальное настроение. Антон уверял меня, что в таком обрамлении я выгляжу гармонично, эффектно, таинственно и крайне сексуально. Он обожал смотреть, как я лежу обнаженный на алой шелковой простыне. Но я обычно не давал ему до конца насладиться этим зрелищем, хватал его и бросал на этот алый шелк. Счастье не оставляло нас ни на минуту. И в отпуск мы отправились все в том же безоблачном мироощущении.

Поехали, как я сразу предложил, на Волгу в ту самую деревеньку, где я отдыхал раньше. Я так и не рассказал Антону, что ездил туда с девушкой. Это была моя первая и единственная попытка наладить общепринятые отношения. Из этого, естественно, ничего не получилось. Девушка была умной и милой, к тому же моей сокурсницей по институту. Но рядом с ней у меня внутри все мгновенно умерло, и я вообще ничего не чувствовал. Она быстро поняла, что происходит что-то не то, и мягко перевела наши отношения на чисто дружескую основу. Это спасло наш отдых и помогло прекрасно провести время. Но когда мы вернулись, она стала моим ярым и явным врагом. Мне было больно, но объяснять ей причину моего отношения я не захотел.

И вот, спустя много лет, я привез в эту деревеньку Антона. С изумлением увидел, что здесь все выглядело по-прежнему, лишь состав жителей явно поменялся. Местных осталось совсем немного, в основном жили дачники. Мы быстро нашли сдававшийся до сентября дом с небольшим заросшим садом на самом краю деревни и решили заплатить до конца срока, хотя приехали всего на две недели.

– Пусть будет за нами, – предложил я. – Цена смехотворная. И вдруг нам захочется приезжать сюда на выходные?

Антон полностью поддержал меня, и мы вселились. Хозяйкой дома была круглая крошечная старушка лет восьмидесяти. Она настолько походила на печеную картошку, что мы мгновенно прозвали ее «бабушка Картошка». На лето она переезжала к сестре, такой же круглой старушке, жившей на другом конце деревни, а дом сдавала дачникам. Нам она не докучала, и мы жили привольно и в полном одиночестве. Первую неделю спали допоздна, потом уходили к реке, валялись на горячем песке, купались, болтали о всевозможных пустяках, а вечером брали пиво, сигареты и шли гулять в лес. Антон за эти дни сильно загорел и был настолько обворожительным со своими выгоревшими на солнце, очень светлыми волосами, с казавшимися ярко-зелеными от потемневшей кожи глазами, с узенькими треугольниками белой кожи внизу живота и на ягодицах, что я с ума сходил, глядя в его смеющиеся глаза, а ночью не мог от него оторваться. Это была неделя невозможного, но реального счастья.

Как то в воскресенье вечером Антон куда-то исчез, и я в тревожном недоумении пошел его искать. Солнце уже клонилось к горизонту, и его огромный, начинающий багроветь диск отражался в спокойной речной воде, подкрашивая ее. Я остановился на высоком берегу и посмотрел вдаль. Вид был настолько красивым, что хотелось стоять и смотреть бесконечно. Но смутное беспокойство гнало меня дальше. Я отправился по тропинке и скоро углубился в небольшой березняк, где мы обычно гуляли вечерами.

И тут я заметил Антона. Он сидел на поваленной березе, в траве возле его ног валялась книжка. Антон безудержно рыдал, опустив лицо в ладони. Я застыл, не зная, что предпринять, и испытывая смесь удивления, жалости и любви. Антон все рыдал, и сердце мое заныло. Он был в майке, коротких шортах, его загорелые колени были кое-где поцарапаны, волосы взлохмачены. Антон разительно напоминал покинутого всеми, обиженного мальчишку, который заблудился в лесу. Я не выдержал и бросился к нему. Громкий треск сухой ветки под моей ногой заставил его поднять голову. Увидев меня, Антон вскочил и упал мне на грудь, зарыдав еще громче.

– Что с тобой? – испуганно спросил я, стараясь успокоиться.

– Сергей, милый, я так люблю тебя! – сквозь всхлипывания с трудом выговорил он.

Потом оторвался от меня и вновь сел на березу.

– Жизнь моя, но ведь и я люблю тебя! Ты же знаешь! – тихо сказал я.

Подойдя, я сел рядом и обнял его за плечи.

– Но что нас ждет? – тихо спросил он после паузы. – Я сегодня вдруг осознал весь ужас. Мы – изгои. Всегда и везде на нас будут смотреть косо, презирать и издеваться.

– Тебя это так волнует, солнышко? – пожал я плечами.

Достав сигарету, закурил. Затем передал ему. Он судорожно втянул дым.

– Волнует, – ответил он после паузы.

Я посмотрел на его профиль, на влажные ресницы и нахмуренные брови, на припухшие губы, и мне захотелось утешить и поцеловать. Но я сдержался.

– Как мы будем жить дальше? – спросил он после продолжительного молчания.

– Так же. Тебя что-то не устраивает? – тихо поинтересовался я.

– Мне тяжело, – ответил он и взял вторую сигарету. – Я хочу семью. Настоящую, полноценную. Но прекрасно понимаю, что никогда не смогу жить с женщиной даже для вида. И даже ради ребенка.

– Но разве мы не семья? – спросил я. – На Западе, сам знаешь, даже разрешены однополые браки. А мы можем жить так, не афишируя. И даже можем усыновить ребенка и воспитать его.

– Ты понимаешь, что ты говоришь?! – закричал Антон и вскочил.

Он встал передо мной, бросив сигарету и засунув руки в карманы шорт.

– Воспитать?! – спросил он, сверля меня взглядом. – А как ты объяснишь ребенку, почему его два отца целуются, почему спят в одной постели? Представляешь, что его будет ждать в школе? А во дворе? Дети жестоки. И взрослые не лучше. Все эти сердобольные дяденьки и тетеньки, все эти блюстители нравственности! А ведь мы будем любить этого ребенка, как настоящие родители. Зачем же подвергать его и себя таким мучениям?!

Я молчал. Антон подошел ко мне, и я уткнулся лицом в его живот, обхватив бедра. Он начал медленно ерошить мои волосы. Затем опустился в траву возле моих ног.

– Ты хочешь расстаться? – еле слышно спросил я.

Антон вздрогнул и поднял на меня глаза. Его зрачки расширились, и от этого взгляд выглядел напряженным и испуганным.

– Нет, нет, что ты! – торопливо ответил он и прижался к моим коленям. – Об этом не может быть и речи. Я умру без тебя.

– Ты сегодня мрачно настроен, милый, – сказал я. – Завтра проснешься, и все пройдет.

– Я уже давно об этом думаю, и мне не хочется даже слышать слово «завтра».

– О чем ты? – настороженно поинтересовался я.

– Лучше умереть прямо сейчас, когда мы на вершине счастья. Ты же понимаешь, что бесконечно так продолжаться не будет.

– Но почему? Ведь мы любим друг друга.

– Любим, – тихо подтвердил Антон. – Но именно это и пугает. Никогда я не испытывал ничего подобного. Но после такого счастья всегда приходит такое же по силе горе. Разве не так? Ведь это закон земной жизни.

– Глупости, – ответил я, но сердце болезненно сжалось. – Все зависит лишь от нас.

– От нас ничего не зависит, – усмехнулся он и встал.

Я поднял книгу с земли. Решив немедленно переломить его мрачный настрой, я протянул книгу и спросил:

– А что ты читаешь, малыш?

Он глянул на меня с непонятным выражением, взял книгу и сказал:

– О синдзю.

– А что это? – удивился я.

– Синдзю в переводе с японского означает «внутри сердца» или «единство сердец». Этим словом в Японии называют самоубийство влюбленных по сговору.

Я вздрогнул. Антон, придерживая страницу от норовившего перевернуть ее ветра, прочитал вслух:

– «Настоящее синдзю встречается не так уж редко и в жизни и в литературе… Подобные драмы вызывают у нас, живущих, волнение особого рода: тут одновременно и мороз по коже, и странное чувство гордости за человечество. Есть трогательная патетичность в попытке доказать, что любовь важнее смерти…»

– Антон! – вскрикнул я. – Прекрати немедленно!

От неизвестно откуда взявшегося сильнейшего волнения голос мой охрип, дыхание перехватило. Антон поднял на меня глаза. Он смотрел неподвижно, долго и странно. Потом перевернул страницу и тихо прочел:

 
Если наши мертвые тела
Добыча коршунов…
Я верю,
Что в загробном мире наши две души
Сольются в странствии одном.
И в ад и в рай
Войдем мы вместе неразлучно!
 

Он замолчал и захлопнул книгу.

– Что это? – спросил я после паузы.

– Это известный японский автор Мондзаэмон Тикамацу. Сие произведение называется «Самоубийство влюбленных на острове Небесных Сетей».

Антон повернулся и пошел прочь. Я, испытывая какой-то безотчетный страх, двинулся следом.

В молчании мы вернулись в дом и легли спать. Антон прильнул ко мне, как ребенок, и, крепко обняв его, я говорил в темноту всякие бессмысленные нежные словечки, пытаясь убаюкать его. Утром я принял решение, что нужно уехать отсюда и вернуться к привычному для нас образу жизни. Антон не возражал, и мы в тот же день покинули деревню. После возвращения в Москву я сразу вышел на работу, а Антон вернулся к родным и до окончания отпуска жил там. Я невыносимо тосковал по нему, но держался и к себе не звал, считая, что ему необходим перерыв в отношениях.

Антон вернулся сам. Как-то я допоздна засиделся в офисе и приехал домой за полночь. Открыв дверь и увидев в коридоре белые кроссовки, я бросился в комнату. Но там было тихо и темно. Тогда я прошел в спальню. Антон безмятежно спал на моей кровати, едва прикрытый золотистой шелковой простыней. Проснувшись рано и ощутив рядом горячее тело Антона, я чуть не расплакался от счастья и тут же решил, что на работу сегодня не выйду и проведу весь день с ним.

Этот день! Какой же он был счастливый, наполненный до отказа нежностью и страстью. Но грусть, которая то и дело прорывалась в наших словах, улыбках и даже поцелуях, мешала нам вернуть то ощущение безмятежной гармонии, которое было между нами до поездки в деревню. После обеда мы отправились гулять по нашим излюбленным улочкам, и Антон, как раньше, начинал говорить:

– А ты знаешь, Сергей, на этом месте когда-то располагалась книжная лавка, в которой Есенин и Мариенгоф продавали свои книги…

И он замолкал, погружаясь в свои думы.

Прошла неделя. После работы мы проводили время вместе, ужинали, смотрели какой-нибудь фильм, потом спали, крепко обняв друг друга. Но грусть не покидала нас. Она становилась все сильнее и словно съедала нашу любовь. И я, всегда считавший себя сильной личностью, неожиданно для себя самого сломался. Как-то полночи я просидел в кресле, сжимая ладонями виски, и слезы помимо воли текли и текли из раскрытых, ничего не видящих глаз. Душа замирала и будто отмирала во мне, вытекая по каплям с этими слезами. Антон сидел на ковре у моих ног, положив голову мне на колени, и молчал.

Утром, когда я успокоился и замер, он ушел и вернулся примерно через час. Я к этому времени немного пришел в себя, сидел на кухне, курил и пил крепкий кофе. Антон подошел ко мне и достал из кармана ветровки шприц и две ампулы.

– Ты согласен? – потухшим голосом спросил он.

– На все, – безразлично произнес я.

– Хорошо, любовь моя.

Антон поцеловал меня очень нежно. Я не ответил, хотя в этот момент все внутри меня замирало от невыносимо сильной любви. Но полная апатия ко всему на свете, включая себя самого, охватила меня. Исчезло все внутри, и лишь любовь к Антону еще жила.

– Мы уснем сегодня ночью навсегда, – ясно улыбаясь, проговорил он. – Может, тот мир будет добрее к нам? Уверен, что добрее…

– Хорошо, милый, – прошептал я и прижался к нему, закрыв глаза.

Но он отстранился и мягко сказал:

– Мне нужно закончить кое-какие дела. Я отлучусь на несколько часов. Не возражаешь? А потом мы будем вместе вечность.

– Иди, – отпустил я.

Когда за Антоном закрылась дверь, я решил записать все это. Зачем? Сам не знаю, ведь у меня нет никого, кому это было бы интересно. Сейчас выпью кофе и буду ждать Антона и нашего последнего вечера…

Налил кофе в чашечку с драконами на боках, которую мне подарил мой любимый. А сам все смотрю на стол, на котором лежат две ампулы и шприц. Что-то будет?…

ПОГЛОЩЕНИЕ

…Меня накрывает тяжелой блестящей волной ее волос, я зажмуриваю глаза и с радостью тону в этой шелковистой пушистой пучине. Мне не хочется возвращаться в этот мир, а хочется вечно плыть среди щекочущих струй длинных прядей, которые скользят по моей спине, плечам, опускающимся векам. Но Единственная переворачивается на спину, и словно шквал проносится по моей коже от стремительного ускользания ее волос. Я открываю затуманенный взгляд и вижу плавный изгиб великолепной шеи, маленькие и такие трогательные бугорки ключиц, которые безумно хочется погладить кончиками пальцев. И я делаю это. Потом палец скользит вниз по мягкой шелковистой коже. Я забираюсь в ложбинку между двумя холмами совершенной формы. Они округлы, поднимаются вверх и заканчиваются прелестными нежно-розовыми бутончиками. Не выдерживаю и, едва касаясь, провожу по ним подушечками пальцев. Бутончики тут же сжимаются, и Единственная что-то шепчет сквозь сон. А я мгновенно наполняюсь счастьем от сознания того, что могу прикоснуться к своему божеству, и в который раз мысленно благодарю небеса за это. Пальцы, словно самостоятельные существа, продолжают путешествие. Пройдя ложбинку, они спускаются вниз и маленькими неторопливыми шажочками проходят по мягкому втянутому животу с идеальной ямочкой в центре. Мой мизинец так и стремится забраться в эту ямочку поглубже, но я сдерживаюсь, боясь разбудить Единственную. И вот мои пальцы поднимаются на невысокий холмик, поросший шелковыми короткими кудряшками. И я, замирая от восхищения, начинаю медленно поглаживать волоски, забираясь все глубже.

Но в этот миг пальчики Единственной цепко хватают мою руку, впиваясь острыми ноготками и причиняя этим сладкую боль, и отбрасывают ее в сторону.

– Отстань! – слышу я нежный серебристый голосок, и, сразу убрав руку, перевожу взгляд на лицо своего божества, с замирающим сердцем наблюдая за тем, как хмурятся стрелочки темных бровей.

Я не двигаюсь, практически не дышу, и вот – о, чудо! – лицо Единственной вновь становится спокойным, складочка на лбу исчезает, и открывшиеся было и в который раз ослепившие меня своей красотой глаза начинают закрываться. Длинные, изумительно прекрасные по своей форме ресницы медленно опускаются и бросают безупречные тени на нежно-розовые щеки. Я еле слышно вздыхаю и погружаюсь в созерцание крохотной коричневой родинки, которая идеальной точкой темнеет на виске моего божества. Мне безумно хочется погладить ее, но я не смею. И чтобы сдержать себя, начинаю в уме складывать стихотворение, посвященное этой родинке. Основная мысль – такая крохотная родинка вполне может заменить родину. Хочется скорее записать на бумагу этот шедевр, но боюсь пошевелиться и не дай бог потревожить сон Единственной. Закрыв глаза, старательно повторяю стихотворение несколько раз про себя, чтобы зафиксировать его в памяти.

Затем вновь смотрю на Единственную. Мой взгляд скользит по точеному античному профилю и останавливается на губах. Как они восхитительны! Природа никогда не создавала ничего более совершенного, в этом я абсолютно уверен. Форма, цвет, мягкость – безупречно все. А этот еле заметный темный пушок над верхней губой! Как он подчеркивает и оттеняет красноту ее нежных губ. Я теряю голову и начинаю страстно целовать это совершенство.

– Ты дашь мне сегодня поспать?! – раздается ее сердитый голос. – Да отвали ты, в конце концов!

Единственная резко отталкивает меня и садится на постели.

– Ну прости меня, жизнь моя! – дрожащим голосом говорю я. – Но ты настолько прекрасна, что я полностью обезумел!

И – о, чудо! – она вдруг улыбается мне и ерошит мои волосы. Я чуть не теряю сознание от этой мимолетной ласки и, припадая к ее ногам, начинаю целовать каждый пальчик.

– Ой, щекотно, Макс! Да отстань же ты, наконец! – смеется она и падает на спину.

Я отрываю губы от ее ног и робко смотрю на холмики ее прекрасной груди. И начинаю вновь целовать божественные ножки, губами передвигаясь все выше и выше. Она не возражает. Я окончательно теряю голову, ложусь на нее, чувствуя жаркую податливость ее тела и легкое головокружение от невысказанного счастья. И через мгновение оказываюсь на полу. Единственная, скинув меня, соскакивает с кровати, переступает через мое распростертое тело и направляется в ванную.

– Жизнь моя, – шепчу я вслед, но она даже не оборачивается.

Через какое-то время мы сидим на кухне и завтракаем. Я делаю ей кофе с пенкой, как она любит, тонко нарезаю сыр для бутербродов. Но Единственная недовольна. Ей кажется, что ломтики недостаточно тонки, что масло несвежее, а хлеб слишком сухой. Прошу прощения, и она вдруг улыбается и предлагает мне начать завтрак и «не сушить ей мозги всякой интеллигентской чушью». Я сажусь напротив, подношу чашку ко рту, но не в состоянии сделать ни глотка, так как совершенно поглощен созерцанием. Единственная держит тоненькими безукоризненными пальчиками чашку у рта, изредка отпивая кофе мелкими глотками. Когда она приоткрывает губы, то на миг видна влажная белизна зубов, крупных и ровных. Вот она подняла ресницы, и я, затаив дыхание, погружаюсь в блестящую темноту ее бездонных глаз. И растворяюсь… перестаю ощущать себя, меня будто поглощает эта черная бездна, и я с радостью погружаюсь в нее.

– Знаешь, Максик, – раздается нежный голосок, и я мгновенно возвращаюсь в реальность, – мне хочется колечко. Ну то, помнишь, что мы вчера видели с тобой в ювелирном?

Единственная смотрит мне прямо в глаза бархатным обволакивающим взором, и я вновь погружаюсь в эту таинственную красоту.

– Да, моя милая, единственная, конечно! – с готовностью отвечаю я. – Я подарю тебе колечко еще красивее, еще лучше того.

– Но не дешевле? – лукаво смеется она.

Я даже вздрагиваю от негодования и возмущенно говорю:

– Что ты, жизнь моя! Как такое могло прийти тебе в голову?!

– Но ты всего лишь страховой агент, – говорит она и пожимает плечами. – Где ты возьмешь столько денег? Ведь это натуральный бриллиант!

– Не волнуйся, милая. Это не твоя забота. Да и что такое бриллиант по сравнению с таким бесценным сокровищем, как ты?

– Ты такой смешной, Макс! – замечает она после паузы, во время которой пытливо смотрит на меня. – Но всегда говоришь очень приятные вещи. Ладно, котик, у меня сегодня фитнес. А потом солярий. Хочу как следует загореть, а то совсем бледная. А это не модно!

– И когда ты вернешься? – с замиранием спрашиваю я.

– А тебе не все ли равно? – немного агрессивно спрашивает Единственная, и у меня сжимается сердце. – Ты же целыми днями пропадаешь на этой дурацкой работе!

Она кривит губки, и от этого в уголках появляются крохотные прелестные складочки.

– Не хмурься, мое сокровище, – тут же говорю я. – Улыбнись мне. Твоя улыбка мгновенно делает меня самым счастливым человеком на свете.

Я осторожно беру в руку ее изящные пальчики с длинными малиновыми блестящими ноготками.

– Я же работаю и зарабатываю только для тебя, – тихо продолжаю я, – только для того, чтобы у тебя было все, что тебе захочется.

Я с умилением заглядываю в ее бархатистые глаза. Она уже улыбается. Потом игриво царапает мою ладонь ноготками. Мне становится щекотно, но так приятно, что я просто таю.

– У тебя достаточно денег? – спрашиваю я, пытаясь стать серьезным.

– Пока да, – отвечает она и поднимается из-за стола. – Пойду еще немного поваляюсь.

Я встаю вслед за ней и обеспокоенно говорю:

– Будешь выходить на улицу, оденься теплее. И лучше шубку. На улице все-таки зима, и сегодня, по-моему, сильно подморозило.

– Хорошо, – легко соглашается Единственная, и это умиляет меня.

«Словно ребенок, – думаю я, – такая милая, послушная. Чистый ангел!»

Я уже опаздываю на работу, но так трудно уйти от моего сокровища. Я быстро мою посуду, подметаю пол и слышу из спальни ее голосок:

– Котик, а ты не опаздываешь?

«Заботится», – с нежностью думаю я и начинаю стремительно собираться. Когда застегиваю куртку, Единственная выходит в коридор. Я не могу оторвать глаз от блестящих переливов ее распущенных темно-каштановых волос, спадающих с плеч, от ее ярко-малинового халатика, небрежно накинутого на плечи и чуть прикрывающего маленькую упругую грудь в розовом кружевном лифчике, от блеска малиновой помады, которую она, видимо, только что нанесла на губы. И не в силах устоять, тянусь к этому яркому сочному рту. Но Единственная мягко отстраняется и легко трется щекой о мои губы, шепча, что я испорчу ее макияж.

Через минуту я выхожу из квартиры, и утро меркнет для меня, ведь я с каждым шагом удаляюсь от моего божества, и кажется, что жизнь заканчивается, что все в мире теряет смысл. Правда, я могу это преодолеть, как делаю каждое утро. И каждое утро говорю себе, что нужно работать, чтобы Единственная могла получать все, что захочет.

«Милая моя, – думаю я, подходя к офису, – захотела кольцо с бриллиантом. И она права! Кому же еще носить бриллианты, как ней ей? Ее желание абсолютно естественно. И как же можно не доставить радость такому ангелу?»

Я расцветаю в невольной улыбке, представляя, как она открывает бархатную коробочку, вскрикивает от восторга, вынимает кольцо и надевает его на пальчик, не сводя с него восхищенных глаз. А потом начинает благодарить меня. О! Какие сладостные минуты! Но тут же мое настроение слегка меркнет, так как я обдумываю, каким образом смогу раздобыть необходимую сумму.

Работаю я в крупной страховой компании, но оклад небольшой, и основной заработок – это мои проценты от сделок. Иногда в месяц получается очень прилично, но бывали времена, когда я не вылезал из долгов. Пока жил один, меня все устраивало. Но этим летом мое серое существование озарила она, моя Единственная. Мы познакомились случайно, на пляже. Я был с другом, мы пили пиво и смеялись довольно громко. Заметили двух девушек, таких же веселых, как и мы. Мне всегда нравились блондинки, и я сразу обратил внимание на ту, которая была светленькой и хрупкой, словно фарфоровая статуэтка XIX века. Она сидела к нам лицом и кокетливо смотрела на меня хорошенькими голубыми глазами. Ее подружка находилась спиной к нам, и я видел только ее распущенные темно-каштановые волосы, золотящиеся на солнце и закрывающие ей спину. Мой друг толкнул меня локтем и подмигнул. Мы встали и направились к ним.

– Не скажете, вода теплая? – спросил я, улыбаясь блондинке.

В этот момент ее подружка повернулась, глянула на меня снизу, и я мгновенно утонул в бархатной темноте ее великолепных глаз. Что это было, я все еще не знаю. Но я в миг осознал, что она Единственная и другой уже никогда не будет. Помню, что я стоял, как болван, глупо улыбался и молчал, пока мой друг заливался соловьем. Девушки все-таки оставили свои телефоны, хотя почти сразу ушли. С этого все и началось.

Уже через неделю она переехала в мою квартиру, и счастье ослепило меня. Все еще не знаю, почему такое совершенство выбрало меня, простого смертного. Кто я? Обычный парень, каких много, и вовсе не богатый. Единственная моя ценность – трехкомнатная квартира в самом центре Питера, которую оставила мне любимая бабуля в наследство. Дом построен в XIX веке, поэтому квартира огромная и потолки невероятно высокие. Но забита она всякой старинной рухлядью. Правда, родители кое-что себе забрали, но все, что осталось, чуть ли не позапрошлого века. Просто музей, а не квартира. Я вначале чувствовал себя крайне неудобно, когда переехал сюда, но со временем даже полюбил ненавязчивую прелесть этих вещей. А вот моя Единственная сразу оценила и резную дубовую мебель, и старинные гобелены, и все эти хрупкие фарфоровые безделушки, которые обожали собирать мои предки. Меня это восхитило, ведь, несомненно, у моего божества оказался тонкий художественный вкус, несмотря на то, что ей всего восемнадцать лет, что приехала она в Питер из маленького украинского городка поступать в институт, но провалилась на экзаменах. Как Единственная объяснила мне в самом начале нашего знакомства, ей просто не повезло, ведь в приемной комиссии были одни женщины, к тому же все, как одна, старые клюшки, и они мгновенно возненавидели ее за красоту и намеренно занижали оценки. Что ж, я в это охотно верю. Думаю, все так и было. Моя бедняжечка! Как она настрадалась! Хотела даже вернуться обратно в Стрый, но я, конечно, воспротивился. Пусть живет у меня, готовится, посещает платные курсы и поступает следующим летом. И она, к моей радости, согласилась.