Текст книги "Лиловые цветы. Повесть"

Лиловые цветы
Повесть
Ольга Владимировна Покровская

© Ольга Владимировна Покровская, 2017

ISBN 978-5-4485-8805-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вита поняла, что любит своего отчима, Павла Сергеевича, дома, в среду, за чаем. Она подносила ко рту кружку, запивая кекс с изюмом, когда ее осенило, что человек, притулившийся к столу и мирно читающий бумаги, – ее жизнь, ее воздух, и она не может без него существовать. Вита глотнула и поставила кружку. Ничего не изменилось в их уютной маленькой квартире на Пресне – стена кухни, холодильник, сахарница с серебряной ложечкой, абажур, вечерние тени на мебели и стенах. Ошеломленная Вита несколько минут сидела, свыкаясь с открытием и недоумевая, отчего произошла перемена. Тем временем Павел Сергеевич задумчиво грыз шариковую ручку, подчеркивал в тексте, по преподавательской привычке, неудобоваримые слова и говорил Наталье Борисовне, Витиной маме:

– Нет, все-таки галстук у этого адвоката… экзотический. Человек с таким галстуком как-то, право слово, сомнителен.

– Может, у них принято, – вздохнув, пожала плечами Наталья Борисовна и еще мокрой от мытья посуды рукой – так, что блик от лампы подсветил костяшки пальцев – придвинула медовую вазочку.

– Не знаю. – Ореховые глаза отчима засмеялись. – Ни судья, ни прокурор шутовские колпаки не носят. Зачем же адвокату галстук с попугаями? Представляешь, я в институт приду? Студенты яйцами закидают… а он с милицейскими разговаривает. Какое к нему отношение у офицеров внутренних дел? Должен быть всем своим в доску…

Над семьей тяготел старинный процесс о захвате родственниками комнаты Павла Сергеевича.

Наталья Борисовна, не любившая судейской тематики, покачала головой, и уголки ее бесцветных губ уныло дрогнули вниз, как весовые стрелки.

– У них столько специфических тонкостей… это как люди с другой планеты.

Павел Сергеевич, полыхнув бумажным глянцем, перевернул лист.

– К сожалению, с нашей.

– Пятно посадишь, – предостерегла Наталья Борисовна. – Убери.

Павел Сергеевич негромко рассмеялся, и Вита, очнувшись, обнаружила, что его приятный смех электрическими разрядами пробежал по позвоночнику и что ей хочется нежиться в его смехе и щуриться от удовольствия.

– Да уж… мне тут работу сдали. Каких только нет на ней отпечатков! Стаканы, рюмки, кастрюли… энциклопедия посуды отметилась.

– Значит, занимались всерьез, – усмехнулась Наталья Борисовна. – Долго и вдумчиво.

– Если только…

Вита допила чай, звякнула чашкой и встала. Надо было спрятаться, переварить открытие в одиночестве, понять, что происходит и что делать.

– Уже? – встрепенулась Наталья Борисовна. – Возьми печенье…

Наталья Борисовна была заботлива с дочерью, и Вита благодарно принимала заботу, но сейчас ее кольнуло угрызение совести: она совершила вероломство; захватившее ее наваждение сильно, необратимо и принесет маме боль… и еще, мама сегодня некрасива. Мысли были так необычны, что Вита испугалась.

– Расскажи, что на объекте, – настаивала Наталья Борисовна. – Интересно.

Вита, будущий дизайнер, подрабатывала с приятелями проектами квартир. На «объекте» в Марьиной Роще они воплощали свои идеи – с помощью бригады ремонтников.

Павел Сергеевич – в знак согласия, что ему интересно, – поднял на Виту глаза, в которых заискрился золотистый свет абажура. Вита утонула в их глубине, судорожно вынырнула и отвернулась.

– Гостиная подготовлена под отделку, – стала рассказывать она. – Бетонная коробка отшлифованная. Оказалось, красиво! Пористый бетон… лаконичный… серый… брутальный. Даже просится так оставить.

– Боюсь, клиенту вашему не понравится, – возразила Наталья Борисовна недоверчиво. – Он же из этих… из крутых? – В ее голосе прозвучала брезгливость, и Вите пришло в голову, что мама несовременна. Она сама не жаловала крутых, а от безумного клиента они успели изрядно натерпеться, но мамин тон грешил ребяческой наивностью.

– Идея появилась, – продолжала Вита. – Я на подоконник поставила стеклянную вазу. Прозрачное синее стекло, толстое. За окном фонарь, и в вазе свет преломляется, как входишь – бросается в глаза, здорово. Бетонная пустота, и синее стекло горит. А теперь думаю по стенам пустить лиловый и зеленый… цветами какими-нибудь.

– Ох, намудрите вы там, – насмешливо протянул Павел Сергеевич, снисходительно улыбнулся, а Вите почудилась нежность в его лице, и стало еще страшнее. – Клиент поселится и через год шизофрению получит.

– Не получит. У клиента нервы крепкие.

Она вышла и в коридоре остановилась у зеркальца с парфюмерными флаконами. Пригляделась к отражению и убедилась, что все свежо, красиво, соразмерно – молодое лицо, сияющие глаза, чистая футболка, аккуратная прическа… в сравнении с мамой ее внешность несомненно выигрывала, но, отогнав предательское впечатление, Вита пыталась разглядеть печать морока – хоть какие-то следы – и не находила ничего. Все казалось прежним: душистые пузырьки, щелкающая бамбуковая занавеска, хрустальное бра – и Вита сделала вывод, что нельзя верить глазам, потому что мир уже был другим.

На кухне продолжался разговор.

– Конечно, хорошо бы комнату отсудить, – проговорил мечтательно Павел Сергеевич. – Мы бы туда переехали, Викушу в квартире оставили…

Ему хотелось быть правильным отчимом, как положено у приличных людей, и предлагать падчерице лучшее, но Наталья Борисовна не оценила его великодушия.

– На старости лет в коммуналку, – возразила она жалобно. – Всю жизнь хотела: если доживу до старости, в своем углу. Она молодая, ей флаг в руки…

– Ладно, – сказал Павел Сергеевич, шурша документами. – Пока делим шкуру неубитого медведя.

Супруги согласно помолчали.

– Влюбилась, похоже, – проговорила Наталья Борисовна приглушенно.

– Чего-чего?

– Влюбилась, говорю, не иначе. – Вита замерла, услышав мамино предположение. Отражение вздрогнуло, сморщилось и жалко поморгало мышиными глазками, а Наталья Борисовна, не видя реакции дочери, продолжала ласково: – Я, когда в молодости влюблена была, тоже, помню, лиловые цветы рисовала…

Поздним вечером, когда рассосались пробки, за Витой заехал ее молодой человек – Максим, и они поехали кататься по ночной Москве. Максим вечерами трудился в автосервисе и ездил на автомобилях, которые в данный момент доводил до ума. Сегодня он оказался на очередном монстре – черном, хищном, матово-блестящем.

– У тебя нет совести, – сказала Вита, деликатно отводя дверцу и с опаской проникая на переднее сиденье. – Если остановят, ей-богу, скажу, что незнакомы. Ты левый таксист.

Она шутила, но Максимова манера обращения с чужими машинами ее беспокоила всерьез.

– Не остановят, – сообщил Максим, улыбнулся своей неуязвимости и плавно, ювелирно маневрируя в придворовом парковочном хаосе, выехал на улицу.

– Почему? – Вита устроилась удобнее, пригрелась в мягком кресле и откинулась на подлокотник, рассыпав волосы. – Всех останавливают.

Он покачал головой.

– Не всех. Я езжу идеально… подозрений не вызываю… за что меня тормозить?

Они катились по пустынной Москве, сбрасывающей осенние листья. Максим выехал на Третье транспортное, и они понеслись мимо указателей и развязок, оставляя по сторонам искрящиеся огнями чудовищные гиганты. Наблюдая свечение усталого города, Вита покорно фиксировала в себе, словно со стороны, сосуществование разнородных тенденций: тихого восторга от обретения цели и смысла – и бьющегося в жилке на шее ужаса от преступной порочности этой цели. Два противонаправленных чувства боролись глубоко, практически не отражаясь на ее внешности и поведении. Она удивлялась, что параллельно еще может разговаривать с Максимом и даже давать ему советы.

– Как ты не боишься аварии, – озаботилась она. Она считала долгом уберегать Максима от опасностей – из-за очевидной вины перед ним.

– Не боюсь, – объяснил Максим, скользнув ладонью по рулевой обшивке. – Я просто смотрю по сторонам, глаза же есть… Если любишь машину, не попадешь в аварию. Они понимают. – Он посмотрел в зеркало заднего вида. – Отладишь, руками переберешь… она хорошие руки чувствует.

– Мистика какая-то, – пробормотала Вита. Сегодня было слишком много странного.

– Никакой мистики. Перед тем, как за руль сесть, надо с ней поговорить… спросить ее: ты на меня не сердишься? Все в порядке? И когда трогаешься – понимаешь. Если у нее настроения нет – возвращайся на базу.

Он, отвлекаясь от дороги, повернулся к Вите и коснулся ее агатовым взглядом. Вита мысленно отстранилась, и ее кольнуло: до чего непохожи глаза близких к ней мужчин.

– А как у этого… чуда… с настроением?

– Не обижай технику, – велел Максим. – Она славная… ее сердить опасно. Один мужик у нас чинился… сядет за руль и рассказывает, как шину продаст. А машина не любит… И все из нее вынес: освежитель вынес… магнитолу демонтировал… чего ж удивляться, что потом чуть не всмятку в стоящие влетел, с управлением якобы не справился. Не надо было языком молоть.

Вита подумала, что Павел Сергеевич выигрывает в сравнении с Максимом: отчим даже не умел водить – не тратил силы на бездушные железки…

– Как-то просто получается, – возразила она. – Люби себе машину, и в аварию не попадешь.

– Сложно. Это уметь надо.

– Что – уметь?

– Ну, это. Чувствовать.

Максим покосился на Виту – ей почудился намек, но она задумчиво кивнула, соглашаясь. Фраза оказалась созвучна ее настроению: надо уметь чувствовать. Вот ей бы хотелось любить, как нужно, Максима – честного, умного, деятельного, открытого… – а она, хотя нельзя категорически, любит Павла Сергеевича и ничего не может поделать.

– Еще, конечно, управление, – продолжал Максим после паузы. – Вся лирика годится, если управлять умеешь.

Максим водил с детства, знал все тонкости, участвовал в каких-то учениях – или показательных выступлениях – по экстремальному вождению и вообще держал руку на пульсе.

– А легко пересаживаться на разные? – спросила Вита, любопытствуя. – Если я научусь водить на одной, сложно на другую переучиваться?

Ощутилась – по аналогии – невозможность перехода от человека к человеку, но Вита промолчала. Максим пожал плечами.

– Вообще-то… если ты ложкой есть научилась – что именно есть, большой роли не играет.

– Очень отличаются?

Вита сдерживалась, боясь проговориться вслух: что касается мужчин, то очень, очень…

– Бывает. Как-то лимузин пригнали. – Максим засмеялся. – Ребята ночи дождались… сели, поехали. А он специфический. Длинный, как автобус, но только гармошки у него нет. На нем лучше по прямой ездить. Короче – в поворот не вписались… хорошо еще, не снесли никого.

Вита смотрела на зеленоватое небо, на московские огни, и ей было тепло, уютно и отчего-то комфортно сознавать – а иллюминирующие уродцы подтверждали, она была уверена в их мнении, – что все-таки любить Павла Сергеевича – это прекрасно и правильно.

– Отвези меня на объект, – попросила она после того, как они долго катались по скоростным магистралям и по затененным аллеям парка около Университета и по набережной вдоль Воробьевых гор. – Люся подъехать обещала… надо посмотреть, что наши работники наворочали.

В Марьиной Роще у подъезда они долго целовались в машине – и Вита, целуясь с Максимом, испытывала не угрызения совести, а привкус странного сочетания: удовольствия от поцелуя и восторга от влюбленности. То, что слагаемые относились к разным людям, казалось несущественным. Ей нравилось, что они целуются, что пахнет сигаретами и шерстью, что машина блестит – а сердце радостно колотится, привыкая к новому чувству. Опомнившись, Вита вернулась из мира иллюзий в реальность: если она уважает себя, то надо делать выбор и не пачкаться одновременной снисходительностью – а значит, с Максимом придется расстаться. Но путаница в мыслях препятствовала каким-либо внятным объяснениям. И объяснить такое… хотя бы просто произнести вслух… Вита была пока не в состоянии. Простейшим способом показалось затеять ссору, а потом обидеться. Мало ли кто и как ссорится? Иногда люди становятся заклятыми врагами из-за ерунды, не стоящей выеденного яйца… Поэтому она заявила, что сама хочет водить машину.

– Когда я поеду? – спросила она капризно.

Она знала, что для Максима это принципиальный вопрос и что он не изменит мнения.

– Никогда, – возразил он спокойно. – Опять двадцать пять? Сказал же – получи права. Без прав на улицу не пущу. Я знаю, чем это кончается.

– Но я же аккура-а-атно… – заканючила Вита, просительным нажимом указательного пальца образуя сальные пятна на гладкой панели. – Я же спосо-обная…

– Хоть гениальная. Почему на самолет никто не рвется? А с машинами считают, само получится. Результаты вон – каждый день на дорогах видим. Не глупи, выучу на аса… только надо серьезно браться…

Наткнувшись на ожидаемое препятствие, Вита радостно кинулась в свару.

– Ты ко мне относишься как к полной дуре! Ты считаешь, что я идиотка!..

Испуганные доводы Максима игнорировались. Покричав, Вита выжала слезу и выскочила из машины, по-хамски хлопнув нежной дверью:

– Уезжай! Видеть тебя не хочу.

Как следовало ожидать, оскорбленный Максим поник, завел двигатель слегка дрожащими руками и молча уехал на ночную работу, а Вита поднялась в квартиру и открыла дверь ключом. Непроизвольно нахмурившись, вошла и защелкнула за собой замок. После ссоры у нее кошки скребли на душе. Не уходило из головы видение несчастного Максима, выражение его лица – тем более что Витины ладони еще фантомно ощущали колющую шерсть Максимова свитера. Хотелось немедленно позвонить, с горячими извинениями за мерзкую сцену, но Вита удержалась: было чересчур стыдно. Придумалось оправдание, что Максим за рулем и звонок помешает. В квартире было темно, и Вите не хотелось зажигать света. Она разделась, прошла в бетонную гостиную и застыла на пороге, впитывая отблески фонарных лучей, преломляющихся в синей вазе на окне. От своеобразной красоты пустого помещения с грубыми стенами ей стало легче. Бетонный пол внушал иллюзию нордического холода. Самым комфортным казался деревянный подоконник, Вита села рядом с вазой, склонила голову и долго смотрела на игру света, потом за окно, где начал накрапывать дождик и зеркальные лужи покрылись мелкой рябью.

Пришла подружка Люся, принесла аромат ванильных духов, зажгла свет. Даже испугалась слегка, когда обнаружила Виту.

– Господи, ты? Медитируешь? А я подумала – что за фигура… вдруг ребята кого оставили… пьяного… мало ли.

Она вошла в бетонную комнату и поставила на пол пакет с едой. Нагнулась и миниатюрной щеточкой аккуратно почистила замшевые сапожки.

– Проверила, что сделали? Стяжку в спальне? А уровень?.. А Рафик где? Ушел?

– Наверное, – ответила Вита уныло, наблюдая за Люсиным прихорашиванием и полагая ничтожной утрированную заботу о внешности.

– Слава богу. – Люся сняла плащ, бросила его на картонную коробку в прихожей и пожаловалась на бригадира: – Я не могу: он берет меня за руку и гладит. И в глаза заглядывает. Может, у них так принято… но неприятно, ей-богу.

Вита, почуяв во внешних проявлениях родственную душу, посочувствовала Рафику:

– Он в тебя влюблен, – подсказала она.

Люся нахмурилась.

– Нет уж, не надо.

– Кто же спросит, – сказала Вита со вздохом. – В таких делах…

– Что за тон трагический? Давай поедим лучше.

– Петю подождем?

Люся горестно покачала головой.

– У него сегодня драка по расписанию.

Люсин приятель Петя был болельщиком, и раз в неделю в назначенном месте ему вменялось в обязанность драться с болельщиками другой команды.

– Хоть бы нос залечил, – посоветовала Вита.

Люся всплеснула руками.

– Хоть связывай! Как это называется?.. Привычный вывих? перелом? Как новый препод приходит – вся группа Петьке: сделай, мол, носом. И Петька под фанфары делает мордой вбок, и нос у него ложится на щеку, а препод в обмороке. Женщины особенно в восторге бывают… у тебя Макс нормальный, не то что…

Они отправились в кухню – где ремонтные работы близились к завершению и можно было существовать по-человечески, – развернули на барной стойке пакеты, разложили домашние пирожки с капустой, которые пекла Люсина бабушка, разлили минеральную воду с пузырьками и принялись ужинать.

– Я придумала, какие стены в ту комнату, – сказала Вита, набивая рот. – Завтра нарисую.

– Ладно, – согласилась Люся, смахнула крошки с клетчатой юбки и, приглядевшись к подруге, спросила:

– Ты чего в миноре? С Максом поругалась?

Вита ждала этого вопроса для того, чтобы услышать собственный ответ. Потому что она не знала, как сформулировать произошедшее. Она приложила руку к холодному стакану, а потом к горящей щеке и ко лбу, чтобы немного успокоиться.

– Я, кажется, влюбилась, – проговорила она виновато. – Не знаю…

Люся заморгала перламутровыми веками. Ей казалось, как разумеющееся, что подруга давно влюблена – ведь она встречается с Максимом, значит, их отношения объясняются естественно.

– В кого?

Вита замялась.

– В Павла Сергеевича.

– В кого-кого? Из института кто-нибудь?

– Нет же! В отчима… ну, мужа маминого.

Люся поставила стакан, поправила воротничок блузки, покачала головой, взглянула на Виту и спросила, чуть заикаясь от смущения:

– Он что, к тебе приставал?

Вита даже засмеялась.

– Ты что, он? Он слов-то таких не знает.

Люсино смущение усилилось, она покраснела и, чтобы скрыть это, откусила пирог и запила водой. Она явно не знала, что говорят в таких случаях.

– Кошмар… И что делать думаешь?

– Не знаю, – созналась Вита. – И так мысли скачут весь день. – Она, видя, что Люсе разговор неприятен, да и мало что недалекая подруга подскажет ценного, переменила тему: – Я придумала, как стену…

Люся снова покачала головой и перебила.

– Покайфуешь – и забудь, как страшный сон. Это же мама… – добавила она.

– Мама… – повторила Вита машинально. Она надеялась, что Люся или поймет ее, или даст убедительный совет, но выходило по-другому.

Возникла пауза. Люся подвигала стакан по барной стойке, вытерла прилипшую краску и проговорила грустно:

– У меня знаешь как было? Бабушка раньше говорила, что мама умерла.

Вита содрогнулась.

– Зачем?

– Так. А когда я пневмонией заболела, лежала и думала: если умру, то ничего… маму увижу. Плохо было очень. Медсестры говорили: у нас эта койка смертная, на ней все… – Люся подняла кроткие глаза, и взгляд затуманили воспоминания. Эти внутренние видения были важнее Виты, Витиной влюбленности, ремонтов и квартир. Потом она вздохнула. – Умерла бы, наверное. Тетка навещала, я обмолвилась. Ее как переклинило, она аж почернела: выбрось, говорит, из головы, мать твоя жива-здорова, в Англии с мужиком… У них с бабушкой скандал был, тетка, говорят, ногами топала, кричала: уморишь, мол, девчонку по злобе своим враньем…

– И помогло?

– Наверное, помогло. Может, я от того и заболела, что хотелось к маме – подсознательно, знаешь.

Вита никогда не слыхала от Люси сокровенных признаний, но они оставили ее равнодушной: не были созвучны ее проблеме, скорее наоборот.

– Ты с ней связывалась? – спросила она для проформы.

– Адреса нету, узнавать надо. Но когда-нибудь… обязательно. Она же не старая еще и не больная. Тетка говорила – мать-то, мол, у тебя об дорогу не расшибешь, всех нас переживет…

– Н-да, – сказала Вита, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– А ты маме гадость хочешь сделать… – Люся добавила твердо: – И не нужен тебе отчим.

– Нужен, – возразила Вита и с ужасом поняла, что говорит правду, и с ее открытия самое сложное только начинается – а все настроены против нее, и тем более неизвестно, как отнесется к ее состоянию Павел Сергеевич… и надо ли ему говорить… и как…

Прошло несколько дней – Витино настроение ухудшалось, она мрачнела с каждым днем. Радость от полноты впечатлений прошла, сгустился раздражающий туман, и стало непонятно, как быть. Павел Сергеевич ходил, улыбался, разговаривал, обедал, смакуя мамины котлеты по-киевски, спал в соседней комнате, но его присутствие уже не услаждало, вызывая лишь усиленное сердцебиение. При звуках его голоса у Виты мучительно темнело в глазах. Конечно, он ничего не замечал, и ее – до потери контроля – тянуло, соблазняло подать ему знак, хотя что делать после этого знака, она не знала. Воображала только, какой взрыв вызовет неуместное признание. Потом тягостная обстановка в квартире несколько разрядилась. Приехала в гости подруга Натальи Борисовны – Марина Львовна – и остановилась передохнуть на пути между подмосковным городком и аэропортом Шереметьево, откуда ей надлежало вылетать к командированному мужу. В аэропорт Марину Львовну должен был отвезти любовник, связь с которым тянулась так долго, что это время было соизмеримо с продолжительностью брака. Ситуация за долгие годы устаканилась до абсолютной стабильности, все близкие привыкли к положению вещей, и, кажется, муж Марины Львовны мирился со своим статусом – тем более что ведущим в этом трио была сама Марина Львовна. Она вообще была женщина боевая, и в квартире закипела бурная деятельность.

– Наташка! – летело из разных уголков попеременно. – Почему на грибы не приезжали? Опята охапками собирали… все лень беспросветная! На двери пятно – дай тряпку, помою!.. Это варенье или вино открывали? Смотрю, легкомысленному образу жизни предаетесь!.. А куда я сумку задевала? Надо косметику переложить, лосьоны-кремы в мелкие пузырьки перелить… а то отберут на регистрации… Тапочки… я тапочки не взяла, как думаешь, купить, пока не поздно? По их ковролину весь мир грязными ногами шлепал, зараза бог весть какая… Ой, я пирог знаю, давай испеку, пока минутка есть!..

Пирог она сожгла, лосьонами заляпала диван, но никто не обижался на Марину Львовну, ей прощали и избыточную энергию, и сомнительное семейное положение.

– Хорошо тебе, – вырвалось у Натальи Борисовны, охотно подчинявшейся ураганному натиску подруги – после окружающей Виту ауры недоброго уныния. – Смена обстановки – развеешься.

– Одни проблемы! – кричала Марина Львовна. – Все собрать, ничего не забыть… что с собой, что в багаж… Главное – не положить в ручную кладь маникюрные ножницы, как в прошлый раз… Не дай бог, Димка не вовремя будет… в пробку попадем…

Наталья Борисовна, услышав упоминание о любовнике, потупила глаза, но сделала вид, что все в порядке.

– Или Женька в аэропорт опоздает. Чем больше промежуточных звеньев, тем больше вероятность, что что-нибудь накроется… Слышишь, Наташк, в последний, раз, когда летела, на регистрации объявляли: кто забыл ремень для брюк, подойдите на пункт контроля. Долго объявляли! У них, наверное, и штаны забывают… Стресс. Другой, может, всю жизнь не разувался и спит в башмаках гнилых, а тут нате…

Она говорила о своих мужчинах, не скрываясь, как будто это было нормально, и окружающие невольно проникались ее убежденностью.

Приблизительно минут через десять после того, как Марина Львовна переступила порог, она постреляла по сторонам проницательными глазами, просветила домочадцев всевидящим рентгеном, моментально уяснила, что происходит, и остановила на Вите страшный взгляд. Адресат негодования отворачивалась, потом ей стало смешно, потом – от прикосновения грязных мыслей Марины Львовны – неприятно. Просматривая каталог продуктовых скидок, она сделала вид, что поглощена сравнением цен: старательно отмечала галочками позиции, достойные внимания, и демонстративно не замечала гостьи, многозначительно снующей мимо комнаты.

– Все-таки надо тапочки, – решила Марина Львовна, устав от игнорирования своей персоны. – Далеко лавка какая-нибудь?.. Пускай Виктория проводит.

Наталья Борисовна, которая ликвидировала последствия кулинарного творчества Марины Львовны, удивилась – та знала их район как собственный подмосковный город.

– В универмаге бывшем. Пятьсот лавок, и торговый центр выстроили…

– Лучшую и покажет, из пятисот. Виктория! Уважь старую тетку. Прогуляешься.

Скрытая угроза вынудила Виту согласиться – с предчувствием, что требование неспроста.

Они спустились. Светило скудное солнце, по асфальту мело последними в сезоне желтыми листьями, на ободранных до чернозема газонах валялись пузатые пакеты, набитые листвой, и Марина Львовна картинно зажмурилась:

– Благодать какая! Уезжать не хочется.

Она шла собранная, организованная, чеканя шаг, готовая к переездам, перелетам, унизительным процедурам в аэропорту, и шелковый оранжевый шарфик горел у нее на шее, как флаг. Уделив приличное время красотам погоды, она с неуклонностью прожектора переключила внимание на Виту и уставилась с мрачной миной.

– Ты чего это, дорогуша? Чего зенки-то свои бесстыжие пялишь, куда не следует?

Вите не случалось бывать предметом неудовольствия Марины Львовны, и она в полной мере обнаружила, как это неприятно. Отвернувшись, она пробормотала с досадой:

– Что вы говорите…

Марина Львовна издевательски наслаждалась безошибочной наблюдательностью.

– Уж я-то, верно, знаю, что говорю – как думаешь? Глаз – алмаз, не проведешь. Сбесилась – на старого, лысого мужика пялиться? Жизнью трепаного? Ты не воротись, не воротись. Губы-то не дуй, как мышь на крупу. На близких людей грех обижаться, я по дружбе предупреждаю. Выбрось из головы. – Она понизила голос, как заправский заговорщик. – Добро бы – из-за чего? Его через десять лет на свалку списывать, а тебе еще лет сорок козой скакать. Мать-то в кои-то веки свет в окошке увидела, и тебе надо влезть, как слон в посудную лавку. Чего, молодых ухажеров не стало? Шепни, – она игриво подмигнула, покоробив Виту. – Я тебе полк приведу. Здоровых, крепких… в полной боевой готовности.

Она остановилась, достала зеркальце, проверила макияж и кое-где коснулась пуховкой – по привычке делать много дел одновременно.

– Вы о чем? – притворилась Вита.

– О том, дурочкой-то не прикидывайся. – Марина Львовна облизнулась и закрыла пудреницу. – Если я вижу, то и люди… и мать увидит. И его еще с толку сбивать.

Вита поняла, что оправдываться бесполезно, и помимо ее воли у нее вырвалась жалоба, которая давно просилась с языка – кому-нибудь, все равно кому, кто бы понимал, что с ней происходит.

– Он… – пролепетала Вита. – Меня не любит…

Марина Львовна насмешливо взмахнула белой сумкой, хлопнув себя по ноге. Она готовилась поражать воображение попутных пассажиров неотразимым щегольством, а не выслушивать нытье зарапортовавшейся девчонки.

– Кто про любовь говорит? Как же старый мужик от молоденькой откажется? Смотри, Виктория! Всем жизнь испортишь – матери, себе и ему.

Вите сделалось физически больно от цинизма бесцеремонной гостьи.

– Что вы так… ей-богу…

– Грубо? А как с вами? Слушай – я правду говорю. Жизнь – она вообще грубая. Главное, подумай глупой головой: чего добиваешься?

Вита покраснела и опустила глаза – ей казалось, что все прохожие смотрят на них и знают, о чем они говорят, а Марина Львовна погрозила кроваво-красным ногтем.

– Молчишь? Правильно. Потому что добиваться нечего. Мать стерпит… мать всегда костьми ляжет. И что в результате? Уйдете, квартиру будете снимать? На какие шиши?

Вите кощунственная определенность не приходила в голову, и она вздрогнула.

– Сядете матери на шею? – невозмутимо продолжала Марина Львовна. – За что ей такое? Тебя тянула, как могла – и вот, получай от дочки подарочек…

Она вздохнула и устремила взгляд из-под крашеных ресниц на крыши домов, словно был там нужный текст для убеждения – в далеких стенах и окнах.

– И сложится у вас, – продолжала она с горечью. – Будете втроем жить и друг друга ненавидеть. Что я, не знаю… как свинские отношения складываются? С меня-то пример не бери. Думаешь, здорово живется? Вот мы. Димка подарки на Восьмое марта искал, купил кухонные комбайны. Мне и Дашке, жене своей. Одинаковые. Все знают… Перед Пасхой звонит – объясни Даше, как блендером пользоваться. Трубку ей дает. Так и поговорили. Даша – сквозь зубы… и я – сквозь зубы. А Женька? Принесла я комбайн домой… он даже не спросил: что, откуда. Берется что-то в доме – он не спрашивает. Так лучше… на ответ не нарываться. Зимой язву нашли… живой человек, нервы не железные… Лечим. Существуем – единым человечьим общежитьем. Все привыкли…

Она взяла Виту за плечи и повернула к себе. – Хочешь так? Это в теории красиво: любовь… страсти… А на деле свинство. И будешь жить в свиной луже, брюхом ползать.

Она отпустила Виту, вспомнив про первоначальную задачу:

– Да… язва у Женьки. В аптеку еще надо – лекарства купить. Мужа лечить буду. Так-то.

– Я постараюсь… – через стыд выговорила Вита. – Вы только маме не говорите.

– Эх… о чем думать. Я-то не скажу. Да что Наташка – глаз нету? И поумнее тебя будет. Сама не догадается?

Она поднесла к Витиному носу кулак:

– Смотри. Я манерничать не буду. Если что – в бараний рог согну, не посмотрю, что деточка любимая.

Вита поплелась следом. С одной стороны, было неловко, что Марина Львовна разгадала несложную шараду, а с другой стороны – отлегло от души, потому что пугающие слова были сказаны своим для семьи человеком, почти родным, и теперь Витины чувства признали официально.

Покупательницы остановились у первого киоска, приобрели махровые тапки, пригодные больше для спальни, чем для публичной зоны вылета, и вернулись. Когда Вита открывала дверь, она услышала, что Наталья Борисовна разговаривает по телефону.

– Господи, Максим, будь умнее, – говорила она. – Должен быть кто-то умным из двух идиотов…

Услышала, что открылась дверь – осеклась и положила трубку, а Виту неприятно впечатлило, что мама разговаривает с Максимом. Тому лучше бы было исчезнуть, не напоминать, как гадко Вита с ним поступила, и тем более – не звонить Наталье Борисовне.

Остаток дня Вита провела у себя в комнате, избегая показываться Марине Львовне. Потом приехал Дима, повез Марину Львовну в Шереметьево, и Вита, воспользовавшись тем, что Наталья Борисовна завозилась в кухне, развернула постель и улеглась. Она долго ворочалась с боку на бок, путаясь в мыслях, в словах улетевшей Марины Львовны, которые возникали отчетливо, словно мимолетная гостья стола в комнате и выговаривала возмутительнице спокойствия снова и снова. Вита нафантазировала, что Марина Львовна всегда ее недолюбливала, терпела ради подруги, и через десять минут она была уже совершенно уверена в обидном предположении как в непреложном факте. Потом вдруг тихонько открылась дверь, вошла Наталья Борисовна, и Вита замерла в неудобной позе. Ей панически примерещилось, что Марина Львовна поделилась с подругой сделанным открытием.

– Ты спишь? – спросила Наталья Борисовна шепотом.

Вита, у которой сразу затекли ноги, руки и остальные части тела, не отвечала.

– Спи, спи, – согласилась Наталья Борисовна, но не ушла, а замешкалась. Встала у окна, распахнула приоткрытую форточку и закурила. Она давно бросила курить – бралась за сигареты, если сильно нервничала, – а Витино сердце ушло в пятки и заныло. Едкий дым почувствовался в комнате.