Текст книги "Альбуций"

Глава третья
Гражданские войны

Он терпеть не мог публичных выступлений. Никогда не читал на публике более шести раз в году. Зрители буквально дрались за места, чтобы присутствовать на его репетициях (он заучивал свои импровизации наизусть), которые проходили чаще выступлений, хотя, готовясь к ним, он не прилагал никаких усилий, чтобы понравиться. Сидя среди собравшихся, он начинал с того, что вяло и неразборчиво излагал свой сюжет, и, лишь когда ему на ум приходила какая-нибудь захватывающая идея, вскакивал на ноги и оживлялся. Замысел обретал плоть. Лицо его сияло, пальцы двигались выразительно, руки взлетали, как крылья. Он редко приукрашивал свои персонажи или подробно разрабатывал интригу. В других случаях он продолжал сидеть: так ему легче было свободно развивать свою мысль. Сидя, он излагал сентенции. Стоя, расцвечивал их красками. Находясь у себя в доме, в окружении близких, он редко исполнял всю декламацию. То, что он читал, нельзя было назвать обобщением. Но нельзя было назвать и декламацией. Для декламации он говорил слишком мало. Для обобщения – слишком много. Когда он декламировал, время для него переставало существовать: так вода уходит в песок, сколько ее ни лей. Вот уже и городской трубач протрубил третью стражу, а он все вел и вел рассказ о своих героях и их невзгодах. Он грешил одним недостатком: любая побочная тема могла превратиться в самостоятельный роман, содержащий предисловие, изложение сюжета, отклонения, трагическую кульминацию и эпилог. Его упрекали в этом. Ему говорили: «У вас каждый член так же велик, как все тело», он отвечал: «Это не тело, это город. Отдельный член – не ноздря и не рука. Отдельный член подобен целому человеку». Анней Сенека уверенно высказал свое мнение о нем: «Splendor orationis quantus nescio an in nullo alio fuerit» (Его стиль отличался блеском, какого я не встречал более ни у одного декламатора).

Я хочу привести здесь пять удивительных сюжетов, относящихся к временам первой гражданской войны. В 65 году, когда Помпей завоевывал Кавказ, Цезарь приказал вновь воздвигнуть статуи Мария. В 62 году в Этрурии убит Катилина. В 58-м Катон в кровавой битве берет Кипр. В 54-м Красс идет с армией в Месопотамию;[28]28
  Марк Лициний Красс (ок. 115 – 53 гг. до н. э.-), победитель Спартака, консул в 70 г., член первого триумвирата (с Цезарем и Помпеем) в 60 г. В 55 г. получил провинцию Сирию и в надежде на славу затеял ненужную Риму войну против парфян. Покорил Месопотамию, но, возобновив военные действия в 54 г., потерпел поражение при Каррах и был изрублен парфянами, когда по желанию войска отошел от лагеря для переговоров.


[Закрыть] он уже стоит на пороге смерти.

Я нахожу замечательно верными два изречения, в которых выражена вся суть и его тела, и его жизни, и его времени, и его языка: «Никто не знает того, что говорит. Никто не знает того, что делает». Я люблю обе эти краткие максимы и каждодневно поверяю ими окружающую действительность. Всякий раз, как человек говорит или пишет, всякий раз, как он действует или принимает решение, он делает рискованный выбор, не зная размаха его последствий, не умея оценить его значение, не предвидя его перспектив, не представляя течения дела. Вот почему следует относиться ко всему сущему с легким подозрением, расспрашивать, разведывать, присматриваться, докапываться до сути явлений. И когда вдруг, в мгновение ока, в чьей-то беззаботной речи промелькнет некое нужное слово, а чей-то поступок посулит некую желанную возможность, нужно суметь не упустить удобный случай и оказаться на высоте, действуя решительно и смело.

В декабре 63 года ни Цезарь, ни Катон не осознавали того, что делали. Они знали только, что соперничают ради высшей власти. Они еще ничего не знали ни о блеске, ни о значении, которые впоследствии приобретут их имена. Еще менее того они понимали, что делают ровно противоположное тому, что, по их мнению, замыслили. Они оба, словно два отражения одного и того же предмета, совершенствовали свою речь, доводя ее до крайней, аскетичной простоты. Что же касается Альбуция, то он нарочито затемнял, запутывал свой язык.

Альбуций Сил в конце жизни хорошо сознавал все своеобразие своих сочинений. Он признавался в этом Сенеке, который сохранил письменные свидетельства его творчества. Оригинальность романов Альбуция выражалась не только в отрубленных руках, носорогах и вульгарных словах, которые он вводил в свои тексты. Она воплощалась также в приверженности определенным темам – гражданским или пиратским войнам, которые глубоко поразили его в детстве и отрочестве. И все более жестоком противостоянии свободных граждан и рабов, отцов и детей. В 55 году Альбуций, как и все жители Рима, впервые увидел носорога; мальчику было в ту пору тринадцать лет. Возраст созревания. На его лице пробиваются первые волоски. Он еще только учился говорить, когда члены побежденных и рассеянных полчищ Мария, Митридата, Сертория, Спартака тысячами пробирались к морю. Беглецы, поставленные вне закона, объединили свою ненависть и свой голод; в результате половина Римской империи ушла в пираты. Плавая на баркасах или наскоро сбитых плотах, они разбойничали в устьях Эбро, Тибра, Роны, Нила, на Босфоре, у Геркулесовых столбов. Когда Альбуцию было два года, Помпеи потребовал у властей пятьсот галер, набрал сто тридцать тысяч человек и за шесть недель уничтожил тысячи этих утлых челнов и оголодавших людей, которые на них плавали.

За два года до рождения Альбуция вдоль всей земляной дороги, ведущей из Новары в Милан, вдоль всего мощеного пути из Милана в Рим тянулись вереницы крестов с распятыми рабами. После гибели Спартака Красс приказал только на одной Аппиевой дороге распять шесть тысяч взятых в плен рабов. Шесть тысяч черных крестов на обочинах; вороны срывали клювами повязки, прикрывавшие чресла казненных, и отщипывали с трупов кусочки плоти.

Рабы, желавшие стать людьми, провинциалы, стремившиеся стать гражданами, плебеи, умиравшие с голоду, подняли три революции, залив Рим кровью. Первая закончилась при Гракхах. Вторая пришлась на правление Мария. Третья бросила вызов Цезарю. Я привожу здесь слово в слово истории о женщине, покончившей жизнь самоубийством, о вольноотпущеннике, что предъявил судье четыре бесполезные таблички, о рабе, осужденном на пытку за спасение своего господина, о другом рабе, распятом за отказ стать насильником, и, наконец, об оружии, заговорившем на могиле. В виде исключения я перескажу и роман Папирия Фабиана,[29]29
  Папирий Фабиан – римский философ, современник Сенеки Старшего, человек строгого нравственного поведения и выдающегося красноречия, читал публичные лекции о философии, писал философские сочинения и составил также одно сочинение по естественной истории.


[Закрыть] поскольку нахожу его замечательным.

ОТЕЦ, УБИВАЮЩИЙ СЛОВОМ

DEMENS QUOD MORI FILIAM COEGERIT[30]30
  Некий безумец побуждает свою дочь к смерти (лат.).


[Закрыть]

Во времена гражданских войн некая женщина приняла сторону своего мужа, сражавшегося против врагов, среди которых находились ее отец и брат. Армия, где воевал ее супруг, была разгромлена, сам он убит в бою, и женщина пришла к отцу. Но тот отказался впустить ее в дом. Дочь спросила его:

– Quemadmodum tibi vis satisfaciam? (Чем я могу загладить свою вину пред тобою?)

– Morere! (Умри!) – И отец повернулся к ней спиной. Женщина повесилась тут же, у дверей дома. Сын обвинил отца в безумии.

Альбуций писал:

– Utrae meliores partes essent, soli videbantur judicare di posse (Решение, которая из сражавшихся сторон была достойнее, зависело от капризной воли богов). Что же до тебя, даруй прощение своей дочери, если ты милосерден, подчинись эдикту – если ты ей враг, природе – если ты отец, справедливости – если ты судья, ее брату – если сам ты озлоблен.

На это отец отвечал сыну:

– Ее убило не мое слово. Скорбь о погибшем супруге толкнула ее на смерть.

Но сын возразил:

– Твое лицо пылало от гнева. Ты говорил с необузданной яростью. Ты обращался не к своей дочери. Ты убивал своими словами живую душу.

Отец стоял на своем:

– Я хотел, чтобы она постигла всю тяжесть своей вины.

Сын:

– Но она молила тебя о помощи.

Отец:

– Она говорила не опуская глаз.

Сын:

– Она смотрела на твои руки, не смея сжать их, на твою грудь, желая прильнуть к ней лицом.

Отец:

– Я хотел наказать ее ожиданием. Я бы дрогнул при третьей ее мольбе. Ты же не просил меня за нее. То, в чем я отказал супруге моего врага, я даровал бы твоей сестре.

ПАТРОН

PATRONUS OPERAS REMISSAS REPETENS[31]31
  Некий патрон вновь требует услуг, от которых прежде отказался (лат.).


[Закрыть]

Во времена гражданской войны между Цезарем и Помпеем некий патрон, осужденный на смерть самим Помпеем, укрылся в доме одного из своих вольноотпущенников. Он прячется у него на сеновале. Вольноотпущенник кормит и оберегает его. В награду он просит освободить его от барщины и хозяйственных услуг, которые обязан оказывать своему господину, как то: строительство моста, помол зерна, поденные работы, мощение дорог. Патрон соглашается, записав сей договор на четверной буксовой табличке. Будучи восстановлен в правах на свое имение (Цезарь уже в Египте и продвигается вверх по Нилу), патрон требует от вольноотпущенника обычных услуг. Он ссылается на жестокость гражданских войн и на закон «Per vim», по которому любые акты, написанные под страхом смерти, утрачивают силу.

– Согласно проскрипциям, меня должны были казнить. Согласно четырем табличкам, написанным под принуждением, меня лишили звания патрона.

– Но я спас тебе жизнь. Я спрятал тебя на своем сеновале. Ты был наг, наступала зима: я дал тебе одежду и два шерстяных одеяла. Ты был голоден: я кормил тебя и поил молоком моих коз. Ты обезумел от страха и потерял сон: я послал к тебе служанку, чтобы ее руки и ее лоно усладили твои ночи. И тогда ты пожелал вознаградить меня. Ты благодарил меня со слезами на глазах. Затем ты попросил восковые таблички. Ты взял в руку стиль. И по своей доброй воле ты составил наш договор, записав его на этих табличках и скрепив печатью своего перстня.

– Вокруг царила жестокость. Время было жестокое. Цезарь был жесток. Погода и та была жестока: дул ветер, валил снег. Я написал этот акт под страхом этих жестокостей.

– Ты был добр к своему рабу. Ты освободил меня. Ты был добр к вольноотпущеннику: изгнанный, разоренный, преследуемый, ты попросил у меня убежища. Разве я предал тебя? Разве просил денег? Разве хоть в чем-то нарушил свой долг повиновения и долг гостеприимства?

– Nihil est venali misericordia turpius (Нет ничего подлее, чем торговать своею жалостью). Ты продал мне свою жалость за четыре буксовые таблички.

РАСПЯТЫЙ РАБ

CRUX SERVI VENENUM DOMINO NEGANTIS[32]32
  Распинать ли раба, отказавшего господину в яде (лат.).


[Закрыть]

Некий человек – пожилой годами, хворый, лишенный зрения, мучимый болями в животе и бессонницею – решил умереть. Он повелел одному из своих рабов достать ему яду и указал место, где тот мог раздобыть этот яд. Раб, любивший своего господина, дважды отказывался исполнить его приказ. Тогда хозяин заставил другого раба принести ему отраву и перестал наконец кричать от боли. Тело его предали огню.

Затем вскрыли завещание. В этом завещании хозяин приказывал наследникам своим распять непослушного раба. Того схватили. Раб потребовал, чтобы его дело разбирали трибуны.

– Я взываю к закону Корнелия.[33]33
  Закон Корнелия. – «Lex Cornelia de sicariis et veneficis» – Корнелиев закон об убийцах и отравителях, по которому полагалась смертная казнь всякому, применившему яд или совершившему попытку отравления. Луций Корнелий Сулла (138 – 78 гг. до н. э.) в 82–79 гг., будучи диктатором, издал ряд законов, касающихся государственного управления, уголовного права и судопроизводства.


[Закрыть] Я отказался поднести хозяину напиток, несущий смерть.

– Ты ненавидел своего хозяина. Ты испытывал удовольствие, глядя, как его пожирает неизлечимая болезнь. Ты продлевал его мучения.

– Я любил моего хозяина. Я продлевал его жизнь.

– Господин любил своего раба. Он любил его столь сильно, что уготовил ему ту же участь, какую готовил себе самому. В то время как ему готовили яд, он приказал сбить крест для раба-ослушника.

– Etiam ubi remedium est mori, scelus est occidere (Даже когда смерть избавляет от мук, убийство – преступление).

– Если приказы хозяев будут оспариваться их рабами, а после их смерти – трибунами, что же тогда станется с гражданской иерархией и исполнением завещаний?!

БЕЗУМНЫЙ ОТЕЦ

DEMENS QUI SERVO FILIAM JUNXIT[34]34
  Некий безумец выдаст свою дочь за раба (лат.).


[Закрыть]

Некий тиран созывает народ к ступеням храма. Он объявляет, что отныне рабам дозволено убивать своих хозяев и насиловать их жен. Знатные горожане спешат обратиться в бегство – кто в лодке, кто в повозке, укрывшись под хворостом, кто ночью, среди стада. Все рабы насилуют своих бывших хозяек, и лишь один из них щадит дочь своих господ. Он ласкает ее, однако не лишает девственности. Она влюбляется в него. И теперь сама хочет отдаться ему, но он отказывает ей в этом, ограничиваясь лишь поцелуями и услаждая девушку взглядом и рукою.

Проходит время, тирана убивают заговорщики, знатные граждане возвращаются в город. Они распинают рабов, которыми некогда владели. И только раб, отказавшийся насиловать дочь своих хозяев, избегает этой кары. Напротив, он получает свободу. Девушка выходит за него замуж. Но ее брат противится этому, он силою приводит сестру в суд и требует распять раба. Перед всеми собравшимися он во всеуслышанье желает бесплодия своей сестре.

– Soror, opto tibi sterilitatem!

Присутствующие делают знак, отвращающий беду, услышав формулу проклятия. Брат же объявляет, что допустил бы раба, полученного сестрою в приданое, в ее постель, но что имя ее детям должен дать только свободный гражданин. А человек, женившийся на его сестре, – раб в вольноотпущеннике, который насилует ее и, следовательно, заслуживает распятия в соответствии с решением, принятым вернувшимися в город знатными гражданами. Он воскликнул:

– Этот человек принудил ее к разврату, однако сберег ее девственность, ибо желал заполучить помимо ее тела и весь дом. – И он добавил: – Раб ждал, когда девушка созреет и станет пригодной для сношений. Закройте же изображения предков! Он насилует не свою любовницу. Он насилует свою жену. О бессмертные боги, пусть они оба идут либо в постель, либо на крест! (Будь проклят этот брак, более позорный, нежели любая супружеская неверность!)

Эта контроверза заканчивалась следующим изречением – если не дореволюционным, то по крайней мере дохристианским:

– Si voles invenire generi tui propinquos, ad crucem eundum est (Если хочешь найти родителей своего зятя, ищи их на кресте).

Явившийся в суд отец отвечал на это так:

– Катон и тот женился на дочери земледельца.

И тут Альбуций создает замечательный пассаж: «Ни один человек не рождается ни свободным, ни рабом. Только случай впоследствии навешивает на людей этот ярлык…» Таким образом, Альбуций Сил формулирует на маленькой буксовой табличке крошечную декларацию прав человека времен Августа: «Neminem natura liberum esse, neminem servum: haec postea nomina singulis impossuisse fortunam…» (Люди не рождаются ни свободными, ни рабами, ни равными, ни неравными в правах и обязанностях. Социальные различия воплощаются лишь в названиях. Свобода заключается в том, чтобы человек как можно меньше был рабом другого человека. Реализация естественных прав каждого человека имеет лишь одно ограничение, а именно: он обязан подчиняться законам общества, в котором живет, и властям, что подчиняют его обществу).

ОРУЖИЕ С МОГИЛЫ

ARMIS SEPULCHRI VICTOR[35]35
  Некий воин побеждает е помощью оружия, взятого с могилы (лат.).


[Закрыть]

Во времена войны с армянами некий отважный воин лишился своего оружия в боевой схватке. Он завладел оружием, лежавшим на могиле одного героя. Совершив ратный подвиг, он вернул оружие туда, где взял его. Генерал вынес ему благодарность за отвагу. И в то же самое время воина обвинили в осквернении гробницы.

– Arma vix contigeram: secuta sunt (Я завладел этим оружием всего на несколько мгновений).

– То было не боевое оружие, но напоминание о славных подвигах усопшего.

– Мы отдали друг другу то, чего недоставало каждому из нас: он – свое оружие воину, я – воина его оружию.

– Храбрый солдат не теряет оружия в схватке. Благочестивый человек не грабит усопших. Факт возвращения украденного не оправдывает преступления. Насильник может вернуть супругу его жену, которой он овладел силою, ее позора он этим не искупит. Боги Маны оскорблены этим деянием. Мы должны отомстить за усопшего. Павший воин, лишившийся оружия, взывает к нам с берегов Ахерона.

Существует замечательный роман Папирия Фабиана, посвященный гражданским войнам. Его можно назвать таким же революционным, как Альбуциева «Патрона». Мессала Корвин называл большинство знатных сенаторских семейств «акробатами гражданских войн». Наилучшим тому примером служит Деллий, перебежавший от Долабеллы к Кассию, от Кассия к Антонию, от Антония к Цезарю, а под конец ухитрившийся запустить руку под юбку Клеопатры. Декламация Папирия Фабиана была изничтожена убийственными сарказмами Вибия Галла. Лично я считаю ее прекрасной, как, впрочем, и все другие «декламации», которые многие поколения эрудитов и преподавателей с удовольствием втаптывали в грязь. Роман Папирия начинается следующим образом:

«Родичи стоят лицом к лицу, готовые схватиться насмерть. Эти семьи являют собой вражеские армии. На холмах, занятых противоборствующими, теснятся лошади и воины. В одно мгновение вся полоса земли, только что их разделявшая, усеяна мертвыми телами, а живые спрашивают себя, стоя посреди сотен трупов солдат и лошадей, посреди банд набежавших мародеров:

– Кто же натравливает человека на человека? Отчего брат поднимает руку на брата, отец на сына, племянник на дядю? Если это люди, кого же тогда назвать зверем?

– Звери не воюют меж собою. Даже хищники не ведут войн против своих братьев и отцов. Вздумай они сражаться друг с другом, войны лишились бы своего ореола благородного, цивилизованного действа, угодного богам.

– Гражданская война, отцеубийство, детоубийство, братоубийство – это болезнь. Это кара богов и слепого случая.

– Нет, это сокровища, милые людским сердцам. Война отличает нас от зверей. Произведения искусства и необузданная алчность способствуют войнам.

– И люди воюют ради золота из нескольких дворцов, ради лона нескольких женщин, ради славы нескольких мужчин, ради храмов нескольких богов; люди проливают моря крови, лишь бы урвать себе эту добычу.

– Богатство совращает. Слава также совращает. И красота совращает. И благочестие совращает.

– Стремление сохранить свое имя в памяти живых или на мраморе, после того как тело предадут огню, свело с ума двоих мужчин.[36]36
  По всей видимости, автор намекает на Герострата, поджегшего в 356 г. до н. э. храм Артемиды в Эфесе только для того, чтобы прославиться, и на Павсания, убийцу Филиппа Македонского (336 г. до н. э.), о котором рассказывали, что он решился на свой поступок под влиянием софиста Гермократа: когда он спросил того, как можно снискать наибольшую известность, то получил ответ – убив того, кто совершил наибольшее (см. Диодор Сицилийский).


[Закрыть]

– Они возжелали бессмертия для смертных, гор и лесов у себя на столе, океанов у себя во рту. Реки изменили свое течение. Соломенные лачуги превратились в роскошные высокие дома, где боишься упасть или сгореть, дабы обогатить гвардию Красса.[37]37
  Марк Лициний Красс Dives (Богач) (см. прим. к с. 21) прославился неразборчивостью в средствах к увеличению своего богатства. Во время пожаров он за бесценок скупал горящие дома и соседние с ними здания, а затем сдавал или продавал участки за высокую плату.


[Закрыть]

– Цезарь – ребенок, который возжелал завернуть весь мир в полу своей тоги. Дети с отвращением выбрасывают куклу, что принадлежит им самим. Зато они исходят завистью к обрывку грязной бечевки, зажатой в кулачке другого.

– Когда Цезарь завоюет весь мир, жадность уйдет из него, как уходит море от берегов Бретани.

– И останутся лишь пустота и озлобленность – осадок пресыщения.

– И останутся лишь пустота и жестокость – следствие бессмысленной, бесполезной игры».

Глава четвертая
Красота низменных вещей

Он говорил слишком быстро. Никогда не импровизировал. Ему это было неимоверно тяжело. На память он не жаловался. И однако все, кто близко знал его и восхищался его стилем, утверждали, что он не был обделен даром импровизации – просто полагал, что ему этого не дано. Из всех творческих личностей он был самым робким, самым неуверенным в себе. Азиний Поллион окрестил его «sententiae» «белыми»: они были прозрачны и излучали свет. Он умел бередить людские чувства, пробуждать страсти (affectus). Многие плакали, слушая его. И смеялись. И все боялись одного: что он умолкнет, повергнув слушателей в бездну тишины. По словам Аррунтия, самой патетической из его декламаций была «Potio ex parte mortifera» (Яд, смертельный наполовину). Публика едва сдерживала эмоции. «Яд, смертельный наполовину» – это род детективного романа, напоминающего романы Агаты М. С. Кристи.

ЯД, СМЕРТЕЛЬНЫЙ НАПОЛОВИНУ

РОТЮ EX PARTE MORTIFERA

Во времена Помпеевых проскрипций[38]38
  Гней Помпей Magnus (Великий) (106 – 48 гг. до н. э.), знаменитый полководец, соперник Цезаря, был консулом в 70, 55 и 52 гг., в 60 г. заключил первый триумвират с Цезарем и Крассом, но в 49 г. разошелся с Цезарем, а в 48 г. был разбит им в битве при Фарсале и убит во время бегства в Египет. Проскрипция – объявление вне закона, опала, введенная Суллой, который придал ей форму правового учреждения с длившимися правовыми последствиями. Имена опальных публично выставлялись; такой опальный находился вне покровительства законов, и все его дети и потомки теряли почетные должности и имущество; имущество конфисковывалось в пользу государства.


[Закрыть] некая женщина сопровождает в изгнание своего мужа. Однажды среди ночи она внезапно просыпается и видит, что ложе рядом с нею пусто. Она встает. И находит своего супруга в темном атрии: он плачет, держа в руке египетскую чашу. Она спрашивает, почему он покинул супружеское ложе и какая причина лишила его сна. Он отвечает, что хочет предать себя смерти, ибо лишился всего своего состояния. Тогда она спрашивает, что за напиток у него в чаше. Он говорит, что это смертоносный яд. Жена просит его оставить ей часть яда, так как не хочет жить после смерти супруга. И вот он выпил половину чаши, а она допила остальное. Женщина умерла, крича от страшных болей в животе. Когда вскрыли оставленное ею завещание, выяснилось, что единственным своим наследником она назначила мужа. По отмене проскрипций муж вернулся на родину, и тут отец умершей обвинил его в отравлении своей дочери:

– Он единственный из всех осужденных, кого обогатили проскрипции.

– Я любил свою жену. И она меня любила. Нет для меня горшей муки, чем та, от которой я страдаю: я пережил единственного человека, с которым был счастлив.

Аргумент, представленный Альбуцием, отличается точностью англосаксонских судебных протоколов конца XIX века: «Summis fere partibus levis et innoxius umor suspenditur, gravis illa et pestifera pars pondиre suo subsidit» (Почти всегда на поверхности остается легкая и безобидная часть жидкости, тогда как ядовитый осадок, увлекаемый собственной тяжестью, опускается на дно). Альбуций заключает свое повествование словами: «Bibit iste usque ad venenum, uxor venenum» (Он выпил то, что было над ядом, супруга же выпила сам яд).

Он умело использовал фигуры речи. Подробно описывал место действия. Альбуций чрезвычайно обогатил и разнообразил речь латинян. Когда он мучился нерешительностью, когда терзал слух своих близких сомнениями, одолевавшими его в процессе творчества, это неизменно объяснялось его желанием осмыслить следующее: не как повествовать, но о каких вещах повествовать. Он часто говорил о себе самом: «Когда ум мой занят сочинительством, слова осаждают его со всех сторон». Сенека также записал его определение романа: «Это единственное пристанище в мире, гостеприимно открытое всем «sordidis-sima», иначе говоря, самым непристойным словам, самым вульгарным вещам и самым низменным темам». В Риме словом «sordes» назывались в первую очередь грязные вещи, затем грязные существа, то есть бедняки, и, наконец, грязные одежды, то есть траур (во время которого полагалось не снимать платье, но раздирать его на себе в знак скорби; нельзя было мыться, стричь волосы и ногти на руках и ногах, брить бороду или удалять ее посредством скобления пемзой и подпаливая). О трауре свидетельствовал не столько черный цвет, сколько грязное одеяние, беспорядок в одежде, говоривший о хаосе в смерти, несущей ужас живым. «Splendidissimus erat: idem res dicebat omnium sordidissimas. Nihil putabat esse quod dici in declamatione non posset» (Он был блестящим сочинителем: повествуя о самых низменных вещах, он делал это талантливо. Он считал, что в романе все можно называть своими именами). Отец Сенеки-философа однажды попросил его привести примеры этих «sordidissima». Альбуций ответил: «Et rhinocerotem et latrinas et spongias» (И носороги, и отхожие места, и губки). Позже он добавил к названным «sordidissima» домашних животных, супружеские измены, пищу, смерть близких и сады.

Пятьсот пятьдесят лет тому назад Иоанн Французский, герцог Беррийский, обуреваемый ненавистью к уродцам, взялся коллекционировать часословы, сказавши себе: «А не поискать ли добычи в царстве колдовства?», то есть в местах, весьма близких к тому, что римляне называли «sordidissima» и что они с величайшим усердием изображали на своих мозаичных полах или на стенных фресках (англосаксы называют это «homing»), а именно женщин в бесстыдно задранных туниках перед очагом (отчего видны их нижние губы, багровые и словно распухшие), крошечных человечков, занятых пахотой или обрезанием виноградных лоз.

Рыбаки забрасывают сеть в Орж. Мужчины и полнотелые девы, и те и другие обнаженные, купаются в реке, широко, по-лягушачьи, раздвигая ноги. На первом плане сороки и вороны клюют зерно на набережной Вольтера. Крестьянин колотит палкой по стволу дуба, сбивая желуди на корм свиньям.

С начала времен, покрытых мраком, самым черным, самым непроницаемым мраком, с детства любая сказка, достойная этого имени, подчиняется незыблемому закону, повелевающему включать в обыденную жизнь один-два элемента волшебства – белые камешки, пряник, красную шапочку, леденцы, пудинг, пятна крови числом три, лепешки, капельку раскаленного масла, случайно упавшую на спящего. Вот эти-то вещи Альбуций Сил и называл словом «sordidissima»: черный африканский носорог с буйволовой птицей, усевшейся к нему на спину, едкая вонь отхожих мест и при сем неизбежно принимаемые низменные позы; к этому присовокуплял он еще болотную мяту или уксус. Роман в его глазах уподоблялся ивовой корзине, куда следует складывать любую оставленную втуне или, скорее даже, беспризорную вещь. Эдакое гостеприимное местечко, единственное на свете, где любое явление может обрести имя. Для того, что копится у человека в голове, нет лучшего зеркала, чем роман. В этом отношении поэзии, философии, музыке и живописи до него куда как далеко.

Он боялся, что его лысая голова пострадает от ветра. Испытывал тот же страх, когда лил дождь, когда шел снег, когда палило летнее солнце. Он редко покидал Рим. Если и выходил из дома, то всегда шагал торопливо, чуть ли не вприпрыжку, в своей белой широкополой шляпе с развевающимися тесемками. Он дрожал при мысли, что его могут принять за «scholasticus» (школьного преподавателя риторики), хотя даже шляпа противоречила этому статусу. Он полагал, что, вульгаризируя свой стиль, он усиливает его воздействие на публику. Одному из друзей он сказал: «Не подходи к моей записи слишком близко. От нее воняет дерьмом». Он сетовал на то, что его осаждают вульгарные слова (sordida verba), но что он вынужден произносить их.