Текст книги "Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика"

Ельня

На третий день я в составе взвода разведки из 10 человек выехал в действующую армию – на смоленское направление под город Ельню.

Подготовились основательно. Побрились, почистились, получили на 10 дней продовольствие для себя и овес для лошадей. А командир взвода, старший сержант Дрегляйнов, кроме того, решил укоротить свою шинель. У него была хорошая кавалерийская шинель, но поскольку нам предстояло не рубиться в конном строю, а ползать по наблюдательным пунктам, он посчитал, что длиннополая шинель будет мешать. Примерил, сколько надо отрезать, чтобы полы не были ниже колен, и отрезал одну полу, затем перевернул шинель и опять отрезал ту же полу. Дальше ничего не оставалось, как укоротить и вторую полу на столько же. Заменить шинель в ту пору было еще негде, и высоченный сержант в необычно короткой шинели был долгое время предметом всеобщего смеха.

Моста и средств для переправы на нашем участке обороны не было, поэтому переправились через Днепр вброд. Глубина была небольшая. В самом глубоком месте вода доставала до крыльев седла, и, став коленками на седло, можно было переправиться, даже не замочив сапог.

Ехали по проселочным дорогам. Места живописные. Но мы думали о другом. Что там, впереди? Никто из нас не видел войну воочию, и наше представление о войне складывалось из кинофильмов. В то же время где-то в глубине души глодал червяк сомнения. Информации с фронтов о ходе боев в то время мы не имели. Знали, где и когда наши войска покинули свои позиции, какие города оставили, сколько сбили немецких самолетов и подбили танков. И не имели ни малейшего представления о тактике боев, а тем более о стратегии. Мы не знали ничего о немецких танках, самолетах, вооружении и транспорте. Знали только, что у нас все лучше, чем у противника, что мы сильнее, что мы сильнее любой другой армии мира и в состоянии разбить любого противника на его собственной территории. И вдруг произошло что-то невероятное. Правда, в то время ходили слухи о том, что мы заманиваем противника в глубь своей территории, чтобы одним ударом уничтожить его. Опровергнуть такие слухи никто в то время не мог, но к таким разговорам было чувство недоверия. Жило какое-то другое внутреннее чувство, и мы им делились со своими самыми близкими и верными друзьями, что что-то у нас недоговаривают, что где-то крупно просчитались, переоценили свои силы и недооценили противника.

Проезжали через многие, сначала затихшие, как будто вымершие, а ближе к фронту – уже заселенные тыловыми армейскими подразделениями деревни. На колхозных полях не было видно ни техники, ни людей. Зато канонада с каждым часом нарастала. Когда стали четко слышны пулеметные очереди, нашли укромное место на опушке леса у ручья. Спешились. Оставили с лошадьми двух коноводов и отправились выбирать наблюдательный пункт. Было раннее утро. Солнце только поднялось над горизонтом. Впереди слышна ружейно-пулеметная перестрелка. Огневики пушечной батареи рассказали, как безопасней пройти на наблюдательный пункт батареи. Не прошли и половины дистанции до НП, как услышали завывающий звук самолета. Это приступила к работе так называемая «рама» – немецкий самолет-разведчик с двойным фюзеляжем. Заработали и батареи противника, обрабатывая передний край нашей обороны. Но нам разрывов видно не было.

Появился, а затем стал быстро усиливаться гул теперь уже не одиночного самолета. Из-за горизонта появились три самолета Ю-87. Сделали круг над нашими позициями, зашли на второй и в одном месте круга стали со страшным воем проваливаться. Выходили из пике, набирали высоту и снова заходили на цель. Во время пикирования от самолетов отделялись черные капли, и были видны вспышки стреляющих пушек и пулеметов.

Сделав несколько заходов, самолеты ушли, а мы поспешили на высоту, чтобы укрыться на наблюдательном пункте. Как-то неуютно лежать на открытом месте, когда над тобой делают заходы на цель самолеты противника.

По неглубокому ходу сообщения, нагнувшись, прибежали на наблюдательный пункт. Небольшой блиндажик в один накат на скате невысокого холма, полого спускающегося к речке. На земляных нарах, прикрытых плащ-палаткой, сидел лет тридцати – у нас командиры такого возраста считались стариками – старший лейтенант. Сбившиеся черные волосы закрывали широкий лоб. Шевиотовая офицерская гимнастерка порядком помята, но застегнута на все пуговицы. Офицерская полевая портупея в полном комплекте, даже свисток занимает свое место. Взгляд сосредоточенный, строгий.

Наш старший командир, начальник разведки дивизиона младший лейтенант Куропаткин, доложил по всей форме, кто мы и цель нашего прибытия.

– Садись, младший лейтенант, я уже все знаю. Мне звонили с батарей. Ты зачем привел такую ораву? Или ты думаешь, у меня здесь казарма? Ты видишь, мы еле вмещаемся вчетвером. Отправляй своих гавриков обратно. Могу оставить только двоих, и то на день-два, не больше. Это сегодня фрицы нам дали выходной, а завтра ты увидишь, что здесь будет твориться.

Наш Куропаткин стал уговаривать старшего лейтенанта разрешить нам понаблюдать за передним краем до вечера, а за ночь мы оборудуем свой НП.

Остановились на том, что он двух своих разведчиков отправит в тыл – на батарею, отдохнуть, помыться и отоспаться, а нас шесть человек оставляет при условии, что мы будем выполнять роль разведчиков-наблюдателей батареи, то есть вести журнал наблюдателя и при появлении чего-нибудь существенного докладывать командиру батареи. Оставляет только шесть, и не больше. Все восемь человек в блиндаж НП не вместятся. Двое наших отправились к лошадям, а мы, сложив в угол свои ранцы, приступили к работе.

Ознакомились со схемой ориентиров. Младший лейтенант составил график дежурства наблюдателей, и приступили к работе. Первым занял место у окуляров стереотрубы командир. Мы, расположившись прямо на полу наблюдательного пункта и в ходе сообщения возле него, с нетерпением ждали своей очереди. Нам казалось, что он так никогда и не уйдет от стереотрубы. Но вот Куропаткин заявил, что на переднем крае ничего не видно, и уступил место следующему. Договорились, что каждый понаблюдает по 10 минут, а уже затем наблюдение пойдет по графику.

А тем временем старший лейтенант рассказывал, что на этом рубеже их дивизия стоит уже больше 10 дней, – к сожалению, память не сохранила номер дивизии – и что все это время противник атакует наши позиции. Бывает, что имеет успех – тогда ему удается потеснить нашу оборону. Наши переходят в контратаку, и он, не успев закрепиться, снова откатывается назад.

Подошла и моя очередь занять место у стереотрубы. День стоял солнечный. Видимость хорошая. Десятикратное увеличение прибора и небольшая дальность позволяли видеть каждую морщинку на местности. В сторону противника, прямо на запад, – пологий спуск, поперек которого в нескольких сотнях метров от нас протянулись наши окопы. Метрах в ста впереди окопов протекала речка шириной метров пятнадцать. Это нейтральная – ничейная земля. Прямо за речкой – еще в полусотне метров – уже окопы противника. Левее основного направления к самым вражеским окопам подходила низина, поросшая кустарником. Она позволяла немцам скрытно перебрасывать на передний край подкрепления и боеприпасы. Еще левее на горизонте были видны остатки деревни – колодезные журавли да обгоревшие деревья. В центре обзор закрывался переломом холма, северный скат которого покрывал смешанный лесок.

В наших окопах кипела жизнь. Были видны головы передвигающихся красноармейцев, направленные в сторону противника винтовки, а кое-где и «максимы». На стороне противника ни единого движения заметно не было, только кое-где поднимались над землей дымки от пулеметных очередей да винтовочных выстрелов. Перед нашими окопами рвались одиночные снаряды или мины. Наша артиллерия молчала.

Кончилось время, отпущенное на обзорный осмотр переднего края. К стереотрубе сел наблюдать проходивший первым по графику, а мы, свободные от дежурства, устроились на отдых – кто где. Здесь же, на земляном заплеванном полу, подстелив плащ-палатку, уснули.

Весь день шла ружейно-пулеметная перестрелка. Впереди нашего наблюдательного пункта в районе наших оборонительных сооружений непрерывно рвались одиночные орудийные снаряды и мины. Над нами с шипением проносились снаряды тяжелой артиллерии, работающей по нашим батареям. Наша артиллерия молчала. Артиллеристы берегли снаряды.

Подошел вечер. Над горизонтом стала спускаться дымка вечернего тумана. Видимость ухудшилась, а затем и вовсе пропала. Вооружившись двумя саперными лопатами, взятыми у благодетелей, приступили к оборудованию своего наблюдательного пункта. Работали всю ночь. Одни копали, другие заготавливали и носили жерди и хворост. Орудием для заготовки лесоматериала нам служили клинки.

Укрытие получилось не хуже, чем у наших соседей. Правда, только в архитектурном отношении. В прочности наш наблюдательный пункт отставал. У соседей он был перекрыт бревнами в два наката, а у нас жердями и хворостом. Для маскировки присыпан землей и укрыт дерном. Отрыли даже ход сообщения, соединив его с ходом сообщения наших соседей.

Траншея была мелкая, и пройти по ней можно было только на четвереньках, но при необходимости можно было выйти не замеченным противником. Мы знали, что как мы, так и немцы в первую очередь охотятся за наблюдательными и командными пунктами. При уничтожении НП артиллерия остается слепа, а пехота на какое-то время – неуправляема.

У амбразуры, на вбитый в стенку обрубок жерди, установили стереотрубу, а через перекрытие просунули перископ. Теперь у нас для наблюдения было два оптических прибора. Биноклями, их у нас было два, в наших условиях пользоваться было опасно. Другое дело, когда идет наступление. Там весь передний край закрыт гарью и пылью настолько плотно, что блеска стекол приборов противник не разглядит.

Коротка летняя ночь. Не успели закончить маскировочные работы, как ночь посерела. Быстро рассветало. Надо было готовиться к жаркому дневному бою. Нам говорили, что предыдущий день затишья – это как перед грозой или даже перед бурей. Быстро позавтракали и, оставив наблюдателя и дневального у входа на НП, легли отдохнуть после бессонной ночи. Усталость и завтрак сделали свое дело. Через несколько минут все спали.

Сон был прерван сплошным гулом разрывов и криком дежурного наблюдателя Козинцева:

– Началось!

Это был наш первый бой. Шла обработка нашего переднего края. Земля дрожала и стонала. Над нами проносились наши и вражеские снаряды. С включенными сиренами пикировали «юнкерсы». Трудно подобрать слова для описания увиденного. Кажется, сама бездна вырвалась наружу. Все пространство покрылось черной копотью разрывов и поднятой в воздух землей. Разрывы мин, снарядов, бомб и рев самолетов создавали сплошной непрерывный гул. Давило на барабанные перепонки. Невозможно было расслышать слов находившихся рядом людей. Даже в укрытиях тянуло к земле так, что хотелось лечь и прижаться к ней, родной. А сколько она, наша родная земля, и сейчас, и потом, за долгие почти четыре года войны, укрывая собой, спасала нас от смерти. Мы прильнули к окулярам приборов. Залегли с биноклями по ходу сообщения. Знали, что через некоторое время немцы перейдут в атаку, а огонь перенесут в глубь нашей обороны, то есть по наблюдательным пунктам.

Прошло тридцать минут артподготовки. Передний край покрылся черным дымом. Казалось, что там не может остаться ничего живого. А если это так, то немцы пойдут на нас беспрепятственно, и мы не сможем оказать даже чуть заметного сопротивления. Уже позже, на обратном пути, когда мы делились между собой впечатлениями от проведенных на переднем крае дней, все признавались, что такое чувство было у каждого.

Неожиданно все стихло. В одно мгновение прекратила огонь вся артиллерия. Только самолеты своим ревом нарушали тишину. Не успели мы облегченно вздохнуть, как земля вздрогнула во много раз сильнее, чем прежде, а земля, прикрывающая нашу землянку, сплошным потоком посыпалась нам на головы. Это немцы перенесли огонь в глубь обороны, по так называемому второму рубежу, и пошли в атаку на наш передний край.

Переднего края не видно. Все напрягали слух, вслушиваясь в гул боя. Ждали, когда заговорят наши пулеметы. И заговорят ли? Но вот сквозь гул артиллерии прорезались очереди наших «максимов» и «дегтяревых». Над головой прорезали воздух снаряды наших батарей.

Минут через пятнадцать обработки второго рубежа артиллерийский огонь противника стал заметно затихать. Теперь немецкая артиллерия вела огонь по району наших артиллерийских батарей да минометы малых калибров обстреливали передний край. Поднятая в воздух пыль стала садиться, а дым поднялся над горизонтом, и проявилось, сначала как в тумане, а затем все четче, поле боя.

На левом фланге нашего сектора наблюдения двигались, ведя на ходу огонь, семь немецких танков. За ними просматривались силуэты наступающей пехоты. Впереди танков и среди пехоты были видны нечастые разрывы снарядов.

Пехота то залегала, то снова медленно двигалась вперед под прикрытием танков. Прямо перед нами и на правом фланге были видны отдельные точки залегшей пехоты противника. Наша артиллерия работала по площадям. Но огонь велся вяло. Были видны одиночные разрывы, в лучшем случае разовые залпы батарей. Артиллеристы берегли снаряды. Зато оставшиеся в живых стрелки в окопах не жалели боеприпасов. Ружейно-пулеметный огонь не прекращался ни на минуту.

– Ага, есть один! – закричал Козинцев, сидевший у стереотрубы. – Танк горит!

Мы повернули бинокли в сторону атакующих танков и увидели, как один из них задымил, развернулся на месте и встал. Остальные попятились назад. Пехота тоже стала отходить.

В течение первого дня противник предпринял три безуспешных атаки. Как потом нам сообщил командир батареи, на участке обороны их дивизии ему нигде не удалось потеснить наши части.

Ночь прошла спокойно. Немцы непрерывно освещали передний край осветительными ракетами, да постоянно где-нибудь отбивал пулемет. А мы, выкопав на всякий случай у нашего НП четыре щели, замаскировали их, закрыв сверху ветками, и уснули до утра.

Утром атаки возобновились. Только им предшествовала еще более мощная артподготовка, а самолеты группами, сменяя одна другую, не покидали воздушное пространство. Звено наших И-16 за первые два дня боев появлялось лишь один раз, и то неудачно. Два самолета из них было сбито.

Второй и третий дни наступления противник вел, как нам показалось, бóльшими силами по сравнению с первым. Цепи солдат были гуще. Дважды немцам, форсировав речку, удавалось вплотную подойти к нашему переднему краю. Но наша пехота каждый раз контратаками отбрасывала их на противоположный берег. За второй и третий дни было подбито или сожжено еще 4 танка. Видя бесперспективность наступления, противник перешел к обороне. Бои продолжались по описанному мною ранее сценарию. И мы, пробыв на переднем крае еще четыре дня, досрочно отправились в обратный путь. За восемь дней некоторые из нас побывали в окопах пехоты, меняли состав коневодов, дав возможность всем познакомиться с войной поближе.

Прощание с нашими опекунами было коротким, но теплым. Командир батареи рассказал нам о предыдущих боях.

Их дивизия приняла первый бой на Березине и с боями отходила до Ельни. Бои на этом рубеже идут уже несколько недель. Наступательный пыл у немцев сбили. Первое время они вели наступление большими силами. Старались любыми средствами прорвать нашу оборону. Местами противнику на небольших участках удавалось вклиниться в нашу оборону. Контратаками наши восстанавливали положение, а иногда «на плечах» противника врывались в его окопы. Обе стороны несли такие большие потери, что речка, протекающая по нейтральной полосе, в дни боев была заполнена трупами – и нашими, и немецкими. Командир рассказывал, что немецкое наступление – не что иное, как стремление противника сковать на этом участке как можно больше наших сил.

Днепр

Вернулись в часть без приключений. Запомнились встречи с жителями деревень Смоленщины, в которых мы останавливались по дороге. Нас окружали растерянные, притихшие женщины и старики. Задавали самые разные вопросы, но все они были связаны с войной. Главные вопросы были: «Пустите ли немцев дальше?», «Что делать, оставаться здесь или уходить на восток?». Спрашивали о родных, призванных в армию: «Не видели ли моего мужа (сына)?» Что мы могли ответить? Безошибочно могли сказать, что мужа или сына не встречали. На другие вопросы отвечали так, как официально говорили нам. Что вот остановили врага. Что собрали силы. Говорили о вероломстве и внезапности. Люди слушали наши рассуждения, им хотелось, чтобы это было именно так, и в то же время страх не покидал их. До этого всем нам очень много говорили, писали и даже пели о нашей силе, непобедимости, о готовности встретить агрессора и о войне на чужой территории. И теперь такое.

Но что думали мы сами тогда? Когда немцы были на дальних подступах к Москве и позже, когда мы были в окружении в тылу у немцев, и когда немцы стояли у стен Москвы, мы всегда были уверены в правоте нашего дела и что враг будет разбит. А чаще всего мы просто не думали об этом. Мы всей нашей жизнью были воспитаны так, что каждый обязан честно выполнить свой долг, чего бы это ему не стоило. Пусть даже жизни.

Вернулись в полк. Начальник разведки ушел докладывать командованию о проделанной работе, а нас окружили солдаты и офицеры дивизиона. Вопросов было много, и самых разнообразных. И что представляет собой немецкий солдат (как будто мы смотрели ему в глаза), и как они ведут себя под огнем, и какие у них танки, и как мы чувствовали себя под артиллерийским огнем и бомбежкой. И мы, как могли, не упуская мелочей, рассказывали о боях под Ельней.

Жизнь на занимаемых дивизией рубежах по берегу Днепра не замирала ни днем ни ночью. Все было приближено к боевой обстановке. Ночью строили оборонительные сооружения – блиндажи, наблюдательные пункты, основные и запасные, ходы сообщения и укрытия для лошадей. Огневики оборудовали огневые позиции батарей и укрытия для боекомплекта. Взводы управления, кроме наблюдательных пунктов, строили штабные блиндажи. Связисты прокладывали проводную связь. Стрелковые полки рыли стрелковые окопы, а также свои НП, ПНП и оборудовали штабные блиндажи. Все, что успевали построить ночью, к утру тщательно маскировалось. Противник не должен был знать о нашем присутствии. Нам так хотелось. Думаю, что на самом деле это было не так. Немцы не стали бы бросать так много листовок на необжитые смоленские поля. А теперь-то каждый из нас, кто летал на самолетах, знает, как хорошо просматривается земля даже с большой высоты.

Оборонительная линия строилась. Затем совершенствовалась. Затем улучшалась. И когда командиру дивизии или еще кому-то там, наверху, казалось, что больше совершенствовать и улучшать нечего, дивизия ночью меняла позицию и все снова начиналось с точек на карте.

Все работы по оборудованию рубежей велись ночью, а днем каждое подразделение совершенствовало боевую подготовку, солдаты чистили оружие и лошадей, чинили и стирали белье и обмундирование, несли караульную службу. Все наблюдательные пункты несли службу круглосуточно, как в боевой обстановке.

Очень много работы было у нас – топоразведчиков. Ночью мы, как и все, копали землю, пилили и носили бревна, рубили, тесали, маскировали – строили оборону. А днем все построенное и намеченное к строительству наносили на планшеты и карты. Засекали все видимые на местности за Днепром деревья, дороги, высоты и впадины – каждую кочку – и готовили по ним данные для стрельбы всех батарей дивизиона. Работали со стереотрубой и на мензуле с помощью кипрегеля и оптической алидады. Иногда привязку батарей, с чисто учебной целью, с помощью оптической алидады вели и ночью. Работы было много. Приходилось экономить на сне. Спали по 2–4 часа в сутки. Но даже такой ритм жизни нам был не в тягость. Все были здоровы и веселы. Приказы и служба исполнялись энергично. Я не знаю случая проявления малодушия, жалоб или роптания. Все мы были молоды, да и подготовка у нас была соответствующая. Наша служба в довоенное время была не легче. Правда, были у нас в дивизии и «старики». Это призванные из запаса и резервисты. Возраст их был 25–30 лет. Для нас, 18—20-летних ребят, это были старики. Мы им сочувствовали в их нелегкой службе в таком почтенном возрасте и, когда было возможно, старались помочь. Нам и в голову не приходило, что возраст 35–40 лет – это расцвет сил. Человек узнает это, только пройдя сам через этот рубеж.

Заканчивалось лето. Дни становились короче. Чаще небо покрывалось облаками. После продолжительного сухого периода наступило время дождей. В пасмурную или дождливую погоду мы чувствовали себя вольготно. Можно было ходить не только по ходам сообщения. Появления самолетов противника не боялись. Несколько раз вечерами нас возили в соседнюю деревню в кино.

Кинопередвижку устанавливали в каком-то сарае. Мне, по занятости, в кино сходить не пришлось. А вот концерт, поставленный столичными артистами, смотрел. На опушке леса, а скорее кустарника, поставили рядом две грузовые машины с откинутыми бортами. Это была сцена. Мы сидели амфитеатром на земле. Исполняли песни. Возможно, пела даже Шульженко. Утверждать не могу. И под занавес исполнили отрывок из комедии «Собака на сене».

Меньше стало и тяжелых физических работ. Оборудование оборонительных линий, очевидно, подходило к концу. Но зато во много крат стало труднее переносить под открытым небом непогоду. Промокшую одежду сушили на себе. В то время мы еще не строили блиндажей для солдат. Солдаты, свободные от службы и работ, спали прямо на земле. Индивидуальные плащ-палатки служили и постелью, и укрытием. Первое время пробовали их устанавливать, чтобы скрываться от непогоды под крышей. В комплекте плащ-палатки были и подпорка, и колышки. Но палатка не прижилась. Все приложение к плащ-палатке было выброшено, и остался только плащ.

В начале второй декады сентября, при ясной погоде, начались заморозки. Ночью стало совсем неуютно. А у меня к тому же пропала шинель. Чтобы попасть на наблюдательный пункт, надо было проходить через вершину холма по закрытому переходу. Ход сообщения был вырыт не в полный профиль, и проходить надо было согнувшись, а в одном месте даже на четвереньках. Шинель мешала. Я ее снял и положил у входа в проход. А когда вернулся, шинели уже не было.

С июля и до сентября мучился без пилотки. Где-то в пути из Ташкента на фронт в вагоне у меня пропала пилотка. Скорее всего, сжевала лошадь. Пришлось ходить в каске, в то время как другие, вопреки приказу командования, позволяли себе ходить и в пилотках. Старшина бы выдал пилотку взамен утерянной, но было стыдно признаться в своей небрежности. Носить каску все время тяжело. Меня выручало то, что каска мешает работать на оптических приборах и планшете. Под этим предлогом я большую часть суток находился без головного убора. В начале сентября я торжествовал победу. Как-то, вернувшись из кино, красноармеец Саранин вручил мне пилотку, которую он снял в зрительном зале с головы деревенского мальчишки. И вот новая беда – пропала шинель. Днем еще куда ни шло, а ночью стало совсем плохо. Завернешься в плащ-палатку с головой, ляжешь в какую-нибудь борозду, полязгаешь зубами и незаметно уснешь. Ночью проснешься от холода. Плащ-палатка замерзшая, как панцирь. А одежда – гимнастерка, брюки и белье – влажная, почти мокрая от конденсата. Зубы отбивают чечетку. Поднимешься, побегаешь, пока согреешься, и снова в панцирь плащ-палатки. Простудных заболеваний в то время не бывало.