Текст книги "Бриллиантовый шепот"

Глава 2

Николай стоял, прислонившись лбом к грязному вагонному стеклу. Разговор отца с мачехой отчетливо доносился до него.

– Ты с ума сошел! Куда ты нас тащишь? – визгливый голос мачехи перекрывал даже галдеж общего вагона. – Уехать из Москвы в провинцию!

– Рига – не провинция, – устало отвечал отец.

– Какая мне разница? Уж не прикажешь ли мне выучить латышский язык и обсуждать с твоими родственниками удойность коров?

– Успокойся, в городе коров не разводят, и, кроме того, мы не задержимся в Латвии. Переведем дух и двинемся дальше.

– Дальше? Мы нищие! Как будто я не знаю, что в последнее время в магазине были одни подделки! Одна видимость! А где все наше состояние? Почему ты все скрываешь от меня? Когда я тебе была нужна для привлечения этих экзальтированных идиоток в твой магазин, ты посвящал меня в свои дела.

– Наташа, не кричи, пожалуйста. Я обо всем позаботился. Наберись терпения, и ты все узнаешь.

– Терпения? Да я просто образец терпеливой жены! Тащусь в этом кошмарном поезде к твоим провинциальным родственникам просить их из милости пустить меня переночевать!

Разговор пошел по кругу. Николай попытался не слушать, но голос мачехи свербел в голове. Вот уже несколько лет Николай не мог представить себе ничего отвратительнее этого голоса. Мачеху он возненавидел с первого взгляда со всей горячностью и нетерпимостью подростка. Он и сам не смог бы объяснить, за что. Молодая женщина, вошедшая в их дом, была не глупа, приятна в общении, к детям мужа особо не придиралась, вероятно, по причине полного равнодушия к ним. Скорее всего, в сознании Николая осела масса художественной литературы о злой мачехе, да еще к этому прибавились слишком, с его точки зрения, поспешная женитьба отца, детская ревность. Он вообразил себя мстителем за память матери. Наталья Васильевна поначалу старалась смягчить ситуацию, но потом ей это надоело, и она ответила ему тем же. При любой возможности они старались унизить друг друга, желательно публично. Бои в доме затихали только с появлением отца, требовавшего хоть при нем соблюдать видимость перемирия. Но перед отъездом взаимная ненависть разрослась до такой степени, что даже при Иване Николаевиче не затихали стычки.

Посадка на поезд в Москве напоминала штурм вражеской крепости. Поезда ходили редко, а желающих уехать из голодного и опасного города, в который быстро превратилась прежде богатая и хлебосольная вторая столица империи, было очень много. Пассажиры, обвешанные тюками и чемоданами, беспрерывно двигались, как будто все внезапно задались целью в это смутное время бросить насиженные места и бежать в неизвестность, кинуться в водоворот в надежде выплыть.

На самом деле это были самые предусмотрительные люди, обладающие жизненным опытом, которые понимали, что беды только начинаются и будущее может быть еще мрачнее. Они не верили, что власть рабочих, крестьянских и солдатских депутатов – временное явление, что вот-вот вмешаются союзники по Антанте или подойдет генерал такой-то с войсками – очередной спаситель отечества – и вернет рабочих на заводы, крестьян в деревни, кухарок – на кухню и все станет по-прежнему хорошо и упорядочено.

Уезжали в Ригу, в Одессу, в Киев, – кто куда мог, у кого где были друзья, родственники, а иногда и просто «на авось», полагая, что даже в чужом городе, без родных и близких, будет не хуже, чем в Москве, охваченной революционным угаром.

Вещей у Зотовых было немного, но основную проблему составлял пес по кличке Кока – облезлый, тощий, полуслепой от старости. Ювелир скорее оставил бы в Москве жену и детей, чем его. Помог высокий, широкоплечий человек с офицерской выправкой. Ловко действуя одной рукой (вторая отсутствовала), он втащил в вагон корзину с Кокой и Лизу. Остальные влезли сами. Долго ждали отправления, наконец поехали. Поезд едва-едва тащился, застревая на каждом полустанке и просто посреди поля. Пассажиры постепенно расселись, утрамбовались и даже начали налаживать что-то вроде дорожного быта. Зотовы впервые ехали в таких условиях, и состояние Натальи Васильевны было вполне объяснимо. Николай маялся от общего кошмара, да еще и постоянное зудение и претензии мачехи довели его до белого каления.

– Куда ты дел все деньги? – опять повис в воздухе вопрос.

Николай отклеился от окна, несколько секунд тупо смотрел, как Кока пытается выбраться из корзины.

– У попа была собака… – злобно прошипел он, засовывая облезлого пса обратно.

– Что ты сказал, Коля? – спросила Лизонька, пытаясь разворошить мачехину сумочку.

– Не трогай! – злобно заорала Нэта.

– Не кричите на ребенка, она устала, – это уже относилось к перекошенной от гнева Наталье Васильевне.

– Иван, ты видишь, он меня унижает! – визгливый голос взмыл до потолка.

Ювелир отмахнулся от жены. Он устал. Духота и пиление супруги привели его в состояние какого-то оцепенения. Он уже с трудом понимал, куда и зачем они едут. Последнее, что его сейчас интересовало, это вечные перепалки жены и сына. Но неожиданно пришло спасение.

– Я восхищен вашей выдержкой, – сидевший рядом однорукий офицер нашел единственно правильный способ утихомирить вконец издерганную женщину. – Я знаю, порой невзгоды вынуждают даже хрупких на вид женщин отправляться в дальний путь, проявляя незаурядную выдержку и мужество, – продолжал он. – Позвольте узнать, вы едете до Риги?

– Да, к провинциальным родственникам… – Наталья Васильевна еще не отошла от скандала, но уже кокетливо улыбнулась собеседнику, найдя его весьма и весьма привлекательным мужчиной.

Он начал расспрашивать ее о цели столь утомительного для такой очаровательной дамы путешествия, перемежая расспросы комплиментами. Иван Николаевич облегченно вздохнул и даже попытался задремать. До его слуха доносились обрывки разговора.

– О, в Москве я была хозяйкой литературного салона…

– Что вы говорите! Как интересно.

– У меня бывали такие люди… А сейчас я должна прозябать где-то на задворках Риги.

– Почему на задворках?

– Ох, родственники живут на окраине… забыла как улица называется… Иван, – обратилась она уже к мужу, – где живет твоя свояченица?

Разбуженный Зотов пробормотал название улицы и снова отключился.

Николай отошел в другой конец вагона. Скупость и расчетливость мачехи всегда его раздражали, но, с другой стороны, определенная логика в ее словах присутствовала. Подозрительное молчание отца по поводу имущества семьи беспокоило и Николая. Внезапно в его голове промелькнула догадка. Он видел, как отец уезжал с саквояжем из дома. Нэты в то утро не было дома. Она засиделась допоздна у очередной приятельницы и заночевала у нее, справедливо полагая, что улицы Москвы ночью – не лучшее место для прохожих.

«Вот где наши деньги! – сообразил Николай. – Такой саквояж отец мог отвезти только одному человеку – Бельскому. Папа хочет переждать весь этот хаос у тети Кати, а потом вернуться и получить все в целости и сохранности обратно».

Все эти мысли бешено крутились в его мозгу. Поезд, тем временем, замедлял ход перед какой-то большой станцией. Ветер раскачивал фонари, полосы света выхватывали из темноты фигуры торопливо пробежавших железнодорожных рабочих.

– Встречный идет, пропускаем, – донеслось до Николая чье-то замечание.

В голове у Николая был полный хаос. Только что появившаяся идея и притягивала его, и пугала. Он понимал всю отвратительность своего поступка, ему было жаль расставаться с Лизой, но все перекрывал въедливый голос и ненавистная перекошенная физиономия. В семнадцать лет трудно определить, что главное, а что второстепенно. В аду женского визга, детского плача, всеобщей брани и вони затея казалось уже не столь сумасбродной, а даже немного романтичной.

Поезд заскрипел и остановился. Времени на размышления больше не было. «Я возьму только немного, на первое время, а потом обустроюсь и отдам», – подумал он. Где и как сможет обустроиться мальчишка в этом кошмаре, перемалывающем даже взрослых и опытных людей, было непонятно. Но дальше раздумывать Коля не стал. Он застегнул пальто, поглубже надвинул шапку и шагнул на платформу.

Глава 3

Павел Спиридонович с тревогой взглянул на жену. Седые пряди выбились из небрежно скрученного пучка волос, взгляд блуждал, руки бессмысленно теребили пряжу. Она безучастно сидела за столом, не обращая внимания ни на остывший чай, ни на свое вязание, ни на одиннадцатилетнего сына Петю, зубрившего что-то из немецкой грамматики. Пансион в Москве, где зимой мальчик жил и учился, закрыли, и Петю пришлось забрать домой, в поселок. Павел Спиридонович пока сам учил его, но ведь это не могло продолжаться долго.

Поселок как будто вымер. Мужская часть населения была на фронте или делала революцию, стремясь осчастливить все человечество. Женщины, пытаясь хоть как-то прокормить забытых в пылу борьбы детей, начали подаваться в город на заработки. Но работы не было и в городе. Предприятия закрывались. Кому везло – мыли полы, нянчили чужих детей. Кому нет – оседали на вокзалах и в ночлежках.

«Чтоб тебе жить в эпоху перемен», – некстати всплыло в голове восточное проклятие. Выругавшись про себя за минутную слабость, Бельский продолжал мучительно размышлять об их дальнейшем существовании. Положение было отчаянное. Запасы дров и кое-каких продуктов подходили к концу. Жалование выплачивать перестали, те сбережения, которые у него были, стремительно обесценивались. Надо было ехать в Москву хлопотать, но он не мог надолго оставить жену без присмотра. А тут еще Зотов с его саквояжем!

Павел Спиридонович не обманывался на его счет. Бельский чувствовал что-то нехорошее во внезапном визите старого друга, но отказать не смог. Проклятый саквояж был засунут в чулан, в старое тряпье. Через неделю Зотов обещал его забрать. Бельский уже собрался выбросить все это из головы, но вдруг его охватило предчувствие близкого несчастья, навалилась необъяснимая тоска. Павел Спиридонович несколько раз попытался вдохнуть воздух и успокоиться, но тревожное ощущение не проходило. Такое чувство – безумное смятение и собственное бессилие что-либо предпринять – Бельский испытал только один раз в жизни: накануне того дня, когда убили Гришу. Попытки доказать самому себе, что все это – глупости, ни к чему не привели. Тревога продолжала захлестывать его.

– Вот что, Петенька, – обратился он к сыну, – идите с мамой к тете Клаве и переночуйте у нее. Я вас провожу.

– Зачем, папа? – удивился мальчик, – она сердитая, все время ругается.

– Я тут должен кое-куда сходить, а за мамой надо приглядеть.

– Папа, скоро стемнеет, может, завтра?

– Нет, надо срочно, я обещал больного посмотреть.

Петя удивился, что это за больной, на которого надо смотреть всю ночь, но с отцом спорить он не привык. Лидия Петровна в разговоре не участвовала. Бельский заботливо помог жене одеться, проверил, хорошо ли укутался Петя, надел пальто и шапку, сделал шаг по направлению к двери и замер. Во дворе отчетливо заскрипела калитка, и раздались шаги. Павел Спиридонович выглянул в боковое окно и отпрянул. Жестом приказав Пете молчать, он мгновенно втянул их с Лидией Петровной обратно в комнату.

– Бери маму за руку и быстро выходите через приемную для больных во двор, да смотри, не скрипи задней калиткой.

– А ты, папа?

– Ступай, Петенька, береги маму! Я завтра приду за вами.

В дверь уже стучали. «Иду!» – крикнул Бельский, перекрестил жену и сына и подтолкнул их к двери, ведущей в медпункт. Петя схватил мать за руку, они тихонько прошли через приемную больнички и вышли из дома. Стараясь не скрипеть валенками по снегу, сын с матерью завернули за угол и благополучно выбрались на поселковую улицу. Пройдя немного по направлению к дому фельдшерицы, Петя внезапно остановился. Любопытство разбирало мальчишку. В кои веки в их мрачном доме происходит что-то интересное. Вечная отрешенность матери и озабоченность отца угнетали мальчишку, вынужденное безделье и отсутствие приятелей, оставшихся в Москве, заставляли уткнуться в книжки. За лето он прочитал уйму книг об индейцах, сыщиках и таинственных незнакомцах, бредил тайнами и готов был увидеть их в любом, даже менее значительном событии, чем внезапная отправка к тете Клаве.

– Мама, подожди меня пять минут, я забыл учебник.

– Хорошо, – равнодушно кивнула Лидия Петровна.

Петя вернулся к дому и благодаря наступающим сумеркам незаметно подобрался к окну столовой. Заглянув, он увидел отца и таинственного визитера. Пожал плечами: ничего особенного. Невысокого роста, худощавый человек, одет, как мастеровой. Ничего приметного не было и в лице. Лишь небольшой шрам на переносице в виде домика стягивал брови в одну линию, придавая его взгляду угрожающее выражение. Но Петя был сыном врача и даже за свою короткую жизнь успел навидаться всяких шрамов. «Наверное, это тот самый больной», – разочарованно подумал он.

– Ты, Михаил, зря пришел, – услышал Петя громкий голос отца, потихонечку отошел от окна и поспешил к матери.

До дома фельдшерицы добрались благополучно. Тетя Клава встретила их, как всегда, ворчанием, но постелила матери в горнице, а Петю отправила спать вместе со своими детьми. Засыпая, он слышал, как мать ходила по комнате из угла в угол, потом скрипнула дверь, стало опять интересно, но тут сон сморил его.

Глава 4

Николай, едва волоча ноги, подходил к своему дому. Теперь, после мытарств обратного пути в Москву, решение, принятое им в поезде, уже не казалось ему таким правильным. До сих пор Николай мало сталкивался с реальной жизнью. Он всегда был надежно огражден заботой и деньгами отца. Даже последние годы военных, а затем революционных потрясений не слишком изменили восприятие Зотова-младшего. Отец позаботится, даст денег, решит все проблемы. Впервые в жизни он понял, что такое принимать решение и отвечать за него. Урок оказался слишком тяжел для избалованного парня.

Зотов поднял голову и увидел в окнах кухни свет. «Неужели, Глаша вернулась? – радостно подумал он о кухарке, сбежавшей месяц назад с каким-то революционным матросом. – Сейчас она даст мне поесть, горячего чаю, ванну приготовит, постелет в кабинете отца – там теплее».

По лестнице он уже почти бежал, не в состоянии думать ни о чем другом. Но на площадке Николай остановился, как будто налетел на невидимую преграду: дверь в квартиру была приоткрыта. Николай испуганно потоптался около нее, но голод и усталость пересилили осторожность, и он вошел. Зрелище, представшее его глазам, заставило Зотова остолбенеть. Все в доме было перевернуто вверх дном, картины исчезли со стен, вещи порваны, фарфоровые безделушки, с любовью собранные еще мамой, разбиты вдребезги. Создавалось впечатление, что налетчики не столько ограбили, сколько постарались разгромить, выместить на вещах ту ненависть к незнакомым людям, дому, нормальной жизни, что душила их. Портьеры были сорваны с окон. Пол был усеян обломками мебели и кусками печных изразцов, паркет разломан и загажен.

Стараясь двигаться как можно тише и не наступать на осколки стекла и фарфора, Николай добрался до кухни. Там его ждало зрелище еще более фантастическое. На полу, среди пустых бутылок, объедков и окурков валялись несколько человек в военной форме с винтовками. Совершенно пьяная Глаша скособочилась за столом на табуретке.

«Дезертиры», – мелькнуло в голове у Николая. Глаша с трудом подняла голову и остекленевшими глазами уставилась на вошедшего.

– Барчук! Николай Иванович!.. А мы, вот тут…

Что именно делают чужие люди в их квартире, горничная объяснить не успела. Один из лежащих на полу людей приподнялся, икнул и пробормотал:

– А, контра… Явился наконец… Сейчас мы тебя…ик… арестуем…

Продолжения Николай не услышал. Он бросился к двери и выскочил из квартиры. Долго плутал по пустым завьюженным улицам, прятался в подворотнях от патрулей и просто случайных прохожих. Снег забивался в рукава, сек лицо, смешиваясь со слезами оставлял на лице соленые корки. Зотов не чувствовал ничего – ни голода, ни мороза. Прошатавшись бесцельно пару часов, он немного пришел в себя.

«Поеду к Бельским», – решил Николай. Дорогу он помнил смутно. После того как Павел Спиридонович с женой и сыном перебрались в поселковую больничку, Николай лишь один раз был с отцом у них, но название подмосковной станции удержалось в памяти. И то, что от станции до домика шли минут пять тоже помнил. «Спрошу кого-нибудь. Больницу все должны знать», – справедливо рассудил Николай.

До вокзала пришлось идти пешком. Измученный усталостью и голодом, Николай присел на скамейку и, прикрыв глаза, приготовился к длительному ожиданию поезда. В отличие от городских улиц на вокзале кипела жизнь. Вокруг Зотова шныряли подозрительные личности, и юноша вздрагивал всякий раз, когда кто-то из них подходил к нему слишком близко. Начинало смеркаться. Николай задремал. Крики и гам разбудили его. К перрону подкатывал поезд. Зотов вскочил на ноги и бросился в вагон.

До поселка, где жили Бельские, он добрался лишь к ночи. Тишина, царящая вокруг, угнетала. «Хоть бы собака какая-нибудь залаяла», – подумал Николай, ускоряя шаг. К счастью, память не подвела его. Дорогу он вспомнил, да и свет в окнах медпункта был заметен издали. Свет манил и обещал тепло, еду, дружеское участие. От калитки до дома он уже бежал. Буквально взлетел на крыльцо и замер: дверь была полуоткрыта. После утренних событий в собственной квартире, Зотов начал бояться открытых дверей. На цыпочках вошел в дом, прокрался к столовой, заглянул и остолбенел от ужаса.

Мертвые хозяева, лежавшие на полу, соприкасаясь руками, казалось, следили за ним незрячими глазами. Все вокруг было залито кровью, вытекшей из огромных ран, которые Николай увидел даже не приближаясь к убитым, от двери. В доме явно что-то искали: все вещи были раскиданы, содержимое шкафов и буфета вывалено на пол. Посреди стола Николай заметил саквояж отца. Он был полураскрыт, медные подделки частично вывалились на стол и блестели, отражая свет лампы.

Потянуло гарью. «Пожар!» – мелькнуло в голове у Зотова, он попытался бежать, но ноги приросли к полу, и он внезапно сполз вдоль косяка на пол. Запах гари усиливался, смешиваясь с запахом крови. Его вырвало. Стало немного легче. Цепляясь за ручку двери, попытался подняться.

Вдруг Николай почувствовал на себе чей-то взгляд. Его затрясло от ужаса. «В доме никого нет», – твердил он про себя, и, обретя наконец способность двигаться, начал отступать к двери. «Никого нет», – повторял он, но чувствовал, что это неправда. Взгляд давил его, Зотов ощущал эту тяжесть физически. Дальнейшее он помнил плохо. Николай опять бежал, слыша топот ног за спиной, оглянувшись, увидел зарево пожара на месте медпункта. Внезапно перед ним возник товарный состав, он услышал голоса. Юноша начал кричать и колотить в стену вагона. Тяжелая дверь отъехала, и его втащили в теплушку.

Глава 5

Петю разбудило хлопанье дверей и причитания фельдшерицы. Проснулись остальные дети. В доме толпились какие-то люди и галдели на разные голоса:

– К уряднику надо…

– Нет в город, к следователю, вот несчастье-то!..

– Да кто сейчас будет разбираться!

При виде Пети все замолчали. Он недоуменно переводил взгляд с фельдшерицы на толпившихся в комнате людей.

– Петя, ты это… – начал один из них и замолк.

– Ты сядь, Петя, – наконец заговорила Клава, – у вас дома беда. Пожар был… Отец твой погиб.

– А мама? – губы Пети не хотели двигаться, голос куда-то исчез, и фельдшерица скорее догадалась, чем услышала вопрос.

– Лидия Петровна ночью домой вернулась. Не доглядела я, прости уж… Кто мог знать… Я и не слышала, как она ушла.

Петя молчал. В свои одиннадцать лет он уже отчетливо понимал, что родители больше никогда не вернуться и не заберут его у тети Клавы, что он никому не нужен и не интересен, но плакать почему-то не мог. Мальчик залез на печь, отвернулся к стене и сосредоточенно начал теребить старое лоскутное одеяло. Петя еще помнил, как разделилась их жизнь на две половины: прошлую и настоящую. Прошлая осталась там, далеко. В ней был смех мамы, ее ласковая забота, занимательные истории отца, катание верхом на старшем брате. Потом было известие о смерти Гриши, и мама замолчала и стала такой странной, а отец все пытался говорить с ней и уже ничего не рассказывал Пете и не играл с ним. Жизнь в пансионе и новые друзья заставили мальчика почти забыть о переменах в семье, но вернувшись после его закрытия домой, он снова погрузился в атмосферу горя. Мать так и не оправилась, а отец был с утра до вечера поглощен заботой о пропитании семьи. Казалось, что хуже уже быть не может. И вот теперь он остался совсем один. Петя слышал голоса вокруг: «Пожар… пожар…», – и почему-то в его детском мозгу это горе прочно связалось с человеком со странным взглядом, ночным гостем отца. Детские впечатления – самые сильные, и этот вечер и ночь на всю жизнь остались в памяти Пети. Много лет спустя, вспоминая эти события и анализируя их, он был уверен, что человек со шрамом – Михаил – виновен в гибели его родителей. И еще он был убежден, что мама, безгранично любившая отца, поняла даже в своем больном состоянии, что Павлу Спиридоновичу грозит опасность, и вернулась к нему.

Прошло несколько дней. Фельдшерице постепенно удалось успокоить ребенка. Петя начал понемногу говорить, есть, выходить из дома. Месяц он прожил у нее, но тут жизнь его снова круто поменялась. Приехал брат тети Клавы. Они долго о чем-то говорили, а затем позвали Петю.

– Вот что, Петр, – пряча глаза, произнес гость, – ты парень взрослый и должен понимать, что Клаве своих детишек поднимать тяжело, а ты ей чужой. Я ее с племянниками к себе в Москву забираю. Тесно у меня, но сестра, племянники – родная кровь… Ты уж не обижайся, но тебя я взять не могу. Я тут в одном месте договорился, возьмут тебя в приют. Там хорошо: будут кормить, поить, учиться будешь.

Он еще долго говорил, но Петя уже не слушал его. Как и после сообщения о гибели родителей, губы перестали шевелиться, и пропал голос. Он плохо помнил, как Клава собирала ему какие-то вещи, гладила по голове и вздыхала, отводя взгляд. Потом он ехал на поезде с Клавиным братом, долго трясся на извозчике. Остановились около большого неприветливого дома с окнами, забранными решетками. Провожатый о чем-то поговорил с толстым, низкорослым человеком, тот ощерился, показав рот, полный гнилых зубов.

– Не беспокойтесь, у нас всем хорошо…

Очнулся только в огромном ледяном помещении, заставленном кроватями. Брата Клавы уже не было. Несколько десятков мальчишек разного возраста спали, болтали, играли в карты. На него почти не обратили внимания.

– Глянь, новенький! – лениво процедил кто-то сквозь зубы.

К Пете вразвалку приблизился огромный парень, следом подтянулись еще несколько человек.

– Курево есть?

Петя молчал.

– Немой, что ли? – продолжал парень. – Давай вещички.

С этими словами он протянул огромную лапищу и схватил узелок, который Петя держал в руках. Мальчик молча отдал сверток. Ни одной родной вещи не было в этом узелке – все сгорело при пожаре в доме. Петя даже не знал, что положила тетя Клава. Громила принял равнодушие Бельского за покорность и радостно продолжил:

– Плясать умеешь? Ну-ка давай, а то мне скучно.

– Гы – гы – гы – радостно загоготала свита.

Большинство обитателей комнаты равнодушно молчали. Петя вскинул глаза на громилу. Казалось, он не слышит и его.

– Ну? – нахмурился парень. – Ты че, не понял? Пуп, объясни ему…

Один из сопровождающих, нескладный, похожий на обезьяну мальчишка, носящий странную кличку Пуп, размахнулся и ударил Петю в лицо. Ребенок упал и, ударившись о каменный пол, потерял сознание.