Текст книги "Шуаны, или Бретань в 1799 году"

– Могу я со спокойной совестью взять эти деньги, господин Гюден? – спросила молодая дама, чувствуя потребность в чьем-то разрешении.

– А как же иначе, сударыня? Разве церковь не одобрила некогда конфискацию имущества у протестантов? И тем более это дозволительно в отношении революционеров – богоотступников, разрушителей храмов и гонителей религии.

Аббат подкрепил эту проповедь личным примером, без церемоний приняв своего рода десятину[16]16
  Десятина – десятая часть урожая, отчуждавшаяся в пользу церкви (отменена в 1790 г.).


[Закрыть], которую принес ему Хватай-Каравай.

– К тому же, – добавил он, – я могу теперь отдать все свое достояние на защиту Бога и короля: мой племянник ушел к синим!

Купьо плакался, что он разорен.

– Иди к нам, – сказал Крадись-по-Земле, – тогда и ты получишь долю.

– Но если не будет следов нападения, подумают, что я нарочно дал себя ограбить.

– Ну, за этим дело не станет! – сказал Крадись-по-Земле.

Он подал знак, и тотчас ружейный залп изрешетил тюрготину. При этом нежданном обстреле старый экипаж издал такой жалобный звук, что суеверные по природе шуаны попятились от страха. Но Крадись-по-Земле приметил, что в уголке кузова поднялось и снова спряталось бледное лицо молчаливого пассажира.

– А у тебя, оказывается, еще одна наседка в курятнике? – шепотом спросил у Купьо Крадись-по-Земле.

Хватай-Каравай, поняв вопрос, многозначительно подмигнул ему.

– Да, – ответил возница, – но если вы хотите меня завербовать в свою компанию, позвольте мне целым и невредимым довезти этого славного человека до Фужера. Я обещал ему это именем святой Анны Орейской.

– А кто он такой? – спросил Хватай-Каравай.

– Этого не могу сказать, – ответил Купьо.

– Ну, пускай везет, – сказал Крадись-по-Земле, подтолкнув Хватай-Каравая локтем. – Он ведь поклялся святой Анной Орейской. Надо ему сдержать обещание.

– Только вот что, – продолжал шуан, обращаясь к Купьо, – не очень быстро спускайся с горы, мы тебя нагоним. Дело есть, хочу посмотреть морду твоего пассажира, а тогда мы дадим ему пропуск.

В эту минуту послышался топот лошади, мчавшейся галопом, все ближе и ближе к горе, Вскоре появился молодой вождь шуанов. Дама проворно спрятала за спину мешочек, который держала в руке.

– Вы можете спокойно взять эти деньги, – сказал молодой человек и отвел ее руку из-за спины. – Вот вам письмо, я нашел его в почте, ожидавшей меня в Виветьере, – письмо от вашей матушки.

Он посмотрел на шуанов, возвращавшихся в лес, на дилижанс, спускавшийся в долину Куэнона, и добавил:

– Как я спешил, а не успел вовремя! Дай Бог, чтобы мои подозрения оказались ошибочными…

– Это деньги бедной моей матушки, – воскликнула дама, когда она распечатала письмо и прочла первые строчки.

Из лесу донесся приглушенный смех. Молодой вождь не мог удержаться от улыбки, глядя на даму: она все еще держала в руке мешочек – доставшуюся ей долю от грабежа ее собственных денег.

Она и сама засмеялась:

– Ну, слава Богу, маркиз. На этот раз я вышла сухой из воды.

– Как вы легкомысленны во всем, даже в угрызениях совести, – сказал молодой человек.

Она покраснела и взглянула на маркиза с таким искренним смущением, что это обезоружило его. Аббат вежливо, но довольно холодно возвратил ей только что полученную «десятину» и направился вслед за молодым вождем к окольной дороге, по которой тот приехал. Прежде чем присоединиться к ним, дама знаком подозвала Крадись-по-Земле. Тот подошел.

– Теперь устройте засаду перед Мортанью, – тихо сказала она. – Я узнала, что синие не сегодня завтра отправят в Алансон на подготовку к войне большую сумму звонкой монетой. Я оставляю твоим товарищам сегодняшнюю добычу, но при условии, что они возместят мне убыток. Только смотри, чтобы Молодец не знал, для чего вы туда отправляетесь: он может воспротивиться. Но в случае такой беды я постараюсь умилостивить его.

– Сударыня, – сказал маркиз, когда она села на лошадь позади него, предоставив свою лошадь аббату, – из Парижа мне пишут, чтобы мы были настороже: Республика намерена бороться с нами хитростью и предательством.

– Что ж, это не так глупо, – ответила она. – У этих людей бывают довольно удачные идеи. Я могу принять участие в такой войне и найти в ней достойных противников.

– Разумеется! – воскликнул маркиз. – Пишегрю советует мне быть очень разборчивым и осторожным во всякого рода знакомствах. Республика оказывает мне честь, полагая, что я страшнее всех вандейцев, вместе взятых; она рассчитывает захватить меня, воспользовавшись моими слабостями.

– Неужели вы станете остерегаться и меня? – спросила она и рукой, которой держалась за него, тихонько похлопала его по груди у сердца.

– Как вы можете это думать, сударыня? – возразил он, повернув к ней голову; она поцеловала его в лоб.

– Стало быть, – заговорил аббат, – полиция Фуше для нас опаснее летучих батальонов и контршуанов.

– Совершенно верно, ваше преподобие.

– Ах, так! – воскликнула дама. – Фуше, стало быть, собирается подослать к нам женщин! – И после краткой паузы добавила грудным голосом: – Буду ждать их.

А на расстоянии трех-четырех ружейных выстрелов от опустевшего плоскогорья, откуда уехали предводители шуанов, происходила одна из тех сцен, которые в те времена нередко случались на больших дорогах. За околицей деревушки Пелерины, в небольшой ложбинке, Хватай-Каравай и Крадись-по-Земле снова остановили дилижанс. Оказав слабое сопротивление, Купьо слез с козел. Безмолвный пассажир, которого шуаны извлекли из угла кареты, очутился на коленях в зарослях дрока.

– Ты кто? – спросил у него Крадись-по-Земле зловещим тоном.

Путешественник молчал. Хватай-Каравай ударил его прикладом ружья и повторил вопрос.

– Я бедный человек, Жак Пино, торгую полотнами, – сказал он тогда, бросив взгляд на Купьо.

Купьо отрицательно покачал головой, полагая, что этим не нарушает своего обещания. Этот знак воодушевил Хватай-Каравая – он прицелился в путешественника, а Крадись-по-Земле грозно и решительно заявил ему:

– Не прикидывайся бедняком, ты слишком толстый. Если ты еще раз заставишь нас спросить твое настоящее имя, мой друг Хватай-Каравай одним выстрелом заслужит уважение и благодарность твоих наследников… Кто ты? – добавил он.

– Я д'Оржемон из Фужера.

– Ага! – воскликнули оба шуана.

– Это не я назвал вас, господин д'Оржемон, – сказал Купьо. – Пресвятая Дева свидетельница, я честно защищал вас.

– Ну, раз вы д'Оржемон из Фужера, – иронически-почтительно сказал Крадись-по-Земле, – мы вас оставим в полном покое. Но так как вас нельзя назвать ни добрым шуаном, ни настоящим синим – хоть вы и купили земли жювинийского аббатства, – то вы нам заплатите выкуп, – добавил шуан, делая вид, что пересчитывает по пальцам своих товарищей. – Вы заплатите нам триста экю по шести франков. Нейтралитет стоит таких денег.

– Триста экю по шести франков! – хором повторили несчастный банкир, Хватай-Каравай и Купьо, но все с различными интонациями.

– Что вы, дорогой мой! – сказал д'Оржемон. – Ведь я разорен. Эта чертова Республика объявила принудительный заем в сто миллионов франков; меня обложили на огромную сумму, и я остался без гроша.

– Сколько же потребовала с тебя твоя Республика?

– Тысячу зкю, дорогой мой, – ответил с жалобным видом банкир, надеясь получить скидку.

– Вот какие большие деньги выхватывает у тебя твоя Республика на принудительный заем! Сам видишь, что с нами тебе будет выгоднее: наше правительство дешевле. Триста экю – разве это слишком много за твою шкуру?

– Где мне их взять?

– У себя в сундуке, – сказал Хватай-Каравай. – Да смотри, чтобы экю были полновесные, а не то мы убавим тебе весу на огне.

– Где же я должен заплатить вам?

– Твой фужерский загородный дом недалеко от фермы Жибари, а там живет мой двоюродный брат Налей-Жбан, иначе говоря – Сибо Большой; передай ему деньги, – сказал Хватай-Каравай.

– Это не по правилам! – воскликнул д'Оржемон.

– А нам какое дело! – ответил Крадись-по-Земле. – Помни, что, если в течение двух недель ты не принесешь денег Налей-Жбану, мы заглянем к тебе ненадолго и вылечим твои ноги от подагры, если у тебя подагра. А ты, Купьо, – продолжал он, обращаясь к вознице, – будешь теперь называться «Вези-Добро».

С этими словами оба шуана ушли; путешественник снова сел в карету, и кучер, настегивая лошадей кнутом, погнал их к Фужеру.

– Будь у вас оружие, – сказал Купьо, – мы бы получше могли защищаться.

– Дуралей! У меня вот тут десять тысяч франков, – возразил д'Оржемон, показывая на свои грубые башмаки. – Разве можно защищаться, когда имеешь при себе такую сумму!

Вези-Добро почесал за ухом и обернулся назад, но оба его новых товарища уже скрылись из виду.

Отряд Юло ненадолго задержался в Эрне, чтобы сдать раненых в госпиталь этого городка; затем республиканцы отправились дальше и без всяких злополучных помех прибыли в Майенну. На следующий день командир мог разрешить свои сомнения относительно маршрута почтового дилижанса, ибо уже с утра горожане узнали, что дилижанс ограблен. Через несколько дней власти прислали в Майенну достаточное количество новобранцев-патриотов, чтобы Юло мог пополнить свою полубригаду. Вскоре вслед за этим пронеслись малоутешительные слухи: мятеж вновь охватил все те местности, которые в последнюю войну шуаны и вандейцы сделали главными его очагами. В Бретани роялисты завладели Понторсоном, чтобы получить доступ к морю; они захватили также городок Сен-Джемс, находившийся между Понторсоном и Фужером, и, видимо, решили временно обратить его в свой плацдарм – средоточие складов и центр военных операций. Оттуда они могли безопасно сноситься с Нормандией и Морбиганом. Второстепенные вожаки разъезжали по трем этим провинциям, стараясь поднять сторонников монархии и добиться объединенных действий. Эти происки совпадали с вестями из Вандеи – там весь край мутили подобные же интриги, которыми руководили четыре известных роялиста: аббат Верналь, граф де Фонтэн, де Шатильон и Сюзане. Рассказывали, что шевалье де Валуа, маркиз д'Эгриньон и господа Труавиль стали их союзниками в департаменте Орн. Руководителем всего широкого плана операций, которые развертывались медленно, но грозно, действительно был Молодец – такое прозвище дали шуаны маркизу де Монторану со времени его высадки во Франции. Сведения, сообщенные Юло министрам, были совершенно верными. Авторитет предводителя, присланного из-за границы, тотчас получил признание. Маркиз приобрел большую власть над шуанами, старался внушить им подлинную цель войны и убедить, что их жестокости позорят благородное дело, которое они предприняли. Смелый характер, мужество, хладнокровие, способности этого молодого вельможи пробудили надежды врагов Республики и так разожгли мрачную экзальтацию в этих округах, что даже наименее ревностные содействовали теперь подготовке событий, которые могли иметь решающее значение для свергнутой монархии. Юло не получал из Парижа никакого ответа на свои многократные запросы и рапорты. Это странное молчание, несомненно, свидетельствовало о каком-то новом кризисе революции.

– Может быть, у них там в правительстве, так же как и в казне, пустое место, и все наши ходатайства напрасны, – говорил старый командир полубригады своим друзьям.

Но вскоре распространились вести о неожиданном возвращении генерала Бонапарта и событиях 18 брюмера. Командиры войск Западной Франции поняли тогда молчание министров. Это лишь усилило нетерпеливое желание офицеров избавиться от тяготившей их ответственности, и они с любопытством ждали, какие меры примет новое правительство. Узнав, что генерал Бонапарт стал первым консулом Республики, военные горячо обрадовались, – впервые видели они одного из своих у кормила власти. Франция встрепенулась, полная надежды: молодой генерал был ее кумиром. Энергия нации возродилась. Столица, утомленная мрачным своим унынием, предалась празднествам и удовольствиям, которых она так долго была лишена. Первоначальные мероприятия консула нисколько не уменьшили надежд и совсем не испугали Свободу. Первый консул обратился с прокламацией к жителям Западной Франции. Эти красноречивые воззвания к нации, так сказать, изобретенные Бонапартом, произвели в те годы патриотизма и чудес поразительное действие. Голос его прозвучал в мире как голос пророка, ибо каждое его воззвание неизменно подтверждалось победой.

«Французы!

Нечестивая война вторично охватила западные департаменты.

Мятеж подняли изменники, продавшиеся англичанам, или разбойники, которые ищут поживы в гражданских распрях и безнаказанности своим злодеяниям.

Таких людей правительство не обязано щадить или разъяснять им свои принципы.

Но есть граждане, дорогие своей отчизне, мятежники лишь хитростями совратили их; этих граждан необходимо просветить и открыть им истину.

Были изданы и применены несправедливые законы. Граждан встревожили акты произвола, посягавшие на их безопасность и свободу совести; повсеместно многим гражданам нанесли удар необоснованным занесением их в списки эмигрантов; словом, были нарушены великие основы общественного порядка.

Консулы объявляют, что в силу конституции, гарантирующей свободу вероисповедания, будет выполнен закон от 11 прериаля III года, предоставляющий гражданам право пользования зданиями, предназначенными для отправления религиозных культов.

Правительство простит и помилует раскаявшихся; помилование его будет полным и безоговорочным, но оно покарает всякого, кто после этой декларации еще осмелится сопротивляться верховной власти нации».

– Ну что ж, – говорил Юло, когда было публично прочитано консульское воззвание. – Разве это не по-отечески? А вот увидите, ни один из разбойников-роялистов не изменит своих взглядов!

Юло был прав. Прокламация привела лишь к тому, что каждый утвердился в своем выборе. Через несколько дней Юло и его коллеги получили подкрепление. Затем новый военный министр сообщил, что к ним прибудет генерал Брюн, назначенный командующим войсками Западной Франции. Юло, известный своей опытностью, временно получил командование войсками в Орнском и Майеннском департаментах. Вскоре небывалая деятельность оживила все пружины правительства. Циркуляр военного министра и министра полиции сообщал, что для подавления восстания в самой его основе будут приняты энергичные меры и выполнение их возложено на войсковых командиров. Но шуаны и вандейцы уже воспользовались прежним бездействием Республики, подняли деревни и полностью овладели ими; поэтому было выпущено второе воззвание консулов. На этот раз генерал Бонапарт обращался к войскам:

«Солдаты!

На западе Франции остались лишь разбойники, эмигранты и наемники Англии.

В нашей армии более шестидесяти тысяч храбрецов. Жду в скором времени известий о том, что главарей мятежа уже нет в живых. Славу добывают тяжкими трудами; если б можно было ее добыть, держа штаб-квартиру в больших городах, кто бы не достигал славы?..

Солдаты, какой бы ранг вы ни занимали в армии, всех вас ждет признательность нации. Чтобы стать достойными ее, надо пренебрегать непогодой, льдами, снегами, жестокими ночными холодами, врасплох захватывать врагов на рассвете, истреблять негодяев, позорящих имя „француз“.

Ведите кампанию быстро и смело. Будьте беспощадны к разбойникам, но соблюдайте строгую дисциплину.

Национальные гвардейцы, соедините свои усилия с усилиями линейных войск.

Если среди окружающих вы знаете приверженцев разбойников, арестуйте их! Пусть нигде не найдут они себе убежища от солдат, их преследующих, а если обнаружатся предатели, которые осмелятся приютить их и защищать, – пусть они погибнут вместе с мятежниками!»

– Вот голова! – воскликнул Юло. – Прямо как в Итальянской армии: сам к обедне звонит и сам ее служит. А как говорит!

– Да, но говорит он один, и только от своего имени, – заметил Жерар, уже начиная опасаться последствий 18 брюмера.

– Эх, святая душа! Подумаешь, важность! Ведь он человек военный! – воскликнул Мерль.

В нескольких шагах от офицеров перед вывешенным на стене воззванием толпились солдаты, но так как никто из них не умел читать, то все только глазели на афишу – одни беспечно, другие с любопытством, а двое-трое высматривали среди прохожих какого-нибудь грамотея по виду.

– Ну-ка, Сердцевед, погляди, что это там за бумажка, – с насмешливой улыбкой сказал Скороход своему товарищу.

– Догадаться нетрудно, – ответил Сердцевед.

При этих словах все посмотрели на двух приятелей, всегда готовых разыграть роль балагуров.

– Смотри сюда. Видишь? – продолжал Сердцевед, указывая на грубую виньетку над заголовком воззвания, на которой с недавних пор циркуль заменил нивелир 1793 года. – Это означает, что нашему брату, пехотинцам, немало придется пошагать. Замечаешь? Циркуль-то здесь раскрыт. Это называется «эмблема».

– Ну, молокосос, нечего тебе ученого корчить! Это называется «проблема». Я раньше служил в артиллерии, – сказал Скороход, – так у нас офицеры на проблемах собаку съели.

– Это эмблема.

– Нет, проблема.

– Давай спорить.

– На что?

– На твою немецкую трубку.

– По рукам.

– Извините за беспокойство, гражданин майор, ведь верно, что это эмблема, а не проблема? – спросил Сердцевед у Жерара, который, задумавшись, шел позади Юло и Мерля.

– И то и другое, – серьезно ответил Жерар.

– Майор посмеялся над нами, – сказал Скороход. – Эта бумажка означает, что наш генерал из командующего армией в Италии стал консулом, – чин очень важный, и теперь у нас будут и башмаки и шинели.

Часть вторая
Идея Фуше

В самом конце брюмера, однажды утром, когда Юло проводил ученье в своей полубригаде, уже полностью сосредоточенной по распоряжению свыше в Майенне, курьер из Алансона подал ему депеши; Юло принялся их читать, и лицо его выразило сильную досаду.

– В поход! – сердито крикнул он и, сложив депеши, засунул их на донышко треуголки. – Две роты выступят со мной на Мортань. Там шуаны. Вы тоже пойдете со мной, – сказал он Мерлю и Жерару. – Но пусть меня сделают дворянином, если я хоть слово понимаю в этой депеше. Может, я поглупел? Ну, все равно. Идем! Времени терять нельзя.

– А что за дичь была в этом ягдташе, командир? – сказал Мерль, указывая носком сапога на министерский конверт депеши.

– Разрази их гром! Ничего особенного. Опять только пакостят нам!

Если у командира вырывалось то солдатское выражение, которое мы передаем обиняками, оно всегда возвещало бурю, – различные его интонации представляли для полубригады своего рода градусы на термометре терпения командира, и открытый нрав старого вояки давал возможность разбираться в этой шкале так легко, что самый захудалый барабанщик знал ее наизусть, так же как и все вариации его гримасы, когда он вздергивал правую щеку и прищуривал глаза. На этот раз в тоне, которым он произнес эти слова, звучал глухой гнев, и оба его друга умолкли и насторожились. Даже следы оспы на смуглом воинственном лице их командира как будто стали глубже, и оно потемнело. Густая прядь волос, собранная в пучок, перекинулась на эполет, когда он нахлобучил треуголку, и была с такой яростью отброшена на спину, что косицы у висков растрепались. Усы у него встопорщились, он сжал кулаки и, крепко скрестив на груди руки, долго стоял неподвижно, так что Жерар осмелился наконец спросить:

– Когда выступаем? Сейчас?

– Да, если патронташи полны, – пробурчал Юло.

– Полны.

– Ружья на плечо! Шагом марш! – скомандовал Жерар по знаку своего начальника.

Барабанщики выбежали вперед, две роты, назначенные Жераром, двинулись, забили барабаны; командир, погруженный в размышления, казалось, очнулся и вышел из города с двумя своими друзьями, не перемолвившись с ними ни единым словом. Мерль и Жерар молча переглядывались, как будто спрашивая друг друга: «Долго он будет сердиться?» На ходу оба украдкой наблюдали за ним, но он не обращал на них внимания и что-то бормотал сквозь зубы. Несколько раз до слуха солдат долетали фразы, звучавшие как ругательства, но никто не смел произнести при этом ни слова, ибо в серьезных случаях все умели соблюдать строгую дисциплину, привычную для солдат, воевавших в Италии под командой Бонапарта. Большинство из них, так же как и сам Юло, принадлежали к остаткам знаменитых батальонов, выпущенных из Майнца при капитуляции крепости под условием не сражаться на границах, и в армии их прозвали майнцы. Трудно было встретить солдат и командиров, которые так хорошо понимали бы друг друга, как эти майнцы.

На следующий день после выступления командир Юло и оба его друга рано утром уже находились на пути к Алансону, в расстоянии около одного лье от этого города, близ Мортани, в той части дороги, которая идет вдоль пастбищ, орошаемых Сартой. С левой стороны здесь один за другим простираются живописные луга, а справа тянется густой лес вплоть до лесного массива Мениль-Бру, представляя собою – если позволительно заимствовать этот термин у художников – контрастный фон для чудесных речных пейзажей. По краям дороги вырыты здесь глубокие канавы, и земля, которую постоянно выбрасывают из них на поля, образовала высокие откосы, поросшие утесником, как называют на западе Франции дикий дрок. Этот густой кустарник служит зимой прекрасным кормом для лошадей и другого скота, но пока его пышные темно-зеленые ветви еще не были срезаны, за ним прятались шуаны. Поэтому откосы и заросли утесника, возвещавшие путешественникам близость Бретани, в те времена делали эту часть дороги столь же опасной, сколь и красивой. Опасностями, подстерегавшими проезжих на пути от Мортани до Алансона и от Алансона до Майенны, и была вызвана экспедиция Юло; тут открылась наконец затаенная причина его гнева: ему пришлось конвоировать старую почтовую карету, запряженную парой лошадей, медленно тащившуюся за усталыми солдатами. Две роты синих, составлявшие часть мортаньского гарнизона, проводили этот безобразный рыдван до конца своего этапа и пошли обратно, виднеясь вдали черными точками, а их сменил Юло, выполняя ту же обязанность, которую его солдаты справедливо называли патриотической докукой. Одна рота старого республиканца двигалась в нескольких шагах впереди, а другая позади кареты. Юло шел между Мерлем и Жераром, на середине расстояния от авангарда до экипажа. Вдруг он сказал:

– Разрази меня гром! Вы подумайте! Генерал послал нас из Майенны только для того, чтобы мы сопровождали двух вертихвосток, которые едут в этой старой колымаге!

– Однако, командир, вы только что поклонились этим гражданкам, когда мы сменяли конвой, и довольно ловко поклонились!

– Эх, в том-то и срамота! Ведь парижские франты предписывают нам оказывать величайшее уважение их проклятым бабам. Ну, как это можно! Унижать честных людей и храбрых патриотов! Превратить нас в свиту какой-то юбки! Нет, я иду прямой дорогой и не люблю, когда другие виляют! Когда я увидел, что у Дантона куча любовниц, у Барраса куча любовниц, я сказал им: «Граждане, Республика вручила вам бразды правления не для того, чтобы вы позволяли себе утехи старого режима». На это вы мне скажете, что женщины… Ну что ж, все мы люди грешные… Это верно. Славным удальцам, понятно, нужны бабы, славные бабы. Но когда приходит опасность, довольно баловства! Для чего же мы вымели прежние безобразия, если патриоты вздумали их повторять? Поглядите на первого консула, – вот это человек! Никаких баб, всегда за делом! Готов прозакладывать свой левый ус, что ему неизвестно, каким дурацким ремеслом нас заставили тут заниматься.

– Честное слово, командир, – смеясь, ответил Мерль, – я увидел носик той молодой дамы, что прячется в карете, и сознаюсь: всякий, не поступившись своей честью, может, вроде меня, почувствовать охоту покружиться около этой колымаги, чтобы завязать приятный разговор с путешественницами.

– Берегись, Мерль! – вставил Жерар. – Этих пройдох в шляпках сопровождает какой-то гражданин, и на вид он достаточно хитер, чтобы поймать тебя в ловушку!

– Кто? Этот франтик с узенькими глазками? Как они шныряют у него с одной стороны дороги на другую, будто он уже приметил шуанов! А когда за кузовом кареты не видно его лошади и собственного его туловища, он очень похож на селезня, торчащего головой из пирога. Ну, ежели этот олух вздумает помешать мне приголубить хорошенькую малиновку…

– Селезень, малиновка!.. Ох, бедняга Мерль, здорово же ты увлекся пернатыми! Но смотри не доверяй селезню, – глаза у него зеленые и предательские, как у гадюки, и хитрые, как у женщины, когда она «прощает» своего мужа. Я меньше боюсь шуанов, чем таких провожатых, у которых физиономия смахивает на графин с лимонадом.

– Ничего! – весело воскликнул Мерль. – С разрешения командира – рискну! У этой женщины очи как звезды! Все можно поставить на карту, чтобы посмотреть на них.

– Попался наш товарищ! Начинает уже говорить глупости!.. – заметил Жерар.

Юло сделал гримасу и, пожав плечами, ответил:

– Прежде чем садиться за похлебку, советую ее понюхать.

– Славный парень наш Мерль, веселый! – продолжал Жерар, заметив, что Мерль отстает для того, чтобы карета постепенно его догнала. – Единственный человек, который может пошутить над смертью товарища, и никто за это не обвинит его в бесчувственности.

– Настоящий французский солдат! – серьезно ответил Юло.

– Ого! Смотрите, подтягивает на плечи эполеты, чтобы видно было, что он капитан, – смеясь, воскликнул Жерар. – Как будто чин имеет большое значение в этих делах!

В экипаже, к которому старался приблизиться Мерль, действительно ехали две женщины: одна из них, видимо, была служанка, другая – ее госпожа.

– Такие женщины всегда орудуют вдвоем, – проворчал Юло.

То впереди, то позади кареты гарцевал на лошади сухопарый, невысокий человек; он, казалось, сопровождал этих привилегированных путешественниц, но никто не замечал, чтобы он обратился к ним хоть с одним словом. Это молчание – доказательство презрения или почтительности, – многочисленные баулы и картонки той женщины, которую Юло называл принцессой, – все вплоть до костюма ее кавалера еще больше раздражало Юло. Костюм незнакомца представлял точный сколок моды того времени, которая породила бесчисленные карикатуры на так называемых «невероятных». Вообразите себе человека, одетого во фрак, спереди столь короткий, что жилет выступал из-под него на пять-шесть дюймов, а сзади украшенный длинными фалдами, действительно напоминавшими «рыбий хвост», как их тогда именовали, пышный галстук описывал вокруг шеи столько оборотов, что голова, торчавшая из этого кисейного лабиринта, почти оправдывала гастрономическое сравнение капитана Мерля. Незнакомец носил панталоны в обтяжку и высокие «суворовские» сапоги. Огромная камея, белая, на голубом фоне, служила булавкой для галстука, из-за пояса свешивались параллельно друг другу две часовые цепочки; волосы локонами окаймляли щеки и, спускаясь на лоб, почти совсем закрывали его. И, наконец, в качестве последнего украшения воротник сорочки и фрака поднимался так высоко, что голова напоминала букет в бумажной розетке. К этим вычурным ухищрениям туалета, которые противоречили друг другу, а не создавали гармонического целого, добавьте забавные контрасты цветов: желтые панталоны, красный жилет, фрак оттенка корицы, – и вы получите верное представление о высшей изысканности той моды, которой повиновались все щеголи в начале периода Консульства. Казалось, этот нелепый костюм был нарочно придуман для того, чтобы подвергнуть испытанию природную грацию и доказать, что нет ничего столь смехотворного, чего не могла бы узаконить мода. Всаднику на вид было лет тридцать, хотя в действительности ему едва минуло двадцать два; возможно, на внешности его отразились кутежи или же опасности той эпохи. Несмотря на шутовской костюм, в его манерах была известная элегантность, свойственная человеку благовоспитанному. Когда капитан очутился возле кареты, щеголь, видимо, угадал его намерения и, как будто желая ему помочь, придержал свою лошадь. Бросив на него сардонический взгляд, Мерль увидел непроницаемое лицо человека, приученного превратностями времени революции скрывать всякое движение чувства. Лишь только дамы заметили загнувшийся край старой треуголки и эполет капитана Мерля, ангельски нежный голосок промолвил:

– Господин офицер, не будете ли вы так любезны сказать, где мы сейчас находимся?

Есть неизъяснимое очарование в вопросе, который задает случайному спутнику молодая незнакомая путешественница: в самом незначительном ее слове как будто таится целый роман, а если она, опираясь на свою женскую слабость или неведение жизни, просит в чем-нибудь покровительства, разве не возникает у любого мужчины склонность создать несбыточную сказку, в которой ему выпадет роль счастливца? Поэтому простые слова «господин офицер» и учтивая форма вопроса внесли небывалое смятение в сердце капитана. Он попытался рассмотреть путешественницу, но был весьма разочарован: ревнивая вуаль скрывала ее черты, и он едва мог увидеть глаза, блестевшие сквозь шелковую дымку, как два оникса, озаренные солнцем.

– Вы теперь в одном лье от Алансона, сударыня.

– Алансон? Уже?

И незнакомка, не прибавив больше ни слова, откинулась, или, вернее, отклонилась, к стенке кареты.

– Алансон? – повторила вторая женщина, вероятно, пробудившись от сна. – Вы снова увидите родные места…

Она взглянула на капитана и умолкла. Мерль, обманувшись в своей надежде полюбоваться прекрасной незнакомкой, принялся разглядывать ее спутницу. Это была девушка лет двадцати шести, белокурая, статная, блиставшая свежестью и ярким, здоровым румянцем, отличающими женщин Валоньи, Байе и окрестностей Алансона. Взгляд ее голубых глаз не говорил о большом уме, но выражал несомненную твердость характера, сочетавшуюся с нежностью души. Платье на ней было из темненькой материи. Волосы были подобраны, по нормандскому обычаю, под небольшой чепчик, и эта незатейливая прическа придавала ее лицу прелесть милой простоты. Весь ее облик, не отличаясь условной салонной аристократичностью, не был, однако, лишен естественного достоинства скромной молодой девушки, которая может спокойно оглянуться на свое прошлое, не находя в нем никаких причин для раскаяния. Капитан Мерль с первого взгляда угадал в ней полевой цветок, перенесенный в парижские теплицы, где сосредоточено столько лучей, иссушающих душу, и все же не утративший там ни чистоты своих красок, ни сельской искренности. Наивный вид этой девушки и скромный ее взгляд говорили, что она не ищет собеседника. В самом деле, как только офицер удалился от кареты, обе незнакомки принялись разговаривать, и тихие голоса их еле долетали до его слуха.

– Вы собрались так поспешно, что не успели даже одеться в дорогу, – сказала молодая крестьянка. – Хороши вы теперь! Если мы едем дальше Алансона, вам обязательно надо там переменить туалет…