Текст книги "Сердце на Брайле"

4

На следующей неделе я убедился, что математическое чудо звали Мари-Жозе. Всё это время я наивно полагал, что она тут ни при чём. Мне даже удалось убедить себя, что, может, я решил задачу, сам того не заметив. В истории случались вещи поудивительнее – примеров у меня сейчас нет, но именно так я рассудил на одном из уроков.

Но в тот день, когда учительница раздала нам проверенные работы, сомнения рассеялись, всё стало ясно, потому что оценка Мари-Жозе оказалась ниже моей. А такого не могло случиться, так в природе не бывает, несмотря на все божественные вмешательства. Меня поздравили и чуть ли не церемонию устроили – я был тронут, очень тронут и уже начал всерьез воспринимать эти комплименты, словно действительно их заслужил, несмотря на засевшую где-то глубоко тревогу. Весь класс смотрел на меня, и я был потрясен, потому что никто, похоже, ничего не заподозрил. И даже Хайсам вышел из своего привычного оцепенения, чтобы не пропустить этот важный момент.

На его широком, полном спокойствия и уверенности лице сияла мягкая улыбка. Сердце мое бешено колотилось от волнения. Учительница никак не унималась – сцена походила на награждение орденом Почетного легиона, словно я высадился на какую-то геометрическую луну. Я подумал, что она немного преувеличивает, но, так как опыта в выслушивании похвал у меня не было, промолчал. Преподаватель даже сравнила меня с Мари-Жозе, когда отдала ей ее контрольную, и тут я в первый раз услышал, как учительница шутит.

– Видишь, у тебя получилось лучше, чем у Мари-Жозе, которая всё-таки допустила огромную ошибку в решении задачи. Поэтому я уверена, что ты не списывал!

Только вот вся эта история завершилась не очень удачно, потому что в конце урока учительница подошла ко мне, прихрамывая, и сказала:

– Теперь никаких поблажек! Ты доказал, что способен решать задачи, если немного позанимаешься. Я ведь могу на тебя рассчитывать, а?

Она смотрела мне прямо в глаза. А потом торжественно добавила, как на всяких старинных церемониях:

– Все рассчитывают на тебя!

Я вышел из класса с чувством, будто судьбы мира зависят от того, что я напишу, и в голове вертелась только одна мысль: я крепко влип. Мне хотелось обсудить ситуацию с Мари-Жозе, но она сбежала, растворилась в воздухе. Уже в коридоре мне показалось, будто я только что вышел с ринга. Я поискал глазами Этьена и Марселя – эти двое были членами рок-группы, которую я когда-то создал, – но они уже пинали мяч во дворе.

Спустившись, я попытался как можно тише прошмыгнуть мимо кабинета Счастливчика Люка, но по «счастливой» случайности всё-таки столкнулся с ним. Он лишь подлил масла в огонь:

– Отличный спринт, мальчик мой, ты вышел в отрыв! Я уже в курсе твоих подвигов. Ты получил свою желтую майку лидера![19]19
   Желтую майку лидера получает победитель велогонки «Тур де Франс». Счастливчик Люк любит спортивные сравнения.


[Закрыть] Даже добавить нечего! Снимаю шляпу! Настоящий мушкетер!

Счастливчик Люк положил руку мне на плечо, будто и вправду мною гордился.

– Надеюсь, ты доволен!

– Да, месье, очень…

– Я знал, что мы можем на тебя рассчитывать, что все наши педагогические усилия не напрасны…

И завуч показал мне большой палец.

Это было уже слишком. Я помчался в туалет, так как эмоции овладели мной, а я не хотел разрыдаться перед всеми – у меня есть гордость. Поскольку я обычно прятал здесь бумагу, у меня всегда было укромное место. Я заперся в кабинке и разрыдался. Мне полегчало, даже стало лучше. И я решил подвести итоги прямо здесь, на унитазе. Я часто мечтал о подобной лавине комплиментов, но примерно так же, как о слишком дорогом подарке на Рождество. Теперь, когда это произошло, у меня всё внутри перевернулось. На этом с эмоциями было покончено. Надо было решать, как жить дальше, потому что теперь на мне лежала огромная ответственность. До этого я никогда не был хоть в чём-то на высоте и жил себе спокойно, а теперь они ожидали от меня результатов. Я с легкостью мог всех разочаровать, а когда разочаровываешь других, это, скажу вам честно, полная тоска – даже надеяться не на что. Мне очень хотелось всё вернуть, пойти к Счастливчику Люку и признаться, что это подстроено, что я сжульничал и не стоит чего-то от меня ожидать. Моя карьера в качестве хорошего ученика началась очень плохо – с напрягов и сожалений. Я спустил воду в унитазе, задаваясь вопросом: почему у меня всё всегда превращается в какой-то цирк?

Во дворе я заметил Этьена и Марселя. Их вдвоем поставили нападающими на правый фланг, потому что оба были левшами. Я называл этих братьев Метро с тех пор, как узнал, что есть станция метро «Этьен Марсель»[20]20
   Станция метро в Париже, названа по расположенной рядом улице Этьен Марсель, которая, в свою очередь, получила название в честь французского средневекового государственного деятеля Этьена Марселя.


[Закрыть]. Они просто отвратно играли на басу и барабанах, но я не обратил внимания на их музыкальные способности и взял в группу. Чтобы отметить рождение нашей команды, мы разбили бутылку яблочного сока о старую электрогитару, которую мне купил отец. Он же и подсказал нам экстравагантное словечко для названия группы – «Сверло» – и даже разрешил репетировать в мастерской у нас во дворе. Я понятия не имел, как ему взбрело в голову такое название… «Сверло»… И сперва подумал, что он на качество нашего звука намекает, ну да ладно… Однажды мы дали учителю музыки диск с нашими лучшими произведениями. Учитель оценил наш порыв, но, по его мнению, у нас возникли неполадки при записи, потому что он услышал только металлический стук и свист.

– Очень странно, – сказал нам учитель, немного смутившись, – кажется, что вы записывались в кузнице… или… на взлетной полосе!

Мы забрали диск и обиделись на учителя, потому что артисты – народ чувствительный.

Уже перед звонком на урок я спросил Этьена и Марселя, что они думают о моем положении. Конечно, я промолчал о том, что Мари-Жозе наверняка замешана во всём этом, поскольку и так чувствовал себя нелепо. Этьен предположил, что я действительно становлюсь «маэстро лазеек», о котором рассказывал уважаемый египтянин, и что мне стоит продолжать жульничать, чтобы остаться на высоте. Я пожал плечами.

– Это невозможно. Я слишком туп, чтобы жульничать эффективно. В прошлом году я попытался, а в итоге меня оставили после уроков и заставили отмывать все туалеты в школе. Нет, спасибо. К тому же меня мучает совесть. У вас такого не бывает?

– Нет.

Марсель посмотрел в небо и предложил мне просто усерднее заниматься и добиться успеха честным путем. Конечно, подводя итоги в туалете, я уже приходил к такому решению.

– Слишком поздно. Как только я пытаюсь учиться, всё превращается в китайскую грамоту. Например, я уверен, что сегодня вечером уже не буду понимать утренние уроки биологии про гладкие и морщинистые горошины, которые дают… ну, что-то там дают. Вот о чём я – вообще ничего не пойму!

– У всех великих рок-музыкантов была беда с учебой, – заметил Этьен.

Из уважения к сказанному повисла пауза.

– А ты действительно великий музыкант, – добавил он, чтобы просто что-то добавить.

* * *

После уроков я предупредил Хайсама, что не приду смотреть игру в шахматы, потому что меня ждет срочное дело.

– Жаль, – ответил он, – а я хотел показать тебе секреты сицилианской защиты…

Да они как сговорились! Я сделал вид, что не понял, о чём он, и сказал:

– Может быть, завтра.

– Не получится. Завтра суббота.

– И что?

– Шаббат. В этот день мы ничего не делаем.

– Но ты же египтянин, уважаемый египтянин. А твой отец – турок. Турок из Стамбула.

– Из Галаты[21]21
  Исторический район в европейской части Стамбула.


[Закрыть], я попрошу. И что с того?

Я не придумал ничего достойного в ответ, да и в целом моя голова была занята другими вещами. Хайсам открыл дверь в комнату консьержа, где его отец плел косички из теста, водрузив на голову феску. Перед тем как закрыть дверь, мой уважаемый египтянин снова заговорил:

– Мне кажется, ты торопишься уйти из школы из-за сегодняшних подвигов.

Казалось, его взгляд-рентген просвечивает меня насквозь. Уверен, он даже скелет мой увидел.

– И что с того? – повторил я его слова, не задумываясь.

Хайсам медленно опустил голову, словно соглашаясь, что я ответил правильно, и у меня по спине побежали мурашки – я почувствовал, будто расту благодаря ему.

Я побежал ко въезду в деревню, чтобы не упустить Мари-Жозе. Я точно не переживу выходные, если не разберусь со всем этим немедленно. Мне захотелось снова зайти в церковь и помолиться о том, чтобы она была одна, но я подумал, что две молитвы за такое короткое время – слишком подозрительно. Там, наверху, наверняка не потакают малейшим прихотям. Так что я просто скрестил пальцы. И появилась она, одна, с копной волос, которые были похожи на пенный шар. Я набросился на нее, как истребитель. Мари-Жозе подпрыгнула.

– Надо же, ты меня напугал. Как дела?

– Никак.

– Интересно, почему? Тебя же сегодня просто захвалили?

– Именно из-за этого.

– Да что с тобой? Расскажи.

Я чувствовал, что закипаю, но всеми силами сдерживался, потому как она могла меня бросить прямо здесь, посреди улицы, и уйти домой. А мне хотелось бы обрисовать ситуацию ясно и четко – эти два качества очень важны в жизни, говорит папа. Я заметил, что она не надела свое огромное кольцо.

– Не делай вид, будто ничего не понимаешь. Ты же знаешь, что я крепко влип.

Она села на скамейку напротив церкви.

– Рассказывай, только быстро. Мне нужно домой.

– Короче, сегодня я получил оценку выше твоей…

– Да, я ошиблась на последнем этапе.

– Ты издеваешься? Да вы все сегодня издеваетесь… Я прекрасно знаю, что ты мне подложила решение задачи, а потом специально ошиблась, чтобы сбить всех со следа…

– И зачем мне так поступать? Но допустим. Почему ты так волнуешься? Ты же получил лучшую оценку в классе!

Я подыскивал слова, чтобы объяснить всё, что накипело в душе. Взгляд мой упал на церковный флюгер, который вертелся во все стороны. Будет буря, подумал я. Вдруг Мари-Жозе встала, а я поплелся за ней по пятам.

– Все теперь думают, что мои оценки будут улучшаться. И только я один, ну то есть вместе с тобой, знаю, что не я их улучшаю, а всё это – лишь надувательство. Даже Счастливчик Люк меня поздравил. И я уверен, что мой отец тоже в курсе.

– И что с того?

– Да то, что я всех разочарую, а это тоска зеленая. Неизбежно. Я никогда не смогу повторить этот подвиг. На следующей же контрольной я рухну на самое дно, и всё станет ясно…

– Если только…

– Никаких «если»… Я тебе сразу говорю: жульничать не стану… Да и кстати, ты же сама…

– Допустим. Но я не предла…

Она замедлила шаг, и я понял, что мы пришли. Но я не собирался отпускать ее вот так. Я встал перед воротами и скрестил руки на груди.

– Давай начистоту: это ты или не ты?

Мари-Жозе спокойно искала ключи в сумке, ее рыжие кудри скрывали лицо.

– Хорошо. Это я.

Странно, но я потерял дар речи. Она посмотрела на меня, улыбнулась и закусила губу – всё это одновременно.

– И зачем ты это сделала? Разве не видишь, что у меня теперь проблемы? Примерно как с голодающими в Африке: устроишь им пир горой, а они тут же коньки отбросят. Со мной то же самое; надо было начинать с малого.

– Я не подумала. Это вообще на меня непохоже… жульничать, я хочу сказать… хотя и не думать тоже.

Несколько секунд я задавался вопросом, достойное ли это оправдание или нет. Красная армия высадила у меня в голове все свои батальоны.

– Мне нужно домой, я должна позаниматься на виолончели… но, если хочешь, заходи, послушаешь.

Я чуть не сказал, что я тоже музыкант, но сдержался. Мне было очень любопытно познакомиться с ее виолончелью. Но папа бы стал волноваться. А я бы заволновался, потому что он волнуется. Меня вообще очень раздражает, когда мы начинаем волноваться параллельно друг другу. И всё-таки я поплелся за Мари-Жозе. Мы прошли через сад по усыпанной гравием аллее, которая петляла вокруг деревьев всех видов и сортов. В какой-то момент она прошептала:

– Кстати, спасибо, что вернул бумагу в туалет для девочек…

* * *

Весь вечер я размышлял о случившемся. Моя голова стала похожа на тыкву, и папа сказал, что я странно выгляжу. В итоге пришлось улечься в постель с градусником. Когда папа спросил, что же такое со мной приключилось, я просто ответил:

– Я откусил больше, чем могу проглотить.

И так как он ничего не понял, пришлось объяснить:

– У меня лучшая оценка в классе.

Кстати, он уже был в курсе, потому что столкнулся со Счастливчиком Люком, который тренировался на своем велосипеде, и вместе они пришли к выводу, что для меня еще не всё потеряно.

Казалось, папа удивился, что я так мучаюсь из-за хорошей оценки, но ему предстояло еще кое-что доработать в «панаре», поэтому он оставил меня, заключив, что я вечно недоволен и просто не создан для счастья. В любом случае я не собирался углубляться в детали.

Я вспомнил, как мы провели время с Мари-Жозе. Пришлось целых полтора часа слушать, как она играет на виолончели Вивальди[22]22
  Антонио Лучо Вивальди (1678–1741) – итальянский композитор и скрипач-виртуоз. Его называют одним из крупнейших представителей итальянского скрипичного искусства XVIII века.


[Закрыть], Баха[23]23
  Иоганн Себастьян Бах (1685–1750) – немецкий композитор, органист и музыкальный педагог. Ярчайший представитель искусства барокко в музыке.


[Закрыть] и Марена-что-то-там[24]24
  Имеется в виду Марен Маре (1656–1728) – французский композитор и исполнитель на виоле да гамба.


[Закрыть] – никогда о таком не слышал. В конце концов Мари-Жозе отложила смычок и спросила:

– Ты тоже любишь музыку?

– Да, – сказал я.

– Классическую или барокко?

– Марокко? При чём тут Марокко?

– Барокко, а не Марокко.

Я покраснел как помидор от собственной глупости.

Уж не знаю, в чём там разница, но барокко мне вообще ни о чём не говорило, я даже задумался, не ловушка ли это. Классическая казалась мне более… классической.

– Классику. Потому что второй вариант, понимаешь…

– Что именно из классики?

Я думал со скоростью сто километров в час. Времени хитрить не было. Вспомнился, уж не знаю почему, мой кролик, который умер в прошлом году, и название его корма – «Моцарт».

– Моцарт. Мой любимый классик – Моцарт.

И, облегченно улыбнувшись, подумал, что поищу информацию о Моцарте позже.

– Какое-то конкретное произведение?

– О… всего понемногу. Я вообще фанат.

Она принялась натирать смычок странной штукой – чем-то вроде воска.

– Что это? – спросил я, стараясь изобразить интерес.

– Канифоль. Чтобы смычок лучше скользил по струнам.

Ее движения походили на долгие поглаживания.

Я встал – в ногах забегали мурашки.

В книжном шкафу в алфавитном порядке стояли разные книги. Я тут же заметил, что почти все они о глазах, что странно. «Анатомия оптического нерва», «Патологии зрения», «Изучение слепоты» и так далее. И еще целая куча других с такими сложными названиями, что их можно было принять за научно-фантастические. Я спросил:

– Забавно, все эти книги – о глазах. Почему ты так этим интересуешься?

– Это для доклада.

– Какого доклада?

– Да знаешь, я предложила учительнице литературы сделать небольшой рассказ о книге, в которой Хелен Келлер описывает свою жизнь.

– А какое отношение она имеет к глазам?

– Ну, Хелен Келлер – американка, которая потеряла зрение в возрасте девятнадцати месяцев. Ей удалось стать очень известной и умной благодаря одной учительнице, которая сделала всё, чтобы спасти девочку… Вот такая история, вкратце, конечно. Хочешь, дам тебе почитать.

– Нет, спасибо, мне пока хватит «Трех мушкетеров». Может быть, позже, когда я дочитаю… лет через десять. Кстати, есть одна вещь, которая меня беспокоит… это правда, что Александр Дюма, короче, любил набивать брюхо и бегать за женщинами?

– Это правда.

Я немного расстроился: хотелось верить, что Хайсам что-то напутал. Но, похоже, уважаемый египтянин не ошибается никогда.

– То есть все эти книги тебе нужны для доклада?

– Мне нравится опираться на множество источников, когда я что-то готовлю.

– Думаю, ничего удивительного, что ты интересуешься глазами и слепыми…

– Почему?

– Потому что из многих слепых получились отличные музыканты. У вас есть что-то общее.

Мари-Жозе пожала плечами, а лицо ее словно закрылось на замок в два оборота – так я понял, что сморозил что-то несусветное. Но, честно говоря, такое частенько в моей жизни случалось.

Дом погрузился в тишину, иногда кое-где скрипела половица.

– Ты одна? Твои родители не придут?

– Придут, но позже. Я часто одна, потому что мои родители – эксперты в произведениях искусства. Они аукционисты, поэтому часто не бывают дома.

– Аукционисты? Что-то с акциями?

– Да нет же. Знаешь, один… два… три… Продано!

Она ударила по столу невидимым молоточком. Я видел такое в фильмах.

Несколько минут мы молчали, поэтому я решил, что необходимо срочно найти тему для разговора. Всё связанное с музыкой пришлось отбросить немедленно, потому что я действительно… был не на высоте. Кстати… надо не забыть поговорить с Метро и попросить их молчать о наших музыкальных опытах. Чем больше я думал, чего бы такого сказать, тем меньше было идей. В итоге я решил: уж лучше заявить, будто я должен идти, поскольку атмосфера стала тяжелой. Мари-Жозе убрала виолончель, села на кровать и пристально на меня посмотрела.

– Хочу кое-что тебе предложить…

Я почувствовал, как голова уходит в плечи, – здесь попахивало какой-то подозрительной сделкой.

– И что же?

– Ну вот. Я поставила тебя в неудобное положение, желая помочь…

– Да, но и я сам здесь замешан; мне слишком сложно отнестись к этому иначе…

– Знаешь, я отличница.

Я пожал плечами.

– Все это знают.

– Мои родители отправили меня как-то на тестирование. Я помню результат. Никогда не забуду слова психолога: «Ай-кью гораздо выше среднего…»

– Прости, у меня с английским как-то не очень.

– Тест на коэффициент интеллекта, балда. На то, что там у тебя в голове… А мой интеллект гораздо выше среднего, и еще у меня необыкновенная память и хорошо развито абстрактное мышление.

Я сделал вид, что это очень круто, хотя даже понятия не имел, что такое абстрактное мышление и чем оно отличается от обычного.

– И что? – сказал я. – Мне плевать. Или ты мне собираешься всю свою биографию рассказать?

– Мне тоже плевать, дело не в этом, а вот в чём: если хочешь, я могу с тобой позаниматься.

– Позаниматься?

– Да. Повторить. Объяснить то, что ты не понял. Помочь нагнать остальных.

Я широко открыл рот и, наверное, переливался всеми цветами радуги. В голове всё смешалось в кучу: Решевский, Александр Дюма, Моцарт, Марен-что– то-там, дама с камелиями и д’Артаньян, и даже Счастливчик Люк и его «Тур де Франс». Я едва выговорил:

– Мне нужно подумать. Привыкнуть к мысли.

Конечно, репетиторство не сильно вязалось с образом подрывного гитариста-бунтаря.

Я взял куртку, однако, перед тем как уйти, всё– таки как бы бросил ей вызов:

– А если я спрошу тебя, какие технические новшества появились в «панаре» во время гонки Париж – Берлин в 1901 году, ты найдешь ответ?

– Найду.

«Как же, ищи-свищи, красавица, – повторял я себе по дороге домой, предвкушая победу, – ищи себе сколько влезет…»

5

Таким был конец триместра. Папа читал комментарии, а я заглядывал ему через плечо, встав на цыпочки. Мне было очень интересно, что стало с оценками, потому что с тех пор как Мари-Жозе взялась за меня, я, как говорится, настолько залип на учебе, что уже не видел, куда иду и что делаю. Выбрав в качестве примера лучшую ученицу в классе, я теперь старался изо всех сил, чтобы хоть как-то приблизиться к ее уровню. И это мне очень напомнило переезд в новый дом, когда нам с папой пришлось переделывать стены. Я шпаклевал их дни напролет, но поскольку стоял совсем близко к стене, то не видел, что напортачил, и приходилось накладывать новый слой.

Это был мой первый табель успеваемости, которого я не сильно боялся. Я взял в руки калькулятор, чтобы посчитать общую среднюю оценку и хорошенько убедиться в своих успехах. Папа тихо хихикнул.

– Что такое? Тебе смешно?

– Братья Калашниковы… надо же! Тебе не стыдно?

Папа скрутил лист в трубочку и попытался стукнуть меня по голове, но я увернулся.

– Ка-ра-ма-зо-вы! А не Калашниковы!

Он так долго смеялся, что в его глазах заблестели слезы.

– А Флобер пишет для «Нувель обсерватёр»! А почему не ведет новости по телевизору?

– Мне дядя Зак говорил, что он работал в этом журнале[25]25
  Возможно, дядя Виктора сказал ему, что Флобер работал для журнала «Парижское обозрение», а Виктор, как обычно, всё перепутал.


[Закрыть].

От этой новости папа повесил нос. Мне тоже стало грустно, когда я вспомнил о дяде Заке.

Наконец папа подвел итог:

– Знаешь, а всё не так уж и плохо в конечном счете. Тебя даже хвалят.

В общем, я был с ним вполне согласен.

– Ну, кроме физкультуры, – уточнил он.

Должен признаться, что мы с Мари-Жозе пока решили забить на физкультуру – всего не успеешь!

– А спорт всё-таки важен!

Папа исполнил парочку движений, желая показать класс в дриблинге и удерживая невидимый мяч. Прикольно получилось.

– Видишь ли, Виктор, я ведь в молодости был чемпионом Парижа по футболу.

– Шутишь!

Он сделал вид, что изо всех сил пинает мяч.

– Конечно шучу! Но всё равно не забывай про спорт.

Повисла пауза. Папа отдал мне табель с оценками и принялся убирать чашки, которые стояли по всей гостиной. Уже направляясь к кухне, он вдруг обернулся и выдал:

– Твоя мама гордилась бы тобой!

И продолжил свой путь. Вскоре послышалось, как он роется в шкафчиках.

– Папа? – спросил я, пока он был на кухне.

– Да?

– Ты сильно любил маму?

Отец ответил не сразу, и мне показалось, будто от внезапной тишины в доме образовалась черная дыра. Я затаил дыхание и услышал, как он возвращается в гостиную. Прямо над собой я увидел его немного поблекшие голубые глаза и подумал: «Если когда-нибудь ты исчезнешь, папа, я навсегда запомню голубизну твоих глаз, сохраню тебя в своем сердце».

Он сделал вид, что поглощен журналом, – всё это из-за стыдливости раненого зверя (такое элегантное выражение, я как-то услышал его в коллеже).

– Да, я очень ее любил. Ты помнишь, когда она ушла?

– Не очень. Только помню, что примерно в это время дядя Зак вернулся из одного долгого путешествия и какое-то время жил у нас.

– Она ушла, а мы остались вдвоем. Если бы не ты, я бы утопился! Понимаешь?

– Да, папа, я понимаю, что жизнь – это один здоровенный бассейн.

Получилось слишком торжественно. Папа тихо пукнул, чтобы разрядить обстановку. И я тоже, едва слышно, из солидарности. А потом мы долго смеялись.

* * *

Я захватил с собой школьный рюкзак со всякими штуками, которые успели накопиться за неделю и требовали повторения. Мари-Жозе ждала меня после обеда, а потом ко мне должны были зайти на репетицию Метро. И хотя я еще ничего им не говорил о своей ситуации из-за гордости подрывного гитариста-бунтаря, они уже начали задаваться вопросом, где я днями напролет пропадаю. Хайсаму я тоже ничего не сказал, но думаю, что он сам обо всём догадался, потому что мой уважаемый египтянин всегда обо всём догадывается. Я долгое время колебался, прежде чем принять предложение Мари-Жозе. Уж очень оно попахивало ловушкой. Я не мог полностью доверять кому-то вроде нее, с безупречно белыми носками, стратосферическими способностями и виолончелью, которая больше напоминала трудно поддающееся дрессировке животное. А я… Мне было достаточно старой электрогитары и грохота, который нам удавалось извлекать из наших инструментов вместе с Метро. Мы с Мари-Жозе были совершенно из разных миров, никогда не играли в одном дворе; я вообще не понимал, почему так ее интересую. И часто чувствовал себя каким-то забавным зверьком, таким сморщенным и ничтожным под микроскопом намеревающегося исследовать меня ученого.

Мое мнение стало меняться с того дня, когда я нашел у себя в пенале записку:

В мае 1901 года компания „Панар и Левассор“ впервые собрала двигатель без прокладки головки блока цилиндров и представила систему крепления двигателя на раму в трех точках.

Признаю, она меня буквально за пояс заткнула, потому что даже в справочнике Кребса, который я прочесывал вдоль и поперек каждый вечер, такой информации не было. В тот же вечер я спросил у папы, и тот подтвердил, что всё верно, однако я так и не признался ему, откуда знаю ответ, потому что у меня тоже есть гордость. На следующий день я всё еще колебался и размышлял над предложением Мари-Жозе, как вдруг учитель истории спросил меня перед всем классом:

– Итак, Виктор, что изобрел Гутенберг?

Я не стал долго думать – а это обычно имеет отвратительные последствия в моей жизни – и сразу ответил:

– Принтер!

Ставлю восклицательный знак, чтобы подчеркнуть, насколько я был доволен собственным ответом. Конечно, все рассмеялись, к тому же очень громко, потому что я давно уже не давал поводов для веселья. Да я и сам отвык. Мне уже подумалось, что сейчас отругают, но дело обернулось хуже – учитель задал мне новый вопрос:

– Лазерный или струйный?

* * *

Первые недели было тяжело. Мне пришлось разыскать все старые контрольные: я ведь их скомкал и выкинул в корзину для бумаг. Папа очень удивился, когда я попросил у него утюг, чтобы разгладить косинусы, выровнять плоскости в пространстве, распрямить графики. После я развесил это добро в кухне на веревке.

Затем в течение нескольких дней Мари-Жозе изучала мои сочинения (я их так нагладил, что они аж колом стояли). А потом рассказала мне историю о двух писателях, которую вычитала в какой-то книге. Одному из них было семнадцать лет, и у него всё никак не получалось написать роман. Другой был старше, и, так как ему очень нравился первый писатель, он запирал его в комнате у себя дома с кипой бумаги и бутылкой спиртного, велев подкладывать исписанные листы под дверь. Когда тот, что помоложе, писал достаточно, старый писатель его выпускал. Позже молодой писатель внезапно умер, а старый сказал, что для него эта потеря как ампутация без анестезии – настолько ему больно. Мари-Жозе любила эту историю. Я же подумал, что если молодому не хотелось писать роман, то зачем надо было его так заставлять, может, он вообще именно из-за этого помер. Я вспомнил про Александра Дюма: вот кого не надо было запирать в комнате, чтобы он написал «Трех мушкетеров». Но промолчал, потому что прекрасно понимал, что Мари-Жозе пытается связать тот случай с нашей ситуацией, и мне это немного льстило.

Итак, она усаживала меня за свой рабочий стол, на свой рабочий стул с целой горой упражнений и повторений, а выходя из комнаты, говорила:

– Я не закрываю комнату на ключ и не даю тебе алкогольных напитков, потому что никогда не стоит делать так, как написано в книгах… но ты меня понял!

Вместо спиртного у меня был стакан сока. Пытаясь что-то там решить, я прислушивался к тому, как Мари-Жозе пиликала на виолончели. Меня очень удивляло, с какой яростью, даже жестокостью она бросалась на свой инструмент, занимаясь всё дольше и дольше, словно сама жизнь этой обыкновенно спокойной и тихой девочки зависела от музыки – на самом деле так и было, но я узнал об этом позже. Из-за услышанного мне казалось, что строчки моих упражнений превращались в настоящий нотный стан, по которому я шагал, будто канатоходец. А после занятий она рассказывала о своих любимых композиторах. Так я узнал об Иоганне Себастьяне Бахе, который дважды женился и завел двадцать детей. Мари-Жозе еще всё задавалась вопросом, как же ему удалось написать столько музыки, когда под ногами вертелся целый детский сад.

– Да уж, он их, видимо, прямо на нотном стане штамповал. Крутейший специалист! – заметил я, как мне показалось, удачно.

– Смешно. Кстати, ты знаешь, у Баха были проблемы со зрением…

– Да ну? А я думал, у Бетховена…

– Нет, у Бетховена со слухом: он оглох в итоге.

– Без слуха музыканту сложнее… Что-то они все какие-то дефективные.

– Баху даже оперировали глаза. Но не сработало, так что он ослеп окончательно.

Мари-Жозе задумалась. Я сказал:

– Наверное, не очень весело было ходить по больницам, чтобы тебе поправили зрение и всё такое. В то время-то!

– Да, но с тех пор медицина шагнула вперед.

* * *

В тот день, едва появившись у нее дома, я с порога развернул табель успеваемости прямо перед носом Мари-Жозе, чтобы она осознала мощь нашего тандема. С начала года ее кудри отросли, и теперь, когда она читала, всё лицо ее утопало в рыжей пене.

Мари-Жозе улыбнулась, обнажив ровный ряд блестящих и гладких, как жемчужинки, зубов.

– «Эгегейское море»?.. Подожди… Ты серьезно? Поверить не могу… Эгейское море же, ну ты даешь! Иногда мне интересно, как тебе такое только в голову приходит. Другие могут неделями пытаться – и даже близко ничего подобного.

– Наверное, неправильно переписал с доски… Клянусь, у меня так в тетради… Но теперь я в курсе насчет Греции.

– И всё равно надо отпраздновать…

Мы спустились в кухню, Мари-Жозе наполнила большой графин соком, поставила его на поднос с печеньем, и мы отправились в гостиную.

– Присаживайся на диван.

Она достала из футляра виолончель и принялась натирать смычок канифолью. Я видел, как наездники такими же энергичными жестами растирают разгоряченных лошадей сеном, чтобы те не простудились, и тут же подумал, что, наверное, виолончель тоже живая и очень хрупкая вдобавок. Мари-Жозе разложила ноты на пюпитре – этакие замысловатые крючочки, да еще и разные другие значки, отмеряющие время. Мне всегда было интересно, как она в них что-то понимает. Затем Мари-Жозе поставила виолончель между ног и атаковала ее смычком, будто собралась драться с инструментом или пилить его. Надо сказать, потребовалось время, чтобы различить ритм и мелодию, потому что мотивчик оказался немного затянутым – я к такому не привык. Я засыпал. Мне казалось, что я тону в этом непонятном нотном потопе, а когда проснулся, то почувствовал, будто музыка унесла меня далеко-далеко. А ведь есть и другие прекрасные миры… Кто знает, может, где-то в таком мире существует нечто столь же красивое, как «Satisfaction» группы The Rolling Stones. Трудно представить, конечно, но почему бы и нет? Время пролетело незаметно: Мари-Жозе останавливалась несколько раз, чтобы перевернуть страницу или выпить сока. Еще я вдруг поразился, как она прекрасна с этой спутанной копной волос, взметавшейся вместе со смычком, – такой красоты у других девчонок в школе я не замечал, те носили слишком узкие штаны. И тут я понял, что никогда до сих пор не думал о Мари-Жозе как о девчонке моего возраста, да и вообще как о девчонке тоже не думал.

Когда она закончила играть, было уже поздно, а в ушах у меня до сих пор звенел весь XVII век. Музыка кипела в голове так сильно, что я не мог устоять на ногах.

– Уже слишком поздно, чтобы заниматься, пойдем прогуляемся по парку. Денек можно и отдохнуть.

Их огромный, пустой, холодный дом выглядел почти заброшенным. Пару раз я видел там уборщицу, вооруженную тряпками и бегавшую из комнаты в комнату, – Мари-Жозе разговаривала с ней очень вежливо, и я подумал, что такую почтительность сейчас нечасто встретишь.

Пока мы шли по ведущей к дороге аллее, я спросил Мари-Жозе:

– А твои родители – они что, здесь никогда не бывают?

– Бывают, но поздно приходят. Чаще всего они в Лон– доне, оценивают произведения искусства… Я скажу им, чтобы пригласили тебя как-нибудь на обед.

– Хорошо, но надо будет подготовиться.

Она улыбнулась.

Мы подошли к воротам парка. Солнце садилось, я подумал, что опоздаю на репетицию «Сверла», ну да ладно!

– Как так получилось, что ты играешь на виолончели? Оно же не само по себе…

– Всё началось с того, что в три года я увидела, как один музыкант натирал канифолью смычок. Его жесты показались мне такими мягкими, спокойными, что тоже захотелось погладить струны. Конечно, мои родители немного расстроились, что я не заинтересовалась живописью, но в итоге даже обрадовались, увидев, насколько меня увлекла музыка. По-настоящему… Теперь жить без нее не могу… Наверное, у твоего друга Хайсама так же с шахматами и математикой…