Текст книги "Физиология брака. Размышления"

Размышление IX
Эпилог

Верные своему обещанию, мы изложили в первой части нашего сочинения общие причины, приводящие семейные союзы к тому прискорбному положению, которое мы только что описали, и, набрасывая эти брачные пролегомены, указали способ избежать несчастья, назвав ошибки, которых не следует совершать.

Однако эти предварительные соображения остались бы неполны, если бы, пролив некоторый свет на непоследовательность наших идей, нравов и законов в отношении предмета, волнующего почти всех смертных, мы не попытались бы коротко обрисовать политические причины этого общественного недуга. Разве не обязан истинный философ, вскрыв тайные пороки того или иного установления, задаться вопросом, отчего и как наши нравы сделали это установление порочным.

Система законов и нравов, правящая сегодня женщинами и браком во Франции, есть плод древних верований и традиций, не имеющих ничего общего с вечными принципами разума и справедливости, утвержденными великой революцией 1789 года.

Три великих потрясения повлияли на судьбу Франции: римское завоевание, христианство и вторжение франков. Каждое из этих событий наложило глубокий отпечаток на землю, законы, нравы и дух нации.

Греция, стоящая одной ногой в Европе, а другой – в Азии, избрала свои супружеские установления под действием неги, разлитой в южном климате; она обязана ими Востоку, где ее философы, законодатели и поэты черпали потаенную мудрость Египта и Халдеи. Полное затворничество женщин – плод палящего азиатского солнца – легло в основу законов греческих и ионийских. Гречанки не покидали пределов мраморного гинекея. Отечество ограничивалось для древних греков родным городом, и немногочисленным юношам, растрачивавшим молодые силы прежде всего в нелегких гимнастических упражнениях, без которых в те героические времена невозможно было отличиться в воинском искусстве, для удовлетворения просыпающейся страсти хватало куртизанок, связанных множеством уз с изящными искусствами и религией.

Рим в начале своего царственного пути заимствовал у Греции принципы законодательства, способные привиться под итальянским небом, и среди них – абсолютную несвободу замужней женщины. Сенат, понимая, как много значит для республики добродетель, насаждал строгость нравов посредством чрезвычайного усиления власти мужней и отцовской. Зависимость женщины от мужчины сделалась повсеместной. Восточное затворничество предстало долгом, нравственным законом, добродетелью. Отсюда – храмы, посвященные богине Целомудрия или святости брачных уз, отсюда – цензоры, приданое, законы против роскоши, почтение к матронам и все прочие основы римского права. Не случайно три переворота в государственном устройстве Рима явились следствием трех покушений на целомудрие трех римлянок; не случайно появление женщин на политическом поприще становилось предметом особых указов! Прославленные римлянки, обреченные быть только супругами и матерями, проводили жизнь в четырех стенах, посвящая свои дни воспитанию будущих властелинов мира. Рим обходился без куртизанок, ибо римские юноши истощали силы в бесконечных сражениях. Распутство вторглось в жизнь лишь с приходом к власти императоров-деспотов; впрочем, и в эту пору предрассудки, рожденные древними преданиями, оставались столь живучи, что женщины никогда не играли на римском театре. Все эти сведения пригодятся нам для быстрого обзора истории брака во Франции.

Покорив галлов, римляне навязали покоренным свои законы, но не сумели истребить в душах наших предков глубокое почтение к женщинам, которых древние верования представляли вестницами божества. Тем не менее в конце концов римские законы приобрели абсолютное главенство в том краю, что звался Gallia togata[13]13
  Совершенно романизированная часть Цизальпинской Галлии (лат.).


[Закрыть] и что слыл краем законов писаных; впрочем, в тех краях, где люди руководствовались обычным правом, брачные установления также многое переняли от Рима и его права.

Однако, пока шла эта борьба законов с нравами, Галлию захватили франки, нарекшие ее сладостным именем Франции. Эти северные воители принесли с собою галантность, рожденную в хладном климате, где мужчины, в отличие от ревнивых деспотов Востока, не держат своих подруг взаперти и не нуждаются в множестве жен. Больше того, женщины, почти обожествляемые северными мужчинами, согревали их частную жизнь своими красноречивыми чувствами. Сонная чувственность нуждалась в разнообразии возбудителей, в переходе от силы к нежности, в раздражении мыслей и мнимых преградах, какие воздвигает перед влюбленными женское кокетство, – иначе говоря, в тех уловках, которых мы коснулись в первой части нашей книги и которые как нельзя лучше отвечают потребностям людей, рожденных в умеренном климате Франции.

Итак, удел Востока – безумные страсти, черные кудри и гаремы, богини любви, роскошь, поэзия и памятники искусства. Удел Запада – свобода женщин, всевластие их белокурых головок, галантность, феи, колдуньи, глубокие потрясения души, нежные волнения меланхолии и любовь до гробовой доски.

Две эти системы, возникшие в противоположных частях земного шара, скрестили оружие во Франции; часть ее территории, «земля ок», хранила верность восточным верованиям, меж тем как другая, «земля ойль», берегла те традиции, что приписывают женщине волшебную власть над миром. На языке «ойль» любовь требует покровов, на языке «ок» любить значит видеть.

В самый разгар этой схватки во Франции восторжествовало христианство, проповедницами которого сделались женщины, а святыней – женщина под именем Матери Божией, занявшая в бретонских, вандейских и арденнских лесах то место, что занимали прежде идолы, обитавшие в дуплах древних друидических дубов.

Религия Христа, являющаяся прежде всего законом нравственным и политическим, наделяла душой все живые существа, провозглашала их равенство перед Богом и укрепляла рыцарские принципы северных племен – впрочем, названные принципы уравновешивались другими: Церковь почитала наследником Христа верховного первосвященника, пребывающего в Риме, она ввела в употребление латинский язык, сделавшийся общим языком всей Европы, наконец, монахи, писцы и законники способствовали повсеместному триумфу кодекса законов, найденного некиим солдатом при разграблении Амальфи.

Следственно, два принципа, один из которых оставлял женщину на положении рабыни, а другой возводил ее в звание госпожи, продолжали свое противоборство, причем каждый ковал себе новое оружие.

Салический закон, это заблуждение, ставшее правом, провозгласил гражданское и политическое рабство женщины, но не отнял у нее власти нравственной, ибо охвативший всю Европу рыцарский дух поддержал нравы в их борьбе против законов.

Таковы причудливые корни нашего национального характера и нашего законодательства; ведь начиная с тех давних эпох, когда философический взгляд на историю еще не пробудился и не утвердился в обществе, Францию столько раз сотрясали общественные катаклизмы, ее столько раз взнуздывали феодализм, крестовые походы, Реформация, борьба королевской власти с аристократией, деспоты и церковники, что женская доля неизменно оставалась во власти прежних противоречий. Кому было дело до женщин, до политического воспитания и супружеских прав в те годы, когда феодалы оспаривали право на престол у королей, когда Реформация грозила отнять его у тех и других, а народ пребывал в небрежении, забытый и священством и империей? По выражению госпожи Неккер, женщины играли в периоды всех этих великих потрясений роль пуха, насыпанного в ящики с фарфоровой посудой: никто не придает ему ни малейшего значения, но без него вся посуда тотчас разбилась бы вдребезги.

В ту пору замужние француженки являли собою закрепощенных королев, рабынь, которые разом и наслаждаются волей, и страдают в узилище. Противоречия, вызванные борьбою этих двух принципов, постоянно проявлялись в общественном устройстве, порождая в нем тысячи странностей. Физическая природа женщины оставалась так мало известной, что недуги слабого пола слыли плодами чудес, колдовства или злоумышления. Существа, которых закон объявлял неправоспособными и требовал взять в опеку, в обыденной жизни почитались как богини. Подобно императорским вольноотпущенникам, они одним мановением ресниц раздавали престолы, решали исход сражений, дарили или отнимали состояния, устраивали государственные перевороты, вдохновляли на кровавые преступления и на под виги добродетели, – и при этом не владели ничем, включая право распоряжаться собственной судьбой. Они были разом и счастливы, и несчастны. Черпая силу в своих слабостях и инстинктах, они устремились за пределы той сферы, какую отвели им законы, и выказали себя всемогущими в зле и беспомощными в добре; добродетельные из нужды – в чем мало чести – и порочные без меры, обвиняемые в невежестве, но отлученные от образования, они не умели быть толком ни матерями, ни супругами. Посвящая все время страстям, лелея их в своей груди, они предавались франкскому кокетству, но при этом, подобно древним римлянкам, проводили жизнь в стенах замков, воспитывая будущих воинов. Поскольку в законодательстве уживались разные системы, всякая француженка могла следовать собственной склонности, и Марьон Делорм соседствовали в свете с Корнелиями, добродетели – с пороками. Репутация женщин была столь же смутна, сколь и повелевавшие ими законы: одни смотрели на женщину как на существо, промежуточное между человеком и животным, как на злую тварь, которую надобно по рукам и ногам связывать законами и которую природа создала наряду с прочими забавами лишь для утех противоположного пола; другие видели в ней падшего ангела, источник счастья и любви, единственное создание, заслужившее, чтобы мужчины поклонялись ему и тем утешали в жестоких бедствиях. Если единства не было в политических установлениях, откуда было ему взяться в нравах?

Итак, женщина стала тем, чем сделали ее обстоятельства и мужчины, а не тем, чем должны были бы сделать ее климат и установления: отцы, пользуясь унаследованной от римлян властью над дочерями, торговали ими и выдавали их замуж насильно; когда же муж-деспот запирал жену на замок, она прибегала к единственному доступному ей способу отомстить… И если во время общественных потрясений женщины оставались добродетельны, то стоило мужчинам прекратить братоубийственные войны и посвятить себя жизни мирной, как они пускались во все тяжкие. Всякий образованный читатель может сам дополнить эту картину; нас интересуют уроки истории, а не ее поэзия.

Революция была слишком поглощена разрушением и созиданием, имела слишком много противников, а быть может, ушла слишком недалеко от прискорбных времен Регентства и Людовика XV, чтобы заняться исследованием места женщины в обществе.

Замечательные люди, воздвигнувшие бессмертное здание нашего законодательства, принадлежали почти все без исключения к старой школе, исполненной почтения к римскому праву; вдобавок они не создавали установлений политических. Сыновья Революции, они вслед за ней сочли, что закон о разводе, снабженный разумными ограничениями, и наделение совершеннолетних детей правом сочетаться браком без согласия родителей суть изменения необходимые и достаточные. Сравнительно с прежним порядком вещей новые установления казались гигантским шагом вперед.

Сегодня мудрым законодателям предоставляется полная свобода оценки двух принципов супружеской жизни, ослабленных ходом истории и победами просвещения. Прошлое содержит уроки, которые должны принести плоды в будущем. Неужели мы пропустим мимо ушей его красноречивые увещевания?

Установления Востока нуждались в евнухах и сералях; беззаконные нравы Франции умножали число куртизанок и подтачивали изнутри наши браки; прибегнув к выражению одного нашего современника, скажу, что Восток приносит в жертву отцовству мужчин и правосудие, Франция – женщин и целомудрие. Ни на Востоке, ни во Франции общественные установления не достигают той цели, к какой им следовало бы стремиться, а именно не даруют человечеству счастья. Владелец гарема не больше уверен в любви своих жен, чем французский муж – в законнорожденности своих детей: брак себя не оправдывает. Довольно приносить жертвы этому установлению, настала пора привести наши нравы и законы в соответствие с нашим климатом, дабы общественный порядок упрочивал наше счастье.

Конституционное правление, плод удачного смешения двух крайних политических систем – деспотизма и демократии, – по всей видимости, указывает на необходимость совмещать сходным образом два принципа супружеской жизни, боровшихся меж собой во Франции вплоть до сего дня. Свобода, которой мы дерзнули потребовать для юных особ женского пола, избавит нас от множества бед, на источник которых мы указали, исчисляя все несообразности, порождаемые девичьим затворничеством. Возвратим юности страсти, кокетство, любовь с ее страхами и прелестями, ту пленительную свиту, что сопутствовала ей во времена франков. На заре жизни ни одна ошибка не бывает непоправимой и всякое испытание идет на пользу будущему браку: любовь куда прочнее, когда влюбленным есть с кем сравнить предмет их любви, зиждущейся на доверии и избавленной от ненависти.

Подобное изменение наших нравов неминуемо излечит общество от той постыдной язвы, какую представляют собой публичные женщины. Юноше, вступающему в жизнь и потому простодушному и робкому, встреча с великой, неподдельной страстью, чем бы она ни увенчалась, пойдет только на пользу. В эту пору душа радуется любому усилию; ей потребно действие, борьба – пусть даже борьба с самой собой. Это наблюдение, в истинности которого случалось убедиться каждому, указывает законодателям дорогу к покою и счастью. Вдобавок сегодня науки переживают такой небывалый расцвет, что страсть и ученье способны поглотить нерастраченные силы даже самого неистового из грядущих Мирабо. Разве мало юношей спас от разврата упорный труд вкупе с необходимостью преодолевать преграды, что ставит перед каждым первая, чистая любовь? В самом деле, какая девушка не горит желанием продлить пленительное детство чувств, не гордится тем, что на нее обращают внимание, не выставляет против юных желаний поклонника, столь же неопытного, сколь и она сама, пьянящий испуг робкого целомудрия и невинные сделки с собственным сердцем? Итак, франкская галантность и ее наслаждения сделаются роскошным оперением юности, а это в свой черед породит те взаимоотношения душ, умов, характеров, привычек, темпераментов, состояний, на коих зиждется счастливое равновесие удачного брака. Было бы и надежнее и честнее, если бы девушек по здравом размышлении лишали наследства или, как это делается в Соединенных Штатах, выдавали замуж без приданого, дабы женихи искали залоги своего счастья лишь в добродетелях, характере и талантах своих избранниц.

Если в девичестве представительницы прекрасного пола насладятся свободой, тогда, выйдя замуж, они беспрепятственно покорятся римской системе. Посвятив себя исключительно воспитанию детей и сообщению им первоначальных понятий о добродетели, что является первейшей из обязанностей матери, ежеминутно, ежечасно созидая и поддерживая семейное счастье, столь восхитительно описанное в четвертой книге «Новой Элоизы», они уподобятся древним римлянкам, сделаются олицетворением Провидения, невидимого, но вездесущего. Тогда-то и придется ужесточить самым решительным образом законы против супружеской неверности. Законы эти будут грозить неверной жене не столько телесными наказаниями и ограничениями ее прав, сколько позором. Некогда во Франции женщин, подозреваемых в колдовстве, возили по городу верхом на осле, и не одной невинной жертве случилось в результате умереть от стыда. На этой женской чувствительности и будет зиждиться грядущее брачное законодательство. Милетские девушки предпочитали замужеству смерть; Сенат постановил таскать обнаженные тела этих самоубийц по городу на рогожке, и невинные девы смирились с жизнью.

Итак, женщин и брак станут уважать во Франции лишь после того, как мы внесем коренные изменения в наши нравы. Эта глубокая мысль одушевляет два прекраснейших создания бессмертного гения. «Эмиль» и «Новая Элоиза» суть не что иное, как два красноречивых выступления в пользу этой системы. Голос Руссо будет звучать в веках, ибо он отгадал истинные движители законов и нравов грядущих столетий. Уже позволив младенцам прильнуть к материнской груди, Жан-Жак оказал добродетели неоценимую услугу, однако век его был слишком развращен, чтобы усвоить величественные уроки, содержавшиеся в двух названных выше поэмах; справедливость, впрочем, велит добавить, что поэт в них победил философа и что, сохранив в сердце замужней Юлии ростки первой любви, Руссо пленился поэтической ситуацией, куда более трогательной, чем та истина, которую он хотел запечатлеть, но куда менее полезной.

Впрочем, если брак во Франции останется гигантским контрактом, который негласно подписывают все мужчины, дабы сообщить больше остроты страстям, больше интереса и таинственности любви, больше пикантности женщинам, если величественное призвание женщины во Франции ограничится ролью украшения гостиной, куклы для демонстрации мод, вешалки для платьев, если она не сделается существом, чьи поступки влияют на политическое преуспеяние страны и ее славу, существом, чьи попечения ничуть не уступают в полезности деяниям мужчин… тогда, признаюсь, вся моя теория, все мои пространные рассуждения окажутся никуда не годны.

Однако, довольно выжимать из гущи событий каплю философии, довольно тешить эпоху, чья главная страсть – история, обратим наши взоры на нравы современные. Напялим дурацкий колпак, вооружимся той гремушкой, которую Рабле некогда превратил в скипетр, и продолжим наше исследование, стараясь не изображать вещи смехотворные более серьезными, чем кажется, а вещи серьезные – более смехотворными, чем есть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СРЕДСТВА ОБОРОНЫ В СЕМЬЕ И ВНЕ ЕЕ

То be or not be…

Быть или не быть – вот в чем вопрос.

Шекспир. «Гамлет»

Размышление X
Рассуждение о политике, подобающей мужьям

Очутившись в том положении, какое мы изобразили в первой части нашей книги, мужчина, по всей вероятности, возмутится при мысли, что жена его принадлежит другому, и – из самолюбия, эгоизма или корысти – вновь воспылает к ней страстью; в противном случае мы были бы вправе сказать, что он последний негодяй и наказан по заслугам.

Мужу, проходящему столь тягостное испытание, трудно не совершать ошибок: ведь большинство супругов так же плохо владеют искусством управлять женой, как и искусством ее выбирать. Меж тем политика, подобающая мужьям, сводится к искреннему приятию и последовательному соблюдению всего трех принципов. Первый заключается в том, чтобы никогда не верить ни единому слову женщины; второй – в том, чтобы всегда искать за буквой ее поступков их дух; третий – в том, чтобы твердо знать: болтливее всего женщина, когда молчит, а деятельнее всего – когда ничего не делает.

Мужчина, вооруженный этими тремя принципами, подобен всаднику, который оседлал норовистую лошадь и должен, если не хочет очутиться на земле, не сводить глаз с ее ушей.

Впрочем, главное – не знание принципов, а способ их применения: в руках невежд любой принцип – все равно что бритва в лапах обезьяны. Первая и самая насущная из ваших обязанностей, которою большинство мужей пренебрегает, – держаться с неизменной скрытностью. Заметив в поведении жены недвусмысленные минотаврические симптомы, мужья, как правило, тотчас выказывают ей оскорбительное недоверие. В их речах и манерах начинает сквозить раздражение, а страх, мерцающий в их душах, словно газовый рожок под стеклянным колпаком, освещает их лица так ярко, что все их поступки получают исчерпывающее объяснение.

Женщина разгадывает все подозрения, написанные на вашем челе, едва ли не прежде, чем вы сами успеете отдать себе в них отчет.

Ведь у нее есть перед вами огромное преимущество: с утра до вечера она обдумывает свое поведение и наблюдает за вашим. Она ни за что не простит вам этих незаслуженных оскорблений. Выдав себя, вы произнесете приговор своему браку: при первом же удобном случае, хоть назавтра, жена ваша не замедлит перейти в разряд женщин, грешащих непоследовательностью.

Итак, на данном этапе борьбы вы должны выказать вашей жене то же безграничное доверие, какое выказывали прежде. Но не вздумайте усыплять ее бдительность медоточивыми речами; она вам не поверит, ибо если у вас есть своя политика, то и у нее есть своя. Следовательно, ваш долг – сочетая хитрость с простодушием, исподволь внушить ей то драгоценное чувство покоя, которое позволить ей прясть ушами, сколько ей вздумается, а вам – не взнуздывать и не пришпоривать ее без нужды.

Кто, впрочем, дерзнет сравнить лошадь, невиннейшее из животных, с существом, которое причуды мысли и тонкость чувств делают порой более осмотрительным, чем сервит Фра Паоло, ужаснейший из духовных наставников венецианского Совета Десяти, более скрытным, чем любой из королей, более ловким, чем Людовик XI, более глубоким, чем Макиавелли, более хитроумным, чем Гоббс, более лукавым, чем Вольтер, и более сговорчивым, чем невеста Мамолена, и которое вдобавок ко всему не боится в целом мире никого, кроме вас?

Значит, к скрытности, благодаря которой движители вашего поведения должны сделаться столь же незаметны, что и движители Вселенной, вам следует добавить абсолютное самообладание. Хваленая невозмутимость господина де Талейрана станет зауряднейшим из ваших достоинств; отменная учтивость и изящество манер, достойные этого дипломата, будут пронизывать все ваши речи. Послушайтесь моего совета: если вы желаете в конце концов приручить вашу очаровательную Андалузку, ни в коем случае не прибегайте к хлысту.

LXI

Мужчина, который бьет любовницу, – грубиян, но мужчина, который бьет жену, – самоубийца!

Но разве существуют на свете правительства без жандармерии, поступки без силы, власть без оружия?.. Это – вопрос, на который мы постараемся дать ответ в следующих Размышлениях. Пока же мы предложим вашему вниманию два предварительных замечания. Они раскроют вам смысл двух теорий, лежащих в основе всех наших рекомендаций касательно средств обороны. Впрочем, пора освежить сии сухие и бесплодные рассуждения живым примером: итак, перейдем от слов к делу.

Прекрасным январским утром 1822 года, идя по парижским бульварам из безмятежного уголка Парижа, именуемого кварталом Маре, в обитель элегантности, именуемую Шоссе-д’Антен, я не без философической радости впервые заметил те изумительные перемены в лицах и нарядах, которые сообщают каждой части бульвара от улицы Па-де-ла-Мюль до церкви Мадлен своеобычный облик, превращая ее в особый мир, а весь этот уголок Парижа – в обширную школу нравов. Не имея еще ни малейшего представления об истинном порядке вещей и не подозревая, что настанет день, когда я дерзну объявить себя законодателем в области супружеской жизни, я шел на обед к школьному другу, который уже успел – пожалуй, немного преждевременно – обременить себя женою и двумя детьми. Поскольку мой бывший учитель математики жил неподалеку от этого школьного товарища, я обещал почтенному эрудиту, что навещу его, прежде чем ублаготворю свое чрево дарами дружбы. Я без труда проник в святая святых – кабинет ученого мужа, где все было покрыто пылью, обличавшей род занятий рассеянного хозяина. Там меня ждал сюрприз. Глазам моим предстала хорошенькая незнакомка, сидевшая на ручке кресла, как наездница нд английском седле, и встретившая меня той условленной гримаской, какой хозяйке дома пристало встречать гостей, ей не известных; впрочем, облачко, затмившее ее чело, довольно ясно показало мне, как неуместен мой приход. Учитель мой, без сомнения, погруженный в расчеты, еще не успел поднять голову, поэтому я, словно рыба, шевелящая плавником, простер правую руку к даме и на цыпочках двинулся к выходу, успев, однако, подарить незнакомке таинственную улыбку, означавшую: «Нет, не я буду тот злодей, кто помешает вам подвигнуть его на измену Урании». Она с неописуемым очарованием кивнула мне в ответ. «Нет-нет, друг мой, не уходите! Это моя жена!» – вскричал геометр. Я снова поклонился!.. О Кулон! отчего ты не присутствовал при этой сцене и не мог рукоплескать единственному из твоих учеников, кто в ту минуту вполне постиг смысл слова анакреонтический применительно к поклону!.. Вероятно, действие моего поклона оказалось весьма впечатляющим, ибо госпожа профессорша, как говорят немцы, покраснела, порывисто поднялась и направилась к двери; взгляд ее, брошенный на меня, казалось, говорил: «Восхитительно!» Муж остановил ее, сказав: «Не уходи, детка. Это мой ученик». Молодая женщина склонила головку к супругу, как птичка, сидящая на ветке и тянущаяся за зернышком. «Так вот, – произнес ученый муж со вздохом, – ты просишь невозможного, и я докажу тебе это, как дважды два». «Ах, сударь, прошу вас, оставьте», – возразила жена, бросив взгляд в мою сторону. (Когда речь шла об алгебре, мой учитель понимал все с полуслова, но взгляды были для него сущей китайщиной.) «Суди сама, детка, – продолжал он, – у нас десять тысяч франков ренты…» При этих словах я отступил к двери и, словно охваченный внезапной страстью к живописи, вперил взор в развешанные на стенах акварели в рамках. Скромность моя была вознаграждена красноречивейшей гримаской. Увы! она не знала, что я мог бы сыграть в «Фортунио» роль Слухача, умеющего расслышать, как растут трюфели. «Согласно общим экономическим принципам, – рассуждал мой учитель, – на квартиру и жалованье слугам следует тратить не больше десятой доли дохода; меж тем наша квартира и наши слуги обходятся нам в сто луидоров. На твои наряды я выдаю тебе тысячу двести франков. (Эту фразу он произнес особенно выразительно.) Четыре тысячи франков уходят у тебя на стол, не меньше двадцати пяти луидоров – на детей; себе я беру всего восемьсот франков. Прачка, дрова, свет – на все это я кладу еще тысячу франков; как видишь, на непредвиденные расходы остается всего-навсего шестьсот франков – а разве этого достаточно? Чтобы купить брильянтовый крестик, пришлось бы взять тысячу экю из капитала, с которого мы получаем ренту, но если мы вступим на этот путь, красавица моя, то, дабы поправить наши расстроенные дела, нам придется покинуть твой обожаемый Париж и переселиться в провинцию. Ведь дети растут и с каждым годом будут требовать все больших расходов! Ну, будь же умницей». «Ничего другого мне не остается, – отвечала она, – но учтите, что во всем Париже вы будете единственным человеком, не сделавшим жене подарка к Рождеству!» И она выскользнула из комнаты, точно школьник, отбывавший наказание и наконец обретший свободу. Учитель мой с довольным видом проводил ее глазами. Когда дверь за его супругой закрылась, он потер руки, мы обсудили войну в Испании, и я направился на Провансальскую улицу, столь же мало помышляя о великом законе супружеской жизни, первая часть которого была мне только что явлена, сколь и о покорении Константинополя генералом Дибичем. Я вошел в дом моего амфитриона как раз в тот миг, когда полчаса, предписанные законами вселенской гастрономии, истекли, и хозяева, не дождавшись меня, решили сесть за стол. Кажется, мы дошли до паштета из гусиной печенки, когда прелестная хозяйка дома небрежно бросила мужу: «Александр, было бы очень мило с твоей стороны подарить мне те алмазные серьги, которые мы видели у Фоссена». – «Вот и женитесь после этого!» – пошутил мой товарищ, доставая из бумажника три тысячефранковые ассигнации, при виде которых глаза его супруги радостно вспыхнули. «Я так же не в силах отказаться от удовольствия подарить их тебе, как ты – от удовольствия их принять. Сегодня годовщина нашего знакомства; быть может, брильянты тебе об этом напомнят?» – «Злюка!» – отвечала жена с обольстительной улыбкой. Вынув из-за корсажа букет фиалок, она с ребяческой досадой бросила его в лицо моему приятелю. Взамен Александр протянул ей деньги на серьги, сказав: «Видали мы и не такие цветочки!» Я никогда не забуду, как быстро, жадно и врсело, словно кошка мышку, его женушка схватила три банковских билета, аккуратно сложила их и, покраснев от удовольствия, спрятала туда, где прежде помещался букетик фиалок. Поневоле я вспомнил моего учителя математики. В ту пору мне казалось, что он отличается от своего бывшего ученика лишь тем, чем человек экономный отличается от транжиры; я не подозревал тогда, что на самом деле тот из двоих, кто выглядел наиболее легкомысленным, действовал наиболее расчетливо. Завтрак наш завершился очень весело. Устроившись в маленькой и уютной гостиной близ камина, пламя которого позволяло с приятностью расслабиться, забыть о холоде и вообразить, будто за окнами уже наступила весна, я, как и подобает гостю, с похвалой отозвался о святилище, принадлежащем влюбленной паре. «Конечно, все это стоит недешево, – отвечал мой друг, – но ведь гнездышко должно быть достойно птички! Однако, черт подери, за обои, которые ты хвалишь, еще не уплачено!.. Вместо того чтобы спокойно переваривать обед, я по твоей милости вспомнил о негодяе-обойщике, которому задолжал две тысячи франков». Услышав речь мужа, хозяйка дома оглядела свой очаровательный будуар, и глаза ее, дотоле ярко блестевшие, затуманились. Александр взял меня за руку и отвел к окну. «Не найдется ли у тебя случайно тысячи экю взаймы? – спросил он шепотом. – У меня всего десять, самое большее двенадцать тысяч ливров годового дохода, а нынче…» – «Александр!.. – перебила мужа прелестная жена, подбежав к нам и протягивая ему три банковских билета, – Александр… я поняла, что было бы чистым безумием…» – «О чем ты? – отвечал он. – Оставь деньги себе». – «Нет, любимый, я не хочу тебя разорять! Ты так сильно любишь меня, что я не должна поверять тебе все мои желания; мне следовало бы помнить об этом…» – «Нет, нет. Деньги – твои, это решено! А я – ну что ж, начну играть и все отыграю!» – «Играть! – повторила она с ужасом. – Александр, забери эти деньги! Не спорьте, сударь, я так хочу». – «Нет-нет, – упорствовал мой друг, отталкивая нежную белую ручку жены, – ведь ты в четверг едешь на бал к госпоже де…, разве ты забыла?» – «Я подумаю насчет твоей просьбы», – сказал я своему приятелю и удалился, поклонившись его жене, но втайне подозревая, что здесь мои анакреонтические поклоны большого впечатления не произведут. «Должно быть, он совсем потерял рассудок, если просит тысячу экю взаймы у студента-правоведа!» – думал я, спускаясь по лестнице. Пять дней спустя я оказался у госпожи де…, чьи балы как раз начинали входить в моду. Танцевали кадриль; среди танцующих я заметил жену моего приятеля и жену математика. Супруга Александра была в восхитительном платье из белого муслина; цветы, маленький крестик на черной бархатной ленте, оттенявшей белизну ее кожи, и длинные золотые серьги – вот и все ее украшения. На шее же госпожи профессорши сверкал великолепный крест, усыпанный брильянтами. «Вот так штука!» – сказал я простаку, который еще не прочел ни одной страницы в великой книге света и не разгадал ни одного женского сердца, иначе говоря, – себе самому. Если у меня тотчас возникло желание пригласить обеих красавиц на танец, то исключительно оттого, что я отыскал тему, способную помочь мне одолеть природную застенчивость. «Итак, сударыня, вы получили свой крест?» – спросил я у госпожи профессорши. «Да ведь я его честно заслужила», – отвечала она с загадочной улыбкой. «Итак, вы без серег?» – спросил я у жены приятеля. «Да, я мысленно наслаждалась ими в течение целого обеда!.. Но в конце концов, как видите, мне все-таки удалось переубедить Александра…» – «Должно быть, он не слишком упорствовал?» Она взглянула на меня с победоносным видом.