Текст книги "Вскрытие показало…"

Петерсен: «У Лори было мало друзей. В основном она общалась с двумя девушками – они вместе работали в больнице. С ними Лори иногда выбиралась перекусить или прошвырнуться по магазинам. Иногда они ходили в кино. Но в целом Лори было не до развлечений. После смены она сразу ехала домой. Лори постоянно занималась, иногда играла на скрипке. По будням у нее просто не оставалось времени, а на выходные она ничего не планировала, чтобы побыть со мной – мы всегда проводили субботу и воскресенье вместе».

Марино: «Последний раз вы видели вашу жену в прошлое воскресенье?»

Петерсен: «Да, в воскресенье днем, около трех, – потом я уехал в Шарлотсвилл. День был дождливый, мы никуда не пошли. Сидели дома, пили кофе, разговаривали…»

Марино: «Как часто вы перезванивались в течение недели?»

Петерсен: «При любом удобном случае».

Марино: «Последний раз вы разговаривали по телефону в четверг вечером?»

Петерсен: «Я позвонил Лори и предупредил, что немного задержусь, потому что у нас генеральная репетиция. В эти выходные у нее не было дежурства. Мы собирались поехать на пляж, если погода позволит».

Пауза. Петерсен, видимо, старался взять себя в руки.

Марино: «А она вам не говорила, что у нее какие-то проблемы? Может, заметила что-нибудь необычное? Может, кто-то звонил ей на работу или домой?»

Пауза.

Петерсен: «Нет, ничего такого. Лори была веселая, смеялась. Говорила, как здорово было бы наконец выбраться на пляж. Она так ждала этой поездки!»

Марино: «Мэтт, расскажите о вашей жене поподробнее. Нам каждая мелочь может пригодиться. Например, кто ее родители, какой у нее был характер, к чему она стремилась?»

Петерсен, глухо и словно по бумажке: «Лори родилась в Филадельфии, ее отец – страховой агент. У Лори два брата, оба младше ее. Она всегда хотела только одного – стать врачом. Говорила, что это ее призвание».

Марино: «А какая именно область медицины ее привлекала?»

Петерсен: «Пластическая хирургия».

Беккер: «Ага, вот это уже интересно. Почему именно пластика?»

Петерсен: «Когда Лори было лет десять, ее мать заболела раком груди. Ей полностью удалили грудь. Мать Лори выжила, но, кажется, перестала видеть в себе женщину после этой операции. Она, наверное, думала, что всем теперь противна, что никому больше не нужна. Лори иногда говорила об этом. Вот почему она решила стать пластическим хирургом».

Марино: «А еще ваша жена играла на скрипке».

Петерсен: «Да».

Марино: «Она когда-нибудь участвовала в концертах? А может, она играла в оркестре?»

Петерсен: «Не знаю, разве что когда училась в школе. Я же говорю, у нее совершенно не было времени».

Марино: «Вот вы заняты в спектакле. А ваша жена любила театр? Как она относилась к вашему увлечению?»

Петерсен: «Лори обожала театр. Меня это сразу в ней подкупило, еще когда мы только-только познакомились. Мы ушли с вечеринки, ну, с той самой, и несколько часов бродили по улицам. Я стал ей рассказывать, что хожу на курсы актерского мастерства, и сразу понял, что она разбирается в театральном искусстве. Мы разговорились о театре. Я тогда был занят в пьесе Ибсена, и беседа у нас сама собой перешла на такие материи, как реальность и иллюзия, благородство и подлость, личность и общество. В творчестве Ибсена, если вам это о чем-нибудь говорит, одна из ведущих тем – отчуждение от родных, от дома. Ее-то мы и обсуждали. И вот тут Лори меня удивила. Никогда не забуду, как она со смехом сказала: «Вы, люди искусства, думаете, будто только вы одни и разбираетесь в таких вещах. А ведь все остальные тоже чувствуют опустошенность, тоже бывают одиноки. Только мы, простые смертные, не умеем выразить своих ощущений. Потому и страдаем. Причем я уверена, что все люди чувствуют примерно одно и то же – независимо от национальности, социального положения и тому подобного». Мы заспорили – по-дружески, ни о какой ссоре и речи не шло. Я не соглашался с Лори. Я говорил, что есть люди с более тонкой душевной организацией, что есть чувства, недоступные большинству, и вообще у каждого разная чувствительность. Вот поэтому-то каждый человек в душе одинок…»

Марино: «Вы действительно так считаете?»

Петерсен: «Я так воспринимаю мир. Я не всегда разделяю чувства другого, но я всегда могу понять эти чувства. Меня ничем не удивишь – ведь я изучал литературу, актерское мастерство и чего только не начитался и не насмотрелся! Влезать в чужую шкуру – моя профессия. Чтобы сыграть роль, я должен научиться чувствовать, как мой персонаж, – только тогда поступки этого персонажа в моем исполнении будут казаться естественными. Но, конечно, я не «вселяюсь» в своих персонажей, и если я что-то и проповедую со сцены, совсем не обязательно разделяю эти убеждения. Мне кажется, я потому считаю себя не таким, как все, что хочу испытать в жизни все, весь спектр человеческих эмоций, понять каждого человека, побывать на месте каждого».

Марино: «А чувства человека, который сделал такое с вашей женой, вы тоже можете понять?»

Молчание.

Петерсен, едва слышно: «Господи, нет, конечно».

Марино: «А вы в этом уверены?»

Петерсен: «Уверен. Уверен, что не могу понять. И не хочу!»

Марино: «Мэтт, я отдаю себе отчет, что вам страшно об этом думать. Но попытайтесь. Представьте, что репетируете роль маньяка-убийцы. Каким он должен быть?»

Петерсен: «Не знаю! Я не хочу играть такого отморозка!» Тут голос Мэтта сорвался, и внезапно ярость, видимо давно уже накопившаяся у него на Марино, вырвалась наружу: «Не понимаю, зачем вы меня об этом спрашиваете! Чертовы копы! Это вы должны вычислить убийцу, вы, а не я!»

И он замолчал.

Пленка продолжала мотаться, но ничего, кроме кашля Марино и скрипа стульев, не было слышно.

Наконец раздался голос Марино: «Беккер, у вас случайно нет запасной кассеты?»

Неожиданно Петерсен (явно сквозь слезы) пробормотал: «У меня есть кассеты, но они в спальне».

«Мы будем вам очень признательны», – холодно произнес Марино.

Через двадцать минут Мэтт Петерсен стал рассказывать о том, как обнаружил тело своей жены.

Это был кошмар. Голос заполнил кабинет, и мое воображение разбушевалось не на шутку.

Петерсен: «Да, уверен. Нет, я не перезванивал. У нас с Лори это не было заведено. Я просто сразу поехал домой – нигде не задерживался, ни с кем не разговаривал. Репетиция закончилась, я сдал костюм и поехал. Было примерно полпервого. Я очень торопился – я ведь не видел жену целую неделю.

Я приехал около двух. Мне сразу бросилось в глаза, что в доме не горит свет. Я решил, что Лори уже спит. У нее очень напряженный график… был. Полсуток на работе, сутки дома. Кто такое выдержит? А в эту пятницу она работала до полуночи. А в субботу, то есть сегодня, должна была отдыхать… Завтра она заступила бы на дежурство в полночь – и до двенадцати дня в понедельник. Вторник – выходной, среда – дежурство с полудня до полуночи. И так все время.

Я сам открыл дверь и включил свет в гостиной. Все выглядело как обычно. И, знаете, хоть у меня в тот момент еще не было причин волноваться, я отметил, что свет в холле выключен. Лори всегда оставляла свет для меня, потому что я сразу шел в спальню. И если Лори не чувствовала себя совершенно разбитой – а это случалось редко, – то мы сидели на кровати, пили вино, разговаривали почти до утра, а потом спали до обеда.

В спальне меня сразу же что-то насторожило. Было темно, хоть глаз выколи, но я все равно почувствовал что-то неладное. Видимо, так чувствуют животные. И еще мне казалось, что в спальне какой-то странный запах. Я не мог понять, чем это пахнет, и это только еще больше смутило меня».

Марино: «Что за запах?»

Молчание.

Петерсен: «Сейчас. Я пытаюсь вспомнить. Запах был слабый, едва уловимый, но все-таки он был… Неприятный такой, похожий на аромат гнилых фруктов. Я не мог взять в толк, откуда он появился».

Марино: «Похож на запах пота или спермы?»

Петерсен: «Похож, да. Но все-таки это было что-то другое. Более сладкое, более противное. Причем этот запах сразу бил в ноздри».

Беккер: «А раньше вы что-нибудь подобное ощущали?»

Пауза.

Петерсен: «Нет. Кажется, нет. Запах был очень слабый, хотя, может, я его так явственно почувствовал потому, что в первый момент ничего не видел и не слышал. У меня из всех чувств работало только обоняние, и запах сразу ударил мне в нос. И я подумал… ну, то есть не подумал, конечно, это все произошло очень быстро, только в голове на мгновение мелькнуло: наверное, Лори что-то ела уже в постели. Что-то сладкое, вроде вафель с сиропом или оладий. Мне даже пришло в голову, что ее стошнило: она часто ходила в третьесортные забегаловки и покупала всякую жирную дрянь – могла и отравиться. Лори, когда нервничала, начинала есть что попало. А когда я начал ездить в Шарлотсвилл, она распустилась, постоянно ела сладкое и сильно располнела…»

Петерсен едва сдерживал рыдания.

«Запах был тошнотворный, будто Лори весь день пролежала в постели с отравлением. Я еще надеялся, что именно поэтому и свет был выключен».

Тишина.

Марино: «Мэтт, продолжайте».

Петерсен: «Я постепенно привык к темноте, но не верил своим глазам. Я разглядел кровать, но не мог поверить, что это наша с Лори кровать, потому что покрывало так странно свисало. И тут я увидел Лори. Она лежала в этой ужасной позе совсем голая. Я сразу все понял сердцем, а вот в голове страшная правда еще не укладывалась. Включил свет, и последняя надежда исчезла. Я выл, но не слышал собственного голоса, как будто вой бился в черепной коробке и не мог вырваться наружу. Мне казалось, что у меня сейчас голова лопнет и мозги брызнут во все стороны. Простыня была окровавлена, из носа и рта у Лори еще текла кровь. А потом я увидел ее лицо. Я не мог поверить, что у человека вообще может быть такое лицо. Будто маска. Будто издевательская гримаса судьбы…»

Марино: «Мэтт, а что вы сделали, когда увидели вашу жену? Вы к ней прикасались? Вы трогали что-нибудь в спальне?»

Петерсен прерывисто дышал. Лишь через несколько минут снова раздался его голос: «Нет, то есть да. Я прикасался к ней. Бессознательно. Я просто коснулся ее плеча, ее руки. Может быть, я обнимал Лори, не помню. Она была еще теплая. Я хотел прощупать пульс и не смог найти ее запястья. Потому что руки у нее были связаны за спиной, и она на них лежала. Тогда я стал искать пульс на сонной артерии на шее и нащупал удавку. Кажется, я прикладывал ухо к ее груди, чтобы услышать сердце. Я знал, понимаете, знал, что она мертва, однако еще на что-то надеялся. Я отказывался понимать, что ничего не поправишь, хотя ее вид не вызывал сомнений в том, что она мертвая. Я побежал на кухню. Я не помню, что говорил по телефону, не помню даже, как набирал «911». Но знаю, что позвонил в полицию. А потом ходил по дому, просто ходил из спальни в коридор и обратно. Я прислонялся к стене, и плакал, и говорил с Лори. Я разговаривал с Лори, пока не приехала полиция. Я просил ее не умирать. Понимаете, я подходил к кровати и просил ее не умирать, а сам все прислушивался, не идет ли кто. Этому не было конца…»

Марино: «Вы не пытались развязать провода? Вы вообще прикасались к проводам или еще к чему-нибудь? Можете вспомнить?»

Петерсен: «Нет, то есть не могу вспомнить. Нет, кажется, не прикасался. Что-то меня останавливало. Я хотел накрыть Лори, но мне как будто кто-то сказал: “Не делай этого, это помешает полиции”».

Марино: «У вас есть нож?»

Молчание.

Марино: «Нож, Мэтт. Мы нашли походный нож с точильным камнем на ножнах и компасом, вмонтированным в рукоятку. Это ваш?»

Петерсен проговорил в замешательстве: «Ах нож… Да, это мой. Я его купил несколько лет назад. Заказал по почте за пять долларов девяносто пять центов или что-то около того. Одно время я часто выезжал на природу и тогда им пользовался. Там в рукоятке леска и спички…»

Марино: «Где вы последний раз видели нож?»

Петерсен: «На столе. Лори, кажется, вскрывала им письма. По крайней мере, последние несколько месяцев нож валялся на столе. Может, Лори чувствовала себя увереннее, если нож был под рукой, – ну, когда ночевала одна. Я ей предлагал завести собаку, но у нее аллергия… была…»

Марино: «Если я вас правильно понял, последний раз вы видели нож на столе. То есть в прошлые выходные, когда вы меняли москитную сетку в ванной, нож лежал на виду?»

Молчание.

Марино: «А вы случайно не знаете, зачем вашей жене было убирать нож, например, запихивать его в комод? Она когда-нибудь раньше так поступала?»

Петерсен: «Кажется, нет. Нож все время был на столе, возле лампы».

Марино: «В таком случае объясните, как нож оказался в ящике комода, под свитерами, рядом с коробкой с презервативами. В вашем ящике, кстати сказать».

Молчание.

Петерсен: «Не знаю. А вы его именно там нашли?»

Марино: «Именно там».

Петерсен: «Насчет презервативов. Они там сто лет лежат». Нервный, прерывающийся смешок. «Я их покупал еще до того, как Лори начала принимать противозачаточные таблетки».

Марино: «А вы в этом уверены? Я имею в виду, вы использовали презервативы только с вашей женой?»

Петерсен: «Разумеется. Лори стала принимать гормональные где-то через три месяца после свадьбы. А поженились мы как раз перед тем, как сюда переехать. Еще и двух лет не прошло».

Марино: «Мэтт, поймите меня правильно. Я должен задать вам несколько вопросов личного характера. Не подумайте, что я хочу поставить вас в неловкое положение. У меня свои причины. Мы должны кое-что выяснить, для вашей же пользы. Договорились?»

В тишине было слышно, как Марино щелкнул зажигалкой.

«Значит, договорились. Итак, презервативы. Скажите, Мэтт, у вас были женщины на стороне?»

Петерсен: «Да как вы можете?!»

Марино: «Но вы ведь целую неделю проводили без жены. Я бы на вашем месте не выдержал».

Петерсен: «А я на своем выдерживал. Мне никто, кроме Лори, не был нужен».

Марино: «Может, у вас были отношения с какой-нибудь актрисой из вашей труппы?»

Петерсен: «Да нет же!»

Марино: «А что это вы так бурно реагируете? Все мы люди… А вам, наверное, женщины сами на шею вешаются – с вашей-то внешностью. Да вам сам бог велел завести интрижку. Каждый, как говорится, «имеет право на лево». Но если вы с кем-то встречались, вы должны нам обо всем рассказать. Возможно, тут присутствует какая-то связь».

Петерсен, чуть слышно: «Я же вам сказал, у меня никого не было, кроме Лори. И никакой тут связи нет, если только вы не собираетесь обвинить во всем меня».

Беккер: «Мэтт, никто вас ни в чем не обвиняет».

Раздался скрежет: возможно, передвинули пепельницу.

Марино продолжал: «Когда последний раз вы занимались сексом со своей женой?»

Молчание.

Петерсен, дрожащим голосом: «Боже».

Марино: «Я понимаю, это ваше личное дело. Но у нас есть причины задавать вопросы подобного рода».

Петерсен: «Утром в прошлое воскресенье».

Марино: «Мэтт, вы, надеюсь, понимаете, что нам, кроме отпечатков ваших пальцев, понадобятся ваши кровь и сперма на анализ. Мы должны все выяснить, сравнить – только тогда ситуация прояснится…»

На этом пленка оборвалась. Марино нажал на перемотку и сказал:

– После допроса мы отвезли Петерсена куда следует и составили протокол. Бетти уже исследует его кровь.

Я машинально кивнула. Был час дня. Меня тошнило.

– Ну и каково? – зевнул Марино. – Я же говорил, что этот любящий муженек не так прост. Ну, разве может нормальный человек через час после того, как нашел свою жену в таком виде, заливаться соловьем? Нормальные люди в таких случаях двух слов не свяжут. А этот распинался бы до второго пришествия, если б я ему позволил. Попомните мое слово, Петерсен – скользкий тип. Жену изнасиловали и задушили, а он пьесы пересказывает. У меня это просто в голове не укладывается.

Я сняла очки и начала массировать виски. Голова гудела, спина взмокла. Больше всего на свете хотелось забыться и заснуть. Однако я еще пыталась возражать Марино:

– Поймите, он актер. Слова – это его орудие труда. Художник на месте Петерсена нарисовал бы картину. Для Мэтта слова – все равно что краски и кисти для художника. Он так выражает себя, он иначе не умеет. Для людей вроде Петерсена говорить – значит думать.

Я надела очки и взглянула на Марино. Мои слова явно сбили его с толку, он даже покраснел.

– Допустим, а как насчет ножа? Ведь на лезвии отпечатки Петерсена. А сам он утверждает, что ножом пользовалась его жена, причем уже несколько месяцев. А на рукоятке «блестки» – такие же, как на Петерсоновых руках. Вдобавок нож был в комоде, будто спрятан. Есть над чем подумать, не так ли, доктор Скарпетта?

– Что тут думать? Да, нож лежал на столе, а отпечатков миссис Петерсен на лезвии нет, потому что она использовала нож для вскрытия конвертов, и то редко. Зачем ей трогать лезвие? – Я так и представила Лори Петерсен, вскрывающую письмо здоровенным ножом. – Раз нож лежал на видном месте, ничего удивительного, что убийца его заметил. Он вполне мог вынуть нож из ножен. Убийца мог даже запугивать им жертву.

– Пугать?

– А почему бы и нет?

Марино передернул плечами. Я продолжала:

– Он ведь маньяк. Откуда нам знать, что на уме у маньяка? Может, он любит разговаривать с жертвами. Может, он спрашивал миссис Петерсен, чей это нож. Она конечно же отвечала – в этом я даже не сомневаюсь. Убийца узнал, что нож принадлежит ее мужу, и рассудил примерно так: «Вот и славно. Поиграю ножичком и спрячу его в комод – копы ведь любят все перевернуть вверх дном, наверняка и нож найдут». Не исключено, что маньяк вообще не думал о ноже – просто отрезал им провода. Вы хотите сказать, что маньяк не идиот – у него должен был быть собственный нож? Отвечаю: нож Петерсена показался ему более подходящим. Забирать его с собой убийца не стал, запихнул в комод, будто так и было, – вот и все объяснение, и нечего заморачиваться.

– А может, все это сделал сам Петерсен? – Марино продолжал гнуть свое.

– Ну уж нет, только не он. Вы когда-нибудь видели мужа, который прежде, чем убить жену, связывает ее и насилует? Да еще перебивает ей пальцы, ребра ломает, душит со смаком? Любой психолог вам скажет, что человек, будь он хоть трижды маньяк, может так поступить лишь с незнакомой женщиной, которую он видит в первый раз, но никак не с той, с которой он спит в одной постели, ест за одним столом, каждый день разговаривает. И потом, как же быть с тремя предыдущими убийствами?

Однако доблестный детектив успел отработать и эту версию.

– А вот как. Все убийства были совершены в ночь с пятницы на субботу, верно? Петерсен как раз в это время возвращается из Шарлотсвилла. Возможно, жена заподозрила его, и ему пришлось ее убрать. Петерсен изнасиловал и связал ее, чтобы убийство походило на предыдущие и чтобы мы подумали, будто и Лори тоже маньяк замочил. А может, Петерсен – извращенец, он давно уже хотел сделать такое со своей женой и убил трех женщин только для отвода глаз. Так сказать, «три Лии – ради одной Рахили»[5]5
  Цитата из романа английского писателя Томаса Гарди (1840–1928) «Тэсс из рода д’Эрбервиллей».


[Закрыть], хе-хе.

– Да, Агата Кристи отдыхает… Но, как вам, возможно, известно, сержант, в жизни все гораздо проще, чем в детективных романах. Один человек убивает другого, предварительно изучив привычки жертвы, лишь для того, чтобы вернее нанести удар. – Я встала, давая Марино понять, что разговор окончен.

Сержант тоже поднялся.

– В жизни, многоуважаемая доктор Скарпетта, на телах жертв обычно не обнаруживается странное вещество – такое же, как на руках мужа, который нашел тело жены и до приезда полиции успел измазать весь дом этими чертовыми «блестками». В жизни, доктор Скарпетта, у жертвы обычно муж не такой красавчик, не играет в театре и не пишет диссертацию о сексе, насилии, каннибализме, наручниках, удавках и так далее.

– А помните, – вкрадчивым голосом проговорила я, – Мэтт говорил о странном запахе. Вы ведь приехали раньше меня – вы ничего такого не заметили?

– Нет, – отвечал Марино, – ни черта я не унюхал. Может, это просто спермой воняло, если, конечно, Петерсен не врет.

– Думаю, запах спермы не привел бы Петерсена в замешательство.

– Но он же не ожидал такого поворота событий. Неудивительно, что он сразу не распознал этот запах. Вот я, например, когда вошел в спальню, ничего похожего не заметил.

– А в трех предыдущих случаях вы тоже ничего не чувствовали?

– Ровным счетом ничего. И это только лишний раз подтверждает, что Петерсену либо приглючился этот чертов запах, либо он его выдумал, чтоб запутать следствие.

– Так ведь во всех случаях, кроме последнего, жертву находили только на следующий день после убийства, то есть через двенадцать часов.

Марино остановился в дверях.

– Вы, значит, настаиваете на том, что Петерсен явился домой сразу после того, как маньяк скрылся с места преступления, и на том, что у этого маньяка какой-то специфический запах пота?

– Не настаиваю, а предполагаю.

Марино усмехнулся и вышел. Я проводила его взглядом. А в коридоре довольно долго отзывалось весьма отчетливое эхо:

– Вот чертова баба!..