Текст книги "Ясность"

Петр Мамонов
Ясность

© Петр Мамонов, текст, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Ясность

Тайна жизни

Крокодил неподвижный в болоте,

мутный глаз шевелится, следит.

Кот, застывший в урчащей дремоте,

только делает вид, что он спит.

Крошка бабочка просто, наивно

мне уселась на палец, сидит

и внутри у меня непрерывно

незаметное сердце стучит.

Лентяй

Напиток в чашке на столе,

не съеденный обед,

не выключенный по его вине,

всегда горящий свет.

Полустанок

Станция стоит прямо.

Стрелочник не спит.

Наверху черная яма.

Под ногами гравий, песок, гранит.

Электроток

Строчат засохших листьев нитки строча́т

узор прекрасный и живой.

Избыток дней свои попытки

спешит закончить. Золотой

убор деревьев и кустарник,

серебряный от рос седых,

он мне помощник и напарник

свершением чудес простых.

Общая осень

В поле кошенном трава,

серые былинки,

оторвется голова,

полетит простынка,

сна душистого покой

от земли и в землю.

Свет струится сам собой,

свету небо внемлет.

По краям лугов – леса, леса́

будто их и нету,

и косая полоса

не перечит свету.

И не спорят ветер, пыль

с этой дрожью малой.

Телеграфный столб-костыль

смотрит, одичалый.

Колодец

Молниеносные приметы

качающегося дня.

Края колодца стёрты, спеты.

Совсем не движется вода.

Без ума

Русыми волосами распущенными,

выгоревшими садами запущенными,

пожелтевшей газетой на стенке,

смородинного варенья пенкой,

детской неожиданностью,

вот этого уголка никогда не виданностью,

старого дерева дуплом,

сухих еловых иголок прошлогодним ковром —

всем заново возродившимся старьём

осень обнимает, тормошит и укутывает.

Воскресенье

Ослепило солнце.

Цапнуло бедро.

Колоколозвонца

катится ведро.

Воскресенья верхи, ве́рхи

пропасти суббот.

Закрывает дверки

на ночь наш народ.

Утром – нараспашку!

вечером – в запой,

в клочья рвет рубашку,

малиновый, не злой.

Первый день

Снега нет еще, но лёд

тоненькою коркой

утром руку колет, жжет

и хрустящей горкой

кустик зелени забытой,

стебельки петрушки.

И дрожат совсем открыто

в поле трав верхушки.

Чужая боль

Топтанье по снегу, круги, по́ снегу

рубиновая зорька.

Одеты в лед, стоят враги

не вредные нисколько.

Друзья вдали, глаза закрыв,

уткнули нос в подушку.

И сумерки, дверь приоткрыв,

повесили игрушку

на елку темную в углу —

проснутся, будут рады.

Смотрю на них сквозь снега мглу,

сквозь белый иней сада.

Машинистка

Вторые экземпляры

у девушки Тамары

хранятся в папке чистой,

работается быстро,

стучит, строчит машинка,

листа по серединке

вкралась ошибка злая,

её не замечая,

влюбленная Тамара второго экземпляра

еще одну страницу

кладет к другим. Ресница

упала на машинку,

лежит.

Самотёчная площадь

И днем, покинув тыл,

мы шли по Самотёке.

От наших брюк широких

взметалась вихрем пыль.

И пропадали мы

среди домов высоких.

И тишина дворов

наш охлаждала пыл.

Кто порознь, кто вместе

сидели на скамейках.

И сумерки опять

дня замыкали круг.

И душная жара,

и ливень, как из лейки.

И, как всегда, со мной

оставшийся мой друг.

Боро

А у меня там, неизвестно что,

а у меня там, неизвестный день.

На вешалке повисшее пальто,

забора испугавшаяся тень.

Рябины дрожь – беда среди зимы.

Страницы книжной шелест, будто гром.

И ощущение огромное страны.

И ночь потом.

Ледяной праздник

В белом поле ни былинки,

всё покрыто снегом, что росло.

На тропинках зимних ни пылинки,

вязкой грязи хлюпанье прошло.

Разноцветность неба, крики взрослых —

всё пропало, ненадежный дым.

Только синие столбы морозов рослых

окружают нас сиянием своим.

Ночной поезд

Вдоль искристых синих звезд

едет гулкий поезд,

мчит под звук своих колес,

техники достоинств

полон. Гордо обречен

на погибель злую.

Я люблю его вагон,

жизнь его простую.

На столе стакан люблю,

весь дрожащий мелко,

ветра мощную струю,

сцепок лязг на стрелке.

Золотой дождь

Буфета мраморная пустота прозрачная,

в то время, как на улице громадная

очередища-хвост у каждого киоска.

Во рту младенца позабыта соска,

за пивом папа встал. Течет

волнуется и топчется народ

на месте, перекидываясь словом.

И пивом торговать хотя не ново,

у каждого киоска золотого

одна и та же чудная картина:

две женщины, а дальше всё мужчины,

случайная старушка, украинец,

грузина два стоят – сплошной зверинец

разнообразных жестов и голов,

и разница прекрасная полов

стирается. Стоит очередища.

Вдруг, ветер налетел порывом. Свищет,

сбивает пыль с поблекших тополей

и улетает, попугав людей,

которые не знают, что в буфете,

будто в прохладной мраморной ракете,

без очереди пиво продают,

чуть-чуть дороже, но зато – уют

и столики, и сцена, днем пустая,

и арфа возле стенки золотая.

Вода

Травы поникшей дикий вид, травы́

нелепость мошки, мо́шки

конструкция стараний паука

нас снова поразят. И не нарочно

качнется всё и двинется слегка.

Казахстан

Дорога железная.

Жизнь бесполезная.

Станция, грязь, ресторан.

Возгласы сиплые.

Окрики хриплые.

И семафор. И туман.

Темень кромешная.

Сборы поспешные.

Деньги. Дрожащий стакан.

Домики круглые.

Женщины смуглые.

Караганда. Казахстан.

Граница тени

Пойдем, закроем печку! —

Причудливость забот,

окоченелость речки,

в норе сидящий крот,

мороза красотища,

короткий ясный день.

Топор и топорище.

И от забора тень.

Художник

Он был юродивый и странный,

тот, в электричке пассажир,

посреди жизни постоянной,

как смоковница, как инжир, смоковни́ца

произраставший между листьев,

между хрустящих лепестков,

которые узорной кистью

на стеклах зимних вместо слов,

вместо событий и открытий

вдавил мороз. Он был один,

ловец единственных наитий,

не знавший мер и середин.

Хрустальное

Сколько раз говорим мы «хрустальное».

И хрустальный узор и листва.

В этом слове, как в глади зеркальной,

отразился весь смысл волшебства:

мягко хрустнуть и быстро исчезнуть,

чтобы нам не привыкнуть к нему…

Собираюсь я хлеба нарезать

и спиной повернулся к стеклу.

Шоферня

Снег, вынуждены поменять резину

водители пораньше, в октябре.

Но, всё же, изначальную причину

не понимают шофера вполне. шофера́

Так сильно заняты они, следят дорогу,

глаз не спускают с запотевшего стекла;

а вечером поделятся тревогой

друг с другом в кубике гаражного тепла.

И вместе посмеются над заносом,

обсудят новую погоду не спеша.

А летние и мокрые колеса

их будут слушать в уголочке, чуть дыша.

Волшебный порошок

Засветила нам в лицо

золотая осень.

Не выходим на крыльцо

и траву не косим.

Друг на друга не ворчим,

смотрим телевизор.

Громко больше не кричим.

На весах провизор

нам отвесил порошок,

успокоить нервы.

Стал я выше на вершок,

в очереди – первый.

Свет

Чудо рифмы Пастернака,

пробежавшая собака

(глаз косящий, налитой).

Ровный серый свет простой.

Опал

Всё стихло к вечеру. Я в сад окно открыл.

Был воздух неподвижен, строг.

И я увидел, как, клубясь, поплыл

туман, петляя дымкой между строк.

И вросший в землю дерева обвал

застыл в молитве, ветви вверх подняв;

и камень розовый, мерцающий опал,

среди сетей качался и облав.

Погасло всё. Пришлось закрыть окно,

всё втискивала внутрь сырая ночь.

Закрывшись плотно, помогло оно

прогнать напрасные мечтанья прочь.

* * *

Лунный свет течет на снег,

нет ни звука. За рекой

звон какой-то, будто смех,

будто скрежет ледяной.

Нет, почудилось, опять

пустота и тишина.

Всё равно нам не понять

то, о чем поёт луна.

Обувь

Меняю боты на сапоги,

друзьями станут мои враги.

Концы-начала

Стихосложенья чудные заботы,

зевота зим,

открытый рот весны.

И лета синего стоящие высоты,

и печки-осени занозистые сны.

Волк

На каких ступеньках

сядем-посидим?

А над деревенькой

вьется белый дым.

Белая суббота,

воскресенья шёлк.

Будто плачет кто-то,

воет серый волк.

Вовка

Напротив пассажир лиловый

в тоске не новой и хреновой

в пластмассовый стаканчик наливает водку.

Мне предлагает. Я беру селедку,

на хлеб её укладываю, лук

зеленый добавляю, рук

его дрожанье, с болью замечаю,

беру стаканчик, водку выпиваю.

Губам прикосновение пластмассы

противно очень, как тогда у кассы

мы тоже с другом водку выпивали…

Всё вспомнилось, я посмотрел в его лицо

и вдруг узнал – глаза! Да это ж Вовка.

И тут же стало совестно, неловко,

что я его в враги определил.

Он понял всё. Себе еще налил.

Смерть в городе

Снованье юркое машин

и скрежет, и пологость шин.

И памяти таинственные знаки…

Восставшей жизни узкая полоска

в фонарном свете вдруг блеснула плоско

и вытянулась, замерев,

изгибом стену подперев.

Мечта

Нарушив тишину, сварить лапшу на завтрак.

Заштопать варежку и в зиму дверь открыть.

Не полной грудью, нет, но все-таки вот так вот

вдохнуть морозный дух, продолжить дальше жить.

Дела, заботы, меркнет день короткий,

завеса зримая снегов и тишина.

Деревья скрипом отвечают кротко

на столбик ртути, вниз ползущий к точке дна.

Хлеб

И будет вытерт стол,

и даль – чиста.

Пирог слоён

и кот к зиме упитан.

Неряшливым и разноцветным бытом

сосчитан день, от десяти до ста.

Львиный зев

И халабудой зимнего левкоя

громада печки зев свой огненный откроет,

и буду дом я медленно топить,

где предстоит мне умирать и спать, и жить.

Желтый

Суровая зима. Закат багровый.

Мороз. И полторы синицы на кусте.

Как птицы далеки от этой жизни новой!

Как лес далек от рыканья моторов,

от хлопанья дверей, от радиопомех!

Но точка-самолет, по небу пролетая,

сам это не сознав, прочертит светлый след.

И голову задрав, лопату отставляя,

засмотрится наверх в шубейке желтой дед.

Кинотеатр

В углу нелепые, горбатые калоши,

какие-то плащи, на вешалке рваньё,

смешной платок в горошек красно-белый.

Фойе, ступеньки, узкий вход в кино.

Фронтон и греческих фигур пятно,

замазанное памятью, как мелом.

Камень

Кот облезлый вдруг пушистым стал,

рухнул осени протяжной пьедестал.

На обломках этих каменных, внутри,

еле различимы точки три.

Три неясных, неподвижных знака

высечены кем-то. И собака,

голову скосив в недоуменьи,

ожидает моего стихотворенья.

Снегирь

Кто-то в теннис играет в Австралии знойной,

где в тени тридцать шесть, а на солнце – кошмар!

Кто-то пушек нутро силой злой, бронебойной

начиняет в цехах. Кто-то гасит пожар.

Кто-то ночи не спит, заболели родные.

Кто-то лопасть винта раскрутил и летит.

А в том месте, где снег и где ели густые,

на поляне на куст он уселся, сидит.

Московское утро

Автобусы и старые трамваи

похожи были очень на людей,

когда потягиваясь и зевая

Москва вставала. Вместе с ней

вставало солнце. Луч рассвета

казался ярче и сильней

идущим рядом. Общность эта

была и есть всего ценней.

Зимнее солнце

Солнца зимнего жизнь коротка,

не успеет взойти, как садится.

Жизнь зверей одиноких зимой не легка,

где-то надо ютиться, кормиться.

Человек в деревнях утром рано встает,

топит, катит упрямую тачку.

Слабый день, чуть начавшись, вот-вот упадет,

нету времени тут на раскачку.

Все растенья под снегом. Мертвый лес у реки.

Сучья тянут корявые руки.

Спать пора. Вдалеке огоньки,

лай собак. И неясные звуки.

Первый вариант

И наскоро спечённые стихи

покроет снег, который упадет

на каждую соринку и листок,

на камушек горбатый, на кирпич.

И превратится в ледяной кусок

всех этих чувств бессмысленная дичь.

Дух

Реки извилины протащут корпус лодки

по каменистым плёсам и пескам.

Теченьем вынесет её на отмель

и неуютно станет парусам

от этих вод, внезапно неподвижных,

от листьев, плавающих сверху, в глубину

глядящих, и коричневых, и рыжих,

всё что-то шепчущих темнеющему дну.

Сон бетономешалки

Черный створ

круглой бетономешалки

отверстие, в которое засыпают цемент и песок,

чтобы получить раствор.

И никому не жалко бетономешалку,

как она после работы стоит, вся грязная,

людьми придуманная,

на гнутых ножках,

безобразная.

Жалеет, что родилась.

Молодо-зелено

Кочевряжки-рукавички,

пальчики, ладони.

Молодой зимы реснички.

И морозов кони.

В порту

Шуршит прибой,

о пристань судно трется

и плещется вода. Забившись меж камней,

ракушка неоткрытой остается,

непознанной, неузнанной. Над ней,

ветрами крученая в кольца, пыль летает,

на солнце выцветает. Зной стоит.

Внутри поселка южного витает

моя любовь, и плачет, и горит.

На рынок я хожу, купить креветок,

неспелые гранаты на ходу

срывая. Как мне нравится береток

заломленность! Художники в чаду,

средь испарений старого фонтана,

сидят за столиками, тихо пиво пьют.

Они не знают, как тревожно-рано

встаю я утром, как во мне живут

противоречья ненависти, ласки, мечтаний смелых,

робость неудач.

Всё это вертится во мне на фоне белых,

прилепленных на косогоре, дач…

Я снова слышу скрип уютный судна

и умираю здесь, опять я в том порту,

где заново найти совсем не трудно

любовь былую… несмотря на пустоту.

Ультрамарин

Кричали обезьяны душным летом,

хлестала ливня свищущая плеть

и наполнялись камни синим цветом

внутри скалы, уставшей вверх глядеть.

Из Индии возили эту краску.

Пересекали дальние моря

преодолев понятную опаску.

На это жизни клали. Видимо, не зря.

Мотоцикл в сарае

Купили Вове мотоцикл.

Он километров сто нацикал

и отволок его в сарай.

И начался для мотоцикла рай:

сухие веники, стрекозы,

забредшие зачем-то козы,

у стенки старая кровать

и топорища рукоять,

сквозь щели свет, лучи косые,

покрышки лысые, худые

и доски сложены в углу,

и клочья сена на полу.

Лишь иногда, ночами,

мучила забота,

что выехать нельзя

в открытые ворота.

Торт на снегу

Выброшен в старой коробке на снег

торт неудачный, кондитера стыд.

Рядом зимы удивительный вид.

Ты все равно для меня лучше всех.

Дети

Свою коробочку связав

шнурочком золотым,

посылку, время пронизав,

пошлю по почте им.

Прогулка в январе

В спину мне лесной курлычет ворон

песню неказистую свою.

Поднимаю выше куртки ворот,

намечаю, леса на краю

до того, вон, кустика дойти,

посмотреть закат, потом обратно.

Может быть, пройду хоть полпути,

прежде, чем стемнеет… вероятно.

Байдарка

И разберут конструкцию простую,

уложат трубки и брезент в рюкзак.

И проработав сутки вхолостую

домой уйдет расстроенный моряк.

Сушите весла! – скажет постояльцам.

Они, переглянувшись, отойдут.

Достанет трубку он, табак придавит пальцем,

закурит, подождет, пока заснут.

На кухню выйдет в пол-второго ночи,

достанет хлеб, чеснок и колбасу.

И, наконец, поест, голодный очень.

И вспомнит мель, песчаную косу,

корабль сильный и стальной, и гладкий,

и моря серо-сизую волну,

и стройный чин морского распорядка,

и ту проигранную, чуждую войну.

Недолгий срок

Оглянуться вокруг, глянуть черед плечо

на сосульки нависшие с крыши

и понять, что теперь чересчур горячо

в доме нашем, что солнце всё выше.

Что мороз утолил, ухватившись за край,

жажду всё ледянить и морозить.

Что теперь вечерами, играй-не-играй,

а придётся январь подытожить.

Что придётся притихнуть и встать у плиты,

и забраться пораньше в постель,

если хочешь увидеть во сне, как кусты

оживут через пару недель.

Начальник

Когда-то был красавец, парень славный,

заснуть не мог подолгу, всё мечтал.

И всё сбылось, теперь он самый главный.

На вид такой же, только старше стал.

Сидит в грузовике он в куртке серой,

трясется по дорогам областным;

и, утолённые в него несмелой верой,

спят люди в деревнях. И в клочья дым

разорванный погодой шаткой

не беспокоит больше стариков.

Когда бы видел кто, как он украдкой

по полю рыскает в тени больших стогов!

И, уперевшись лбом в холодный трактор,

глотает слёзы, как не нужный никому.

И жизненно-необъяснимый фактор,

как прежде не дает заснуть ему.

Дорога

Друзей мне новых Бог не дал.

Со старыми боюсь встречаться.

Не надо даже и стараться,

как сразу вспомнится вокзал

и, расставанья звук тревожный,

гудок надсадный паровозный.

И одиночеством несёт от этого гудка.

Хотя, бывает по-другому,

чуть вырвешься из опостылевшего дома

и снова мило всё – людские толпы,

тоннель глубокий перехода, полка,

в купе откинутая, мягкая подушка

и перезвон стаканов и игрушка,

оставленная кем-то предыдущим,

содружество случайных встречных пьющих,

вагона стук и мыслей кутерьма,

и за окном, вполне уютная, зима.

В горах

Слёзы людей, разношерстность обид.

Синяя дымка над пропастью узкой.

Солнце, дробящее серый гранит,

истосковалось по речи изустной.

Тропы пустые, следов не видать.

Руки, сидит, положив на колени,

вовсе не старая чья-нибудь мать.

Будто цепи разорвавшейся звенья,

неутомимо бегут облака

и над равниной туман, как облава.

Бурная горная плещет река,

надпись на камне. Померкшая слава.

Чей?

Когда в тебе поёт и замирает

тревожной нотой ранняя весна

и всё вокруг, не то чтоб оживает,

но умирать перестаёт. Тогда

бери в охапку спящего котёнка

и, на крыльцо ступив, не бойся льда.

Расчесанное ветром, как гребенкой,

тебя поднимет небо и вода

не будет больше мерзнуть в синих лужах.

И потечет, покатится ручей.

И ты поймешь, Кому так сильно нужен.

И с новой ясностью почувствуешь, ты Чей.

Последняя поездка

Немного восторга, немного тревоги —

весна обивает сырые пороги.

Домов и строений угрюмые башни

чуть-чуть посветлели. И больше не страшно,

что дров нам не хватит на лютую зиму.

Лежим и мечтаем, как сменим резину,

просохнут дороги, покатимся смело

навстречу тому, неотложному делу,

какое задумали делать зимой.

Летящая птица помчится за мной

и слева, в окне, замелькают березы,

и я проглочу непонятные слезы…

И ветер утихнет у сломанной «Чайной»,

где я остановку предпринял случайно.

Конец всем дорогам. Река и мостки.

И стриженный мальчик сидит у реки.

Подснежник

Одни и те же здесь картины,

ничто не отвлекает глаз:

котов изогнутые спины

и крыши жестяной каркас.

Забора доски посерели,

промокли грязные дрова;

дырявый лед, громады-ели

и прошлогодняя трава

не понимает, что ей делать,

зачем она, как прочий сор,

как вылезшая из-под снега мелочь,

заволокла весь косогор.

И мутной тенью неподвижной

повисло небо в вышине,

глядит, как возле палки лыжной

подснежник вылез по весне.

Спицы в колесе

Погашен свет. И розовые окна

закат оставил в память о себе.

В местах случайных пятнами просохла

земля, вся не привыкшая к траве.

Которые деревья наклонились,

они упреком служат тем, прямым.

Кошачьи сны вдруг людям, нам приснились.

И забирается в трубу, обратно, дым.

Любил я раньше видеть грязь дороги,

следить, как днем в блестящей колее

весь облик неба отражался строгий.

Теперь – закат. И спицы в колесе.

У реки

Что там было? Башня водокачки

или храма неупавшая стена?

Не стыжусь я, если вдруг заплачу,

потому, что велика вина.

Виноват я в резком том движеньи,

как от мамы отвернулся зло.

И на дне, где кончилось паденье,

это понимание пришло.

Любовь

Я бежал, на ходу обрывая

неожиданных смыслов красу,

в записную тетрадку вмещая

конденсата на стеклах росу

и прохожего бьющийся облик,

громожденье витрин, и бокал

вниз летящий, сверкающий лобзик,

тучу резавший светом, оскал

на меня вдруг напавшего пса,

и фонарь иностранной машины,

что горел в темноте, как оса,

впившись в тело моё без причины.

Остановка плеснула в глаза

разлинованным снимком рекламным!

До упора нажать тормоза

мне пришлось. Но нажатием плавным

отозвался гудок за стеклом,

всё притихло и всё подобрело.

Пробирался я к дому тайком,

шел по лестнице темной несмело.

И в квартиру вошел, как в кино,

пред экраном уселся горящим.

И подумал: – Теперь всё равно,

всё наполнено настоящим.

Добыча

Он утром вышел на охоту.

Подтянут, чисто выбрит, сыт.

Болело сердце, скрыть заботу

не удавалось. Сделал вид,

что деньги позабыл. До кухни

дошел, нигде лекарства нет.

И возле спальни на пол рухнул,

на лакированный паркет.

Тучи весной

Вот, время, крыльями махая,

закувыркалось, понеслось.

В плаще-палатке в мглу сарая

охотник скрылся, прячет злость.

И тракторист увяз на пашне,

промокла пачка папирос.

И, сильный силою вчерашней,

через дорогу прыгнул лось.

Евгений Онегин

Незрячая походка

по глине, наугад.

Нежданная находка.

Пустых бутылок ряд.

Песок в кастрюле старой.

Две пули и дуэль.

Сбербанковский приварок,

часы, сверло и дрель.

Следы

Стоячая вода немыслима весной.

Придется ждать до осени, до срока,

когда поверхность, не смущенная волной,

прозрачностью приблизит дно. Осока

зашепчет что-то, краем обостренным

вся в ожиданьи злого ветерка.

И берегом и сломленным, и скромным

застынет неглубокая река.

Прошлый век

Пятнами тени упали большие.

Стоят, заколдованы солнцем, леса.

Радости летние очень простые,

тем и загадочны. Утром роса,

вечером всюду тепло и укромно.

Днем… Что ж, рассказывать! Ведомо всем,

Жизнь хороша, бесконечна, огромна.

В миске черешня, колышется тент,

ветром влекомый в наклон неудобный,

шашки рассыпаны, в клетках доска,

рядом пирог недоеденный сдобный.

Все побежали купаться. Пока!

Серые листья

Друг угостил сигаретой,

стол от «пинг-понга» звенит,

Пыльное скучное лето.

Пес под навесом сидит.

Прихлопнуты солнцем асфальты.

Хочется пух поджигать.

И марки таинственной Мальты

в альбом аккуратно вставать.

День международной солидарности трудящихся

Можно было оторваться от колонны,

в арке распечатать «четвертинку»,

выпить по стакану с незнакомым

и, надувши шарика резинку,

завязав её крученой ниткой,

за своими броситься вдогонку.

Их найти. И следущей попытки

ожидая, крикнуть лозунг громко.

Бутерброд достать и закусить.

До конца дойти и снова пить,

обниматься с кем-то почему-то,

о себе рассказывать кому-то

неизвестному совсем и пожилому.

Непонятно как потом дойти до дому.

100 лет

Восход застыл. Расшириться раздумал.

По краю неба тучи и просвет

такой, как будто кто-то слабо дунул

и не погас, но шевельнулся свет.

Стогов охапки, навороченные грубо.

хотя бы раз увидеть за сто лет

сомкнувшиеся горизонта губы.

Не пропустить начавшийся рассвет.

Хищник

Девушки бегали по полю,

солдат смотрел в бинокль.

Он спрыгнул с поезда

возле пересохшей реки, у моста.

Камни блестели.

Пошел вперед и исчез в зарослях.

Друг-праздник

Я к празднику готовлюсь.

И праздник ждет меня.

Глядит он исподлобья,

как в дырочку ремня

вставляю я железный

крючок-застежку. Ждет

пока расправлю влезшую

штанину в мой носок,

пока ботинки чищу

и шарю, где ключи?

Он своего не ищет,

он просто ждет, молчит.

Весенние каникулы

Как кто-то ладонью провел

зеленой, всё поле раскрасил.

И облик улыбкой расцвел

механизатора Васи.

Народ на скамейках сидит,

пиво, коты и утята,

ребенок в коляске кричит,

плывут облака, как из ваты.

Последний день

Летопись болезней,

рецептов корешки.

Может быть, полезней

болеть, чем у реки

стоять, смотреть, как плещет,

в ладоши бьет народ,

здоровьем, силой блещет,

ныряет в пропасть вод

и в лодках бодро катит,

и с удочкой сидит;

как дня ему не хватит,

как вечером кричит,

петарды подрывает,

костер огромный жжет.

Быть может… Кто же знает,

что всех наутро ждет.

9-е число

Замерзла за ночь прорубь ледяная.

Так и у нас – то лед, то теплый ветерок.

Всё это зная и прекрасно понимая,

апрель откладывает первоцветья срок.

Не рубль получить, хотя б «полушку» получи́ть

подснежником, возникшем у стены.

Увидеть изумленную игрушку,

из снега вылезшую. Подтянуть штаны

и выйти осторожно за ворота,

не доверяя первому теплу.

Там постоять, подслушать, как чего-то

рассказывает талый снег коту.

Не верить ничему, уйти обратно,

засов заржавленный задвинуть тяжело.

Хотя, по-честному, вполне, ведь, вероятно:

зиме конец, девятое число.

На остановке под дождем

Часы – и дождь. Минуты – и светло.

Как будто не было промокшего пространства.

На остановке время зацвело

и распустилось лишь забившись в транспорт.

Стеклоочиститель

Подсохнет всё. Умрут неверные надежды

на всю нетронутость заснеженных полей.

И червяков народ средь лиственной одежды

зашевелится. Первый воробей.

попьет, ерошась, из соседней лужи

(соседней той, что первою была).

И будет стеклоочиститель нужен,

чтоб удалить все пятна со стекла.

Тень

Тень упала. На панелях деревянных

задержалась бликом полутемным.

Даже фотографий не осталось,

только тень. Но тень мы четко помним.

Уездный врач

Чай нальём. Проводим взглядом.

До субботы? – Да. Пока.

Постоим немного рядом.

Кривоватая слегка

удаляется фигурка.

«Будь здоров, уездный врач.»

В пепельнице след окурка.

За окном, на ветке, грач.

Корабли

Ждет неподвижность лунного залива

потрескиванья отгоревших звезд.

Как покрывалом, утра мгла укрыла

земли утробу, перегной, навоз.

Туманные, игольчато-седые

часы росы. Корабль облаков.

На капитанском мостике застыли,

на ветках, очертанья сов.

И может офицер мечтать на вахте

о девушке, оставленной в порту.

В несыгранном, непрозвучавшем такте

молчанье прячет звука чистоту.

Водолаз

Куски летают звездные,

метеоритов пыль.

Ползут жуки навозные,

цветет на бревнах гниль.

Покрыты пеплом крыши.

Не миновать беды.

Никто меня не слышит,

кричу из-под воды.

Весенняя осень

Когда машин нелепое урчанье

мне в шесть утра прервет последний сон,

когда вверху, в многоэтажном здании

возьмет начальник серый телефон,

то будет выход только ввысь, в открытый космос,

надежно сохранивший тишину.

Изобретенной истины колеса

сломаются. И вспомним мы весну.

После ночной грозы

Молчанье мудрое природы.

И утра горестные всходы.

Притронулась заря рукой

к деревьям мокрым и к туману за рекой.

Гроза прошла, но мы её запомним.

Как тихо было этим утром скромным…

Гладильные доски

На минуту пропало внимание зоркое…

и опять за утюг, и опять вьется пар.

За прозрачным стеклом красноватую коркою

меж домов догорает румяный пожар.

Будто заново всё: и движенье машинное,

тишина и роса на скамейках бульвара,

и скольжение точное, очень старинное,

утюга, и полоска шипящего пара.

На складе

Кто же выдаст мне то, что осталось на складе?

В темно-синем халате подошел кладовщик.

Мы пошли с ним в прохладную тьму, к эстакаде,

обернувшись ко мне, он спросил напрямик:

Будешь брать, не считая,

или ящики будем вскрывать?

Я ответил, не очень его понимая,

Нет, не буду считать, если есть чего брать.

А потом мы сидели в запыленной каморке,

обмывали удачную сделку вином.

Посмотрев мне в глаза неожиданно зорко,

он сказал: – Ничего, до среды подождем.

Наступила среда. Постучал я в ворота.

Но никто не ответил на громкий мой стук.

За стеклом проходной перелистывал что-то,

как сказали потом, деда мертвого внук.

Иволга

Мы делили деньги на ветру холодном.

Белый плащ под ветром производил щелчок.

Это было в семьдесят… том году голодном.

Каждый рвался, бился, крутился кто как мог.

Всё пропало, съежилось, быстро позабылось.

Я иду к колодцу за питьевой водой.

У колодца этого иволга умылась

и утерлась белою свежею травой.

Лето в городе

Тихий день. Пред кольцом баскетбольным

со звенящим мячом я играю один.

Никого, с кем сразиться бы в теннис настольный.

Наклоненные туловища телефонных кабин.

Есть

Привыкли зубастые челюсти

жевать ежедневную пищу.

И нету им дела до шелеста

лесного, до ветра, что свищет

и прячется в чащах зеленых,

до узкой тропинки, до кленов,

до их коронованных граней,

листвой обозначенных ранней.

Жевать… даже в сонной дремоте,

Жевать на ходу, на работе,

на отдыхе около речки.

Зимой, возле стынущей печки.

Солнце

Вот солнце, россказни свои забыло

и опускается, громадное светило,

за горизонт.

Какие вспышки и пожары в глубине

таит оно,

а нам – лишь отблеск мягкий.

Понять нельзя, как это происходит.

Но именно вот это нам подходит,

что дело тут не нашего ума.

Зеленый свет

Модели старой спал «Москвич»

в углу, в тени сарая.

Жердей ненужных, палок дичь

теснилась, окружая

его живое существо,

изгиб приятный крыши,

уютно-желтое нутро

и белый кант покрышек.

Но вот, хозяин в будке пса

напротив поселил.

Навес устроил, чтоб роса

не капала. Настил

набил дощатый и «Москвич»

на доски затолкал.

Купил песок, цемент, кирпич

и выезд строить стал.

«Москвич» на это всё глядел,

но, странные дела,

он к жизни охладеть успел,

утратил блеск стекла.

Дороги вид уже не звал

его в толпу машин.

И лампочек ослаб накал,

и крепость сдулась шин.

Чудеса

Вот, слон поплыл и хобот вверх,

вот, корабли, вот, судоверфь;

вот, круглый гном, вот, просто пузо,

матрос идет по небу с грузом…

И всё пропало, день потух,

В деревне закричал петух,

недокричал и сипло смолк.

И мошек закружился полк.

Избушка ниже. В окнах свет.

А на столе вода и хлеб

и пища разная стоит.

И вся семья вокруг сидит.

Налим

Река покрыта пленкой, не блестит.

По пленке ходят мошки на ногах.

Остановилась стрекоза и вновь летит,

цепляют водоросли тело. Дрожью страх

охватывает наше существо

и длинная колышется трава.

Плеснула рыба. Звука существо

повисло в воздухе. Упала голова

на доски теплые, лежим, как будто спим.

Повсюду солнце, даже тень тонка.

Молчит в норе расплющенный налим,

не говорит, зачем течет река.

Рифма

Вон она, плетется вдоль проспекта,

еле-еле ноги волоча,

не надеясь, что колышущийся некто

ей подставит уголок плеча.

Повстречаться с ней боюсь глазами,

как застигнутый на месте вор.

Завернувши за угол, задами

пробираюсь через опустевший двор.

А она навстречу, будто знала.

Тихо за руку меня взяла,

постаревшая, сквозь белый стон вокзала

к поезду, к перрону повела.

Усадила внутрь, на койку властно,

положила лист бумаги, ручку

и исчезла в легкой дымке красной,

мне не объяснив свою отлучку.

Страда

Тропой утоптана страда.

На поле сено убирают.

Лилово-черные стада.

Трава завядшая страдает.

Косынки сзади завязав,

работницы ослеплены, кидают.

Корова, голову подняв,

чуть повернувшись, наблюдает.

Евгений

Солнце встало. Русь полна

мелких настроений.

Но пришлось коснуться дна,

был убит Евгений.

Этой мелочной тоской

насмерть поражен.

Мне вчера на берегу

повстречался он.

Старый дом

Вот, старый дом. Бревенчатые стены

из мелких бревен, годных на сарай.

Внутри проводки выпуклые вены,

оконных стекол мутноватый край.

Здесь пережили мы капризы непогоды.

Вся в этом доме наша жизнь прошла.

Но почему-то помнится сквозь годы

лишь отраженье в плоскости стекла.

Торпедный катер

Ракиты-ракеты под ветром восточным

суровую песню гудят и поют.

И запахом острым, как будто чесночным,

на грядках взбугрился земли парашют.

И почки древесные намертво-крепко

заклеены клеем от всходов-ножей.

Стальной и игольчатый тянется вектор

следов-устремлений не спящих ежей.

Свидания в апреле

Готов я пойти и захлюпать по грязи,

готов, отвернувшись от лун, облаков,

надолго застыть пред чернеющей вязью

уже распуститься готовых кустов.

Ненужная весна

И вот, уж, в лужах плещется закат.

Весна повисла дымкой голубой.

И кто-то рад тому, а кто-то и не рад,

доволен он прошедшею зимой.

Любитель одиночества и лун,

тех круглых лун в морозной синеве…

Иль месяц заостренный, юный лгун,

вползал по облака лохматой голове.

И чудно было просыпаться по утрам

и слушать, как похрустывает день

по крыше жестяной, по твердым швам,

что кровельщик загнул когда-то. Тень

от рёбер их, он видит, так длинна,

так привлекательна, так инеем цветет,

что по сравненью с этим вся весна

как гостья чуждая, лишь ранит и гнетёт.

Дверь

И непонятный выступ в темноте,

и кромка леса, острые зубцы.

И крики виснущие, стиснутые те.

Начала лун и пламени концы.

Вокруг всё можно, а внутри нельзя.

Весна, запреты наложив свои,

всё крутится, как старая юла,

гниют промокшие сырые дни, как пни.

И грязь трухлявая светящихся дорог

по центру чащи золотом лежит.