Текст книги "Воробей на проводе"

– Никто здесь ночью не бродил, и ко мне никто не приходил. Мальчишка сам свалился в воду, да кому он нужен, Радов?! – отец собрал в кулак рубаху на груди Мухамбетова и почти поднял его кривоногое тело над землей. Он стоял ко мне спиной, и я не слышала его слов, но по растекшейся по щекам и плоскому лбу Султана Ильясовича желтизне, по его растерянному и испуганному взгляду, я поняла, что отец чем-то здорово напугал нашего начальника милиции. И только потом я увидела в руке Мухамбетова Николенькину шляпу, которую сама и потеряла вчера возле маленькой пещерки. Послышался гул, и машины, появившиеся из-за западного склона, заставили отца поставить Мухамбетова на землю. Тот сразу же пришел в себя, заправил под ремень свою рубашку, поправил пятерней черные густые волосы и почти бегом направился к сараю, в тени которого еще лежало тело Николеньки. Я подбежала к отцу, чтобы спросить его о Николенькиной шляпе, которая неожиданно очутилась здесь, вдали от того места, где я вчера ее потеряла. Но отец, устало погладив меня по голове теплой тяжелой рукой, сказал:

– Погоди, Лёлька, не до тебя сейчас, видишь, беда какая, – он таким же жестом, как и Мухамбетов, провел по своим темно-русым волосам и решительно направился в сторону Николенькиного тела. Там, присев возле изголовья юноши, сидел дядя Петя Кукушкин. Он что-то внимательно рассматривал на правом виске Николеньки, откинув в сторону его волнистые и уже просохшее волосы. Отец присел рядом, и они тихо стали о чем-то говорить. Потом дядя Петя откинул в сторону скатерть, укрывавшую тело Николеньки, и показал отцу скрюченные пальцы правой руки, ногти которых были обломаны так сильно, что под ногтями, несмотря на ледяную воду, в которой нашли тело юноши, были лиловые разводы кровоподтеков. Мухамбетов, неслышно возникнув за моей спиной, почти застонал, когда дядя Петя взял в свою большую руку тонкую изуродованную кисть Николеньки. Все оглянулись на этот мучительный приглушенный звук, но Султан Ильясович, круто развернувшись, ушел в сторону машин.

Я не помню, чтобы я плакала в тот день. Помню неподвижность своих мыслей, которые способны были только откладывать в памяти все события, слова, взгляды, но все это оставалось как-то в стороне от привычных моих поисков правых и виноватых. Слишком неожиданным и сильным был удар, который нанесла судьба семье Модиных и всем нам. Всё вокруг как будто в один миг изменилось, приобрело более четкие и, одновременно, более мрачные очертания. Я, как деревянная, сидела на солнцепеке, мне уже некуда и незачем было идти. После обеда пришла большая темная машина, которая увезла, наконец, мертвое тело Николеньки. Затем детей вместе с женщинами усадили в машины и отправили в город. Мужчины остались там, где погиб Николенька, радом с ними собралось несколько человек в милицейских погонах, но мне не удалось больше услышать ни одного слова, которое бы заинтересовало меня в те минуты. Отец вернулся домой затемно, непривычно громко хлопнув дверью. Он закрылся с матерью в своем кабинете и долго о чем-то говорил с ней. Я уснула, так и не дождавшись привычного поцелуя на ночь, а утром отца уже не было дома: он выехал ночью к месту аварии на очистных сооружениях титаномагниевого комбината. Я не знала, с кем мне делиться сомнениям о смерти Николеньки: мама с утра уехала к тете Дуне, оставив нас с Зиночкой на Александру, а отец даже ни разу не позвонил, как он обычно делал, если не видел нас с утра. Даже верный друг Сашка сейчас был от меня дальше, чем еще день назад. Я решила молчать до поры, сохранив в памяти и страх в глазах Мухамбетова после каких-то слов отца, и Николенькину шляпу в его руке.

После похорон, на которых мы стояли возле мамы, держась за её руки и прижимаясь к теплому и надежному её боку, боясь и больше всего желая оторвать глаза от выбеленного лица Николеньки, мы не стали долго задерживаться у Модиных. Зиночка, дважды теряя сознание, совсем расстроила родителей. Они были напуганы ее внезапным нездоровьем. На все расспросы Зиночка тихо плакала, потом, свернувшись тугим клубочком, ненадолго засыпала, даже во сне поскуливая, как брошенный маленький щеночек. Рядом с ней неотлучно находилась молчаливая, как никогда, Александра.

Прошло два дня после похорон, и ко мне приехал Санька. Он больше не признавался мне в любви, растерянно блуждая своими выпуклыми серыми глазами, не останавливаясь ни на чем. Мама вздыхала, гладя Саньку по светлому ежику волос, а он инстинктивно прижимался к ее груди, пряча от меня слезы.

Вечером к нам неожиданно приехал дядя Петя Кукушкин. Перед этим я рассказала, наконец, отцу, где и как я потеряла Николенькину ковбойскую шляпу. Отец заставил меня подробно повторить рассказ еще раз, потом велел никому больше об этом не говорить и выпроводил меня из кабинета. Уже закрывая дверь, я услышала, как он говорил по телефону с Кукушкиным:

– Завтра все расскажу, будут тебе и доказательства, и свидетель. Правда, несовершеннолетний. Завтра, все завтра. Будь здоров, – отец повесил трубку и стал мерить кабинет шагами. Я стояла возле едва прикрытой двери, вместе с ним мысленно анализируя все события того дня, когда погиб Николенька. Если только дня…. Мне почему-то казалось, что Сашкин брат погиб не днем, когда проснувшиеся взрослые стали будить нас, детвору, а ранним утром, когда только такой сумасшедший романтик, каким был Николенька, мог встать, чтобы увидеть первый луч солнца или еще какую-нибудь художественную прекрасность. Перед моим внутренним взором вдруг возникла поляна вокруг мухамбетовского дома, многочисленные гости того злополучного дня, но что-то не давало мне покоя, заставляя вновь и вновь прокручивать последовательность всех перемещений взрослых и детей. Стоп! Кого-то не хватало в тот день, когда мы с Зиночкой нашли мертвого Николеньку…! Конечно! Я, наконец, поняла, что ни утром, ни днем перед отъездом не видела старую казашку, которая накануне помогала Мухамбетову принимать гостей. Не могла же она куда-нибудь уехать, оставив на гостей гору немытой посуды. Да и кормить нас нужно было еще целый день, до следующего утра, когда машины должны были приехать за всеми нами. Если Николенька, борясь за свою жизнь, смог оставить следы от своих ногтей, то это вполне могло быть лицо той самой старухи! Только зачем ей было убивать его? Причина могла быть только одна: Николенька увидел что-то, чего видеть не должен был! Я даже радостно крутанулась на одной ноге, готовая рассказать отцу о своих наблюдениях. Но раздался звонок в дверь, и вскоре мама ввела в гостиную моего любимого дядю Петю. Он непривычно не заметил меня, на ходу пожимая отцу протянутую руку. Я обиженно спряталась за шторой, украшающей дверь в кабинет отца. То, что я услышала, заставило мою кожу покрыться мурашками страха:

– Кузьма, выслушай меня, не перебивая, – голос Кукушкина звучал непривычно встревожено, – Я знаю, как ты… недолюбливаешь Мухамбетова, но я прошу тебя, слышишь, Кузьма Сергеич, не переноси свою неприязнь в разбирательство этого несчастья. А то у тебя уже и факты, и свидетели. Наверное, кто-нибудь из детворы? Ты же знаешь, что идти против Мухамбетова, это все равно, что идти против Алма-Аты. Виноват он или нет, я разберусь, будь уверен. Но не шуми ты так о его вине, пока у нас в руках не будет серьезных доказательств. Тем более, ты не хуже меня знаешь, что он почти всегда был на глазах. Да и на кой ему было убивать Николая? Что-то тут не так. Дай поработать моей службе. И всегда помни, кто такой Мухамбетов, и кто стоит за ним. Или ты не боишься слететь с должности и положить партбилет на стол? Ты что, не знаешь, что рискуешь не только этим? – тяжелые шаги Кукушкина мерили папин кабинет, заставляя меня, время от времени при его приближении все больше кутаться в штору.

– И это мне говоришь ты? Ты?! Да какую службу ты возглавляешь? Службу защиты князя Мухамбетова? – отец, когда волновался, никогда не повышал голоса, и сейчас он говорил так приглушенно, что я едва могла его слышать, – Я давно подозревал, что Султан не тот человек, каким мы его видим, – в этот момент отец подошел к двери и плотно закрыл ее. Я выпуталась из шторы и на цыпочках отошла от отцовского кабинета. Сердце мое стучало так, как будто я только что поднялась на самую высокую вершину наших гор. Как никогда раньше, я пожалела о том, что я всего лишь ребенок. Ну уж нет, я не хочу подчиняться законам своего возраста! И я поняла, что всегда буду опережать его и в желаниях, и в жажде поскорее настигнуть взросление, когда никто не сможет одернуть меня и сказать, что я еще мала, чтобы думать о взрослых отношениях. В детстве мне, решительно, было тесно и скучно.

Глава 2

На сорок дней со дня гибели Николеньки приехал тот самый бородатый дядька, который обещал Модиным большое будущее для их сына. Он молча опрокидывал в себя рюмку за рюмкой с водкой, послушно ковырял в своей тарелке вилкой, но потом так и оставлял ее с наколотым кусочком какой-нибудь еды. Потом я видела, как он пьяно рыдал на кухне, жалуясь Ивану Андреевичу так горько, как будто это его сын погиб, а не Модина. И оба они выглядели одинаково постаревшими и одинаково осиротевшими. А вообще в тот день в доме Модиных перебывало много людей. Они заходили, пожимали руку Ивану Андреевичу, Игорю, тискали за плечи Саньку, ненадолго присаживаясь, выпивали рюмку водки и уходили, унося с собой груз боли и жалости к осиротевшим родителям. Евдокия Дмитриевна вышла из своей комнаты ненадолго, приглушенные голоса зазвучали еще тише, а потом вдруг вовсе пропали. Я оглянулась на неожиданную тишину и увидела в дверях Мухамбетова. Султан Ильясович стоял у порога, не смея пройти в гостиную без приглашения хозяев. Тишина тянулась, как медленный утренний туман в горах. Наконец, Иван Андреевич, неловко отодвинув стул, поднялся и подошел к Мухамбетову. Они молча пожали друг другу руки, и я в первый раз увидела на лице нашего главного милиционера слезы. И еще сочувствия, сочувствия, но не вины. Евдокия Дмитриевна, горестно прижав мокрый платок к глазам, тяжело поднялась со стула и ушла в свою комнату. Мама, с испугом глянув на отца, вышла вслед за ней. Кукушкин, сидевший до сих пор молча, наполнил рюмку, встал и тихо, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Николенька умер. Наш… мужской долг и долг…, – Петр Кузьмич хотел добавить что-то еще, но внезапно схватился за сердце и осторожно сел на стул. Его бледный лоб покрыла мелкая испарина, Раиса Ивановна торопливо нашла в его кармане алюминиевый контейнер с лекарством и положила ему под язык крохотную таблетку. После этого грустное застолье как-то само собой разладилось, все постепенно разъехались, и в доме, наконец, остались только Модины, наша семья и Кукушкины. Петр Кузьмич отлеживался на широком диване в кабинете Ивана Андреевича, женщины, тихо переговариваясь, носили в кухню посуду.

А у окна в гостиной стоял мой отец и Мухамбетов. Султан Ильясович, стоя на одном месте, всегда привычно покачивался в своих мягких сапожках с носка на пятку, но сейчас он как будто врос в пол, и руки его были стиснуты сзади так, что косточки на пальцах побелели от напряжения. Казалось, еще миг, и он пустит в ход кулаки. Но отец, возвышаясь над Мухамбетовым гранитной скалой, смотрел в его лицо таким страшным взглядом, что ему и не нужно было вообще что-либо говорить. Было и так ясно, что он по-прежнему подозревает Мухамбетова в причастности к смерти Николеньки. Он коротко и четко задавал вопросы, на которые Султан Ильясович отвечал так же коротко и четко. Но с каждым сказанным словом напряжение между ними все возрастало, в воздухе почти физически чувствовалась вражда. Не знаю, чем бы это закончилось, если бы из кабинета не вышел, наконец, дядя Петя. Мухамбетов оглянулся на него, как бы прося помощи и поддержки. Дядя Петя остановился на пороге модинского кабинета и кивком пригласил обоих войти. Я юлой вертелась в гостиной, но подойти на глазах у всех и послушать, о чем говорили мужчины за дверью, я не смела. Потом мама как-то сразу засобиралась, и мы уехали домой.

В эти дни мне больше всего хотелось оказаться вблизи загородного дома Мухамбетова, поискать то место, где погиб Николенька. И пройти, наконец, ту таинственную пещеру до конца. О том, чтобы попроситься у родителей поехать в гости к Мухамбетову теперь и речи быть не могло. Оставался только Санька. Если он до сих пор мне друг, то мы с ним что-нибудь придумаем и сможем добраться и до пещеры, и до того таинственного «нечто», что послужило причиной смерти Николеньки.

На том конце провода трубку взял Игорь. Он позвал брата, снисходительно добавив:

– Тебя…, твой Шерлок Холмс в трусиках.

– Ну, подожди, – зло прошептала я, – я тебе когда-нибудь припомню эти слова.

Дело в том, что я единственная из всех знакомых девчонок купалась пока только в трусиках. По той простой причине, что в верхней части моего тоненького торса еще ничего не выросло, поэтому и купальник мне до сих пор ни разу не покупали. Игорь поддразнивал меня, а Санька при этом бросался на него с кулаками, защищая мою юную женскую честь.

– Алло, – в трубке, наконец, раздался почти родной Санькин голос, он выслушал мое предложение приехать на тайное совещание, вздохнул и, наверное, привычно послушно кивнул головой на том конце провода, – ладно, сейчас приеду.

Уже через двадцать минут Санька открывал калитку нашего палисадника, окружавшего дом. Мне пришлось рассказать ему все с самого начала: и про таинственную пещеру, и про потерянную возле входа в нее Николенькину шляпу, и о том, что потом я видела эту шляпу в руках Мухамбетова. Я поделилась с Санькой и своей версией об отсутствии старой казашки, и о том, что мой отец тоже в чем-то подозревает Султана Ильясовича. Мне, конечно, пришлось признаться в том, что я подслушала разговор отца с дядей Петей. Но Санька совсем не удивился, он, оказывается, давно знал, что Мухамбетов принадлежит к какому-то древнему и до революции очень богатому роду. А князь дядя Султан или нет, кто его знает. В конце концов, мы сложили все «за» и «против» и решили: надо ехать в долину.

В канун следующего выходного дня я узнала, что отец собрался на первую в этом году охоту, Мухамбетова он на этот раз не пригласил, а дядя Петя еще плохо себя чувствовал, поэтому Раиса Ивановна его тоже не отпустила. Поэтому отец позвал с собой Александру. В другое время я бы с ревностью отнеслась к его выбору, но сейчас мне их отъезд был только на руку. Теперь возможность незаметно ускользнуть из дома в отсутствие отца и, главное, ябедливой Александры, помогала, наконец, осуществить поездку вместе с Санькой к мухамбетовскому дому.

С утра отец съездил на какой-то объект, потом они с Александрой быстро собрали рюкзаки и спальные мешки для ночлега. А после обеда уже приехал отцовский служебный «козлик» с брезентовым верхом. Неожиданно для меня вместо водителя сидел Калашников-старший, а на заднем сиденье – с вялым лицом абсолютного «неохотника» возвышался Аркадий. Александра почему-то неохотно, видимо, стесняясь отца, села на заднее сиденье, поближе к своему разлюбезному красавчику. Я притворно вздохнула, но тут отец крепко обнял меня и велел присматривать за Зиночкой, которая, как неприкаянная, бродила по дому и переставляла мамины украшательные безделушки с места на место. Мама должна была сегодня заступить в суточное дежурство, чтобы помочь появиться на свет еще нескольким крикливым голопузикам. А я впервые за свою короткую жизнь оставалась за старшую по дому.

Степан Федорович был как никогда молчалив, он пожал руку отцу и обратил на меня внимания столько же, сколько на нашу кошку, сидевшую на крыльце. Я уже собралась возвращаться за калитку, но меня остановил голос отца:

– Лёлька, а кто мне пожелает ни пуха, ни пера? – он улыбнулся впервые после смерти Николеньки, и я, как смогла, попыталась улыбнуться в ответ. Пробормотав охотничье пожеланье, я захлопнула дверцу его машины, и она, наконец, уехала.

Позвонить Саньке и договориться о молчании безвредной Зиночки не составило труда. Теперь осталось только решить, как добраться до долины. Она располагалась за первым же невысоким перевалом, и я знала, что до ближайшего села трижды в день ходил рейсовый автобус. Пока я дожидалась приезда своего друга, мне пришлось все перевернуть в обширной отцовской кладовке. Там, вместе с охотничьими принадлежностями, удочками, сетями и прочим, совершенно мужским хозяйством, лежали и необходимые в быту инструменты: топоры и топорики, гвоздодеры, молоток, гвозди, еще какие-то кусачие штуки, но вот фонарика не видно было нигде. Оставив после себя небольшой, как я считала, беспорядок, я уныло уселась на крыльце. Санька, появившийся из-за угла дома, нес за плечами маленький рюкзак. На шее болтались на толстых шнурках фонарик и компас в красивом зеленом футляре. На ремне, тяжело стукаясь о Санькину немыслимо длинную ногу, висела фляжка. Санька критически осмотрел мои поцарапанные коленки, торчащие из-под короткого летнего платья, сандалии со стоптанными задниками и коротко скомандовал:

– Кеды, спортивный костюм и панамку. Даю пять минут, – да, тогда мне еще было достаточно пяти минут, чтобы полностью переодеться.

Я вышла в своих вытянутых на коленях спортивных штатах, Зиночкиных кедах, которые еще минуту назад были аккуратно упакованы в матерчатый мешочек со спортивной формой к началу школьных занятий, и в красивой соломенной шляпке с букетом кокетливых фиалок из гардероба Александры. Санька критически оглядел мой наряд, поправил плохо заправленное в штаны платье, и молча показал на старенькую теплую кофту, которая висела на перилах крыльца. Итак, мы отправлялись в долгое путешествие, которое должно было приоткрыть и нам и нашим родителям тайну смерти Николеньки. Зиночка, осторожно раздвинув штору, помахала нам. Она очень боялась оставаться на ночь одна, но я обещала ей кое-что рассказать после возвращения. Зиночка, несмотря на свой покладистый и незлобивый характер, была любопытна не меньше, чем я. Поэтому согласилась нас ждать рядом с телевизором и с книгой в руках. На мамины звонки она должны была отвечать, что я или во дворе, или уже сплю. А так как Зиночка до сих пор ни разу не была уличена во вранье, то мама должна была ей поверить.

Вместо того чтобы пройти к остановке автобуса, Санька сразу потянул меня за руку на трассу, которая вела к далеким отрогам гор. Там, урча и поднимая тучи пыли, то и дело проносились грузовики и редкие по тем временам легковые автомобили. Санька оставил меня вместе с рюкзаком на краю дороги и, как взрослый, поднял руку для голосования. Уже первый грузовик, который вез новые пустые бидоны из-под молока, притормозил. Санька, ловко прыгнув на подножку, о чем-то недолго говорил с водителем. Тот рассмеялся и кивнул головой. Санька, гордый своим успехом, распахнул дверцу и почти королевским жестом пригласил меня в кабину. Я вскарабкалась на высокое и прогретое солнцем мягкое сиденье, следом за мной рядом плюхнулся Санькин рюкзак, а затем и сам Саня. Он оглушительно захлопнул дверцу, и машина медленно поползла по косогору. Ехали мы долгие два часа, я успела задремать на Санькином тощем плече, а когда проснулась, машина стола недалеко от поворота в мухамбетовскую лощину. Но ни гор, ни дома уже не было видно. Вечерний сумрак скрыл все, только близкое перекатывание волн через камни напоминали нам, что мы рядом с рекой, вытекающей из озерца, где нашли нашего бедного Николеньку. Мы полусонными голосами поблагодарили водителя, он немного подождал, когда мы найдем в темноте тропинку. Санька включил свой фонарик, и успокоенный водитель, наконец, уехал. Санька фонарик сразу же выключил. Мы заранее договорились с ним о полной конспирации, поэтому не должны были выдавать себя ни шумом, ни светом. Примерно через полчаса мы подошли к дому Мухамбетова. Он был освещен неярким светом керосиновых ламп. Электрические столбы тянули так далеко от этих мест, что мы и не ожидали яркой иллюминации. И все-таки зыбкий свет из таких знакомых, и таких теперь чужих для нас окон казался зловещим и очень-очень страшным. Верный пес Мухамбетова, старый Перс, громыхнув по крыльцу когтями, спустился к нам, привычно обнюхал наши знакомые руки и спокойно вернулся назад. Внезапно дверь открылась, и на крыльцо вышел сам Султан Ильясович. За его спиной висел небольшой рюкзак, и торчало зачехленное ружье. Мухамбетов сел на свой новенький, купленный еще ранней весной, мотоцикл, посадил послушного Перса в коляску и уехал, оставив после себя вонючий едкий дым. Старая казашка, знакомая нам по последнему приезду, вышла на крыльцо и прошлепала к туалету, стоявшему далеко в стороне, потом также прошлепала назад, и через несколько минут свет в окнах погас. Санька, прижав палец к губам, повел меня вокруг дома к маленькой сараюшке, где зимой хранились ульи с пчелами. Там было полно свежего сена, пахло медом и почему-то молоком. Мы закопались в душистую колючую постель и уснули почти сразу, разомлев от сладкого горного воздуха и непривычной еще усталости.

Нас разбудил петушиный всполошный крик, который звучал, казалось, в самой голове. Мы дружно подскочили, испугав при этом красивого чернохвостого петуха, сидевшего прямо на окне с выставленной на лето рамой. Санька осторожно приоткрыл скрипливую дверь и, никого не обнаружив во дворе, жестом скомандовал мне выходить. Мы обогнули сарай и сразу скрылись в кустах черемухи, живой оградой разросшейся вдоль всех хозяйских построек. До пещеры мы добирались долго. Гораздо дольше, чем я шла в первый раз. Во-первых, нам пришлось огибать открытые места, во-вторых, мы ненадолго задержались, чтобы перекусить. Санька действительно начал всерьез заботиться обо мне. Поэтому в его рюкзаке нашлись не только бутерброды с колбасой, но и мои любимые пирожки с ливером, которые мы с Санькой любили покупать у лотошницы. Мама категорически запрещала мне есть эти «тошнотики», но отвадить от них так и не смогла. Запив все это сладкой ключевой водой, постанывая от холода и удовольствия, мы, наконец, продолжили путь.

Балкончик и вход в пещеру мы нашли с первого раза. Я гордо, как первооткрыватель, показала Саньке свой путь, потом показала место, где смогла затормозить свое падение и где, по моим расчетам, потерялась Николенькина ковбойская шляпа. Санька молча выслушал меня, потом, вбив у входа в пещеру колышек, обвязал меня тонкой бечевой. Другой конец был привязан к колышку.

– Ты что это привязал меня, как собачку? – моему возмущению не было предела – А сам-то ты, почему себя не привязываешь?

Санька, к моему удивлению, смущенно потоптался на месте, потом осторожно взял меня за руку. Я неожиданно для себя вздрогнула от прикосновения его теплой и по-мальчишечьи широкой ладони. Почему-то все возмущенные слова застряли у меня в горле. Санька покрепче стиснул мне ладонь и повел меня внутрь, навстречу темноте и тайнам. Фонарик мы не включали до последнего момента, пока тьма не окутала нас не только спереди, но и сзади. Санька включил фонарик, велел мне держаться за ремешок на его брюках, а сам пошел вперед, осторожно ощупывая стену рукой. Я терпеливо шла за ним, иногда тыкаясь головой в его тощую спину где-то между растопыренными, как крылья, лопатками. Сначала к звукам наших шагов добавились звуки звонкой капели, потом где-то далеко впереди зажурчал ручей. Свет фонарика устал раздвигать темноту, и нам показалось, что пространство вокруг нас стало намного больше, чем было вначале. Под ногами появились ступени, выбитые то ли человеком, то ли природой. Мы спускались все ниже, в зыбкую и прохладную темноту. Но внезапно ступени, так никуда нас и не приведя, оборвались. Внизу зияла пропасть, в которую стекал пенистый ледяной ручей. На наши головы тоже падали крупные ледяные капли. Санька поднял фонарик и осветил остроконечные, похожие на весенние сосульки, сталактиты. Пещера сразу преобразилась, подарив нам почти новогодние краски. Сталактиты, рассекая желтые лучи фонарика, делили его на многоцветные радужные лучики, которые, отражаясь, возвращались на наши лица сказочными бликами.

– Как красиво, – не смогла я сдержаться.

Санька ответил, освещая боковые ступени:

– Мы не любоваться сюда пришли, – однако в голосе его, как всегда, не было ни укоризны, ни строгости. Нет, Санька все-таки был самым лучшим моим другом!

Ползком, цепляясь за малейшие выступы, мы стали обходить страшную бездну по узкой кромке, которая огибала ее с левой стороны, и выбрались, наконец, на обширную площадку. Теперь от входа нас отделял только узкий проход, по которому мы добрались до середины пещеры, и маленький неглубокий ручей, испуганно падающий в бездонную, как нам казалось, пропасть. Санька осветил противоположную от входа сторону пещеры. И там мы неожиданно увидели четыре небольших металлических ящика. Если бы они не были так грубо изготовлены, я бы сказала, что это были шкатулки. Крышки с них были сорваны, выломанные ржавые замки валялись рядом с ними вместе с ломиком. Санька побежал к ящикам, а у меня, как назло, бечевка натянулась так, что я и шагу ступить не могла. Ломая ногти, я распутала, наконец, крепкий узел и подбежала к Саньке.

Фонарик освещал голые стенки и донышки ящиков. Там ничего не было. Даже пыли. Мы сели рядом, разочарованные находкой. Следов вокруг не было видно, да и фонарик к этому времени уже исчерпал свою силу. Я уселась поудобнее, ковырнув пяткой кеда мелкую щебенку под ногами. Тусклый блеск правильной геометрической формы бросился в глаза нам обоим. Сашка, разгребая щебенку руками, откопал две одинаковых монеты. Конечно, они были золотыми. Что еще могло блестеть так замечательно и так тепло? Фонарик осветил странную птицу, у которой было почему-то две головы. На обратной стороне стояло число десять. Фонарик, мигнув в последний раз, погас. Я испуганно прижалась к Саньке.

– Не бойся, – но Санькин голос почему-то терял уверенность, – сейчас мы на ощупь…, – и почти одновременно у нас с ним прозвучали такие урчащие бульки, что они оказались самым громким звуком под сводом пещеры. Мы могли бы рассмеяться, но резкая боль скрутила нас обоих и заставила разбежаться в разные стороны пещеры. Там, смущаясь и мучаясь, мы просидели добрых полчаса. Но едва мы попытались вернуться на сухое и чистое место, беспощадный понос опять разводил нас в разные стороны. Мне почему-то больше всего не хотелось вспоминать те самые любимые пирожки, которые я теперь тоже буду называть «тошнотиками». Санька, отсиживаясь в своем углу, виновато молчал. Ему тоже, наверное, вспомнились хрустящие пирожки с нежной ливерной начинкой. Когда из нас вытекло все, что только могло течь и булькать, нас стал бить сильный озноб. Мы могли согреться, только обнимая друг друга за худенькие плечи. Санькина рубашка и мое ситцевое платье, заправленное в спортивные штаны, промокли от ледяного пота. Ни Санькина вельветовая курточка, ни моя кофта не могли нас согреть. Так мы и сидели бесконечные минуты и часы, а силы покидали нас. Санька иногда отползал к ручью и приносил в алюминиевой фляжке стылой воды. Наконец, потеряв счет времени, мы решили, что должны, собрав все силы, попробовать пробраться к выходу. Головокружение и головная боль мешали нам сосредоточиться, но мы понимали, что нас никто и никогда не найдет, поэтому мы должны спасти себя сами.

– Я идиот, – внезапно просипел Санька, – у меня же батарейки запасные есть, – наверное, от проклятого поноса все умные мысли вылетели у него из головы. Но теперь, когда мы почти отмучились, мы могли двигаться к выходу, освещая себе путь таким любименьким фонариком.

Санька опять привязал меня к бечевке (или ее ко мне?) и мы на корточках стали карабкаться к выходу. Слева, оттуда, где незримо заканчивалось паническое падение ручья, веяло ледяным сквозняком. Я стала трястись не только от холода, но и от страха. Моя нахальная юная смелость куда-то вдруг подевалась, заставив меня все сильнее прижиматься к Санькиному ребристому боку. Вместе на узкой тропе нам было тесно, поэтому Санька попытался хоть на шаг опередить меня, но внезапно большой камень из-под его ноги рухнул вниз, оглашая пещеру глухим бесконечным стуком. Только много времени спустя шум постепенно затих. Я отвела глаза от того места, где в непроглядной тьме скрылся камень, и не увидела ни Саньки, ни света от фонарика.

– Саня, – то ли крикнула, то ли пискнула я, – Санечка!

– Я здесь, ты только не бойся, Лёлька. Фонарик упал направо, ты сможешь его найти.

Я пробралась на Санькино место и действительно увидела слабый луч фонаря. С большим трудом я засунула руку в расщелину и попыталась дотянуться до длинной алюминиевой трубки фонарика. Но он, мигнув на прощанье, соскользнул еще дальше.

– Санька, он упал, слышишь, совсем упал. Ты где? – я со страхом ждала ответа и услышала странное слово:

– Я висю…. Лёлька, слышишь Лёлечка, ты ползи к выходу, ты не заблудишься, у тебя веревочка. Ты проползи надо мной, а я попробую выбраться, а то ты мне мешаешь, – Санька помолчал и добавил, – еще столкну тебя нечаянно.

– Нет, – я не знаю, кто это сказал там, внутри меня. Я не хотела так говорить, потому что отчаянно трусила в этот момент. Но кто-то более сильный и смелый сказал моими губами еще раз, – нет! Я крепко держусь и я тяжелая. Ты постарайся хоть одной ногой за что-нибудь зацепиться, а потом дай мне твою руку. Я здесь знаешь, как крепко зацепилась.

В ответ послышалось Санькино сопение, а потом моя рука нащупала его ледяную и скользкую ладонь. И тут я поняла, что не смогу ни тянуть Саньку, ни сама удержаться на шатком мокром камне. Я вся была ледяная. Но слезы, которые потекли из моих глаз, почему-то были очень горячими. Наверное, они упали на Санькино лицо, потому что он вдруг ласково сказал:

– Не плачь, Лелечка, ты будешь жить, ты только отпусти меня и ползи. Слышишь, отпусти.

– Нет, – я вцепилась в Санькину руку второй ладонью и что было сил потянула его к себе. В ответ послышался только шорох осыпающихся мелких камней. Наверное, мы уже умирали, наверное, только в бреду можно услышать собачий лай в этом Богом забытом месте. Но мощный луч фонаря внезапно ослепил меня, и я от неожиданности чуть было не разжала ладони.

– Лелька, держись, – никогда голос Мухамбетова не нравился мне так, как в эту минуту. Он уже полз ко мне, прижимаясь к скользким скалам. Пальцы мои уже готовы были выпустить Санькину ледяную ладонь, но рука Мухамбетова, перехватив запястье моего верного друга, выдернула Саньку одним движением. Санька, как лягушонок, плюхнулся позади меня и бессильно затих. Я прижалась всем телом к теплому и такому надежному телу Мухамбетова, но тотчас уколы совести заставили меня оглянуться на Саньку. Он уже поднимался на корточки, но ноги его так дрожали, что готовы были подвести еще раз. Намотав мою бечевку себе на руку, Султан Ильясович пропустил меня вперед, а сам подполз поближе к Саньке. Санька недоверчиво смотрел на него, но ничего не говорил. Потом он устало наклонил голову и пополз следом за мной. Перс горячим мохнатым боком прижался ко мне, вылизывая мою чумазую и, наверное, соленую от слез мордаху. Первым делом я попыталась подняться на ноги, но они не слушались меня. Мухамбетов подхватил меня на руки и понес к далекой и крохотной точке светлого выхода. Там он положил меня на сухую теплую траву, укрыл своим свитером и отправился за Санькой. Когда мой друг показался из пещеры, он опирался на плечо Мухамбетова. Руки у Саньки были ободраны до блестящего мяса. Кровь уже запеклась, образуя липкие пленки между его пальцами. Как же я любила его в эту минуту, как была благодарна ему, что он удержался и не скатился в глубокую расщелину. Наверное, я тогда бы упала следом за ним, потому что…. Я не знаю, почему. Тогда еще не знала….