Текст книги "Любовь к ближнему"

Та Зоа Трекеи

Все началось в день моего тридцатилетия, 10 июля. Друзья преподнесли мне сюрприз – устроили вечеринку в ресторане на улице Оберкампф. Накануне родители, не перестававшие искать свою утраченную молодость, пригласили меня в зал «Олимпия» на концерт «Роллинг Стоунз», купив билеты втридорога. (Моего брата Леона они даже не позвали.) Пока эти устаревшие британские марионетки скакали по сцене, как живая реклама здорового питания – Мик Джаггер смахивал на старую англичанку на пружинах, – Джерри Холл с сыном поливали публику минеральной водой с балкона, где находились VIP-ложи. Мне было стыдно за своих родителей, которые ликующе дрыгались, предлагая и мне заняться тем же, забыть о барьере между поколениями, примкнуть к одурманенной толпе. В конце мой отец, возбужденный сверх обычного, в узких джинсах и ярко-синих кроссовках, не делавших его моложе, а, наоборот, подчеркивавших его возраст, кинулся вместе с остальными за актером Робертом Де Ниро, покинувшим ложу и собиравшимся сесть в такси. Отец, красный, запыхавшийся, возглавил толпу поклонников и заорал со страшным акцентом:

– Bob, we met in les Bains-Douches, I gave you a cigarette, A Gauloise, typical french cigarette, you remember, c'est moi Marcel, Marcello?[2]2
  Боб, мы встречались в общественной бане, я угостил тебя сигаретой «Галуаз», типичной французской сигаретой, помнишь, это я, Марсель, Марселло? (смесь ломаного английского с французским).


[Закрыть]

Он с ума сходил от радости, все его спрашивали, действительно ли накануне он дал закурить самому Де Ниро, а он отвечал, нет, конечно, правда только то, что его зовут Марсель. Мне пришлось вмешаться, чтобы оторвать его от новоиспеченных поклонников. Он надулся на меня, потом предложил пойти пропустить по рюмочке в «Куин» или «Кастель». Я отказался, сославшись на то, что дома меня ждет Сюзан, он обозвал меня преждевременно постаревшим маразматиком. Беда с моими родителями – вечно им хотелось быть моими приятелями.

В тот вечер 10 июля собрались все свои: друзья и семья. Со мной за столом сидели самые верные, самые близкие люди, а вокруг, вторым и третьим кругом, – те, кого мы называли «клакерами» или «пехотой». Когда-то вместе с шестью преданными друзьями я основал маленькое тайное общество под названием «Та Зоа Трекеи». По-древнегречески это значит «животные бегут», знаменитый грамматический пример, доказывающий, что подлежащее среднего рода, даже во множественном числе, всегда требует глагола-сказуемого в единственном числе. Мы поклялись сохранять верность этому загадочному девизу, смысл которого был понятен только нам, другие же могли толковать его, как им вздумается. Спустя шестнадцать лет надо было выяснить, хотят ли животные по-прежнему бежать вместе, не изменил ли кто-нибудь клятве. Сначала нас было двое, учеников парижского лицея Генриха IV. Меня, третьеклассника, приперли к стенке несколько одноклассников, решивших снять с меня куртку. Худой дерганый верзила по имени Жюльен вступился за меня и обратил моих обидчиков в бегство. Он тогда кидался в драки с таким неистовством, с безумными глазами, с багровой физиономией, словно готов был расстаться с жизнью. Перед ним отступали даже дылды из выпускного и подготовительного классов. Словом, мне было четырнадцать лет, и я поддался синдрому школьного двора: попросил более сильного о защите. Мы сразу заключили странное соглашение: стать неразлучными, вместе сопротивляться издевательствам, задирам, тупым учителям. Круг расширялся: к нам примкнули Жан-Марк, Марио, Тео и Жеральд, годом позже – Фанни. Мы торжественно приняли своеобразный устав, подразумевавший взаимопомощь. Напасть на одного из нас значило оскорбить всех. Мы были тогда шумными подростками, хулиганами в кепках задом наперед, профессиональными балбесами, подбрасывавшими петарды в чужие классы и лягушек в девичьи блузки, мелкими воришками, поддерживавшими связь при помощи каббалистических знаков и особого жаргона. Уже тогда нам хотелось быть элитой внутри элиты. Чистый продукт республиканской школы – мы могли пробиться наверх только благодаря своим заслугам. Никто из нас не являлся богатым наследником: сынок крупного предпринимателя не мог принадлежать к клану, который к нашему восемнадцатилетию увеличился уже до двадцати пяти человек. Потом многие уехали за границу, и состав сократился до своего первоначального числа.

Мы были противоположностью «всему Парижу», горстке людей, мнящих себя солью столицы: мы представляли собой крохотный слепок французского «света» – выпускников уважаемых учебных заведений. Нас скрепляло нечто большее, чем кровные узы: общая история и общая воля. В принципе нас ничто не должно было разлучить. Жены, дети, любовницы включались в группу и пользовались ее защитой. «Та Зоа Трекеи» играла роль кассы взаимопомощи: мы делали ежегодные взносы в общий котел, которые шли на совместные пирушки, поездки, посещения театров, позволяли гасить долги. Мы походили и на комитет совместного действия, и на масонскую ложу. Нас сплачивало еще одно: страсть судить старших, поколение шестьдесят восьмого года,[3]3
  1968 год был отмечен массовыми студенческими волнениями в Париже.


[Закрыть] властвовавшее во Франции, которое мы безжалостно изобличали во лжи. Оно ничем не могло нас удивить, ни своими приступами ностальгии, ни лишенным следов искренности покаянием Мы ненавидели и их претензии на статус ветеранов, и их псевдомудрость разочарованных. Мы видели одно: вчерашние повстанцы стали хозяевами сегодняшней жизни, новыми господами. Человек, не испытывавший стойкой неприязни к нашим предкам, не мог вступить в наш клуб. Мы были взрослыми детьми, бунтовавшими против своих родителей, подобно тому как наши родители бунтовали против своих: отвергая тех, кто нас породил, мы не могли не повторять их ошибок. Короче говоря, изображая из себя рассерженных молодых людей, мы просто пытались сориентироваться в потемках, проклиная наших предков.

Мой лучший друг

Сначала каждый из шести друзей поднял за меня тост. Первым был Марио Дезото, выпускник Высшей школы искусств и ремесел, менее чем за пять лет сделавший состояние в косметической отрасли, импортируя с Огненной Земли особенную глину с необыкновенными свойствами. Он жил с Пракашем, молодым и чрезвычайно изящным пакистанцем, с которым они образовали трогательную мужскую семью. Вторым говорил Жеральд Берте, выпускник педагогического института, ушедший из профессии, чтобы пытаться сочинять одновременно прозу и музыку, отдаваясь тому и другому с равной страстью; он поработал водителем, гостиничным служащим, диск-жокеем, лектором на ночных курсах по оказанию экстренной помощи. Теперь он работал пианистом в баре большого отеля. Симпатичным в Жеральде было то, что он проваливал любую карьеру, которую открывали перед ним его дипломы. Третьим слово взял Тео Вандервельт, как и я, выпускник Национальной школы управления, ныне консультант нефтяных компаний, специалист по арабскому и по фарси (его мать была сирийкой, отец голландцем). Тео был нашим главным сердцеедом: его удлиненное лицо, большой рот, широкие плечи, умело растрепанные волосы, «манящий в спальню взгляд» его светло-голубых глаз тревожили даже самых отъявленных строптивиц. После трех мужчин бокал подняла единственная среди нас женщина – Фанни Нгуен, наполовину вьетнамка, наполовину африканка, тоже выпускница пединститута, преподаватель истории, бывшая модель, автор диссертации о французском происхождении индокитайского коммунизма. Ее отец, коммерсант из Гуэ, сбежал в 1975 году от вьетконговского режима и женился на уроженке Бенина. Фанни, отчаянная фантазерка, отвергала два клише женской участи: детей и брак. Не красавица в узком смысле, она обращала на себя внимание своей безудержной пластикой, бронзовой кожей и большими желтовато-зелеными миндалевидными глазами, абсолютно всегда и везде приводившими мужчин в сильное сексуальное возбуждение. Особа вольных нравов, она охотно объявляла себя буддисткой и практиковала обмен половыми партнерами. С ней успели переспать все, кроме одного меня, пропустившего свою очередь и больше не добивавшегося ее расположения. За это она заимела на меня кое-какой зуб, словно я воплощал ее личную неудачу. Предаваясь время от времени лицедейству, Фанни занималась сразу несколькими смутно обозначенными, зато прибыльными делами, в том числе «созданием событий». При своем безграничном снобизме она владела, как никто, мастерством отношений между полами: с регулярностью, переходившей в скрупулезность, она заводила и бросала мужчин. Она изображала из себя лакомый персик в вазе с фруктами, в который каждый рано или поздно получит право впиться зубами: фрукт оказывался отравленным, страдал всегда беспечный едок. Плотно населенное безбрачие обволакивало ее, как изолирующая лента, и внушало всем уважение.

Пятым сказал мне короткий комплимент Жан-Марк Донадье, директор компании недвижимости, человек безупречной порядочности. Он служил воплощением «своего парня», всегда готового помочь ближнему, лишенного мягкотелости и угодливости, обычно присущих «милым» людям. Его самоотверженность не ведала пределов: герой многогранной семейной жизни, он занимался дома готовкой, делал покупки, воспитывал трех дочурок, Мелюзину, Омегу и Кассиопею. Жан-Марк состоял в неудачном браке с миловидной певичкой Сабиной, злящейся на весь свет из-за неудавшейся карьеры. Не довольствуясь вымещением дурного настроения на законном супруге, что принимало вид ежедневных продолжительных обстрелов упреками, она упорно изменяла ему и не скрывала этого. После каждой интрижки с ней случался приступ хандры, в каковом она и являлась с повинной. Жан-Марку приходилось утешать ее и даже просить у нее прощения. Ведь это его вина, что она не ночевала дома, – слишком он некрасив, слишком прозаичен! Потом она начинала снова, потому что семейная жизнь была ей скучна, она грезила о яркой судьбе. Злая сплетница, завидовавшая всем женщинам, она была образчиком пленительной мерзавки. Жан-Марк, преданный муж до мозга костей, все безропотно сносил.

Наконец очередь произнести тост дошла до моего лучшего друга Жюльена Дранкура. Основатель нашей группы, адвокат по уголовным делам, он источал непререкаемую властность. Интриган и любитель плести заговоры, он скрывал тайну, в которую мы были слабо посвящены. Отец, мелочный торговец, ностальгировавший по Третьему рейху, воспитал его в страхе. Начал он с того, что с трехлетнего возраста платил сыну за молчание дома. Ребенку приходилось целыми днями соблюдать гробовую тишину, стараться не кашлять и не чихать. Вечером он получал скромное вознаграждение – несколько сантимов. Мать, запуганная и тоже принуждавшаяся к немоте, не смела защитить единственного сына от произвола мужа. В итоге этот последний, будивший малыша среди ночи и выгонявший его в ночной рубашке на мороз – пусть закаляется! – предложил ему сделку: за побои он будет платить ему по утвержденному тарифу. Он составил подробный прейскурант пощечин, шлепков, толчков. У Жюльена не было выбора: так или иначе его поколотят, ведь он заслуживал наказания, как любой мальчишка в его возрасте. Так лучше уж получать что-то взамен! А то он не видел, как его мать принимает тумаки совершенно бесплатно! Ребенок согласился, ведь он был слишком слаб перед этим свихнутым великаном, к тому же чутье подсказывало ему, что финансовое соглашение подвигнет того не к разнузданности, а к большей умеренности. Договоренность выполнялась безукоризненно: увидев на своей постели пятифранковую монету, Жюльен раздевался и ждал взбучки. Его покорность и молчание были куплены за деньги. Он приходил в класс весь в синяках, которые ему не удавалось скрывать под длинными рукавами. Он умолял других учеников ничего не рассказывать учителю. Папаша не жульничал, строго соблюдал контракт и оплачивал любую свою вольность. Меня в это самое время мать закармливала конфетками, чтобы я соизволил переодеться или натянуть пижаму. Предок Жюльена по любому поводу награждал его пощечинами, стараясь держаться в рамках приличий, то есть следя, чтобы на лице отпрыска не оставалось следов. Он развил в себе холодную методичную ярость, которая, чтобы вспыхнуть, не нуждалась ни в спиртном, ни в других возбуждающих средствах. Втянувшись в побои, он продиктовал целый гражданский кодекс для домашнего употребления. Например, на вопрос: что делать, если ребенок разобьет ценный предмет – вазу, стакан, лампу, – у родителя имелся теперь готовый ответ: причинить ребенку телесное повреждение аналогичной тяжести. Всякий раз, когда мальчик совершал оплошность, например, ронял по неосторожности блюдце, отец аккуратно, при помощи молоточка, ломал своему сыну палец, словно это был древесный сучок. За несколько месяцев у Жюльена побывали загипсованными все фаланги на левой руке (у него по сей день кривые указательный и средний пальцы). Врач и директор школы приставали с вопросами, но дело было в провинции, в конце семидесятых годов, в Северном угольном бассейне – бедном районе, где охрана детства была развита тогда не так, как сейчас. Раз в два-три месяца мсье Дранкур изобретал что-нибудь новенькое: например, заставлял сына играть в покер. Выигравший имел право отделать проигравшего, как ему захочется: палкой, хлыстом, железным предметом Ребенок специально проигрывал, чтобы не поднимать руку на своего батюшку. А тот знай лупил его почем зря, порой до бесчувствия, за нарушение правил. Еще он брал его с собой на прогулки в темный лес и, внезапно ускоряя шаг, оставлял одного. Мальчик надрывался: «Папа, подожди меня, где ты?» Но того и след простывал за поворотом дороги. То лесники, то браконьеры находили, бывало, малыша, исцарапанного ветками и колючками, скорчившегося в канаве. Отец обвинял его в бегстве и беспощадно колотил за причиненное матери беспокойство. Та подтверждала его рассказ, не стесняясь преувеличений. В десять лет Жюльен каждый вечер молил Бога, чтобы отец разбился в машине. Он читал статистику и знал, как велика на дорогах их департамента опасность аварии для человека, не вылезающего из-за руля. Но Бог не внимал его молитвам, мучитель возвращался каждый вечер все более неистовым, с трясущимися руками, неспособный сдержать захлестывавшую его злобу. В сарайчике рядом с домом Жюльен приютил кроликов, котят, щенков. Это было его убежище, его утешение. Пределом необратимости стал день, когда отец снял с вентилятора защитную решетку, запустил мотор на полную мощность и стал по одному швырять зверят живьем на бешено, со свистом вращающиеся лопасти, размалывавшие их в кашу из шерсти, крови и костей. И тогда Жюльен, отчаявшись дождаться справедливости свыше, тайком смастерил дротик из ветки орешника с железным, закаленным на огне острием Он сам убьет отца, вонзит свое оружие ему в живот, когда тот вылезет из машины. Но в промозглый вечер 15 ноября, намеченный как дата убийства, когда выпал первый мокрый снег, Дранкур-отец, не иначе по подсказке интуиции, не вернулся домой. Как сквозь землю провалился! Соседи и учителя давно поговаривали, что он похищает и избивает других детей в округе. Жюльен, ополоумев от отчаяния и жажды свести счеты, искал его повсюду: в деревнях, в соседних городишках, в Лилле, Шербуре, Дюнкерке. Самым печальным для него, винившего себя за то, что не уберег мать, стало то, что она оплакивала исчезновение палача и пережила его всего на год, а ведь как он колотил ее, как над ней глумился! Жюльен не попал в приют: его спас дальний родственник, нашедший его в Париже и определивший в лицей Генриха IV. Чудо, что он выжил после таких мучений и, более того, приобрел благодаря им невероятную стойкость, убежденность, что ничто и никто не сможет его сломить. Он чувствовал в себе призвание защищать справедливость и иногда грозил на улице незнакомым папашам и мамашам, слишком грубо отчитывавшим свое потомство. Для него каждый плачущий ребенок был потенциальным мучеником. Многие годы психотерапии не излечили его до конца от полученных в детстве травм. Однажды он признался мне, что, если бы не взаимная привязанность между нами, он в юности наложил бы на себя руки.

Слишком много любви

Вечер удался, был полон нежности, поток несколько демонстративной любви сплачивал нас еще сильнее. Не обошлось без сюрприза: когда настал момент задуть свечи, появился мим. Вскочив на мой столик, он изобразил плакальщицу и насмешницу. Сначала он оплакал подлинными слезами ушедшие годы: «Уже тридцать лет, увы!» Перейдя к насмешкам, он возрадовался предстоящим годам «Всего тридцать, ура!» Он гримасничал так убедительно, что я расчувствовался. Все пришли в радужное настроение и стали соревноваться, чей подарок окажется красивее. Мы сопоставляли свои воспоминания, выстраивали события, как косточки скелета, без конца обсуждали былые подвиги и глупости. Жан-Марк, слегка захмелев, напомнил, как Марио в школе постоянно доставал из штанов свой сокровенный причиндал, словно амулет, и заставлял нас nтрогать его – это должно было гарантировать нам доброкачественные любовные интрижки. Или что Пракаш, недавний иммигрант из Пакистана, сразу вошел к нему в доверие, прогладив утюгом все страницы его школьного дневника Фанни призналась, что с четырнадцати лет фланировала между площадью Бастилии и площадью Республики исключительно в нарядах от «Шанель» – «чем больше твоя популярность, тем шикарнее тебе надо выглядеть» – и платила за место в очереди в кино или в музей. Жеральд прочитал нам первые страницы своей новой рукописи под названием «Симпатичные девушки чаще ездят вторым классом», мой отец продекламировал короткое смешное стихотворение «День, когда я потерял последний волос», а Тео поведал, как лишился невинности в самолете, летевшем рейсом Париж – Сан-Франциско. Мы хохотали, как школьники, хвастались разными смешными подвигами. Это смахивало на собрание гангстеров на пенсии.

Я находился в центре происходящего, и это, как ни странно, превращало меня в стороннего наблюдателя. Я изучал этих мужчин и женщин, над которыми еще реял аромат молодости – так луч солнца озаряет облака перед дождем. Этот молодняк был еще не до конца вразумлен закономерностями общественной жизни, вот он и надрывался от хохота, суетился сверх меры. Благодаря спиртному и всеобщему веселью лица молодели, люди, в иное время изображавшие из себя генеральных директоров и чиновников, снова становились неугомонными детьми. Нам было по тридцать лет, это возраст первых итогов, наметившегося животика, увеличивающейся лысины. Мы были еще молоды, еще могли растрачивать энергию, но уже достаточно пожили, чтобы знать, что кое-какие пути для нас закрыты. Некоторые уже чувствовали себя обманутыми, другие ждали подарка судьбы, который вознаградил бы их за понесенные жертвы. Беззаботность осталась позади, невинность ушла безвозвратно. Тридцать лет – это когда пожирательницы мужчин превращаются в матерей семейств, романтические бунтарки – в канцелярских крыс. Хотим мы этого или нет, возраст – это тюрьма, в ней сидят приговоренные к определенному возрасту, языку, стилю. Возраст – это страна, система взглядов, от которой следующее поколение обязано будет отказаться, чтобы победить. Как я обожал этих ловких славных малых с накачанными мышцами, этих женщин, все еще суливших запредельные услады, но при этом гадал, как мы будем стариться, как нас согнет (или помилует?) время.

Под конец ужина Жюльен, щеголявший безупречной белизной индийской сорочки, произнес короткую речь. Последнее слово всегда оставалось за ним.

– Себастьян, ни для кого не секрет, что ты неисправимый зануда, железобетонный эгоист. От твоих ребяческих капризов покраснело бы малое дитя, у тебя привычка, чтобы тебя обслуживали, помогали тебе. Но при этом ты сохраняешь привлекательность, и, думаю, выражу общее мнение, если скажу от имени всех, что мы тебя любим!

Бурные аплодисменты.

– С тех пор, как мы познакомились, а тому уже почти восемнадцать лет, дня не было, чтобы я не позавидовал твоей феноменальной памяти, уму, твоим замечательным детям и супруге, твоим бунтарям родителям, короче, твоему отвратительному… отвратительному твоему счастью!

Снова крики, возгласы «браво!». Напрасно я уверял, что не заслужил этих похвал, проистекающих из незнания того, каков я на самом деле. Он продолжал:

– Когда Республика осыплет тебя золотом наград, не забывай, кто мы: твой отчий дом, твоя вторая родина, та, которую ты избрал добровольно. Поздравляю, дорогой Себ.

Он обнял меня, от воротника его сорочки пахло какой-то пряностью, не то корицей, не то кардамоном Сюзан расплакалась, моя мать тоже. Он выглядел таким самоуверенным, таким непоколебимым в своей привязанности – рослый, с густой черной шевелюрой, с пристальным до неприличия взором, глаз не отвести! Он не сомневался, что через двадцать лет все мы снова соберемся, быть может, уже постаревшие, но все равно нерасторжимые, как пальцы на одной руке. До самого конца он будет вершить свой понтификат, оставаясь непогрешимым. Он был нашим защитником, нашим пророком, нашим духовным отцом – тем, кто однажды изрек: никогда не будьте тенями, оставайтесь на свету, становитесь детьми света.

Мы пили и танцевали до глубокой ночи. Пары двигались неритмично, с притворной бодростью. Мой братец Леон, сосланный на конец стола, опустошал тарелку за тарелкой, нажираясь до отвала, и я отводил от него глаза, чтобы не портить себе праздник. После полуночи в ресторан нахлынули завсегдатаи – кутилы и ночные гуляки, добавившие нашему собранию оттенок подпольности. Я потанцевал со всеми присутствующими женщинами, и, когда пришла очередь Фанни – на мою беду, заиграла томная музыка «A Whiter Shade of Pale», очередная дань шестидесятым годам, которую мой отец вынудил запустить диск-жокея, – она зашептала мне на ухо:

– Как ты умудрился увернуться от меня, маленький негодник? Гляжу сегодня на тебя, такого умненького, чистенького, и теряю самообладание!

У нее были огромные серьги, щекотавшие мне щеку, твердые соски упирались мне в грудь. От нее хорошо пахло головокружительной смесью выпитого, пота и духов. Я чуть ее не поцеловал, но вовремя опомнился.

– Пойдем в подвал, еще не поздно. Сюзан согласна, она одалживает тебя мне на вечер, это ее подарок.

– Не болтай, ты хочешь этого не больше, чем я, это игра.

– Ничего подобного, я умираю от желания. Можешь сам убедиться, я вся мокрая.

Положение становилось пикантным.

– Если будешь умницей, то через десять лет сможешь заняться со мной оральным сексом стоя на столе у всех на виду.

– Через десять лет все мы будем мертвы, Себастьян! С души меня воротит от этих верных мужей!

Она пожала плечами, наполовину обиженно, наполовину насмешливо, и с улыбкой отошла. Фанни много улыбалась, но не приветливо, а как бы давая знать, что держит всех на расстоянии. Эта улыбка говорила: я вас заметила, лучше ко мне не приближайтесь. Часа в два ночи, весь взмокший, я вышел на улицу, чтобы прийти в себя. Меня окружили жирные парижские потемки. Город задыхался, я любил это раскаленное, как из печи, дыхание, ощущение, словно ты оказался в парилке. Мимо брели парочки, возбужденные жарой, мужчины без пиджаков, а то и без рубашек, бутылки с водой – неотъемлемый аксессуар, подъезды и дворы становились укромными местами для объятий. Из-под машины раздалось обреченное кошачье мяуканье, бедная животина отчаялась найти себе пару, и почти тут же ему ответил радостный, деловитый крик чайки. Это появление морской птицы так далеко от моря сильно меня взволновало. Чайка – вестница свободы, новых вдохновенных стартов. Париж уже давно манит этих птиц отбросами и рынком Ронжи, где рыбы больше, чем в Ла-Манше, тем не менее крик чайки показался мне приглашением отдать швартовы. Я представил себе тучи чаек, альбатросов, бакланов, гнездящихся на колокольнях собора Нотр-Дам, среди стальных переплетений Эйфелевой башни, косяки трески, тунца, сардин, поднимающиеся вверх по Сене, кишащие под мостом Искусств. Мим, привалившись к стене, ожесточенно плевался словами в мобильный телефон, и у меня даже не возникло желания поблагодарить его за выступление. При возвращении в ресторан я вспомнил слова Фанни. Ее правда: я слишком благоразумен, слишком скользок, прямо эталон хорошего ученика. Нажить врагов и то мне не по плечу. Я неприятный тип, но мне все прощается. Моя уверенность, что мной восхищаются, необоснованна. Эти безобидные слова запали мне в сердце: брошенные наобум, они выражали истину.