Текст книги "ПроЖИВАЯ. Как оставаться счастливым, проживая самые сложные моменты жизни"

Яблоко

Когда Наташе было пятнадцать, она стояла на перекрестке и собиралась перейти дорогу. В этот момент прямо у нее на глазах на большой скорости столкнулись две машины. В той аварии были погибшие.

Наташа тогда даже помогала спасать раненых, автоматически выполняла чьи-то команды. Этот эпизод навсегда врезался ей в память.

Наташа давно выросла, вышла замуж, родила троих детей. Но у нее с того времени пунктик: они с мужем оба водят автомобиль, но никогда не находятся в нем вместе. Потому что Наташа знает, что по статистике автомобиль – самый опасный вид транспорта, и не может забыть насколько.

Люди обычно боятся самолетов, но на дороге гибнет каждый день столько людей, что представить страшно.

Поэтому если случится авария, то пострадает только один из них – Наташа или муж – и дети не останутся сиротами. Это, конечно, странно выглядит в глазах других людей. А Наташа считает, что это решение вполне справедливо и оправдано здравым смыслом.

Припаркуем историю Наташи на минуту.

Муж Милены болен раком. Давно и серьезно. Борьба идет уже несколько лет.

Они вместе прошли очень сложный путь. Сначала мужу долго не могли поставить диагноз, лечили от другого. Потом диагностировали рак желудка с метастазами в брюшине.

Начали лечение. Химиотерапии. Операция. Ремиссия. Выдох.

Потом он вернулся. В смысле, рак. Метастазы уже и в легких.

Опять химия. Прогнозы разные. Надежда точно есть.

Сейчас они проходят очередную химиотерапию. Я говорю во множественном числе, потому что Милена – хорошая жена и всегда рядом. Это испытание они проходят вместе.

БОЛЕЗНЬ СИЛЬНО ИЗМЕНИЛА МУЖА МИЛЕНЫ. СДЕЛАЛА ЕГО ТРЕВОЖНЫМ, ХМУРЫМ, РАЗДРАЖИТЕЛЬНЫМ. РАНЬШЕ ОН БЫЛ СОВСЕМ ДРУГИМ. ВЕСЕЛЫМ, ЛЕГКИМ, АКТИВНЫМ.

Сейчас он боится выходить из дома. Химиотерапия разрушила ему иммунитет: заболеть теперь очень просто, а вылечиться сложно. Поэтому пока давай посидим дома – минимизируем риски.

Милена сидит дома вместе с Максом. Считает, что странно это будет выглядеть, если муж дома борется с раком, а она зажигает где-то. А еще Макс боится, что она «принесет вирус из метро». Поэтому если можно не ходить, лучше не ходить…

Дома скучно. Ничего не происходит. Они разговаривают о симптомах рака, о пригоревшей каше и о проверке счетчиков. Тоска.

Когда кто-то звонит и спрашивает «как дела?», Милена отвечает, как Макс. Потому что все их дела – это его болезнь.

Им нужно было достать правильные витамины. Милена спросила: «У тебя нет никого, кто поможет?» Я достала. Милена в тот же день подъехала забрать.

– Милеш, как ты? – спрашиваю я.

– Макс нормально, тромбоциты вот низкие были, при таких химию нельзя. А нам уже пора, там же важна регулярность. У него же низкодифференцированый рак, агрессивный очень. Но мы пересдали – и все вроде хорошо, готовимся вот к очередной химии. Во вторник…

– Ясно, а ТЫ как?

Милена вдруг поднимает на меня наполненные ужасом глаза.

– Она меня победила, Оль.

– Кто «она»?

– Его болезнь. Сожрала меня. Ну посмотри, что со мной стало.

– Слушай, ты похудела, тебе идет…

– Перестань, а? – Милена морщится как от зубной боли. – Я сейчас уйду, если ты будешь чушь нести. Я не похудела, а высохла. Знаешь, как яблоко. Если его оставить на подоконнике, оно скукожится, состарится, соки из него уйдут. Вот этому яблоку ты сейчас говоришь «похудела».

– Прости, – я смущаюсь, потому что не знаю, что говорить правильно.

– У меня вопрос, Оль. Что ты подумаешь обо мне, если я уйду от Макса? Вот сейчас уйду, после очередной химии, в разгар болезни.

– Ну-у-у, – я так боюсь опять что-то ляпнуть, что молчу, но получается еще хуже. – Подумаю, что что-то случилось…

– Все, я ухожу, – Мила порывисто встает со стула. – Не надо говорить вежливые и обтекаемые фразы. Скажи правду!

Я молчу.

– Все, ясно. Пока, – Мила выходит из-за стола.

– Я подумаю, что это немножко предательство, – выпалила я.

Мила зло смотрит на меня.

– Хорошо, – я сдаюсь. – Без «немножко». Моя первая реакция будет – ощущение, что это предательство. Но мир слишком сложный, не черно-белый. Вторая моя мысль будет такая: «Раз она так поступила, значит, у нее были причины».

– А нет причин. Я просто больше не могу.

– Ну, это тоже причина.

– Мы семь лет в этом, Оль. Семь лет рак моего мужа – это несущая конструкция нашего брака. Вчера у меня был нервный срыв. Из-за фильма. Мы с ним любим скачать кино и посмотреть фильмец, пока дети спят или в школе. Так вот вчера я сделала попкорн, а он скачал фильм про… рак. Документальный какой-то. И у меня нервный срыв. Я сначала орала на него, а потом зачем-то вытряхнула попкорн в окно. В состоянии аффекта. Кино – это единственная отдушина. Возможность прожить два часа не в диагнозе, а чьей-то другой жизнью. А он и в эту, другую жизнь, подсовывает мне свой рак. Я так кричала на него. Представляешь?

– Ты? Кричала? Нет, не представляю.

– Будто это была не я. А это и была НЕЯ. Кажется, я больше не могу.

– Не можешь что?

– Жить так не могу. И уйти не могу. Вот ты спрашиваешь, как я? Вот так. «МИЛЕНАНЕМОГУ».

– Ну, раз живешь, значит, можешь?

– Я чувствую себя такой сволочью, когда даже думаю об уходе. Но я правда об этом думаю. Нет сил больше. Нет ресурса. Я совсем не понимаю, где их взять. Его болезнь сожрала и меня. Она победила. Но если я уйду, я себя не прощу. Я тогда НЕЯ. Предатель. Сволочь. Дрянь. Значит, выбора нет. Надо остаться. А как? Если каждый день кажется наказанием и немножко убивает меня. Макс совсем другой. Может часами рассказывать, где болит, как болит. Это основное событие в его жизни. А меня уже трясет от этой информации. А самое страшное знаешь что? Что это навсегда. У него рак. Его не вылечить на сто процентов. Даже если он будет в ремиссии, он будет внутри. То есть всю жизнь придется жить в напряге, в страхе. Когда я думаю об этом, хочу в окно…

Я не знаю, что сказать.

ЖИЗНЬ ОЧЕНЬ НЕОДНОЗНАЧНА. БЕЛОЕ НИКОГДА НЕ КИПЕЛЬНО-БЕЛОЕ, А ЧЕРНОЕ НИКОГДА НЕ ОЗНАЧАЕТ ТОЛЬКО ТЬМУ. ЛЮДИ СМОТРЯТ НА ЛЮБУЮ СИТУАЦИЮ С РАЗНЫХ КОЛОКОЛЕН РАЗНОЙ ВЫСОТЫ.

Глядя на Миленину колокольню, все видят болезнь ее мужа и ее служение, а саму ее не видят. А она с этой колокольни уже вниз смотрит и жалеет, что она низковата для полета в вечность.

Я рассказываю Милене про Наташу, ту, которая никогда не садится с мужем в одну машину.

– К чему ты? – не понимает Милена.

– К тому, что многим Наташа кажется странной. А она знает, что делает. Если машине суждено попасть в аварию, то один их них спасется. Я к тому, что твой возможный уход – это не обязательно предательство. Просто болезнь – это же авария. Авария, в которую попала вся семья. И живет в ней много лет. Может, просто пришло время выбирать, и ты вынуждена выбрать себя и выйти из авто. Хотя бы для того, чтобы поднимать детей. Потому что если остаться там, то твоих сил не хватит на всех. Такое тоже может быть. И вы вдвоем сойдете с дистанции в этой аварии. А по отдельности больше шансов выжить.

– Но люди вокруг этого не поймут. Осудят.

– Они и не должны. Поймут только те, кто попадал в аварию…

– А себя как простить?

– Слушай, ты же не бросаешь его. Ну, в смысле, не отказываешь ему в помощи. Просто меняется его статус, и у тебя появляется личное пространство. В котором нет рака. Ты заслужила это пространство.

– Ну он же не виноват, что болен.

– Конечно, не виноват. И ты не виновата. Никто не виноват, что болен. Но любая болезнь – это трансформация. И Макс сейчас другой. Сложный, смотрящий вглубь себя, не интересующийся ничем, кроме рака. А ты-то не больна. А живешь так, как будто его метастазы – в тебе. Не надо две жизни класть на плаху одной болезни. Ты гораздо лучше сможешь ему помочь, если будешь в ресурсе. А для этого тебе нужно иметь возможность отдыхать: от диагноза, обязательств, от него. Это можно, в принципе, сказать про любого человека, а для того, кто живет, как ты, это особенно актуально. Вот увлечения какие-то, хобби… Не знаю, ты же на танцы ходила. Ходишь?

– Какие танцы? Шутишь? Сил нет.

– Так и не будет, ты же все скважины закрыла. Открыт люк, куда усвистывает энергия. А восполнять как? Не обязательно уходить от мужа. Просто выйди из этой машины. Выбери себя. Время пришло. Ты будешь рядом, когда нужна ему, но когда нет химии или операций, ты будешь там, где много воздуха и вдохновения. Это как… Ну, выйти из больничной палаты и подышать. Ты заслужила. Такой сомнительный подвиг – умереть на коврике его койки в приступе самопожертвования. Он не оценит. И дети не оценят.

– Авария, говоришь… – Милена задумчиво смотрит перед собой. – Танцы, говоришь… Пандемия же, ничего не работает. Макс говорит: если можно не ходить, лучше не ходить.

– Он прав. Ему лучше. А тебе? А если ты с ума сойдешь, это тоже лучше? А это видимо, в комплекте идет с домоседством и гарантированным отсутствием вируса. Где ты, Милен. Где ТЫ? Найди себя, верни на игровое поле. И не пешкой, а королевой ситуации. Яблоку надо вернуть соки, и об этом может позаботиться само яблоко. Пока больше некому.

– Спасибо за витамины, Оль.

– Пожалуйста. Обращайся, – я кивнула на коробочку. – У меня девочка знакомая в фармацевтике.

– Я не про эти. Я про разговор…

– А. Ну за ними тоже обращайся. Иногда просто поговорить с тем, кто не обесценит – вставляет круче любых витаминов. Я таких собеседников называю люди-витамины.

– У меня сегодня в этом плане прям комбо, витаминный заряд, – смеется Милена.

Так приятно слышать ее смех.

– Милена, как ты?

– Я? Знаешь, лучше.

– Вот. Вот это правильный ответ. Я сначала спросила «Как ты?», а ты рассказала про тромбоциты у Макса. А на вопрос «как ты?» надо отвечать, как ТЫ. А чтобы было, что ответить, надо, чтобы была ты. И твоя жизнь.

– Знаешь, – говорит Милена уже в дверях. – Я в детстве сожрала всю упаковку аскорбинок, чтобы не заболеть перед соревнованиями. Думала, чем больше витаминок, тем больше шансов. И заболела все равно. Понимаешь?

– Так ненавязчиво меня еще никто не отшивал, – смеюсь я.

Очень важно в любых жизненных обстоятельствах жить так, чтобы было что ответить на вопрос «как ТЫ?»

Костюм

Я была подростком лет шестнадцати или семнадцати и самой прилежной в мире девочкой, пока не случились первые влюбленности.

Мама не пускала меня на свидания с мальчиками. Считала, что мне рано.

– Ты не пускаешь меня на свидания! – ныла я.

– Только с мальчиками, которые мне не нравятся, – возражала мама.

– А тебе все не нравятся. Даже отличники!

Я злюсь. Бунтую. Сбегаю на свидания обманом.

Однажды мы даже подрались с мамой в прихожей. Ну как подрались… Мама схватила меня за плащ, а я пыталась вырваться и вырвалась, но плащ порвался по шву в районе рукава.

– Вот и ходи оборванкой! – кричала мама вслед, в закрывающиеся двери лифта.

Сложные времена. Денег нет. Мама работает на двух работах, но не хватает ни на что. Вечно еле сводим концы с концами.

Папа периодически устраивается на работу, но его тут же увольняют. За пьянство. Он пьет лихо, постоянно и обреченно, но при этом уверен, что в любой момент может бросить. Все как у профессиональных алкоголиков.

Я мечтаю о море, платье и новом плаще. Этот – штопаный, и шов на рукаве заметен.

Одни капроновые колготки ношу месяцами. Когда умерли бабушка и дедушка – папины родители, с которыми я жила все свое детство, – вопрос наследства возник не сразу: все проживали серьезный стресс из-за того, что вмиг кардинально поменялись судьбы большого количества родственников.

Например, моя. Я резко переехала в большой город из маленького, стала жить с родителями, пошла в новую школу.

Когда прошло время и все немного адаптировались к ситуации, вопрос наследства окончательно назрел, и папа полетел его делить в маленький город.

Там были квартира, дача, машина. Это все теперь принадлежит двум братьям, один из которых – мой папа.

Мама замерла. Если обналичить половину этого наследства в деньги, можно закрыть все финансовые дыры, сделать ремонт в квартире и прожить какое-то время без панического безденежья.

Мама ждала папу, предвкушая финансовое… облегчение собственной участи. Эта участь называлась «я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик».

МАМА УСТАЛА БЫТЬ СИЛЬНОЙ, ДОБЫТЧИКОМ. ОНА ПРОСТО ХОТЕЛА НА РУЧКИ, НО ХОТЕТЬ НА РУЧКИ – ЭТО СЛАБОСТЬ, НЕ СВОЙСТВЕННАЯ СИЛЬНЫМ ЛЮДЯМ. ПОЭТОМУ МАМА СКРЫВАЛА, ЧТО ХОЧЕТ ЭТОГО, ДАЖЕ ОТ САМОЙ СЕБЯ.

Папа вернулся с дележки наследства с ковром и сервизом. И все. Никакого облегчения, в общем, не случилось. Мама плакала. Нет, даже выла. Ковер? Сервиз? И все? А деньги?! Очень нужны деньги.

Папа был пьян. Бормотал что-то про деньги, но не разобрать. Мама поняла, что его киданули. И не просто киданули, а с треском. Кинули в него ковром и сервизом. И кто? Собственный брат!

Мама в приступе бешенства позвонила папиному брату.

– Как ты мог? – кричала она в трубку. – У нас же дети! Ты не его кинул, ты детей кинул!

Оказалось, что все не так, как кажется. Они договорились, что брат будет высылать отцу его долю по мере возможности. Заработает – отправит. Заработает – отправит. То есть деньги будут, но размазанные во времени невнятными необязательными траншами. Это лучше, чем ничего, но хуже, чем половина наследства.

Мама положила трубку. Ну вот почему в ее жизни все так: счастье размазано во времени невнятными необязательными траншами. От этого его как-то совсем не заметно в общем временном массиве, и большую часть жизни мама ощущает себя несчастной.

Спустя месяц брат выслал отцу деньги. Папа ходил на почту снимать их со сберкнижки и на обратном пути купил мне огромную шоколадку.

– О, – удивилась я, увидев шоколад, ведь папа обычно ничего мне не дарил. – Откуда у тебя деньги?

– От верблюда, – засмеялся папа.

Я пошла и рассказала маме про верблюда.

Я не хотела закладывать отца, думала, мама обрадуется, что брат не обманул.

Да и просто, когда папа был пьян, мы с мамой дружили против него – это была тактика выживания: объединить истерики, рассредоточить злость.

Но мама в ответ на мою новость рассердилась и нахмурилась.

– Что не так? – не поняла я. – Здорово же, что дядя потихоньку выплачивает долг.

– Ты что, не понимаешь? Он их пропьет! – мама сказала это с такой злостью, будто это я виновата в папиной болезни.

– Может, мы у него попросим, и он нам их отдаст? – предложила я.

– Ага. Много он тебе отдал?

Мама решительно пошла на кухню к отцу. Я услышала громкую ругань: значит, сейчас поорут до вздувшихся вен, а потом будут нервно курить каждые пять минут и пить валокордин.

– Что вы орете? – я вбежала на кухню разнимать родителей.

– Мама украла мои деньги! – сказал папа.

– Не украла, а забрала. Надо же на что-то жить. И это не твои деньги. Ты когда в последний раз покупал дочери что-то? Это ее деньги.

– Отдай! – взвизгнул папа. – Это мои деньги! Мое наследство. Мне нужен костюм. Я устроился на работу. Там дресс-код. На эти деньги я куплю костюм, а уже с зарплаты…

Я услышала про костюм. Костюм – это надежда. Это про какую-то настоящую работу, где дресс-код, начальник и зарплата. Это про нормальную жизнь, где мой папа – не спившийся алкоголик, а сотрудник компании, который ходит на работу в настоящем пиджаке и брюках.

– Ты врешь! Врешь! Никакой костюм ты не купишь, ты купишь водку, – мама, растрепанная, взбешенная, не собиралась отдавать добычу.

Она совсем не верила в папу, совсем. Наверное, потому что вера работает на топливе поступков. Постоянное разочарование прохудило мамину веру, и внутри больше нет ни грамма надежды, только злость.

МАМА ДАВНО ЖИВЕТ С КОЛЛЕКЦИЕЙ НОЖЕЙ, ТОРЧАЩИХ В СПИНЕ ПО САМУЮ РУКОЯТКУ. ЭТО МЕТАФОРА, КОНЕЧНО. КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА ОНА РЕШАЛА ПОВЕРИТЬ ПАПЕ, ПАПА ВСАЖИВАЛ ЕЙ В СПИНУ ОЧЕРЕДНОЙ ПОСТУПОК-НОЖ. ТАК ГЛУБОКО И БОЛЬНО, ЧТО МАМА БОЛЬШЕ НЕ ЖДЕТ ОТ НЕГО НИ ДЕНЕГ, НИ ХОРОШИХ ПОСТУПКОВ, НИ КОСТЮМОВ.

А мне шестнадцать. Я постоянно влюбляюсь, и в меня – влюбляются. И мама не пускает меня на свидания. Хочется, чтобы все вокруг влюблялись, потому что любовь, очевидно, лучше ругани. И пусть мама тоже влюбится и займется уже своей жизнью, а в мою не лезет.

Думаю, папе без поддержки никогда не выкарабкаться из ямы. Конечно, он сам себе ее вырыл, сам упал и сам страдает, но…

Вдруг он правда хочет все исправить и купить костюм? Костюм – это заявка на «я хочу начать новую жизнь». Очень сложно начинать ее под аккомпанемент криков: «Ничего у тебя не получится».

Папа купит костюм, его возьмут на работу, и он вот такой – успешный и в костюме – снова понравится маме. Они влюбятся, а у меня будет нормальная семья.

Я подошла к маме и сказала почти по слогам, холодно, твердо и решительно:

– Это его деньги.

– Он пропьет.

– Это останется на его совести.

– У меня прохудились сапоги. У тебя нет плаща, – мама вдруг заговорила хнычущим голосом.

– Дай ему шанс.

– Он обманет.

– А вдруг нет? А вдруг он купит костюм? И все изменится!

– Не купит.

– Купит, – я верю в папу. – Отдай ему деньги.

– Нет.

– Ты же минуту назад сказала, что это не его, а мои деньги. Отдай их мне, и я отдам их ему!

– Нет, – мамино «нет» становилось все более неуверенным.

– Отдай деньги папе.

В кухне воцарилось тягучее молчание.

Мама тяжело дышала и выглядела так, будто готова меня послушаться, но не до конца решилась.

– Отдать? А я с чем останусь?

Я тогда не могла сформулировать ответ. Мне шестнадцать, я еще не умею говорить складно. Тут нужна какая-то важная фраза, но я не могу ее придумать.

Я просто выдираю у мамы из рук деньги и отдаю отцу. Мама плачет, психует, нервно курит каждые пять минут и пьет валокордин.

Та ситуация снилась мне много раз. Мама заглядывала ко мне в сны и спрашивала: «А я с чем останусь?» Я просыпалась и искала правильный ответ.

Вот прошло десять лет, потом еще десять. Все давно пережито и забыто, но… Я недавно нашла его. Тот ответ. Он завалялся в совсем другой ситуации, очень похожей на эту, но она не про деньги. Я его поймала.

Мамы давно нет, и я не могу ей его вернуть, поэтому жду, когда она опять придет в мой сон и спросит, отдавая папе папины деньги:

– А я с чем останусь?

И я отвечу:

– С осознанием правильного поступка, мам.

Это осознание ценнее денег, выше обид и важнее справедливости. Понимаешь? Папа не купил костюм, а пропил те деньги. Это были его деньги, его выбор, на что их потратить, и его ответственность.

А с тобой, мам, осталась твоя правда и чистая совесть. На них, конечно, не купишь ни сапоги, ни плащ, зато…

Зато я не мучусь чувством вины, что мой папа остался без костюма (трамплина в новую жизнь) из-за нас. Что плащ и сапоги нам оказались важнее, чем протянуть руку поддержки человеку в беде.

Нет, не оказались. Я дала ему шанс, а он конвертировал его в спирт. Теперь у меня есть новый опыт и новый нож в спине, зато нет чувства вины. Нормальная сделка.

Мама устроилась на третью работу, а я – на свою первую. Очень хотелось те пресловутые сапоги. И плащ. И выжить.

Но несмотря на новый опыт, фраза все равно актуальна. Мне до сих пор кажется, что человеку в беде очень важно показать, что ты веришь в его новый костюм…

Невкусный торт

Я купила торт. Дорогой. На заказ. На картинке он выглядел отлично, а на деле – ну так. Странно. На вкус – вообще приторно сладкий, невозможно есть. Все поковыряли в тарелках и отложили. Никому не понравилось.

Я заплатила деньги молча. Восемь тысяч рублей. Ну честно – недешево.

Со стороны кондитера не было запроса на критику, поэтому я не давала обратную связь. Он спросил только:

– Торт привезли вовремя? Не помяли?

– Вовремя, – ответила я. – Не помяли.

Вот и все. Поговорили.

За восемь тысяч я купила себе знание, что к этому кондитеру я больше ни ногой. И если кто-то спросит: «Что это за торт?», я отвечу: «Это от вот этого кондитера. Не рекомендую».

Вдруг спустя неделю кондитер спросил: «Ну как вам торт?»

Я обрадовалась. Мне не хотелось его обижать, но дать развивающую обратную связь хотелось.

Я сказала: «Знаете, он был слишком сладкий, приторный, ягоды совсем не чувствовались» и прислала фотку, где у гостей полные тарелки несъеденного торта.

Кондитер ответил: «Спасибо вам, что делаете меня лучше». И на следующий день прислал мне палетку зефирок ручной работы, нежных и вкусных, с запиской: «Дайте мне еще один шанс», и макарунки (пироженки такие), где был принт в виде кота из «Шрека» с большими глазами, типа извиняется.

Я рассмеялась. И с радостью дала и второй, и третий шанс, потому что все мы – люди, созданные для ошибок, по ступенечкам которых идем к осознанности.

Я ТОЖЕ ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК И МОГУ ОШИБАТЬСЯ. И Я ХОЧУ, ЧТОБЫ, КОГДА Я ОШИБУСЬ, У МЕНЯ БЫЛ ВТОРОЙ ШАНС. ЭТА МЫСЛЬ ГРЕЕТ МЕНЯ И ПОМОГАЕТ СПРАВИТЬСЯ СО СТРАХОМ ОШИБОК.

Этот текст не про кондитеров, а про то, что, если бы люди умели разговаривать про свои чувства с уважением к чужим границам и эмоциям, мы бы не так боялись ошибаться и спрашивать про свой торт: «Вам понравилось?»

Потому что невкусный торт – это не гарантированный скандал, пятно на репутации и минус один клиент, а возможность узнать свои слабые места, стать лучше и лояльность, основанная на уважении при виде того, как человек использовал шанс исправить свою ошибку.

Я читала как-то интервью с Сильвестром Сталлоне, в котором он рассказывал про своего пса Буклиса.

У Сталлоне в жизни был совсем безденежный период: двадцать шесть лет, нет работы, денег, перспектив – зато есть одни штаны, спадающие с него от того, что Сильвестр худющий и вечно голодный, и еще есть пес, который любит его безо всяких условностей.

И вот его личное «дно» случилось в день, когда он продал этого пса (своего лучшего друга) за пятнадцать баксов. Потому что есть было нечего.

А потом случилось настоящее чудо: сценарий «Рокки» и мгновенная популярность Сталлоне.

Его первый гонорар был пятнадцать тысяч долларов. Огромные деньжищи для человека, который привык подрабатывать за пятерку.

Схватив деньги, Сталлоне первым делом побежал к новому хозяину Буклиса, чтобы выкупить его.

Но тот был ушлый дядька, за взлетом Сталлоне следил, и поэтому сказал:

– Хочешь назад свою собаку? С тебя пятнадцать…

– Долларов?

– Тысяч долларов!

Сталлоне, не задумываясь, отдал весь гонорар и вернул друга. И они долго были счастливы тем, что есть друг у друга.

В интервью Сталлоне потом скажет: «Он стоит каждого отданного за него цента, ребят».

Нашу личность во многом определяет именно то, как мы исправляем свои ошибки.