Текст книги "Хозяин Древа сего"

– Я прошу простить меня, мой господин, за то, что оставила вас столь стремительно. Моя невежливость непростительна. Но я получила приказ своего господина привести вас к нему и не посмела ослушаться. Прошу вас не гневаться.

Она низко склонилась перед ним, ее примеру последовала и молодая лисица, чуть не уронившая при этом поднос.

– Я не смею гневаться на вас, госпожа, поскольку вы выполняли приказ моего достопочтенного учителя, − произнес Варнава, вставая и тоже кланяясь, впрочем, не столь низко.

Сунь смотрел на эту сцену, откровенно ухмыляясь. Девушка пододвинула к собеседникам лаковый столик, поставила на него поднос со старинными керамическими чашками, чайником и коробочкой с маленьким печеньем, после чего обе женщины неслышно удалились.

– Ее зовут госпожа Оуян, − сказал Сунь, налив чая сначала Варнаве, потом себе, и сделав неторопливый глоток. – Она дочь Белой обезьяны и жены одного генерала Империи Тан. Генерал убил оборотня, похитившего его жену, но та уже была беременна. Она умерла от родов, он же дал ее дочери свою фамилию и воспитал настоящей дамой. Но после его смерти обезьянье взяло верх, и она удрала в леса. Там я ее нашел.

Зная экстремальные нравы шифу, Варнава усомнился, что история была столь благостна, но не стал высказывать свои сомнения, лишь вежливо похвалил благородство манер хозяйки. Тему продолжил Сунь, и Варнава удивился переменам, произошедшим в нем: при всей его непосредственности, раньше такая откровенность в его устах была немыслима.

– Ты думаешь сейчас: «Он монах, а завел женщину». И ты прав, Мао. Но я столетиями угасал здесь в одиночестве, сомнения убивали меня. А рядом никого не было. Я не жалуюсь, но это было тяжело. Я пятьсот лет провел за свои проделки под горой, запертый там волей Просветленного, но тогда, мне кажется, было легче. Может быть, я просто сильно состарился. Но маленькая Оуян дала мне силы выдержать. И теперь она будет здесь.

– Я сам монах, учитель, и понимаю. Я, наверное, не сделаю так, но понимаю.

Потупясь, Варнава смотрел на светло-желтый напиток в своей чашке. Должен был начать этот разговор, но так и не знал, прав ли он. Вопрос этот был задан сразу, как первые Продленные приняли крещение. Апостолы знали о них и молчали, смиренно склоняясь перед чудесами Божиего мира. Но между ними в тайне имелось разномыслие. «Не демонам ли даем мы рождение свыше?» − задавались иные из них вопросом. Однозначного ответа не было, но крещения продолжались – возобладала мысль, что негоже отказывать в благодати наделенным душой существам, кем бы они ни были. Их крестили с условием, что они будут применять свои силы только в случае крайней необходимости и не во зло. Много Ветвей позже эта практика была узаконена в требнике, написанном одним Совершенным. В общем-то, в Ордене насчитывается не больше нескольких сотен христиан, воцерковленных еще меньше, а священников и вовсе единицы. После ухода последних апостолов они стали окормлять своих собратьев по Ордену. Но тут перед ними встала другая проблема: крестить ли существа, обладающие душой, но не похожие на людей. И это до сих пор остается вопросом, на который упомянутый требник давал довольно расплывчатый ответ: «…Аще образ человечий имети не будет, да не будет крещен. Аще же в том недоумение будет, да крестится под тоею кондициею: «Аще сей есть человек, крещается раб Божий имярек во имя Отца и прочая»». То есть, в богословском плане дело было опасное, иные священники из Продленных предпочитали не крестить различные странные создания в Ветвях, даже те, кто, без сомнения, в полной мере обладал душой. Но Варнава слишком понимал духовную жажду старого учителя. И разве он сам в глазах Господа не был когда-то гораздо большим чудовищем, чем сидящий перед ним?..

– Я мог бы утишить ваше смятение, учитель, − тихо сказал он.

– Я знаю, что ты хочешь мне предложить. Нет. Пока нет. Не могу, − короткие фразы выходили из Суня толчками, как кровь из пульсирующей раны. – Я читал про того Человека. Хотел увидеть Его. Он Бог, да. Но пришел к вам, людям. А я не человек. Я – Сунь, Прекрасный царь обезьян, рожденный из камня в Ветвях, никогда не видевший Ствола.

– Он пришел ко всем, учитель. Ко всякой твари. И к тебе.

Сунь глядел сквозь Варнаву. Золотистые глаза затуманились:

– Не знаю. Если Он Бог, то подскажет мне. Хватит об этом, Мао. Нам еще многое надо сделать.

Теперь это был прежний Сунь, деятельный, порывистый и опасный.

– Я думал, что оставил такие дела, но, видно, придется начинать снова. Шамбала – ужасный враг, я с ней давно не имел дела. Но некогда кое-кто из них отведал моего посоха…

Он горделиво вздернул плечи и яростно поскреб бок.

– Учитель, это моя война. Дайте мне убежище, я подумаю, как мне быть и уйду, − запротестовал Варнава, понимая, впрочем, что останавливать старую обезьяну бесполезно.

– Перестань учить учителя, наглый мелкий трехногий! Я некогда учинил побоище в небесных чертогах самого Нефритового Императора!

– Ну, во-первых, вспомните, чем это кончилось, а во-вторых, боги вашей Ветви не Продленные, − Варнаву мучили нехорошие предчувствия.

– Среди них были и Продленные, кое-кто сейчас в Шамбале. Мне бы доставила удовольствие встреча с ними… − рот обезьяны раздвинулся в саркастической ухмылке, показав шеренгу очень крепких для ее возраста зубов. – Хватит слов.

– А как вы, интересно, туда попадете? Вы, разумеется, осведомлены, что в Шамбалу может войти только Изначальный. Или некто вместе с Изначальным…

– Мао, твоя наглость всегда была выше горы Усиншань, которой я был придавлен по воле Великих. Но сейчас она стала во много раз больше! Я так отделаю тебя, что ты будешь подобен жареному крабу! Неужто ты в своем скудоумии мог помыслить, что твой мудрый учитель не имеет способа пробраться в это логово извращенцев и бездельников?!

– Не будет ли слишком наглым с моей стороны поинтересоваться, каков же этот способ?

– Безусловно, будет! Но Просветленный учит нас милосердию, потому отвечу: я обернусь комаром и сяду на загривок первого Изначального, который следует в это нечестивое убежище. Там я узнаю, что, собственно, происходит, вернусь, и тут уж мы с тобой решим, что делать.

– Ваш недостойный ученик не уверен, что это хорошая мысль. На поиски такого Изначального уйдет слишком много времени. И потом, не думаю, что ваша маскировка сработает в Шамбале, ибо лишь дивы знают, что там на самом деле творится.

– Варнава сказал бы сейчас что угодно, лишь бы отговорить Суня от похода, но видел зрящность своих усилий. Однако про Шамбалу все было правдой – достоверных сведений оттуда было слишком мало.

– Мао, я не убил тебя сейчас на месте только потому, что чувствую: ты знаешь другой способ. Говори.

– Знаю. И скажу вам, если вы возьмете меня с собой.

Обезьянья морда свирепо оскалилась, показав внушительные клыки.

– Черепаший кот! Я все-таки убью это покрытое свиным калом животное! Как ты смеешь перечить своему прадеду Суню! Кто будет охранять мой дом и моих женщин?! Приказываю тебе немедленно рассказать про способ!

Если уж Сунь предъявлял претензии на столь почтенное родство, что, вообще-то, было злостным оскорблением собеседника, значит, он разгневан не на шутку. Смирившись с поражением, Варнава поклонился учителю:

– Когда-то я легко попал к границам Шамбалы, используя Трактат.

– О Небо, сколь глуп этот несчастный! Ты думаешь, мне не известен этот детский фокус?.. Говори быстрее, как это сделать!

Было ясно, что мысленно Сунь уже перемешивает своим посохом Шамбалу, и Варнава рассказал ему все, что следует.

– Будь осторожен – тут всякое может случиться, − давал Сунь последние наставления. − И смени одежду, а то похож на длинноносого северного варвара.

– Будьте осторожны вы, учитель.

– Пусть поостерегутся враги! Отдай мне посох. Я верну его тебе, когда вернусь. До встречи, Мао! Всегда живи в спокойные времена!

ХХХ

В синем шелковом халате и такой же шапочке Варнава чинно ужинал в пещере Суня. Маринованные побеги бамбука, гарнированный моллюсками рис, крепкий грибной суп, засахаренные фрукты – давненько он так роскошно не ел. Юная лисица – ее звали Пу Восьмая – прислуживала, щебеча. Варнава слишком хорошо знал повадки здешних обывателей, чтобы не видеть: девица настроена познакомиться с ним поближе. Еще одно осложнение: как и госпожа Оуян, Пу была собственностью учителя, и он не смел на нее покуситься. Да и не стал бы – долго шел к монашеству, и на пути этом попадались тысячи женщин. А теперь эта сторона жизни была для него закрыта, что его вовсе не удручало. Впрочем, сейчас с удивлением почувствовал, что лисьи чары не совсем ему безразличны. Легкое волнение и удовольствие от кокетливых пассов девицы расстроили. Он подавил нарастающее возбуждение внутренней молитвой, церемонно поблагодарил девушку и встал из-за стола.

В боковой нише пещеры его ждало роскошное ложе – целый шатер на деревянном основании, наполненный мягкими подстилками, украшенными узором из переплетенных свастик. Вздохнув, он встал на молитву. При словах «не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем?», которые следовало произносить, указывая на постель, в нем что-то екнуло. Варнава по необходимости верил своим предчувствиям, но стал неторопливо раздеваться. Хотел привычно вытащить из рукава и воткнуть в изголовье кровати булавку, с которой расставался только в храме, когда служил, ибо Чаша и магический посох были несовместимы. Но вспомнил, что отдал оружие учителю. «В руци Твои, Господи…», − пробормотал монах, перекрестился и лег.

Заснул не сразу: перед ним навязчиво плыли события последнего времени. Он вновь смотрел в лицо ухмыляющемуся Страннику, в котором признал давнего своего врага, видел седого Суня и странную госпожу Оуян. Совесть дергала его душу, как воспаленный зуб: он подозревал, что должен был ответить отказом на призыв Дыя, и что дурное любопытство и, казалось бы, избытая, но подспудно жившая в нем жажда силы, вновь бросили его в объятия колдовского зла. Впрочем, тут же подумал он, Дый все равно нашел бы способ удалить его из Ветви, а то и уничтожить ее вместе с ним. И не было сомнений: задумал он нечто, чему Варнаве следовало противостоять, насколько хватит сил – как Продленному и как монаху. Как Продленному монаху. Эта очевидность несколько успокоила его, и тут же, словно в глухую черную яму, он провалился в забытье.

Сны были грандиозны и страшны. Он дрался с невиданными чудовищами, терпел поражение, монстры рвали его на части живьем, но он все пытался сражаться. Потом боль и смертный ужас сменились сначала каким-то смутным услаждением, потом – нарастающей страстью. Все его существо наполнилось давно забытыми ощущениями. Мягкие руки ласкали его, он таял, погрузился во вселенную восторга, плавал среди звезд, которые ласково покалывали его, от прикосновения их лучей по телу пробегала сладкая судорога. Беспомощно стонал от нарастающего прилива желания. Но в этой влажной обители плотской радости жил червячок тоски. Ощущение неминуемого падения мучительно уязвляло разгорающуюся похоть. Он пытался загнать его в темные углы сознания, но червь все точил, точил, и вот, после особенного громкого своего стона, он разом проснулся. Душистая страсть обвивала его, острые соски настойчиво терлись о покрытую испариной кожу, ласковые пальцы играли с напряженным корнем его тела. Лицо обжигало чужое прерывистое дыхание. Он почувствовал бешеное желание плоти, будто и не было столетий ее умещвления. Грозовые тучи набухали, готовые в любой момент прорваться мощным ливнем. Но теперь он вновь был в сознании, и резко отодвинулся от трепещущей женщины:

– Немедленно прекрати, Пу, − он пытался сказать это строго, но голос был неустойчив.

Женщина, тяжко дыша, молчала. Он взглянул ей в лицо. На него в упор смотрели шальные зеленые глаза госпожи Оуян.

– Госпожа, зачем? – растерянно ахнул он.

Вместо ответа она обняла его за шею и приникла к его груди своими роскошными губами. Поняв, что сейчас совсем обезумеет, Варнава вновь с силой оттолкнул женщину и выскочил из постели. Нагой стоял на покрытом мхом полу в колеблющемся свете, проникавшем из-за ширмы, закрывавшей вход в залу. От сознания, насколько непристойно выглядит, злился на себя и на женщину, которая беззвучно рыдала за закрытым пологом.

– Я хотела послать к вам служанку, господин, она и сама рвалась. Однако страсть, которую вы внушили мне с первой встречи, заставила вашу рабу прийти самой. Но вы можете обладать и Пу Восьмой, если сама я вызываю у вас отвращение. Сейчас я вызову ее.

Госпожа Оуян пыталась проговорить это на одном дыхании, но не получилось – слова прерывали судорожные всхлипы. Она раздвинула полог и стояла на коленях среди пышных подстилок, опершись рукой на подголовник. Непрестанно творя умную молитву, Варнава смог отвести взгляд от великолепного тела и взглянул ей в лицо. Оно выражало только отчаяние. От прикушенной губы извивалась ниточка крови. Варнава испытал болезненный укол жалости.

– Дело не в вас, госпожа, − он пытался говорить как можно мягче. – Вы прекрасны. Однако я никогда не нарушу доверие моего господина и учителя Суня.

Он накинул свой халат. Стало легче. Но то, что услышал вслед за этим, заставило его вздрогнуть:

– Господин покинул нас навсегда, − бесстрастно произнесла госпожа Оуян.

Она, наконец, почувствовала кровь на подбородке, вытерла, спустила с кровати ноги в гамашах и «лотосовых туфельках», и стала аккуратно одеваться.

– Я не понимаю, госпожа, − уронил он холодно, хотя внутри все сжалось. С тоской понял, что передышка закончилась.

– Господин Сунь ушел навсегда, – повторила дама-обезьяна, сверкнув на Варнаву своими мрачными изумрудами.

Она уже натянула цветные шаровары, заправила их в гамаши, и теперь застегивала бретельки широкого бюстгальтера.

– Вы сами видели его гробницу. Царь обезьян умрет. Он знал это, когда уходил. Теперь я прошу вас стать моим господином и охранять эту священную пещеру и двух слабых осиротевших женщин.

Она завязала бантом пояс халата и низко склонилась перед ним, показав беззащитную ложбинку на шее.

– Вы не правы, госпожа. Учитель сказал бы мне, если бы думал что-либо подобное.

– Он сказал мне, − высокомерно произнесла госпожа Оуян, но при этом вновь низко поклонилась. – Он хотел, чтобы после его смерти вы остались здесь так надолго, как вам захочется.

– Госпожа, в любом случае то, о чем вы просите, невозможно. Мастер Сунь прекрасно осведомлен об этом, потому я в своем невежестве позволю усомниться в ваших словах. Прошу, покиньте этого недостойного человека, оскорбляющего ваш взор беспорядком в своей одежде.

Варнава уже полностью взял себя в руки. Он понимал, что слова его безобразно грубы и жестоки, но ничего не мог поделать – пребывал в смятении.

Не проронив ни слова, госпожа Оуян последний раз низко поклонилась и просеменила к проему, ведущему в зал. Проводив ее глазами, Варнава быстро оделся полностью и скорым шагом прошел вслед. В зале, впрочем, ее уже не было. Варнава пошел к дальнему концу пещеры, откуда доносился монотонный шум водопада. Его греховное возбуждение вдруг сменилось подгоняющим беспокойством. По дороге окинул взглядом деревянную стойку, на которой, поблескивая отраженными огнями светильников, висело разнообразное оружие. Между «лунных ножей» и прочих дао, он углядел дайкатану, которая была ему как раз по росту. Очевидно, мастер Сунь не разделял традиционного презрения обитателя Срединной равнины к «восточным карликам Ва», во всяком случае, к их оружию. Варнава снял двуручный меч со стены и на треть вытащил из ножен. Он был великолепен. Почувствовал прилив уверенности, поднес клинок к лицу, чтобы лучше рассмотреть. Его руки пахли телом госпожи Оуян, и это почему-то подстегнуло его энергию.

Он быстро шагнул сквозь проем, откуда обильно вылетали капли воды, и сразу попал под поток. Водопад полностью скрывал вход в пещеру. Варнава, впрочем, привык к этому еще в прежнем жилище Суня, в Ветви Пурвавидеха. Весь мокрый, он вышел на воздух и осторожно огляделся, готовый в любой момент выхватить меч. Однако, кроме шума воды, падающей с обрыва слева, звуков не было. Темные горы нависали над ним. В ночном небе пронзительным голубым светом исходила Ткачиха, изнывая от тоски по отрезанному от нее Небесной Рекой Пастуху.

Он до предела напряг все свои чувства, по силе во много раз превосходившие чувства Кратких. Ткань Ветви в этом месте явно напрягалась, пульсировала, готовая прорваться и впустить непрошеных гостей. Кто-то шел сюда, и шел по его душу. Но время еще было. Варнава быстро проскользнул сквозь водопад назад в пещеру. Картина, открывшаяся ему, не то чтобы удивила, но наполнила острой печалью. В своем роскошном халате, тщательно причесанная госпожа Оуян стояла на коленях на мшистом полу. Лицо ее было ужасно, как мертвенно неподвижная маска театра страны Ва. Стоя позади коленопреклоненной фигуры и громко пыхтя, растрепанная Пу Восьмая, с размазанными по испуганному лицу румянами, усердно пыталась удавить хозяйку шелковым шнурком. Лицо госпожи Оуян распухало и синело, но оставалось столь же неподвижным. Ни один звук не вырывался из-за плотно сжатых губ.

Тихо зашипела, легко выходя из ножен, длинная дайкатана. Девушка не успела понять, что вспыхнуло между ее рукой и головой госпожи Оуян, как перерубленный шнурок соскользнул с хрупкой шеи. Инерция отбросила служанку вбок. Госпожа Оуян тоже не удержалась и упала лицом вниз, да так и осталась лежать, по-прежнему не издавая ни звука.

– Запрещается госпоже Оуян накладывать на себя руки, − сурово произнес Варнава. – Служанке Пу Восьмой запрещается исполнять приказания госпожи об ее убийстве. Учитель, уходя, оставил вас на мое попечение, и я собираюсь почтительно исполнить его приказ. Должен сообщить, что сюда направляются враги, с которыми я намерен сразиться. Вам, госпожа, со служанкой, приказываю скрыться в верхней пещере и ждать исхода боя. Если я буду убит, вам следует или ожидать господина Суня, или поступать по своему усмотрению. Если буду пленен, вы должны скрываться, пока я или господин Сунь не подадим какой-либо знак.

Госпожа Оуян слушала, по-прежнему лежа ничком, но, когда Варнава закончил речь, с трудом поднялась и низко поклонилась:

– Если господин берет нас под свое покровительство, я исполню его приказ, − проговорила она хрипло, лицо, не отошедшее от синюшности, прятала. – Почтительно доношу господину, что ваши рабыни владеют приемами боя на алебардах и кинжалах, умеют стрелять из лука, и могли бы сражаться вместе с вами.

– Благодарю вас, госпожа, − поклонился Варнава, − но в этом нет необходимости. Если я одержу победу, мы уйдем отсюда вместе. Если буду сражен, вы должны оставаться в живых, согласно обещанию, данному мною учителю.

Она еще раз безмолвно склонилась, и направилась к коридору, откуда недавно пришел Варнава. За ней спешила служанка. У самой границы, за которыми сумрак пещеры растворил бы ее силуэт, госпожа Оуян совершила серьезный проступок против церемониала: повернулась и взглянула прямо в его лицо. Словно хотела что-то сказать. Но не сказала, слилась с тенями.

«…Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит. Суда Твоего, Господи, боюся и муки безконечныя…», − всплывали в душе Варнавы горькие и целительные слова молитвы, читанной перед сном. Высоко поддернув рукава халата, закрепил их тесемками, и вновь прошел сквозь водную завесу. Он уже оставил женщин в запасниках памяти – впереди ожидал бой. На первый взгляд перед пещерой ничего не изменилось: рассеянные сумерки, шум водопада, нависшие горы, да далекий свет несчастной Ткачихи. Но все пространство уже заполоняли враги – Варнава знал это всей своей безразмерной интуицией. Поэтому не стал тянуть время:

– Я, Варнава, Сын Утешения, монах, вызываю всякого, кто осмелится сразиться со мной!

Его голос гулко прокатился по каменному колодцу. Он прокричал это на языке восточных островов – очевидно, сказалось оружие в его руках. Стоял в средней стойке – меч на уровне лица. Его дух и тело вновь пребывали в идеальном балансе, голову держал прямо, лицевые мускулы расслабились, кисти, не фиксируя, сжимали рукоять. Понял, что не сожалеет о привычном посохе.

…Покрытое красными нарывами желтоватое лицо с мелкими чертами, жидкой бородкой и завораживающими глазами – лицо великого сэнсэя. Хрипловатый голос: «Стать слишком близким с одним оружием – большая ошибка, чем недостаточное знание его»…

Тот сенсей был бы доволен им. Но явление неприятеля прервало воспоминания. В один миг возникли быстрые силуэты. То была давешняя компания Дыя, правда, на сей раз, было их побольше – десять-двенадцать как минимум. Теперь были вооружены мечами и копьями. Сновали перед ним, стараясь запутать, замутить разум, чтобы потом наброситься стаей. Издаваемые ими звуки были странны – какие-то подвывания и поскуливания. Мельтешение не производило на него большого впечатления, − не двигался, глядя прямо перед собой, но видя вокруг все. Предварительный танец длился довольно долго, похоже, враги не решались атаковать. Но из тьмы раздалось резкое повелительное восклицание, напомнившее Варнаве что-то давнее-забытое. Что, он не успел понять – враги бросились вперед с нарастающим воем и бешеной яростью. Навстречу им звездным светом сверкнул клинок. Один пронзительно взвизгнул и рухнул, фонтан крови из перерубленной шеи смешался в воздухе с брызгами водопада. Обратным движением дайкатана пронзила горло другого. Варнава больше не мог щадить противников – ставки в этом бою были побольше, чем его жизнь. Враги отступили, по-прежнему составляя полукруг, прижимающий Варнаву ко входу в пещеру. Словно бы ничего не произошло, лишь на мокрых камнях бились в агонии два окровавленных тела.

Вторая атака сопровождалась тем же яростным воем. Дайкатана надвое развалила противника справа, но наконечник копья вонзился в левое плечо Варнавы, был выдернут, нещадно раскрошив мышцу. Голова владельца копья нарисовала эффектную дугу, скрываясь за краем обрыва. Следующий взмах меча перерубил выставленный навстречу клинок и пересек красной линией грудь еще одного. Свора вновь отпрянула, свирепо рыча, собралась на границе, где не мог достать меч. Из распахнутых в тяжком дыхании ртов обильно падали клочья пены. Варнава стоял внешне непоколебимо, но в нем усиливалось беспокойство: здесь было что-то, о чем он в глубине души знал, а знать не хотел. Сулящее боль.

Настоящее дело только начиналось. Раздвинув медлящих атаковать врагов, возник юноша в коротенькой куртке, которого Дый назвал Кусари. Руки он держал сложенными перед собой, отрешенно-высокомерный взгляд был устремлен в никуда. Из раненой руки Варнавы хлестала кровь, усилием воли он подавил боль, но она зудящим напоминанием жила на границе сознания. Он мог сражаться еще долго, не слабея, но перед ним был страшный противник, он знал это еще с прошлой их встречи. Варнава отстранил все мысли и вошел в цуки-но-кокоро. Состояние незамутненной луны пришло сразу и мощно, темнота вокруг осветилась его экстремальным разумом. Чистое и спокойное лицо юноши предстало перед ним волнующе совершенным, и тут Варнава понял, что этот бой проигран:

– Опять луну против меня, милый? – прозвучал холодный звучный голос. – Ты всегда был наглецом, но это уже просто глупость.

Теперь она стояла перед ним в истинном виде. Вместо курточки на ней был чуть более длинный темный хитон, очень волнистые светлые волосы собраны на затылке, а спереди держались жестким обручем, украшенным каким-то бледно светящимся полукругом, производившем впечатление маленьких рожек. Прекрасное, словно сияющее, лицо приобрело женственность, но все так же выражало ледяное высокомерие. А может быть, где-то в глубине его бурлила тайная ярость.

Все существо Варнавы как будто свело могучей судорогой. Невыносимая боль, ненависть, тоска, жажда – он сам не знал, что там еще. Ему просто было плохо. Лунное состояние, делавшее его непобедимым, рассеялось в единый миг. А молитва не приходила. В отчаянии решил, что Бог отвел от него Свой взгляд. Словно голый и беззащитный стоял перед судьей неправедным.

…Тогда он почувствовал себя испуганным школьником, на которого впервые свалилась плотская любовь – будто исчезли все женщины его прошлого. Задыхаясь, неумело гладил руками напряженное тело, никак не решаясь на большее. Тогда он почувствовал себя и старым бесстыдником, добравшимся до идеальной чистоты, лелеемой в извращенных фантазиях. Гладил дрожащими руками, медля, растягивая наслаждение сбывшейся смертной страсти. А она лежала, недвижно, не дыша, ее легкая дрожь была почти незаметна, но наполняла все тревожным ожиданием. Оба жаждали наброситься друг на друга, безоглядно слившись в единое (и существо это поколебало бы Древо). Но некий безмолвный запрет витал над их ложем.

Первым не выдержал он – не отрывая стеклянного взгляда от широко распахнутых бледно-голубых глаз, погрузился в сияющее безумие с надрывным стоном, навстречу которому рванулся ее пронзительный крик…

– Луна! – простонал он.

– Теперь меня зовут Кусари, − насмешливо проговорила она на языке, на каком он недавно бросил вызов.

– Хорошо, пусть будет Цепь. А где же твой лук, Цепь? – ответил он на древнем языке Эллады, прекрасно сознавая, что это взбесит ее еще больше – пытался сопротивляться, лихорадочно ища выход.

Перед ним была древняя дива, силу которой он знал слишком хорошо. Но знал и то, что, в определенном смысле, не уступает ей. Он не хотел сражаться с ней насмерть, но подозревал, что и она не собирается убивать. Шансы были, несмотря на его рану, ее силу и мерзких псов – да, именно псов, теперь они, белые, с рыжими вислыми ушами, тоже предстали в истинном обличии, сгрудились за хозяйкой, свирепо скалили хищные пасти, а другие неподвижно лежали на камнях.

– Здесь мне не нужен лук, – теперь она говорила внешне беззаботно, будто имело место не выяснение отношений между сверхчеловеками, а легкомысленный флирт двух школьников. – Я − Кусари, поэтому у меня…цепь.

Последнее слово она выкрикнула резко и хрипло, одновременно выбрасывая вперед обе руки. Варнава знал, что таилось в них: блестящая цепь, мелодично звеня, полетела на него. Но в полете происходили страшные вещи: она многократно увеличивалась и раскалялась до вишневого цвета. Звук рассекаемого воздуха нарастал, пока не перешел в рев взлетающего боинга. Вращающаяся в полете цепь пылала так, что Варнава не видел больше ни гор, ни противников. «Манрики-гусари», − возникли в его оглушенном мозгу полузабытые слова, но тут огненная змея настигла его, обвила множество раз, свалила наземь. Окровавленная дайкатана, вертясь, пролетела через водопад и исчезла в жерле пещеры.

Варнаве показалось, что его опутали языки огня, невыносимый жар прожигал до костей. Свалившее его оружие обладало могучей магией. Он был не в состоянии пошевелиться, горизонт сократился до ближних камешков, лежал на боку и рассматривал приближающиеся к нему слегка испачканные, но изящные ступни в легких сандалиях из тесненной кожи. Выше щиколотки он не видел, пока одна из стоп не перевернула его на спину.

– Да, Орион, это Всесильная цепь.

Кусари стояла над ним, поставив на его грудь дерзко выставленную из разреза хитона стройную ногу. Он поднял глаза выше и увидел белоснежную грудь совершенной формы – хитон соскользнул с ее плеча. Она не смотрела на него. Ощущение близости ее тела и переполняющей ее холодной ярости взволновали его. Но от этого прибывало не плотское возбуждение, а ненависть, которая хуже похоти. Он впал в мучительное сомнамбулическое состояние, забыв о кричащих ожогах по всему телу, рвущей боли в раненой руке. Вновь попытался выпустить из души молитву, но она словно бы застыла на грани между ним и космосом и не смела претвориться в слова. В отчаянии закатил глаза. Прямо над ним в мутной мгле наступающего над Поднебесной утра исчезала по−прежнему безутешная Ткачиха.

– Радуйся, муж мой, − прозвенел над ним беспощадный голос.

Его сдавленный стон утонул в возбужденном лае псов Дикой охоты дивы Дианы.

ХХХ

В Шамбале: «Да, отец»

– Орион здесь, отец.

– Не люблю, когда ты так его называешь.

– Я не могу иначе. У нас всех слишком много имен. Но для меня он Орион.

– Не истинное имя.

– Мне все равно. Я ненавижу то, которое он сейчас носит.

– Ты все еще любишь его.

– А ты ревнуешь. Оставь. Я не люблю его, но не люблю и тебя.

– Ты глупая высокомерная девчонка! Я твой отец!.. Впрочем, это не имеет значения. Ты все равно моя.

– Да, отец.

– Он что-нибудь говорит?

– Ничего. Я погрузила его в сон, иначе он мог умереть в той Ветви.

– А оборотни, которые с ним были?

– Исчезли, не было времени искать. Я взяла его и ушла.

– Он ранен?

– Да, и серьезно.

– Шамбала исцелит.

– Я сама исцелила.

– Как ты достала его? Он сильнее тебя в бою.

– Знаю, он убил мою любимую суку и еще шесть псов. А моя грудь до сих пор ноет от удара.

– Я подарю тебе других собак. Впрочем, помнится, одну застрелил тот толстый Краткий, которого загрызли остальные. Но продолжай

– Он забыл, что в той Ветви я имею полную силу. Или не знал. Вошел в лунное состояние и попал в ловушку Луны. Манрики-гусари…

– Да, твоя цепь там всесильна. Все-таки теперь ты очень удачно зовешься.

– Я ненавижу тебя.

– Не ты одна. Пустое. Можешь идти.

– Да, отец.

ХХХ

Эпизод 7

Они встретились в обстановке, далекой от всяческой потусторонней романтики. После Пурвавидехи его заносило все дальше по ветвяным хронологиям. Он жаждал увидеть чудеса верхней части Ствола – и увидел их. Однако через какое-то время граничащая с магией техника, могущественные межпланетные государства, встречи с иными цивилизациями, невиданные ранее культурные изыски и почти абсолютное могущество перестали занимать его. Все-таки, он был сыном середины, устойчивого патриархального общества, жизнь в котором была предсказуема и порядок действий понятен. А Предкронье… Все межпланетные контакты заканчивались войнами, а войны заканчивались к выгоде актуальных элит. Изощренная техника расслабляла Кратких до полного маразма, а культурные новшества, при своей броской наружности, на поверку оказывались давно протухшей пошлостью, которую он наблюдал не раз и во множестве мест – от хижины неолитических охотников до дворцов галактических олигархов. Он устал быть технобогом, и даже стыдился вакханалии, которой предавался в странных верхних Ветвях. Разочарование угнетало его – он чувствовал, что терпит поражение в своем поиске за божественностью.

Потому в своих странствиях спускался все ниже по Стволу, в поисках тихого спокойного места, где он мог бы задержаться и поразмышлять над своей дальнейшей судьбой в Древе сем. И вот, найдя тусклую, но крепкую Ветвь, решил, что это именно то, что ему сейчас нужно. Зацепился за неказистый социум какого-то переходного времени, саркастически играя роль средней тяжести бизнесмена в полукриминальном обществе. Возможно, даже признал это иной гранью аскезы, вносящей разнообразие после изощренной азиатчины и безумств Предкронья. Его звали там Гарий, Гарий Петрович, и он нанял себе секретаршу по имени Майя. Нанял и нанял, и пытался соблазнить, как сначала думал, от скуки. К его удивлению, не получилось. А когда понял, что эта статная, стройноногая, с копной волнистых волос, да еще и девственная заняла в его жизни несоразмерно большое место, было поздно.