Текст книги "Роксолана: Королева Востока"

Тревожно она искала на себе маленький серебряный крестик от матери, ибо боялась, что его забрали. Он был на месте. Она надела его набок. Как дорог он был ей теперь! Напоминание не только о матери, но и о том крае, который она покинула, – может, навсегда. Впервые в жизни она почувствовала настоящую близость того, кто умер на кресте в мучениях. Страдание приближало к нему. Кругом страдали бедные пленники, угнетенные, шедшие на свою Голгофу. Она крепко прижала крестик к себе и успокоилась. Этому кресту служил ее отец. Именем этого креста боролись в степях наши казаки с татарами. Какая-то неотчетливая надежда на помощь, на свободу начала проскальзывать в ее мыслях.

Она смотрела во все стороны, ища глазами Стефана. Но не могла его найти, хотя и охватила взглядом весь татарский обоз, который как большой черный уж тянулся по Дикому полю и блестел тут и там оружием своей стражи.

И вспомнились ей детские сказки о том, как страшные злодеи и чудовища похищают девиц и забирают с собой, а затем их освобождают отважные рыцари.

«Казаки! Казаки!» – закричало что-то в ее душе. Она всмотрелась в дикую степь всей силой своего молодого зрения. И увидела далеко, где-то очень далеко ряды фигур, пробиравшихся к табору дико, как тени. Это не были татары. Она это сердцем почуяла. Какое-то безмерное сочувствие и любовь к ним засверкали в ее душе. Увидела она и конные разъезды – казацкие, точно казацкие! Она встрепенулась на черном возу и выгнула плечи, будто молясь чудотворному образу. Но раскаленный воздух так дрожал, что все кони казацких разъездов казались безногими. Да. Они ехали на безногих конях…

Настя поняла, что был мираж в степной пустыне, которые часто видят на диких полях Украины.

Она упала на воз…

Отвернулась от материи, на которой отдыхала, и соленые слезы жемчугом покатились из ее глаз. Их исторгла ложная надежда. Она пыталась погасить в себе обиду. Но не могла.

А в это время далеко, на Галицкой земле, в Рогатине, занемогшая мать Насти, убитая горем, на секунду задремала рядом с раненым отцом. И ей приснился чудный полуденный сон.

Снилось, что ее единственная дочь Настя идет «Черным шляхом килыимским и Диким полем ордынским»… Идет в своем легком белом подвенечном платье… зеленый венок потеряла где-то в степи… Идет среди диких коней-бакематов, идет под батогами диких татар… Идет среди жары по степному бездорожью… а пот соленый заливает ей глаза, течет на лицо… И вот уже желтеет ее девичье личико и темнеют синие как воды глаза… А красная кровь течет с ее ножек на жесткие корни, на степной дурман подает каплями…

Настина мать с плачем пробудилась и поплелась со своим страшным горем в церковь св. Духа, чтобы всей душой попросить у Богоматери опеку над своей Настенькой.

А в это самое время далеко от нее «на Черном шляхе килыимском, на Диком поле ордынском» молоденькая Настя сердцем чувствовала материнскую печаль, мысленно целовала ее, давила в себе тоску. Но не могла подавить.

И плач потряс ее, как нахальный ветер яблоню в саду над Липой, около церкви св. Духа… Наплакавшись, она тяжело вздохнула и успокоилась.

* * *

На одном из постоев заметила Настя какой-то переполох среди татарской стражи. Их командиры раз за разом собирались посовещаться, спорили друг с другом, посылали гонцов. Вечером не развели костры, хотя и были уже далеко в степи. Видимо, татары почуяли опасность.

При этой мысли глаза Насти радостно заблестели, а в сердце загорелась новая надежда. Надежда на свободу.

Настала ночь, а Настя не могла заснуть. Ведь весь лагерь не спал. Что-то было в воздухе, веяло ожиданием. Задремала к полуночи, когда Коромысло (созвездие Орион) уже высоко поднялось на небо.

Как долго она дремала – не ясно. Разбудил ее топот копыт и страшный крик. Палатки татарского табора с одного его края занялись ярким огнем. В его блеске она увидела несколько небольших казацких отрядов, стремительно ворвавшихся в расположение татар. Узнала казаков по их лицам, шапкам и чубам. Тех, что в хаосе боя остались без шапок. Сердце забилось так, что грудь чуть не лопнула.

Среди пленников пошло волнение. Казаки шли как раз к той части табора, где содержались пленные. Вот уже добрались до мужчин. Вот уже часть из них присоединилась к казакам. Послышались возгласы на родном языке: «Режь, бей бусурман!»

Среди пленных она будто бы заметила и своего Стефана, который пошел против татар с оглоблей. Ее сердце билось как птица в клетке. Она уже видела, как возвращается домой, как закончится прерванная свадьба, и как сбудутся слова гадалки про две свадьбы и одного мужа.

Все пленницы с замиранием сердца смотрели за этой борьбой. Пленные девушки и женщины сидели тихо, как перепуганные птицы, над которыми бьются коршуны. Только иногда одна из них, посмелее, подавалась в степь среди замешательства и, ведомая инстинктом, бежала туда, откуда пришли казаки. Настя, сокрушаясь, смотрела на раненую ногу.

Татары отчаянно дрались. Особенно в той части табора, в которой находились пленницы.

Теперь у Насти закололо в сердце. Казаки начали отступать. Она еще не поняла, что случилось. Словно боль и досада сковали ей сердце крещами. Неужели ее не освободят? Неужели Стефан покинет ее?

Казаки и с ними часть пленных были уже вне преде лов табора. Видимо, поспешно отходили. Отчего-то татары за ними не гнались. Она не могла понять, в чем была причина.

Как только казацкие отряды начали исчезать в блеске догарающих шатров, она увидела, как издалека показалось множество татарских всадников.

Теперь и значительная часть татарской стражи кинулась в погоню за беглецами.

Как черные змеи темнели в степи татарские отряды.

Казаков уже не было видно.

«Спаси их Боже!» – подумала Настя и хотела было помолиться за них. Но ее внимание привлекли крики. Это оставшаяся на месте часть стражи добивала раненых казаков и часть пленников, выкалывая им перед смертью глаза и всячески издеваясь над ними.

Так и закончился посреди украинского Дикого поля один из тех бесчисленных и страшных эпизодов, резня, в которой никто с испокон веков не просит и не дает пощады. А кровавые степи Запорожья снова спокойно колыхались в ранней мгле, такие здоровые и свежие, что казалось, будто их только что сотворила рука Господня.

Настенька, в своей глубоко религиозной душе, все время искала ответа на вопрос, почему Бог дал ей заранее, за несколько дней, знать о казацких отрядах, перенесенных на много миль пустынным миражом, но при этом не дал ей свободу. Думала и не находила ответа.

И еще одного не могла понять – почему дети ее земли попадали в неволю, хотя они ростом и силой превосходили татар. Почему не они берут татар в плен, а татары их.

* * *

С восходом солнца табор двинулся в путь. Свист нагаек и крики пленников не умолкали. Но женщин не били. Только сейчас им дали даже сносную пищу – ячмень, просо, гречневую кашу, приправленную конским жиром.

Настя поняла, что их кормят уже как свою собствен ность, которая имеет большую цену при торге, если хорошо выглядит.

Она уже чувствовала в сердце, что не вырвется из неволи. И начала спокойно присматриваться к своим приземистым хозяевам, с толстыми животами, широкими плечами, короткими шеями и большими головами, черными узкими глазами, короткими носами, мелкими ртами и черным как смоль, грубым, словно конская грива, волосом.

Поняла она, что ей придется стать рабыней, или, может, женщиной одного из этих грязных существ, про которых еще давно ей говорила бабушка, что они родятся слепыми как собаки.

Она подавляла в себе омерзение и смотрела в неведомую даль. А ее губы шептали молитву Богоматери.

Татары все дальше уходили в безбрежные степи на юго-восток. Чем дальше продвигались, тем свободнее себя чувствовали и тем медленнее ехали. Но по мере того, как они приближались к своим аулам, они все чаще третировали своих пленниц, чтобы запугать их окончательно и лишить остатков воли.

Как только кто-то из обессиливших на возах приходил в себя, ее сразу ссаживали, привязывали за шею веревкой и заставляли так идти около воза. С более выносливыми, что могли проявить и больше силы воли, обходились еще более дико: их гнали привязанными на ремнях за шею и подмышки к коням.

Но не сказали мы про следующий сон матери про судьбу ее дочки!.. Когда и она пришла немного в себя, то тоже должна была идти два дня привязанной на веревке к черному возу, а иногда ее тянули и привязанной к коню. Под свист батогов и хохот ордынцев.

Так их и мучали по очереди, всех – не различая ни рода, ни веры, ни языка, всех, кого родила наша прекрасная земля, жители которой не могли обороняться из-за ссор и междоусобиц.

В одних эти издевательства разжигали искру ненависти, и они дурнели в душе и в лице. Настя была не из их числа. На татарских ремнях она вспоминала, что не только мать, но и сама она, болея, обещала посвятить себя Богу. А потом, когда прошла болезнь, забыла свою клятву и нашла себе земного суженого. Так что свои страдания она считала карой за нарушение обета. Не жалуясь, бежала она за ордынскими конями. А страдания, которым она подверглась и которые спокойно переносила, придавали ее лицу, и без того красивому, еще большее вдохновение. Лицо ее приобрело одновременно нежное и отважное выражение, а взгляд от боли стал глубже. Ее дух рос и крепчал в успокоении, как это и бывает у всякого, кто несет свой крест с мыслью про Бога и очищение.

Татары знали на деле, сколько может выдержать каждый сорт живого товара. Для этого, конечно, не следовало перегибать палку, ведь «товар» сулил им богатство.

Но все оставшиеся в живых жертвы, пока не дошли до Крыма, несколько раз впадали в жар. К их числу принадлежала и Настя.

Она молитвой усмиряла свою боль. В своем воображении она видела, будто утром, церковь св. Духа в Рогатине, или кафедры св. Юра во Львове, впервые увидела своего Стефана.

Но со временем жар из-за степного зноя и пыток доводил ее до бреда и она ложилась прямо на твердую землю, чтобы отдохнуть. Тогда ее начинал неотступно преследовать призрак Черного шляха, хотя она и закрывала глаза. В ее воображении по этому тракту шла черная смерть, чума. Она была высокой, до туч, вся черная, как бархат, с черной косой на белом костяном черенке в руке. Шла степями Запорожья и смеялась, шла с восхода солнца…

Настя уже свыклась с мыслью про все – даже про черную смерть на Черном шляхе.

В это время ее Стефану удалось в суматохе присоединиться к одному казацкому отряду. Вскоре он добрался до Каменец-Подольского, где у его отца были товарищи.

Вскоре с одним из них он пошел в монастырь тринитариев, которые занимались выкупом из плена. Там какой-то польский монах с набожным видом заявил ему, что если он примет польскую веру, то получит помощь при выкупе своей суженой. Но как-только услышал от спутника Стефана, что его отца зовут Дропан, сразу смягчился и стал рассчитывать деньги для выкупа. Дропан был известен богатством.

Молодой Стефан любил Настю. Но он любил и свою церковь, хоть она и находилась в приниженном положении. Может, оттого он и чувствовал так резко ее слабость при сравнении с костелом. Он не понимал ни причин ее слабости, ни причин силы католиков, хотя и видел мощь организации латинских священников, их вездесущесть и цепкую связь их взаимной поддержки.

Как каждая сильная и благородная натура, Стефан не поддался бы ни на какие обещания, знай даже, что они точно исполнятся, если ценой их было забвение своей веры. На предложение чужого монаха не ответил ни слова, хотя и сожалел, что родная церковь не имела ордена наподобие тринитариев. Товарищ отца отвечал за него:

– Это сын Дропана, львовского купца. Ни он, ни его отец не хотят даром получать ваш труд.

Теперь и чужой монах не ответил ничего, только дальше продолжил высчитывать приблизительную сумму выкупа.

Выйдя из монастыря тринитариев, Стефан пошел отблагодарить Бога – в свою церковь около рынка в Каменце. Долго он молился, стоя на коленях на ее каменных плитах.

А когда вышел, увидел подругу Насти – Ирину, которой тоже удалось сбежать во время боя. Хоть и с другим отрядом казаков. Она была очень утомленной и отощавшей. Вместе они поехали домой.

III. В краю татарских аулов

А у Насти начался такой сильный жар, что она чуть не потеряла сознание, когда на татарском кожаном мешке, набитом сеном, ее переправляли через Днепр около Тавани.

Ох и далеко еще от Тавани до Перекопа. А особенно далеко для того, кто должен идти пешком с веревкой на шее, как невольник.

За Таванью уже начались татарские аулы. Но они были тут еще настолько редкими и подвижными, а Настя была так утомлена, что между Днепром и Перекопом она не заметила никаких аулов, хоть и слышала, как татары часто повторяли слово «аул» и уже за несколько недель путешествия с ними понимала, что это значит. Она рассчитывала на то, что они вот уже вышли к их подвижным «поселениям», если проще – постоям. Словно обманчивые призраки пустыни исчезли куда-то аулы на пространстве от Тавани до Перекопа, точно фата-моргана.

Может, и теперь еще татары боялись чего-то в той области и переместили свои аулы за перешеек в Крым. А может, Настя просто ничего не заметила из-за тяжелого переутомления.

С незапамятных времен двигались по степям, словно загадочные тучи, разные завоеватели, племена, орды и ватаги разбойников, имена которых не знает история. Одни вырывали у других добычу в кровавой борьбе. И исчезали с ней в неизвестности бездорожной степи, опаленной солнцем.

Единственное исключение в этом хаотичном пространстве, наводненном грабителями, составляли дальние окраины степи, приморское побережье, прежде всего – Крым. В его городах держалась хрупкая культура древних греков, которая без остановки боролась с дикой и страшной степью, чьи мутные волны раз за разом обрушивались на нее.

В ту эпоху в Крыму засела татарская власть. Засела как грязное въевшееся пятно на драгоценной, сломанной, запыленной реликвии. Но эту грязь процарапывали постоянно то внутренние междоусобицы, то ногайцы, то казаки, то безымянные банды всякого сброда, который шел за добычей через Перекоп – до самого Крыма.

Перекоп был тем руслом, по которому текли навстречу друг другу два враждебных потока захватчиков: один, многочисленный, открыто шел из Крыма на Украину, другой – из Украины – незаметно, небольшими, но отчаянными отрядами – в Крым. Оба потока шли с огнем и мечом, оба проливали кровь и сеяли разрушения.

Перекоп был опасным местом. Поэтому татарский отряд с большой добычей остановился переночевать в степи, а утром приблизиться к морю, оттуда же через Перекоп попасть в Крым.

Татары устроили ночлег. Вечер в степи был очень красивым, хотя сама степь была мертвой. Она создавала впечатление мертвого, около которого текла жизнь. Зайцы скакали вдалеке. Птицы летали. Где-то дрофа длинными рядами пролетала низко над степью. А там высоко в воздухе кружили орлы, и соколы, и множество ястребов.

Настя смотрела на все это и завидовала каждой птице, которая может лететь куда угодно.

* * *

Ранним утром татары приблизились к Черному морю. Настя еще никогда в жизни моря не видела. Ей было очень интересно узнать, как оно выглядит.

Здесь, около Перекопа, она вспомнила, что бабушка ей рассказывала про море:

«На море, – говорила она, – рыба не такая как у нас, а большая-пребольшая! Выплывает такая рыба, подберется к берегу и все поет себе. Никто ее послушать не может, потому, что она все время уплывает. Но нашелся один такой, что очень хотел послушать. Скрылся за корягой. А рыба и не заметила, подплыла и затянула… А он знай себе записывает из каждой песни по слову, чтобы не забыть. Пришел еще раз и еще больше узнал. Потом пустил песни среди людей. Вот откуда они взялись».

Больше ничего Настя про море и не знала. Но даже сказка так распалила ее молодое воображение, что сердце в груди забилось чаще.

Табор потихоньку двигался. Теперь подул приятный холодный ветер с юга и всех до глубины тронул возглас на татарском: «Денгис! Денгис!»

«Море! Море!» – прошептали одновременно запекшиеся губы пленников. Ведь море у каждого оставляет глубокие впечатления, свободен он или закован в цепи. Поэтому все оживились, хотя еще и не видели, лишь чувствовали близость этого великана.

Вскоре перед их глазами простерлась длинная, ровная поверхность воды в раннем красном зареве дня. Все вздохнули так, будто должна была кончиться их мука.

Вскоре увидела Настя длинную, белую от пены полосу морского прилива и услышала его громкий, оживленный шум. И побежала молодым взором по бескрайней живой поверхности моря – роскошью, в которой было чувство открытия чего-то совершенно нового. В ней были и сказки детства. Она стала высматривать волшебных рыб, у которых люди переняли песни. Но их не было видно. Только белогрудые чайки летали над морем и радостно кричали, встречая солнце.

* * *

На Перекопе было тихо. Табор перебрался через бедное селение Ор и оказался в Крыму, где впервые отдохнул в безопасности. Вдалеке виднелись бедные аулы крымских татар с массой овечек на пастбищах. Со стройных башен деревянных минаретов муэдзины оглашали свои молитвы. Настя тоже помолилась Богу. Своему – тому, что терпел на кресте.

Уже на следующий день стали приходить в табор купеческие делегации в разнообразных одеяниях – татарских, турецких, греческих, еврейских, арабских и итальянских. Среди них были и старики, и юноши, и зрелые люди, и важные, и веселые. Они низко кланялись татарским начальникам и просили разрешения осмотреть «живой товар».

Татарская стража сопровождала их при проходе между рядами смущенных женщин и девушек, которые понимали, что их готовят к продаже.

Раздел добычи между татарами еще не был завершен. Но купцы уже сейчас хотели высмотреть тех женщин и девушек, что им особенно понравятся.

IV. В Крыму

 
Зеленью убрался Крым,
Лесом в синих горах,
Цветы в поймах Чатыр-Дага
Словно на коврах…
 

– «Открой глаза и смотри. Что увидел сейчас, больше никогда не увидишь!»

С этими словами из Корана обратился старый турок, купец Ибрагим, к своему армянскому товарищу в Бахчисарае, приведя к нему только что купленную невольницу.

Старый армянин посмотрел на свежий товар, и его глаза весело заблестели.

– Вай, вай, – сказал он, извиваясь. – Ты, видно, заплатил столько, что можно было бы купить дом в Кафе, у самой пристани!

– О, я заплатил много, – сказал Ибрагим, – но оно того стоит!

– Что стоит? Сколько стоит? За что? Что на ней? Едва на ногах держится! Кому ее продадим? Я думал, что ты купишь хотя бы три-четыре здоровых девки за деньги, которые ты взял!

– Слушай! – ответил спокойно старый Ибрагим и снял покрывало с молодой девушки, что сгорала со стыда, держа ее за руки. – Ты только посмотри! Она так красива, что я советую как можно скорее вывезти ее из Бахчисарая в Кафу. Там укроем ее среди других – легче будет переждать с ней до времени. А тут просто заберет ее кто-нибудь из сыновей Мехмед-Гирея, а даст как за выеденное яйцо.

– Никто за нее много не даст! Она больна!

– Не неси ерунду! Сам бы себе в гарем ее взял – была бы утеха на старости лет. Но это слишком дорогой товар! Да и не больна она вовсе – просто утомилась по дороге от татарских пыток. А ты бы не утомился, гоняй тебя столько недель на ремнях как коня?

Старый армянин все знал, но спорил по старому торговому обычаю. Вдруг он сказал:

– Может, ее спрячем, а потом продадим какому-нибудь баши?

– Нет, – ответил Ибрагим. – Я уже думал над этим. Мы ее подольше попрячем… А потом я сам ее повезу на продажу.

– Почему это ты сам?

– Потому, что я надеюсь ее пристроить в какой-нибудь гарем, возможно даже к кому-то из дефтердаров: это для нас лучше, чем баши. Кто знает, какую она нам прибыль принесет.

– Лучше без приключений! А то пока она добьется дружбы какой-то жены большого господина, нас уже в живых не будет.

– Не мы, так наши дети живы будут!

К этому старый армянин прислушался. Он немного подумал и сказал:

– Хорошо, повезем ее завтра в Кафу. Но я за то, чтобы ее поскорее продать. Нельзя такой товар долго держать!

– Посмотри, посмотрим!

– А сколько ты дал за нее?

Старый Ибрагим назвал цену – и началась свара!

Настя не понимала их, только догадывалась, что попала не в самое тяжелое положение, и что оба купца заботятся о том, чтобы ее подороже продать. Когда она смотрела на них, она была рада, что не попалась в руки полудиких татарских разбойников и торговцев живым товаром, которые разобрали ее товарок.

Армянин не переставая спорил с Ибрагимом, открыл двери и позвал невольницу. Не нужно было долго звать ее, ведь она подслушивала за дверью. Он жестом показал ей комнату с решетками на окнах, где уже сидели другие невольницы. По их лицам было видно, что их тоже недавно привели сюда.

Служанка, приведшая Настю, сказала ей лишь одно слово:

– Кафе! – И показала рукой вдаль.

Настенька осталась с подругами по несчастью. Найти с ними общий язык она не могла. Страшно утомилась под напором мыслей и с молитвой на устах. Разбудили ее только к вечеру.

Проглотила кусочек коржика, запила молоком и снова заснула.

Утром, проснувшись, увидела она во дворе запряженную татарскую телегу и обоих своих хозяев, готовых к путешествию. Ее закутали в какие-то старые лохмотья и посадили на воз.

Оливковыми рощами и дубравами ехали они к прекрасным горам, где на вершинах расположились вечнозеленые хвойные деревья и кустарники. На их склонах виднелись виноградники и сады с олеандрами, магнолиями, тюльпанами, миртами, мимозами и гранатами. На синем фоне дневного неба слегка колыхались короны кипарисов и лаврового дерева. По дороге мелькали чудесные разломы разноцветного мрамора и целые вереницы возов, везущих соль. Красота дивной крымской природы отрывала мысли молодой невольницы от печальной действительности и неясного будущего. Красота природы успокаивала ее.

Справа виднелись верховья Чатырдага, одной из красивейших гор на земле. Красота ее была такова, что Настя склонилась перед ней. И вспомнился ей могучий слог, которым открывается Святое Писание: «Сначала создал Бог небо и землю».

Тут, у подножья прекрасного Чатырдага, почувствовала она всем своим естеством величие Творца. И дух ее, задавленный неволей, познал величие дворца-мира, в котором Бог нагромоздил тысячи красот и чудес и дал их разным народам.

Тут она вспомнила, как через Рогатин ехал польский король, а ее отец должен был его приветствовать. Вернувшись домой, он сказал:

– И у нас бы был теперь свой государь, если бы не наши крамольники, что из гордости отравили последнего князя этой земли, у которого еще было потомство. Думали, что сами без головы править сумеют.

И замолк, складывая ризы.

Тут вспомнила Настя отцовское изречение, только еще тяжелее. Понимала она, что не досталась бы она торговцам, если бы не развалили власть на ее земле. На синем фоне Чатырдага будто увидела чашу черной отравы, которую крамольники поднесли молодому Юрию – последнему из рода Даниила.

В священническом сословии тогда еще хранились рассказы про мученическую смерть последнего потомка владимирской крови на Галицкой земле, который для укрепления Галицко-Волынского княжества окружил себя немцами и другими людьми западной культуры. Это и вызвало ненависть к нему местных завистников, и они в Высоком замке Львова подсыпали ему медленный яд перед самым отъездом на Волынь.

Старая Настина бабушка часто с грустью рассказывала, как молодой князь Юрий ехал, уже отравленный, на Волынь, какие затем боли испытывал, как, уже умирая, доехал до своего замка во Владимире и как там бился в предсмертных судорогах на полу своей палаты.

Ни бабушка, ни отец, ни мать не могли ей сказать, когда это было. Говорили лишь, что тогда стояла чудесная осень на нашей прекрасной земле, и что обильно плодоносили деревья в садах. А потом три дня шел тяжелый град по всей Галицко-Волынской земле, затихая лишь на мгновения. И с того времени эту землю побивает несчастье и по сей день. А отец как-то добавил:

– Не только наши, но и ляхи хороши! Но все же они последовали заповеди Божьей: «Не убей!». По крайней мере не убили своего государя. Вот и есть у них держава.

Какая ни на есть, а все-таки существует…

Настя тогда слушала эти рассказы как сказки. А теперь уже не только понимала, но и чувствовала всю их значимость. На себе почувствовала, что значит, когда какая-то земля станет добычей, лакомым куском для конных чужаков. Образы разрухи и несчастья всей земли были так же ясны, как белый снег на вершине Чатырдага, как темный лес у его подножия.

 
Ой на горе белый снег,
Куда уехал ты, мой свет, –
 

зазвучала песня в ее молодом сердце. Но губы не пропели ее, только глаза чище заблестели.

Настенька не могла оторвать взгляд от прекрасного Чатырдага. Он так успокоил ее красотой, что с полным спокойствием в душе она доехала до большого невольничьего рынка – пристани Кафы.

* * *

На третий день Настя со своими хозяевами въехала на улицы приморского города, где в день продавалось до 30 000 рабов и рабынь. Издалека показались старые, темные, большие дома генуэзцев с решетками на окнах. В них сидела масса невольников, приготовленных к продаже.

Между домов вдруг возник христианский храм братьев тринитариев, что выкупали невольников.

Она узнала его по разорванной цепи, что как символ была прибита над входом. Из ворот как раз выехали два монаха на ослах. Как-то видела она во Львове этих «ослиных братьев», как они собирали пожертвования около церкви. Даже сама как-то раз дала им что-то на пленных.

^{Роксолана одета в роскошное платье}

Через восточный рынок рабов ехали эти «ослиные братья», сидя задом наперед на ослах, ибо не считали себя достойными ездить так, как ездил на осле Спаситель мира, царь его. Шли они между сынов разных народов по приказу из далекого Рима, шли в смирении духа своего, смягчать страшные муки невольников. Настенька с благодарностью смотрела на них.

Ей стало легче от мысли, что и тут есть те, кто помнят именем Христа про помощь бедным невольникам. И уже с легким сердцем смотрела она на старые большие дома генуэзцев с решетками на окнах.

На двор одного из этих домов заехала телега с Настей и ее хозяевами. Они медленно спустили Настю с воза и взяли с собой внутрь. В коридорах крутилось множество людей со смуглыми лицами и южными глазами, и куча прислуги.

Ибрагим с армянином задержали одного из них и о чем-то его расспрашивали.

Настя сразу поняла, что они тут как у себя дома.

Через минуту Ибрагим куда-то исчез, а армянин завел ее в одну из комнат, где сидел у стола какой-то сухонький человечек. Он скверно говорил по-нашему и расспрашивал Настю, откуда она, сколько ей лет, кто ее родители, где живут и чем, где владеют. При этом армянин ему все что-то говорил, постоянно размахивая руками. Сухонький человечек записывал себе что-то в большую книгу. Потом армянин взял у него какой-то кожаный значок и отвел ее в другую, большую комнату, по тому же коридору. В ней стояли целые ряды шкафов с разной одеждой. Около них суетилась женская прислуга.

Армянин вручил кожаный значок старшей из прислуги, которая, видимо, распоряжалась там, и вышел.

Она взяла Настю за руку, проводила до одного из шкафов, поглядела на нее второй раз и начала выбирать из шкафа какие-то одежды, передавая их в руки Насте. Достав их, она крикнула на одну из служанок и сказала ей пару слов. Та повела Настю рядом полутемных, похожих одна на другую комнат. Настя несла вещи, догадываясь, что они предназначены для нее. По дороге попробовала ткани на ощупь. Ткань была весьма хорошей.

Наконец они остановились перед одной из комнат, из-за приоткрытой двери которой клубился пар.

«Купель», – подумала Настя и улыбнулась. Не купалась она с того времени, как попала в татарский плен.

В купальне она оживилась и пришла в себя. Вернулось ее прежнее настроение. Она долго купалась, пока какая-то старая служанка не дала ей знак, что время одеваться. Она помогла Насте расчесать золотые волосы и одеться. Окончив работу, проводила ее к какому-то сломанному зеркалу, которое стояло в углу соседней комнаты, и щелкнула языком. Настя поглядела в зеркало и нашла, что почти довольна своим платьем.

Старуха проводила ее снова по тем же комнатам, неся старые вещи Насти. В комнате, где стояла одежда, перепоручила ее своему начальству и ушла. Главная внимательно рассмотрела Настю от головы до ног и что-то поправила на ней.

Настя поняла, что теперь ее проводят к кому-то, кто будет решать ее судьбу. Она догадывалась, почему уже теперь: может быть, Ибрагим и армянин хотят сейчас же вернуться или у них есть еще дела. Она понимала, что останется тут, в этом доме, только не могла догадаться, к чему ее готовят.

Главная в гардеробе позвала одну из служанок и сказала ей что-то. Та препроводила Настеньку по длинным коридорам к комнате, перед дверями которой стояли посыльные. Сказала что-то одному из них. Он вышел на середину и через мгновение вошел армянин. Служанка показала ему Настю.

Армянин вздрогнул, не узнав ее в новом наряде. Он взял ее за руку и проводил в комнату.

Это была большая красивая зала с цветными венецианскими витражами на окнах. Ее пол был устлан матами. Перед окном стоял стол, на нем – книги в кожаном переплете и два тройных подсвечника. Перед столом сидел на подушке Ибрагим, а около него – уже старый мужчина, сухой, среднего роста брюнет, может быть, брат того, что писал в первой комнате, ибо уж очень напоминал его.

Ибрагим, увидев Настю, встал и подошел к ней с очевидным удовольствием, дивясь тому, как она похорошела в новой одежде. Взял ее за руки и проводил к хозяину комнаты, который в ней уединился.

Настя мимоходом склонила голову. Ибрагим все время говорил, армянин поддакивал ему. Настя думала, что сейчас ее снова начнут разглядывать. Хотя и сконфузилась, но все же заметила, что теперь уже не только Ибрагим, но и армянин повторяет одно и то же, а хозяин молчит.

Оба ее «опекуна» одновременно разглядывали ее. Она так застеснялась, что почувствовала, как кровь прилила к глазам. Когда взгляд прояснился, она заметила, что хозяин оглядывает ее таким же взглядом, как и тот, которым ее отец смотрел на хорошего коня.

Это воспоминание оживило ее, и она улыбнулась сама себе. Хозяин комнаты что-то сказал. Смотрины закончились. Тем лучше для нее, ведь оба ее хозяина были довольны. Хозяин комнаты подошел к одному из шкафов, достал оттуда какой-то красный шарф и сам надел его Насте на плечи.

Ибрагим и армянин попрощались с ним, взяли с собой Настю и повели к противоположному крылу дома. Прошли с ней два больших двора и огород, в котором были деревья. Потом проводили ее в новый дом и передали в руки другой, новой начальнице. Сделали пару жестов и ушли.