Текст книги "ЗАшиБИСЯ. Поэзия русского приапизма"

ЗАшиБИСЯ
Поэзия русского приапизма
Патрикей Бобун-Борода

© Патрикей Бобун-Борода, 2017

ISBN 978-5-4485-9028-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Заебися

Заебися пахнет пися,

Если пися – заебися!

 
Заебися пахнут розы, маки, жимолость, сирень.
Заебися пахнет рыба, что на солнце третий день.
Заебися пахнет водка, особливо алкашу,
Заебися, если кто-то рядом курит анашу.
 
 
Заебись портянки пахнут, что не стираны давно,
Заебися так же пахнет человечие говно.
Заебися пахнет ёлка – это, если Рождество.
Ну, а если на поминках – заебись и без того.
 
 
Если редьку, да на тёрке, да с лучком, да с чесноком,
Будет пахнуть за-е-бися, – как турецким табаком.
Заебися пахнет, если – прокатилася гроза,
«Нашатыркой» заебися, аж навыпучку глаза.
 
 
Заебися пахнет мясо: на шампуре шашлычок,
И копчёнистое сало, и севрюжий балычок.
Заебися пахнет падаль, крепкий кофе с коньяком,
Заебися пахнет пьяным, грязным, потным мужиком.
 
 
Заебись у моря пахнет, нехуёво среди гор,
Заебися пахнет там, где есть обоссаный забор.
Заебися пахнут розы. Розы были? Всё равно,
Розы пахнут заебися! Даже лучше, чем говно!
 
 
Миллионы ароматов заебательских вокруг,
Только что всего приятней, можешь ли сказать,
мой друг?
Знаю, если ты мужчина, то для нюха твоего
Пряный запах женской писи заебисея всего!
 

Ноябрь 1998 г.

Часть 1
ОТ БЫЛИННОГО САМЦА

Варнаки

 
Вышел на дорогу парень беззаботный,
С хуем по колено, с топором в руках.
Крепкий, волосатый, духовито-потный,
В шапке соболиной, в красных сапогах.
 
 
Парень не обычный – хитник и паскуда.
Имя Ванька Ёбарь. Карие глаза.
Кудри золотые, кулаки по пуду,
А за ним девица. Машка Егоза.
 
 
А у Машки косы русые струятся,
А у Машки титьки – словно два ведра,
А у Машки губы любят целоваться,
А меж ног у Машки – черная дыра.
 
 
Как-то раз купчина на большой дороге
В лапы угораздил этим варнакам.
Сняли всё до нитки, изломали ноги,
Лямкой обмотали, учинили срам.
 
 
Наперво Ванюша сапогом сафьянным
Сделал отпечаток у него на лбу,
А на той печати слогом окаянным
Матерная надпись: «Геев не ебу!»
 
 
Опосля же Машка (ну уж эта Машка!),
В юшку исхлестала плёткою-косой.
По спине, по жопе, по дебелым ляжкам, —
Ох, не зря прозвали Машку «Егозой»!
 
 
Далее – ужасней!.. Висельник полношный,
Раззадорясь дикой властию своей,
Захрапел как лошадь и ударом мощным
Сунул хрен корявый Машке меж лядвей.
 
 
Девка, дёрнув задом, взвыла, распаляясь,
И узрел купчина, рдея от стыда:
Яйца бьют по жопе. Титьки, колыхаясь,
Мечутся ритмично. Хлюпает манда.
 
 
Воры веселятся. Апогей разврата.
Пик прелюбодейства. Порно «три креста».
Воздух раздирает скерцо дурномата.
Яйца бьют по жопе. Хлюпает манда.
 
 
…Связаны суставы, сломаны колени,
Полосы по телу – те, что от косы…
Только вдруг купчина чует в изумленье,
Что зашевелились у него трусы!
 
 
И дюжее боли вздыбилось желанье,
И превыше страха выступила плоть.
И взмолил купчина: «Эй вы, басурмане!
Хоть бы напоследок дали отколоть
 
 
Что-нибудь такое… С гиком да со свистом,
Дабы дым от хера взвился до небес!..»
«А чего, и верно!» – Ванька кончил быстро,
Засмолил цигарку и с Машутки слез.
 
 
«Ишь ты, дыма просит! Ну и непоседа!
Только знаешь, дыма нету без огня…
Погоди, а если сотворить… вот эдак,
Как тогда засвищешь, кенарь, у меня?» —
 
 
И к купецким ятрам сунул папироску!
Миг – и жар геенны дышит над мотнёй.
Сделалося страшно… Потянуло воском
Свечек поминальных. И другой хуйнёй.
 
 
Дикий взвизг купчины полоснул булатом,
К облаку стремглавым коршуном взлетел:
«Езуит! Опричник! Ирод! Прочь, не надо!» —
Гикнул, как мечталось, и тотчас сомлел.
 
 
…Он очнулся дома. На своей постели.
Рядом почивала тёплая жена.
Но ещё долгонько, более недели,
Был под впечатленьем тягостного сна.
Всё ему блазнилось: пахнет палениной,
Жжёными власами, жареным мясцом.
Всё пред ним вставало жуткою картиной:
Папироса тлеет. Пепел – над концом…
Он кричал ночами. Гнал кого-то на хуй.
Отбивался буйно – сколько было сил.
Всё рыдал надрывно, грезил дыбой, плахой
Для воров дорожных…
А потом забыл.
 

Август 1999г. – Февраль 2002г

Деревня. Вечер

 
Деревня. Вечер. Час закатный.
Младой жуир, как тополь статный,
Плечистый, внешностью приятный,
Зрачком блудливый, речью – ладный,
идёт вприсядку.
 
 
На девок глянет – те краснеют,
На баб – те пламенно влажнеют
Кудрявой скрытницей своею,
Где наш лихач карт-бланш имеет
окучить грядку.
 
 
А у него гормонов лишка.
А у него кривая шишка.
А он зовёт её «малышка»,
Но если встанет, то под мышку!
(Калибр – с предплечье!)
 
 
А он весёлый и беспечный.
А у него фингал стосвечный.
А тех, кто сей фингал набили,
Ещё врачи не долечили.
(Страшны увечья.)
 
 
А он идёт и не споткнётся,
А он заливисто смеётся,
И пусть до чёртиков упьётся,
В штаны ни в жисть не обосрётся
и не уссытся.
 
 
Он разумеет по-французски,
По-англицки и по-зулусски,
По-гречески и по-индусски.
А как умеет он по-русски
материться!..
 
 
Его кулак – врагу могила,
В его словах – огонь и сила:
«Я выпил нынче литру «шила»,
Меня она благословила
на подвиг ратный.
 
 
И вы, кому я хуже грыжи,
Вострите, пидарасы, лыжи,
Да как с тонущей баржи мыши!
Не то в два счёта вам пропишем
пиздец бесплатный!
 
 
О, я сегодня просто бешен!
О, как елдою безутешен!
Ужели буду снова грешен,
К оргазму слабому поспешен,
дрочить в сарае?»
 
 
Но вот вдова с улыбкой мятной,
Чья репутация понятна,
Игривым пальчиком опрятным
Манит героя к снам занятным
в уютном рае.
 
 
И вот уж он терзает грубо
Её фаллопиевы трубы
И с исступлением инкуба
Кусает половые губы,
слегка зверея.
 
 
А вот позиция иная:
Он сзади. Дрыном потрясая,
Как пёс сучёнку покрывает;
Она ж от сладости рыдает,
моля: «Быстрея!»
 
 
Но полно. Их пока оставим.
За ширмою дубовых ставен,
И взгляд немедленно направим
Где некий муж, почти забавен, —
ан с ним бердана! —
 
 
Залёг. Его трясёт от страха,
И зуб стучит. Его рубаха
В поту с подмышек и до паха.
Он ждёт под выстрел вертопраха
среди бурьяна.
 
 
В стволе картечь и порох «сокол»,
Курок взведён. «О, как высоко,
Влетит заряд. В висок, в висок! О!» —
И снайпер языком зацокал,
прищурил глаз.
 
 
(Его ж мишень, пресыщен еблей,
Идёт, свища. Полыни стебли
Сечёт прутком… – ну, до судеб ли?)
Злодей, перстами спуск колебля,
решил: «Сейчас!»
 
 
Враз громыхнуло. Рой свинцовый
Летит. Стрелок вскочил, пунцовый,
И наутёк. И на засовы
Избу и двор. И у коровы
в навоз нырнул.
 
 
А наш герой, отбросив грёзу,
Воскликнул: «Глянь, поймал занозу!
Достану после, уж тверёзый…
Люблю я гром, он красит грозы, —
эк знатно пизданул!»
 

Июнь 1999г. – февраль 2002г

Богатырская

 
Нарисовавший «Богатырскую заставу» Васнецов
Не догадался сообщить народу, что же стало
с витязями дальше.
Но это ж крайне важно, знать все подвиги
могучих основателей-отцов.
И я имею наглость сей пробел заполнить,
постаравшись обойтись без фальши.
1
Вот Илья. Мужик! Могуч, степенен, бородат.
Взгляд – что два клинка звенящей доброй стали.
Озирается из-под руки; рука ж – лопата из лопат, —
Покрупнее тех, которыми стахановцы угли кидали!
 
 
На предплечье – трёхпудовая шипастая балда,
Что зовется исстари у нас то палицей, а то и булавою.
Или «Morning Star» на Западе, что значит
«Утренняя яркая звезда».
Сам же мается похмельем: постучал намедни
крепко ендовою.
 
 
Под доспехом у Ильи – саженных плеч развал,
Кость из чугуна и ноги, словно корни векового дуба;
Мощный зад, обширный торс, и шишка с коленвал,
И муде с семифунтовое ядро, и не меньше,
чем с кулак – залупа.
 
 
Рядом с ним, одёсную, Добрыня-богатырь, Никиты сын.
Самый тот, что Змея, балуясь, мечом наследным обезглавил.
Благороден, аристократичен – как-никак,
столбовый дворянин.
Но под маскою суровости изрядный похуист,
ветрогон и нарушитель многих правил.
 
 
У Добрыни меч – булатом, древностью достоин
множества похвал,
И броня, что дорогого стоит, вся в финифти,
злате, яхонтовых звёздах.
А Добрыня… он весьма активный мужеложец,
суть – бисексуал,
Что совсем не редкость в родовитых голубых
дворянских гнёздах.
 
 
Ошую Алёша, сын поповский, молодой да резкий,
словно кнут.
Тоже здоровяк. Он Идолищу снёс башку
посредством шапки, полной дроби.
Лук его таков, что четверо быков усрутся,
но, однако ж, не согнут.
Скользкий он, Попович, хитрожопый, ан кочевников
вполне исправно гробит.
 
 
Славен он и тем, что прытко портит девок,
споро кроет мужних баб,
Не гнушается ни скромницей, ни блядью, ни чернавкой,
ни княжною.
И сколь много палок бы подряд ни кинул,
всё он весел и достоинством не слаб,
И готов осеменить весь божий свет двужильною,
на волосок не сникшею елдою.
 
 
Нынче русская граница ратными трудами на замке,
Много вёрст вокруг не сыщешь ни хозар, ни половцев,
ни диких печенегов.
Кости их желтеют. Стёрло время след их на степном песке.
Поплатилися, поганые, за зор и за разбой
бессмысленных набегов.
 
 
Ну а наших непосед иной теперь азарт и манит и влечёт:
Укрытый где-то там, вдали, гарем Тимура,
престарелого хромого хана,
Ведь в Киеве не трахнуты пока лишь юродивые.
И тех, коль не солгать, наперёчет.
В гареме же томятся без любви три сотни пленников
и пленниц импотента-басурмана.
 
 
Там девушки резвы как серны и ярки как маков цвет.
Там опытные женщины медовы и сладки как мякоть дыни.
Там лилии, фонтаны, соловьи и фрукты, и шербет.
И юноши завиты и нежны – воистину подарок
для Добрыни…
2
– Но, чу! Что вижу я? Ужель вдали пылит скакун? О, да!
То скачет купленный тобой, Олёшка, ханский
приживалец! —
Воскликнул Муромец. – Сюда, продажный сын степей,
спеши сюда! —
И встал на стременах, простерши вдаль кольчугою
облитый палец.
 
 
Степняк опасливо приблизился. Гарцует жеребец.
Звенит узда.
Вьёт ветер шёлк одежд, гримаса алчности кривит
иссохшиеся губы.
– Эй, богатуры, покажу я вам гарем, но прежде… прежде —
мзда!
Семь дюжин золотых таньга. (Они мне даже более
чем гривны любы.)
 
 
– Возьми. – Добрыня швырнул наземь кошелёк. —
Неверный ханский раб.
Сквалыжник. Крыса. Ренегат. Ублюдочный холоп
тельца златого.
Бери же и веди, пока я сердцем мягок и мошонкой
в предвкушенье ебли слаб.
Веди! Не то лишит мой меч тебя башки, а с ней и жития
бессмысленно-пустого…
 
 
Предатель подобрал кошель, сверкнул зрачком змеиным,
спрятал под халат.
Ударили из-под копыт сухие ковыли. Пролился с неба
клёкот ястребиный.
И кавалькада ёбарей уже вовсю спешит туда, куда ведет их
жадный ренегат,
И вздувшиеся чресла попирают юфть седла,
и русская хоругвь полощет над равниной.
3
Ворвалися в сераль и спешились. Илья сказал:
«Ебать-гулять! Пиздец!»
Добрыня крякнул, а Попович восхитился: «Я, отцы, хуею!
Сколько девок!»
Но их азарт порушил непристойный крик: «Аннанге ски!» —
То Насрулло, скопец,
Пересчитал таньга и счел их недостачу худшей из издевок.
 
 
– Вы, чёртовы гяуры, правоверного хотите обмануть?!
Здесь не хватает двух монет. И я так это дело не оставлю,
русские собаки!
Добрыня сморщился, ругнулся по латыни, и изладился
швырнуть
В поганого копьё. Да передумав, без затей попотчевал
нагайкою вдоль сраки.
 
 
Как пулею снесло с ахалтекинца Насрулло. Упал
в сплетение жасминовых ветвей.
Заныл, пополз. Задрались срамно фалды яркого бухарского
халата,
Задергалась, маня Никитича, расщелина меж по-девичьи
гладких розовых лядвей.
Мгновение… и вот нетерпеливый витязь уж ебёт с задором
в жопу ренегата…
4
Веселье между тем в разгаре: где анальный однополый
секс, а где – минет;
С террас нудят придворные ашуги и бренчат струной
незвонкой кельмандары,
И разжигает похоть танец живота, и сыплются мониста,
и звенит браслет,
И с треском рвутся вдоль промежности шелковые
шальвары.
 
 
Илья, нагой и рьяный как медведь-шатун, подмял
грудастую степнячку под себя.
О, как должно быть, трансцендентно, обморочно-тяжко
той степнячке!
Она визжит, хохочет, плачет и поёт, с восторгом сладкое
насилие терпя.
И конусы объёмистых грудей трясутся
в экстатично-сумасшедшей скачке…
 
 
Вокруг Алеши одалисок звонкий рой. Они смеются.
Их остры сосцы.
Лобки курчавы и круглы, пупки бездонны, ягодицы ж —
каучуково-упруги.
Тонки лодыжки их, запястья, талии… а бёдра!..
как их бёдра широки!..
Поповича холят они наперерыв, а тот хохочет:
«Ну, шарман, любезныя подруги!»
 
 
Никитич, «опустив» мерзавца Насруллу, лягнул его
под зад:
– Лети, петух, ты, в общем, был неплох, хотя и
чересчур статичен.
А как тебя зовут, малыш? – Он выудил из-под куста
магнолий мальчугана за халат.
– Да ты красив! И тонок! Как ты свеж и юн, и в то же
время трогательно аутичен!..
 
 
Что ты дрожишь? Не бойся! О, дитя! Дитя… Энфант!
Сними скорей ненужные одежды.
Я, хоть быть может, и пугаю габаритом гениталий, но зато
большой эстет,
Философ… (Блядь, не лезет! Где тут вазелин? Ага.) Так вот,
философ и поэт,
И знаю десять языков, бывал в Тибете и, что важно, —
беспримерно, дивно нежен.
5
Что ж за кулисами сей феерии? Спит старик Тимур.
Дуплет нагих нубийцев дремлет, опахала позабыв,
Кричат павлины. Роются в объедках крысы.
Трудно реют мухи.
 
 
Любимый ханский барс вылизывает хвост, нажравшись
потрошенных кур.
Раба уныло мажордому внемлет, взгляд тупой
в пространство устремив.
Везиры шепотом муссируют затёртые до дыр,
едва не прошлой эры слухи.
 
 
Но, чу! Поспешный топот. Это вероломный евнух
Насрулло,
неся подмышкою тюрбан,
Спешит. Во всё раскосое ебло – роскошнейший фингал,
и горлом – пена:
– Проснись, великий! – он кричит. – Проснись скорей,
великий Тамерлан!
Беда! Твой розовый цветник открыт, и пьют его нектар
три русских богатура-супермена!
 
 
Хромой Тимур в момент продрал шары. – Что ты несешь,
холуй? Да кто посмел
Дарить интимную любовь моим юнцам, наложницам
и жёнам?
Урусы! О, Аллах! – И бросился ордынский царь в гарем
с колчаном, полным стрел,
И верным луком, смертию крылатой, ядовитой
снаряжённым.
 
 
(Ужель близка кошмарная развязка?.. О нет, не бойтеся,
друзья!
Всё будет заебись! Всё будет ладно, и не возликуют
иноземцы злые.)
Тимур, увидев свальный грех, вдруг ощутил упругость
разом огрубевшего хуя,
Впервые за последних восемь лет. Впервые, ах, шайтан!
ВПЕРВЫЕ!
 
 
Уж лук забыт. Уж хан, пустив слюну, глядит на крепкий
орган свой,
Верхом на нем наездница, отметим, тощая азартная
плутовка.
И представляется Тимуру, как подобрались уж муде,
как плещет семень злой,
И как преяро движется то вверх, то вниз его некрупная
лиловая головка…
 
 
А после были пьянки и братанья. И, конечно, в пляске
проломили пол.
И пели про камыш и бешено скакали ночью на конях;
и был фейерверк.
И в чей-то афедрон метали шампуры и вилки.
И, кажется, Тимур сношал осла (а может, и козла)
и пидараса Насрулло сажал на кол,
И, кажется, Илья насрал на ханский трон. И мнится,
что Добрыня трахнул барса,
а Попович пиздился с ифритом из бутылки…
 
 
Описанной истории прошло уж лет… ну, как бы
не семьсот.
Заржавели булатные мечи, порвалися кольчуги,
сталь поблекла харалужья,
Однако ж и сегодня русский хер не взят ещё никем
на укорот,
И от веку не меркнет титаническая мощь победоносного
славянского причинного оружья!..
 

Январь-август 2000

Былина

 
Как лежу, я молодец, на речном песочке.
Вижу, появляется девка – хоть куда!
Сквозь лифон топорщатся крепкие сосочки,
Сквозь трусы кудрявится крепкая пизда.
 
 
Зубки жемчуговые, глазки голубые,
Щёчки – словно персики, губки – алый мак,
Талия осиная, косы золотые…
Зарыдала девица и сказала так:
 
 
– Ой ты, добрый молодец, богатырь могучий,
Кулаки чугунные и сажень в плечах!
Яицца булатные и елдак негнучий,
Ты без дела ратного, сокол, не зачах?
 
 
Ты лежишь на солнышке, чешешься в мудищах,
А на Русь свалилася страшная беда:
Стерва иноземная, Моника-блядища,
Что сосала Клинтону, движется сюда!
 
 
Окружают Монику разные отбросы:
Курвецы педрильные, ёбари ослов,
Некрофилы мерзкие, старцы-хуесосы,
Журналисты, ниггеры… в общем, нету слов!
 
 
А сама-то блудница, Моника-шалава,
С титьками висячими, с крашеным еблом,
Квакает: Эй, рашены, мы идём облавой,
Всё славянство глупое нахуй изведём!
 
 
Избы деревянные мы твои попалим,
Церквы православные говнами засрём,
Реки быстротечные чипсами завалим,
Всю скотину русскую в жопу отъебём.
 
 
Оскопим мы наперво русское мужичество,
Выдирая с корнями ятра и хуи.
Малолетних деточек, красное девичество
Порастлят содомией гомики мои.
 
 
С бабами рассейскими сотворим поганое:
Каждой банку с «Колою» в лоно засуём,
Кетчупами вымажем личико румяное,
А потом на радостях «Янки дудл» споём!
 
 
За спиною нашею мощь американская,
Сперма негритянская, доллары, Билл Гейтс…
Всё, пиздец, Рассеюшка, вотчина славянская, —
Воет соска-Моника. – Всё, тебе пиздец!
 
 
Как вскочил я, молодец, грудь моя пылает,
Кулаки сжимаются, хуй торчит колом.
– Нет, – кричу, – паскудина русских не замает!
Ждёт её, стервозину, форменный облом!
 
 
Как сгребал я, молодец, мощный дуб столетний,
Выдирал рукой-клёшнёй, над собой вздымал.
– Берегися, Моника, защека нездешняя!
Я иду, заёбина! Я иду! – вскричал.
 
 
Вражеская силушка, муть зловротебучая,
Увидала русский гнев, обдристалась вмиг.
Побежала, бледная гадина вонючая,
Во края далёкие, изрыгая крик:
 
 
– Ой, ты, сильный русский князь, ой, зверина северный,
Ой, ты, хуй поленовый, ядерны муде!
Ой, неужто, фак твою, нас замочишь, бешеный?
Где бы нам, поганыям, схорониться? Где?!
 
 
– Хуй вам, злые коршуны! Хуй вам, рать поганая!
Нету вам спасения, на святой Руси.
А тебе же, Моника, курва в рот ебаная,
Кол дубовый в хавалку: на-ко, отсоси!..
 
 
Кончилось побоище. Падаль – пища воронам:
Тыщи гениталиев, орды рук и ног.
Поглядел на мерзость я, что гниёт по сторонам,
Окатил бензинчиком, плюнул… и поджог.
 
 
Приустал я, молодец (дуб, чай, не пушиночка),
Пал в траву душистую, в сладкие овсы.
Глядь: ко мне лебёдушкой – давняя блондиночка.
Улыбнулась скромненько. И сняла трусы…
 
 
Опустился занавес. Нехер пялить зеночки,
Как пыхтит-старается бойкий молодец
Между разведённыя девичьи коленочки.
Трах пошёл нешуточный. Сказочке конец.
 

Сентябрь 1999 г.

Стоик

 
Стоит хуй баской посредь улицы,
На него все девки любуются,
Не решаяся взоров отвесть.
Столь он, хуй, притягателен весь.
 
 
И волнуются девки пригожие
И любуются хУевой кожею,
И мошонкой его шерстяной,
И головкой багрово-тугой.
 
 
И зовут его «Ваше сиятельство»,
«Ваше гордо-железно-стоятельство»,
«Благородием вашим» зовут.
И, вздыхая, планиду клянут,
 
 
Что не им этот хуй замечательный,
Благородно-железно-стоятельный,
И тяжёлый, что твой молоток,
Приласкает срамной закуток…
 
 
Только чей это хуй красит улицу,
На который девчата любуются,
Не отвесть от которого глаз,
Чей бесплатен премьерный показ?
 
 
Чьё стоянье зовётся эрекция,
Чьей наводке ни к чёрту коррекция:
Попадания – сотня из ста,
А мишень – однозначно – пизда?
 
 
У кого он стоит, не ворохнется,
Не колыхнется и не шелохнется,
В небо глядя раскосым зрачком, —
У кого пребывает торчком?
 
 
У кого он стоит, не сгибается,
И не прежде-семЯ-изверзгатся?
У кого, не томи, рифмоплёт,
Он стоит, знай, себе, не падёт?
 
 
У кого? Отвечай же, чудовище,
Охуенное это сокровище
На проспекте, в мороз, в декабре,
Пламенеет, что шпиль на заре?
 
 
Для девчат эталоном являяся,
В их восторгах как в славе купаяся,
Не скрывая чарующий вид,
Всё стоит часовым и стоит?
 
 
Эх, ребятки, сказать-то стеснительно,
Гляньте, как я краснею стремительно…
Нет ответа, увы, у меня!
Вот такая, ребятки, хуйня…
 

Декабрь 2000 г.

Вот как бывает

 
Шумел камыш и ветер в ивах, и перекатами река.
По небу мрачному носились, клубясь, густые облака.
Склонялся к своему исходу и угасал осенний день.
Покоя жаждала природа. Её вся эта поебень
Уже изрядно притомила. Она мечтала о весне,
Как я мечтаю о прекрасном… А впрочем, речь не обо мне.
 
 
Два старичка, ядрёны телом и невоздержанны в мечтах,
Решили как-то грешным делом унять томление в елдах.
Объектом гнусного разврата, поганых, низменных
страстей
Они избрали ту, что молча снесёт напор седых костей.
Седы ли старческие кости? Вопрос ну, право же, хуйня!
Я, между прочим, не биолог. И, кстати, речь не про меня.
 
 
Бедняжку, бледную от страха, втащили волоком в избу,
Пинками к печи подогнали и привязали за трубу.
Ужасной, прочною верёвкой – шершавой, толстою
пенькой
Её трепещущее тело они и крепко и умело стянули
опытной рукой.
О, если б я там оказался в тот гнусный миг,
в том страшном сне,
Уж я бы с ними разобрался!.. Как жаль, что речь
не обо мне.
 
 
Затем, вздыхая похотливо, метнули жребий: кто вперёд,
Кто этой девственной малышке… о, звери!.. Целку
раздерёт!
Удачник, словно пёс над дичью, над ней нависнул, гогоча,
Готовый к дикой содомии. И вдруг упал: «Врача, врача!»
Его приятель вероломный, себя почуяв на коне,
Отбросил в сторону больного (как видим, речь
не обо мне).
 
 
– Не можешь срать – не мучай жопу! – переиначил он
стихи.
– Напрасно я с тобой связался. Тебе не трахнуть и блохи.
Смотри, как я! – И вот ловчила спускает брюки до колен,
Подходит к нежному созданью, неся, как знамя, толстый
член,
Прицельно к лону придвигает… И получает кирпичом!
Больной без промаха кидает. Я, как и прежде, —
ни при чём.
 
 
Картина жаждет кисти Босха (лишь в крайнем случае —
Дали):
Два крепким телом аксакала в застывших позах,
средь пыли,
В кривой, заброшенной лачуге, лежат. В их мёртвые глаза
Глядит, привязанная крепко – за печку – юная коза.
А вы, что думали, девица? А я считал, что там свинья.
А вышло вон как. Кто в ответе? Козе понятно, что не я!
 

Ноябрь 1998 г.

Часть 2
ОТ ХУЙЦА ДО ПИЗДЕЦА

Больной вопрос

 
Вчера, парами банными и пивом с голавлями вялеными
вдохновлённый,
На мир взирая сквозь стакан дрянного, мутно-жёлтого
вина,
Спросил меня приятель молодой, заботами в тот миг
не угнетённый:
– Без хуя жить для мужика – за что не слишком тяжкая
цена?
 
 
Я онемел. Застряла бормотуха в глотке.
Печаль сдавила, как клещами, разум мой.
Я встал, и руки приложив примерно посерёдке
– меж грудью и коленями, – отправился домой.
 
 
Придя домой, не ел, не пил и даже
Жену любимую не смог к груди своей прижать.
– Мужик без хуя! Это ж, ёлки, надо ж!
Эх, мать!
Эх, мать!
Эх, ёб же в ребра ж мать!
 
 
Всю ночь потом не спал, всю ночь потом ворочался,
тоскуя.
Томил меня вопрос, и от него я отвязаться не умел
(да и сегодня, в общем, не могу):
– Как жить? Как в наше время жить без хуя?
Как быть без хуя в наше время мужику?
 
 
Ну, без ушей, там, скажем, без руки, без глаза…
Ну, даже без ноги, без носа, языка…
А жить без хуя – это же, зараза,
Такая страшная судьба для мужика!
 
 
Уснул под утро уж, с больным, разбитым телом.
И, пробудившись от будильника звонка,
Решил, что не могу себе представить, хоть убейте,
Ещё живого, но уже без хуя, мужика!
 

04. 12. 1997г.