Текст книги "Хвак"

О`Санчес
Хвак

Глава 1

Хвак не помнил отца и мать,

но, рожденный в Древнем Мире,

был он плоть от плоти его,

кровь от крови.

Шел бродяга по весенней дороге, шел куда глаза глядят. Огромный, широкий, борода почти не растет, редковата на толстых щеках, простоволосый, ноги босы, все в цыпках, брюхо жирное – словно у отставного купца, либо кашевара обозного, мозоли в натруженных ладонях лошадиного копыта тверже, а глаза как у мальчишки: быстрые и живые, доверху наполненные испуганным любопытством, только и знает, что таращится по сторонам, всякой мелочи дивиться рад… Да он и в самом деле почти мальчик возрастом: сколько ему – лет семнадцать, восемнадцать было в ту пору?

Широка имперская дорога, льется и льется себе – с запада на восток, с севера на юг, с юга на север: куда хочешь, туда и шагай. Предположим, на запад. А ежели надоест следить глазами каждый вечер, как уставшее за день солнце погружается в расплавленный окоем – дождись перепутья и сверни на другую дорогу, этой поперек: она тоже имперская, точно такая же ровная и широкая, и так же бесконечна в любой рукав. Империя огромна, попробуй, дойди до края!

Но чтобы пресытиться именно созерцанием придорожных красот и попутными пределами, надобно долго путешествовать, не отвлекаясь всяким сорным бытом и неуемными потребностями вздорного человеческого естества, а они не могут не отвлекать: то жажда тебя одолеет, то голод приступит, а то и еще какая нужда припрет, включая сон и желание поговорить с себе подобными…

Хвак жил недолго и жил в деревне, хоть и далеко от границ, но все одно – в беспробудной глухомани, кроме пахоты на каменистом поле мало чего видел все эти годы, окоем его разума был узок и неярок, слов на языке – немногим больше, чем зубов во рту; в прежней жизни все, кого он знал, считали его дураком и сорною травою, и про себя думали, и вслух это высказывали, да так часто, что Хвак понял сие намертво и никогда в том не сомневался. А был он не глупее людей, просто судьба ему почти ни в чем не благоволила до некоторого часа.

Но случилось однажды – дело на пашне было, в середине весеннего дня – вдруг разогнул Хвак взмокшую спину, огляделся по сторонам…

– Зачем он здесь? Почему несчастных волов изнуряет, упряжью опутав? Зачем почву терзает лемехом острым, ведь больно, небось, Матушке-Земле? Нет! Он больше не будет так делать, нет, не будет. А лучше он распряжет волов, пусть порадуются отдыху нежданному, пусть ветерок остудит им натертые бока; Хвак пригонит их в дом и поделится радостью от понятого со своей ненаглядной женой Кыской… И тогда они гораздо больше будут видеть друг друга, вместе думать о хлебе насущном, дышать, говорить и смеяться бок о бок… и будут они счастливы и веселы… много, много лет…

Ан вышло иначе, нежели мечталось, и вот уже разбита в одночасье Хвакова семейная жизнь… да и вся остальная заодно… Убил он сгоряча и жену, и кузнеца, которых застал за непотребством в собственном доме. Был бы он невиновен и чист перед удельным судом, который правят чиновные люди именем Его Величества, да все-таки оробел розыска дожидаться, привык, что все его шпыняют и один он во всем неправ получается. Встал и пошел по имперской дороге, без умысла и расчета, а просто… вдаль… Впереди лето, а лето здесь теплое, крыши над головой почти и не надобно. Авось и осенью не пропадет, всюду ведь люди живут, в любое время года…

Оно, конечно, живут, да все по-разному. Кто дворянин, с пером в берете, а кто и простолюдин в обычном кожаном треухе – но каждый обитает вне собственного дома с покрытою головой. Ежели с непокрытой – стало быть, раб. Ежели с непокрытой, да без ошейника – значит, ничейный раб! Ничейный – стало быть, бери его себе, всяк встречный и поперечный! Конечно же, в имперском судебном уложении нет и никогда не было такого понятия: «ничейный», ибо, если ты раб – всяко имеешь принадлежность к определенному хозяину, согласно ошейнику, либо собственному объяснительному слову. А коли ты раб, да при этом не представляется возможным понять (без пристрастного дознания) – чьих владельцев ты раб – то назначается розыск, а до итогов оного сей шельмец объявляется беглым! В узилище его, на дознание и суд! Докажут, что беглый – хозяину не вернут, казнят на месте. Этими-то строгостями имперского суда и пользуются предприимчивые люди: выследил кого без шапки и ошейника, понял, что бесшапочный, «ничейный» – хвать такого – и к себе в неволю! Поди, пожалуйся – захватчику розыск и пеня, но тебя тотчас и казнят! Что лучше – на колу, или в ошейнике? То-то же. Самые отчаянные из беглых рабов дерзают шапки носить, по праву свободными притворяются… Худое счастье эдак-то поступать, короткое и очень уж дорого обходится! Скажем, взяли «на горячем» шайку молодцов с большой дороги, и по розыску дознались, что в той ватаге один дворянин, восемь простолюдинов, городских и деревенских, да двое – беглых, которые ошейники с себя спилили, а шапки надели. Дворянину, обычно, плаху, смердов на колья сажают, либо на суку вздергивают, а беглых обоих… Таких не казнят, нет… Таких прилюдно до смерти умучивают, да не за сутки, не за двое – по неделе и больше пытают…

Случаются и ошибки. Поймут по розыску, что свободным человеком шапка утеряна, что разбоем и кражами не баловался, а ошейника не было никогда – постращают и отпустят, нагрузив долгом и пенею, в пользу имперской казны. Выяснят, что раб, что не беглый, но бродит без ошейника по хозяйской небрежности – раба в кнуты, для острастки, владельцу – пеня, да такая разорительная, что вдругорядь четырежды проверит…

– А далеко ли шествуешь, добрый молодец?

– А?..

– Весь в пыли, говорю, бедолага, вон – губы как запеклись. Ах, сынок, сынок… Винца – не желаешь ли кружечку, на полдень грядущий? Угощаю! Бесплатно угощаю, от чистого сердца, жалеючи!

Бесплатного угощения Хваку перепадало считанные случаи за все эти годы, да и то лишь по большим храмовым праздникам – как тут откажешься? Вино Хвак впервые отведал намедни – очень уж понравилось: от вина веселье! Предлагает почтенная, в годах, женщина, улыбается именно Хваку… Да, ему, ему – и головой в подтверждение трясет!

– Ох, спасибо, почтенная госпожа! И впрямь жажда умучила: не по весне жара, вон как пажить-то зелень-то набирает, прям на глазах!

– И я то же говорю. Муж мой в деревню пошел, за… ну, кое-каких припасов подсобрать, мы своим хозяйством недалече на хуторе живем. А я тут осталась, скарб сторожить, косточки на солнышке греть, садись туда, в телегу. Попей, отдохни.

Дивно слышать Хваку такие сердечные речи! Принял он из рук хозяюшки Хавроши кувшинчик с вином, в ответ свое имя представил, робко сунул седалище в телегу, соломой покрытою – удобно, мягко…

– Смотрю – ладони-то у тебя… иная подкова мягче… Из кузнецов?

Хвак как фыркнет возмущенно в кувшин – аж брызги во все стороны, едва из телеги не выпрыгнул:

– Ненавижу кузнецов! Они такие… такие!.. – и слезы навернулись на маленькие Хваковы глаза…

– Ну и ладно, ладно, успокойся… Так, говоришь, не помнишь отца с матерью? Потише ворочайся, всю телегу мне разнесешь!.. Просто – говорю – мозоли у тебя тово… Допил? Кувшинчик верни, он еще понадобится.

– Это от сохи да бороны, да от лопаты, да от кайла, чем камни на поле дробят… – Посмотрел Хвак на свои ладони – руки как руки, какие они еще могут быть у земледельца?

– Что ж, славно, что ты трудолюб да трудознатец, очень хорошо… И вида богатырского…

Приятно Хваку слышать про себя такие похвалы, и сразу вертится на языке вопрос, чтобы Хавроша, на него отвечая, продолжила бы свои одобрительные слова… Дескать, а почему – этакое хорошо? Но разомлел Хвак от вина, от солнышка, от соломы мягкой… Сейчас он спросит об этом, вот только глаза прижмурит на одно мгновение…

– Ложись, ложись, детинушка, спи-засыпай…

Ох, радостно и беззаботно в мягком отдыхать-полеживать, вот разве соломинка нос щекочет, дышать препятствует… А почему темно – только ведь полдень разгорелся? Разлепил Хвак веки – и впрямь темно, как ночью. Где он? Не встать, не сесть… Плечами повел – рукам что-то мешает… и ногам. Боги милосердные, да он связан, а рот словно тряпкой забит!

И словно бы в ответ на его мычания – загорелся огонек, потом другой…

Всюду каменные стены без окон, на стене светильник, да на полу еще один. Колышутся огоньки, холодно спине и боку – задувает откуда-то снизу. Двое человек над ним стоят, мужчина и женщина. А женщина-то – давешняя добрая собеседница Хавроша!

– Лежи спокойно, Хвакушка! Был ты ничейным рабом, а стал нашим.

– Как – рабом? Почему? Я ведь не раб! – Но вместо объясняющих слов у Хвака получается одно мычание, потому что рот залеплен какой-то смолой… или заклятьем?

– Мычи, не мычи – все одно не выпустим, потому как иначе всем худо станет: и тебя на кол через побои высадят, и нам с Косматым одни убытки. Косматый – это мужика моего так зовут, вот он стоит. Немой, но свое дело туго знает. И слух у него острый, так что лежи до утра смирно, рот себе не рви пустыми криками… Слышишь, нет?

Слышит Хвак, да нет никакой мочи смирно-то лежать, хочется освободиться от пут и объяснить госпоже Хавроше, что ошиблась она в нем, что напрасно обижает свободного человека, что не раб он вовсе…

– Не слышит. С испугу, видать. Косматый, я пойду прилягу, а ты тоже – одним глазом спи, да другим присматривай. Вина больше не пей. Утром повезем.

И опять замычал спеленатый Хвак, и вдруг затих. Ни с того, ни с сего мысль к нему в голову прошмыгнула, совершенно посторонняя: ну, а если бы и раб? Что же – раба можно обманывать, да опутывать? И так ведь рабу не сладко в неволе жить, так они еще и…

– Отпусти меня, госпожа Хавроша, освободи, ну пожалуйста!

– О, услышал, наконец, проснулся… Нечего мычать, до утра потерпишь. А на рассвете мы тебя в повозку, заклятьицем подуспокоим, сверху соломкой – и поехали! А там и побережье, а там и ладья… Видел когда-нибудь море?

Хвак попытался стряхнуть смоляную тряпку со рта, опять замычал…

– Значит, увидишь. За морем жить выпала тебе судьба, у хозяев у заморских, дальние земли и обычаи поглядишь. Жизнь – она всюду жизнь. Погоди, вспомнишь еще старую Хаврошу, вослед спасибо скажешь, за новую трудовую судьбу, за то, что от стражей спасла. Ох, боги, боги… Грехи наши тяжкие – да отпустите нам, недостойным… Приглядывай, Косматый, ой, что-то устала я за сегодня… Дай сюда баклагу! Нашел время!.. Точно не наклюкался? Смотри у меня!

Хвак не мог, конечно же, знать, что попался он в лапы работорговцам, тем, что испокон веку, в обход имперским законам, промышляют вдоль больших дорог. Ремесло опасное, у имперских стражей на их счет указания и артикулы исчерпывающие: буде подлый торговец живым товаром пойман, да по розыску изобличен в незаконном промысле, то суд и расправу проводить над такими немедля, и сажать на кол заживо, но отнюдь не вдруг, а не иначе, нежели до того кожу с каждого изобличенного преступника содрав.

Хавроша – наглая разбойница даже имя свое подлинное Хваку назвала, не побоялась – много лет возглавляла крупную шайку, отдавая имперским стражам то одного подручного, то другого… И стражам хорошо, ибо на каждой поимке видно, что не зря государев хлеб едят, и Хавроше неплохо, потому как сама до сих пор жива, силков имперских ни разу не отведав. А Косматого, напротив, удалось однажды отбить у правосудия, вернее – выкупить за большие деньги. Ох, за большие! Но Косматый отблагодарил, отработал, отслужил, да с лихвой. И предан Хавроше всей своей разбойничьей душою.

Подрядилась Хавроша морским перекупщикам по весне дюжину рабов поставить – вот она дюжина, последнего пузана только что выловила! Даром что жирный, а работящий, эдакие мозолищи на руку не приклеишь ни смолой, ни заклятьем: проверяй, да щупай, да плати сполна. Одиннадцать на берегу давно ждут, в тайном подполе, а двенадцатый – ну никак в руки не давался! Хавроша уже подумывала раскошелиться: в город поехать, да на тайных торжищах выкупить недостающего у собратьев по промыслу… Оно и дорого, однако деваться некуда, коли обещала! Иные, кто без совести, в подобных случаях что делают: хвать первого попавшегося оборванца, принарядят колдовством – якобы здоров и не стар – да и сунут среди других, в надежде, что на берегу, в ночи и в тревоге, морским купцам некогда будет приглядываться… Нет, Хавроша печется о добром имени своем, в торговых делах не плутует! О, какого добыла! Болван болваном, но ведь – работящий! Руки-ноги-спина-голова – все целехонько, хоть с фонарем при солнце проверяй! А всего и расходов, что острый взгляд, да кувшинчик вина, да щепотка сонного зелья с наговором… И обязательно будет надобен подарочек богам! Кого уважить особо в случае сем, кто ей больше помог – Тигут, богиня Погоды, или Луа, богиня дорог? Тигут – покровительница ее ремесла, ей – особый почет, но ведь прямо по большой дороге удача пришла, прямо в руки! Хорошо, пусть так: для Луа – уточку, завтра же, а для Тигут… что-нибудь посущественнее, но по окончании дела. Вот и хорошо, вот и сладились… А Сулу, богиня Ночи, да ниспошлет ей освежающий сон!..

Лежит Хвак на земляном полу, тонким слоем несвежей соломы устланном – сумел-таки перевернуться со спины на бок – глядит неустанно в дверь, за которой свободная жизнь, глаза таращит, благо светильник настенный не погашен и не прогорел, и словно ждет чего-то… А вдруг госпожа Хавроша сжалится над ним и отпустит? Да, подойдет к нему и скажет:

– Я пошутила, дорогой Хвак! Разве может один человек другого на самом деле так обманывать? Нет, я не злобная и не жадная! Вставай, и иди себе, да благословят тебя боги! А до этого я тебя сытно покормлю! Проголодался, небось?

Еще бы не проголодаться: когда он повстречался с Хаврошей – уже голоден был, а с той поры вон сколько времени прошло! Но вот только никто не идет его освобождать… Косматый, выдувший на ночь глядя почти полную баклагу вина, подстелил себе охапку соломы возле стены, да и повалился на нее, храпит… Не только Хвак, светильник настенный тоже проголодался, вот-вот угаснет… Да за что же они его так!? Силится Хвак замычать погромче, чтобы Косматого разбудить – а тот знай себе хрюкает! Немой, называется.

Предусмотрительные разбойники-работорговцы по-своему позаботились о Хваке, о его телесном здоровье: смола на тряпке рот вяжет – а дышать почти не мешает, связан Хвак очень плотно, крепко, но бережно, правильнее бы сказать, – спеленат множеством тонких крепких веревочек, из ящерных жилок свитых. Это чтобы они равномерно по телу распределялись и не допускали застоя крови, как оно частенько от толстых пут случается: не то начнут покупатели пленника осматривать, ощупывать, да и нарекут калекой, на синяки с пролежнями глядя, цену до земли собьют. Даже пастухи перед тем, как торговаться с прасолами, втрое против обычного скотину берегут от неудобств и повреждений, а здесь товар куда капризнее! Оттого и веревочки со смолами дорогие, надежные.

А светильник отчего-то не гаснет и не гаснет… вроде как и поярче стал… и мелькнуло что-то серенькое… Хвак поворочал шеею, сколько мог, скосил глаза – точно, зверек гхор прибежал, амбарный шныряла, крысиный соперник по промыслу и крысиный враг. Люди рассказывают, что гхоры никогда не живут отдельно от человека, а только всегда подле него, но при этом, в отличие от крыс, приручить их невозможно – сразу подыхают в неволе. Где гхоры победили – там нет крыс, и наоборот, да только людям почти без разницы: и те, и те грызут и портят все, что ни попадя, особенно охочи до зерна… Всюду они шныряют, везде плодятся, где человек обжился, вот только в западных землях и в столице сего зверька зовут чуть иначе: кхор, а не гхор. Но от перемены имени мало что меняется: всегда он грызун и вредитель. Что-то странное было в этом гхоре – Хвак немало их перетоптал на своем крестьянском веку, в сарае ловил да в подполе, еще когда своим хозяйством жил…

Глаза у гхора обычно черные, иногда с отливом в красное, а здесь – ярко-синие! Подбежала тварюшка вплотную к Хвакову колену, тронула зубами веревочку – та и лопни! А гхор – Хвак неведомым образом понял, что зверек, скорее, гхорыня, а не гхор – скок обратно в полутемь, как и не было!

Странно Хваку от этакого гхориного поведения, однако, смекнул, что неспроста сия жуть привиделась, и даже бы словно бы сквозь нее в груди сладкие воспоминания зашевелились: где-то он уже видел синеву этих глазок… и радовался ей великой радостью… Да вот только где? И вновь замычал было Хвак, но замер… смолк и прислушался… Дрыхнет Косматый. Хвак набрал в брюхо воздуху, сколько тенета позволили, поднатужился, напряг плечи – трик! трик! трик! – одна за другой витые узильные жилки стали лопаться, те, что Хвака опутывали со всех сторон. Хвак перевел дыхание и опять за свое! Вот уже левое плечо ходуном заходило, руку на волю вытягивая… Есть! И другая! А дальше с себя веревочную путаницу сбросить – проще некуда. Тряпку как можно скорее изо рта вынуть – ух, надоела! Сплюнул Хвак кисло-горькое, что в глотке накопилось, на ноги поднялся. Главное – дыхание задержать и стук сердечный умерить, не то проснется Косматый и вновь Хвака в силки загонит! Пока Хвак лежал на скудной соломе, сквозняк ему все время откуда-то из сзади, из полутьмы поддувал, не иначе дыра. Хвак гребанул ручищей солому, чтобы смотреть не мешала – она и есть: широкая дыра в сарае в каменном снизу проломлена! Да преогромная: на четвереньки встать – можно попробовать вылезти наружу. А что там снаружи, знать бы? Да хоть нафы с сахирами – хуже-то, небось, не будет! Трясутся колени у Хвака, ходуном от ужаса ходят, опять подогнул он их, встал на четвереньки и пополз к дыре! И точно: выпустил его сарай!

Светало. Первым делом Хвак обернулся по сторонам. Он на каком-то дворе. Если отойти от угла сарая на два шага – виден дом. Как ни мало разбирался Хвак в посторонней жизни, а сразу смекнул, что в этакой избушке с просевшей по середке соломенной крышей, с разоренной печной трубой, жилья постоянного нет и быть не может, разве что кому в пути переночевать, да и то по теплу. Там, небось, и спит страшная Хавроша… Ч-что т-такое… Ф-ухх… все тихо, это во дворе лошадь стоя спит, пофыркивает, это которая его сюда привезла… А из сарая храп, ишь, какой заливистый… Бежать надо!

Совладал Хвак со слабостью в напуганном теле, осторожно полез было через плетень, а тот и повалился бесшумно, сгнил давно весь… И очень даже хорошо, теперь скорее, скорее!.. По приметам ли, по запаху – но только Хвак и в сумерках почти сразу имперскую дорогу нашел, глянул направо, налево и почесал – только голые пятки засверкали – со всех сил в сторону, которая показалась ему обратною той, что к морю и к работорговцам ведет.

Мчится Хвак, отдувается, босыми ножищами влажноватую с ночи дорожную пыль взбивает… Хочется ему оглянуться, да очень уж страшно: а ну как гонятся за ним по пятам Хавроша с Косматым??? Были бы у Хвака уши подлиннее – тотчас же прижал бы их к потной жирной спине, как грызун полевой…

– За что она меня так!? – вновь вспыхнула во Хваке обида и пронзила насквозь, бегу мешая. И остановился Хвак, замер как вкопанный. – Что он плохого сделал ей и Косматому, почему они его как кабана связали? И продать за море хотели? И еще насмехались!

Хвак не знал, что такое море, хотя и слышал от односельчан, что оно состоит из воды. Море – это что-то вроде огромного пруда, по другую сторону которого живут иные люди, с иным укладом и обычаем. Так ведь – чужие! Он и в своей-то деревне всю свою жизнь не знал, как угадать, чтобы по-доброму к соседям приладиться, а тут еще…

От негодования даже слезы брызнули на жирные щеки! Хвак размазал их по лицу кулачищем, замычал громко-прегромко – не так, как с тряпкой во рту, а во всю глотку, словно бык, нетопырями искусанный – развернулся да и побежал обратно! Бежит Хвак, а в груди вместо страха словно пожар разгорается, ярость сердце так и печет! То ли рассвет все вокруг в розовый цвет окрасил, то ли это у Хвака от нетерпения и злости в глазах краснота! Убегал он скоро, а вернулся того проворнее! Еще издалека услышал, как визжит да бранится Хавроша – на Косматого, небось!.. Дескать, проспал и упустил…

Хвак их слышит, но и они его мычание и топот учуяли, издалека же и рассмотрели, что пленник сбежавший в одиночку возвращается, стражей за собою не ведет… И то легче.

Хвак на полном бегу как пнет уцелевший кусок плетня – так и полетели в стороны гнилые куски, а Хвак тем временем во двор ворвался – что-то такое гневно вопит, и самому не разобрать собственных слов! Хавроша с Косматым обрадоваться не успели воротившейся пропаже, но уже смекнули, что в сей миг благоразумнее испугаться, с тем и брызнули кто куда: Хавроша в сарай, а Косматый в избушку. Выхватил Хвак оглоблю из телеги, да с разбегу как шваркнет ею по избушке – треск на всю округу.

– Выходи, Косматый, убивать буду! – Хвак почуял, что хлипка избушка, и вместо того, чтобы внутрь залезать, Косматого в темноте искать, перехватил оглоблю в обе руки – и давай тонкие стены рушить! Вот уже и бревно треснуло, и ставня разлетелась, и крыша дальше вниз начала проваливаться… Не выдержал Косматый, выпрыгнул в окно с кинжалом в руках, споткнулся о развороченный подоконник, да как раз бородатым рылом под Хваково брюхо, к ногам его брякнулся. Неспособно было Хваку оглоблею бить поверженного обидчика, так он его пинком! От этого единственного удара взлетел Косматый над землею на два локтя – а ведь дюжий, увесистый был мужичина – и грянулся без памяти, кинжал утеряв. Без дураков, без притворства лежит: кровь изо рта пузырится и глаза открыты, но зеницы под лоб закачаны. Хвак смотрит на Косматого сквозь красную пелену, что взор ему застлала – и как теперь с ним? Недвижного, что ли, добивать? А где..

– Пощади меня, Хвакушка, пожалей меня, родненький! Я ведь тоже, как ты, сиротою в этот мир пришла, тоже рабского лиха вдоволь хлебнула. Пощади, убей меня сразу, не мучай старого человека, не отдавай стражам на поругание. От твоей руки, от богатырской, со всем смирением наказание приму. Коли виновата – за всех отвечу. Да благословят тебя Великие Боги, великодушный Хвак!

Обернулся на причитания Хвак, вытаращил свои маленькие глазки и силится понять сущее: отчаявшись в сарае прятаться, прямо в навозной грязи стоит перед ним на коленях старуха-обидчица, злокозненная Хавроша, искореженные возрастом клешни к груди прижаты, а в костлявых трясущихся пальцах чепец, сама простоволоса, седые космы едва ли не в лужу опущены… Ишь, хнычет, причитает… А как вольного человека связывать да на рабство обрекать!.. Так бы и размозжил ей башку. Вот сейчас как даст ей!..

Толстенная оглобля аж захрустела в побелевших пальцах – так-то захотелось Хваку решить все свои обиды одним ударом!..

– Ага, расплакалась, коряга! А кабы я сам не высвободился, так, небось, и не почесалась бы! Продала бы ни за грош на чужбину! Вот как двину сейчас по макушке – тогда узнаешь!

Замахнулся Хвак… Не идут руки вниз, хоть ты что делай! И не в колдовстве, не в порче загвоздка… Ну нет у него души и сердца – мозжить беззащитную голову… Вот если бы в драке, при горячем рассудке…

– Как пожелаешь, так и приму, справедливый и могучий Хвак! – Словно бы затылком чует его замешательство старая Хавроша, видит, глаз от земли не поднимая. – А только так скажу: от твоей богатырской руки, от твоего справедливого гнева – смерть куда слаще, нежели от этих… подлых горулей государевых… Бей, не жалей, не смотри, что женщина. Коли вина моя, то и ответ мне держать, весь до донышка, перед людьми и богами.

Голова кругом у Хвака от противоположных желаний да помыслов, а гнев-то уже повыветрился из сердца. Выбросил он оглоблю далеко в сторону, отвернулся от Хавроши, от Косматого, от телеги со смирной лошадкой, да и пошел прочь с разоренного двора… Не успел и за плетень как следует ушагать – старуха вослед бежит, задыхается и крякает чегой-то.

– Чего надо? – Насупился Хвак, смотрит с подозрением на Хаврошу, а та знай, себе, до земли ему поклоны кладет! Потом выпрямилась и смотрит на него, как на светлейшего из богов, а слезы в два ручья так и льются по морщинистым щекам!

– Ты меня пощадил, великодушный Хвак! Ты лучший из людей, кого я за всю жизнь свою окаянную и долгую видела: виноватую – помиловал. На прощение даже не надеюсь, но… Денег хочу тебе дать, чтобы в походе сытнее тебе и уютнее было. Куда путь-то держишь? Может, подсказать чего смогу? Люди – на то и созданы богами, чтобы помогать друг другу, держаться вместе против невзгод и лихостей. Да только вот живем во грехе и забываем святые заветы.

– Не надо ничего, уж и без подсказок дойду. – Совестно Хваку признаваться, что идет – а сам и не знает, куда и зачем.

Причитает старуха, приседает в поклонах, а тем временем кошель Хваку сует, шнурок раздернула, чтобы видно было: серебра полно в кошеле том, не только медь. Столь великих денег Хвак отродясь в руках не держал, стыдноватым ему кажется – не заработанное брать, он от себя кошель отпихивает, ан старуха не поддается и всучила-таки.

– Возьми, возьми! Во-от… Теперь ладно будет, в дороге-то… Погоди, вот еще что!

Смотрит Хвак – старуха шарит по всем своим тряпкам, по карманам, да за поясом, найти никак не может…

– Чего ждать?

– Погоди, погоди, Хвакушка… Коли ты ко мне с добром, то и я… Вот незадача! Оберег, оберег у меня в сумке. Оберег хочу тебе подарить, он тебя от всяких лиходейств пренадежно защитит, от колдовства, от коварства людского. Люди-то нынче – знаешь, каковы, разве что обликом не звери и не демоны… Постой здесь, я рысью, туда и обратно. Или еще того лучше, пойдем вернемся, а пока беседуем, я оберег поищу… Сделай милость, уважь старуху!

Ну-к… ладно. Все одно спешить Хваку некуда, а оберег – штука в хозяйстве полезная: у них в деревне у тиуна оберег был, так тот над ним трясся больше чем над детьми…

– Вот он, родименький! Ты, Хвакушка, не смотри, что неказист, а пользы он много тебе принесет. Сейчас я его прощупаю, да чуток подколдую, чтобы в полной силе надолго был… Я быстро, моргнуть не успеешь!

Старуха, перед тем как над серым камешком колдовать, достала воды из колодца, наполнила кувшин, да и похлебала из кувшина, жажду утолила… Хвак – делать нечего – оглядывается, на утреннее небо смотрит, пузо почесывает, задницу… Тоже пить захотелось, он без спросу кувшинчик взял, что перед самым носом у него на камешке стоял – ишь, аж запотел весь от студеной воды колодезной… Хлюп, хлюп – опустел кувшинчик.

– Ой, спаситель ты мой!.. Прям и не знаю: как взмолиться, как упросить тебя, сударя моего!..

– Чего тебе?

– Не вели казнить дурную бабку, но дозволь мне отвлечься на единый миг, бедняге Косматому помощь оказать! Ведь – тоже ведь живая душа, я с ним столько лет бок о бок… Ведь это я виновата, не он!

– Ну и чего?

– Да – чего – над ребрышками его похлопочу, целебным наговором помогу, да мазью натру… А там как раз и оберег настоится, в силу войдет. Дозволь, Хвакушка, так-то мне горестно в душе: ведь через меня хорошие люди пострадали, что ты, что Косматый!..

Смотрит Хвак на разбойную харю Косматого и с большим трудом ему верится, что этакая – хорошему человеку принадлежит… А тот по-прежнему без памяти валяется, дышит, но уж не храпит, а хрипит. И правда ведь насчет Косматого: не он главный, пострадал через свою хозяйку, Хаврошу, но она собственной вины не отвергает, наоборот, через себя – другого выгораживает, пусть и такого… Косматого…

– Ну, ладно. Только быстро, а то я уже взмок весь на солнцепеке сиднем сидеть. Да и в дорогу пора.

– Быстро, я очень скоренько, моргнуть не успеешь, Хвак ты мой дорогой! И верно ведь говорят: мир не без добрых людей! А уж я искуплю… замолю…

Зацепил Хвак сенца пучок посвежее, лошадке протянул – та губами и потянулась. Смотрит на Хвака благодарным взором, но не нагличает, добавки не просит, только вздыхает… День хорош занялся, облака не густы, дождя не копят, воздух теплый, но свежий и душистый… Хвак постоял, постоял, послушал нудное бабкино бубнение, да и присел на край телеги… да и опять сунул широченное свое седалище поглубже в солому, чтобы мягче было… «бу-бу-бу», «бу-бу-бу», ой, что-то разморило его с колодезной воды, прямо на голодный желудок… У… у… ууу-ха-хаа… потягушеньки…

Очнулся Хвак в темноте. Повел плечами – стеснены, глаза – ничего не видят, ноги – тяжесть в ногах и тоже стянуты чем-то… Боги милосердные – да он в цепях! И во рту знакомая горечь! Хвак попытался крикнуть – изо рта одно только мычание, так и есть: смоляными тряпками рот набит. И снова, как в тот, в первый раз, огонек загорелся… Это свечка у Косматого в руках… Стало быть, вылечила Хавроша Косматого.

– Никак, очухался, гаденыш? – А это Хавроша прокрякала, Хвак тотчас признал хриплый и визгливый Хаврошин голос. Только почему-то нет в нем доброты, ни материнской, ни какой иной.

– И как это ему, борову, удается? Заклятие, вроде, крепко посажено…

Силится Хвак голову повернуть, но Хавроша сама показалась из-за края зрения, наклонилась к Хваку да как начнет его хлестать по щекам! Тетка Хавроша на тело оплывшая, в молодости, видать, дородная была, руки же у нее худые и костлявые – больно бьет!

– Мало того, что меня в убыток едва не ввел, так еще и Косматому ребра сокрушил! Не будь у меня запаса целебного – месяц бы Косматому валяться, – и что тогда? Куда мне без него? И Косматый мой тоже хорош: уж если ты пьянь – с древности известна мудрость сия – обязательно влипнешь в дерьмо обеими ногами по самое рыло!.. Но с ним я позже поговорю. А ты, жирный… Болван! Дубина! Раб! Скот! Вот тебе еще! На тебе! Кабы не купцы – я бы тебе самолично губы с ушами пообрывала! Ишь, сбежать он наладился! И ведь едва не ушел! Как бы я сейчас людям в глаза смотрела??? Н-на тебе за это! Не-ет, мил-дружок, от Хавроши не убежишь, я вас таких тысячами считала! Вон вас сколько лежит – вся дюжина, все до единого на месте, никто не убёг.

Выпрямилась Хавроша, подбоченилась – и уже Косматому:

– А ты чего встал, мычало запойное? Ночи ныне коротки, думать некогда! Зови Шныря с Горулей сюда, в подпол, да выволакивайте наверх всю дюжину, грузите товар, везите к пристани. Да чтобы тихо!

Захотелось Хваку заплакать, но слез уж не было. И снова никак ему в голову не вместить:

– Да что же это такое? Она ведь совсем не такая, как односельчане, он ведь ей… Она ведь плакала! Не вместе ли с Хаврошей простили они друг друга, взаимные обиды позабыв? Ему ничего от нее не надо было, она ведь сама денег ему дала, догнала и прямо за пазуху кошель сунула! И оберег сулила! И обманула! За что же она его обманула? Разве он ей плохого желал? Да как же такое может быть-то? Он ведь через то и деревню покинул, чтобы жизнь заново начать, чтобы с иными людьми знаться и дружить, а здесь и прежнего хуже!