Текст книги "Граф Марков"

Петр Вяземский
Граф Марков

Граф Аркадий Иванович Марков родился в Москве 6-го Января 1747 года. Еще в ранней молодости вступил он в коллегию иностранных дел и находился при графе Стакельберге во время посольства его в Мадрид, в 1771 г. Потом переведен он был в миссию Варшавскую, под начальство г-на Сальдерна, с которым имел неудовольствие по службе. Г-н Сальдерн, негодуя на сопротивление оказываемое подчиненным, держал его под арестом в посольском доме. После того, Марков был вытребован в Петербург к отчету в своем поведении и оправдался с таким успехом, что с того времени граф Панин отзывался о нем императрице Екатерине, как о молодом человеке, одаренном отличными способностями, присутствием и твердостью духа, обнаруживающими в нем признаки государственного человека. Он причислен был в Цареградскому посольству Князя Репнина, в 1776 г., в звании секретаря посольства, и потом назначен в Гагу; здесь получил он от императрицы повеление, в 1778 году, отправиться в Париж, для исполнения поручения тайного и важного, о коем посол при Версальском Дворе, князь Барятинский, не имел полного сведения. Марков оправдал в сем случае доверенность императрицы и достиг переговорами предназначенной цели, с уменьем и успехом. Вскоре за тем был он назначен полномочным посланником в Стокгольм и сопровождал короля Шведского в путешествии его по Италии. В 1786 году императрица определила его третьим членом Коллегии Иностранных дел, по смерти тайного советника Бакунина. Во время её путешествия в Полуденную Россию, к донесениям вице-канцлера Марков прибавлял всегда свои суждения и замечания: они обратили на себя благосклонное внимание государыни; по возвращении своем, она призывала Маркова к себе на совещания, и вскоре потом на него одного возложено было составление всех важных бумаг, из Русского кабинета всходящих; ему же была поручена и вся переписка с послом нашим в Вене и посланником в Берлине в продолжение переговоров трех держав по делам Польши. Императрица уважала политические мнения его и с каждым днем более ценила его дарования и способность к работе. Быстро переходил он из чина в чин, от почести в почести; в царствование императрицы пожалованы были ему ордена: св. Владимира, Александра Невского; графское достоинство империи; прекрасный дом в Петербурге и богатые поместья в Подольской губернии и в Белоруссии. Все предсказывало ему еще блистательнейшие успехи; но с восшествия на престол Павла I-го до кончины его граф Марков жил в своих деревнях. Император Александр послал его в Париж заключить мир с Французскою республикою и назначил его полномочным посланником при консуле. Европейская политика приняла тогда другое направление: все предзнаменовало прозорливому взору, что Франция присвоит себе господство непомерное, если заранее не станут с твердостью и постоянством противиться властолюбию необыкновенного человека, схватившего бразды правления. Граф Марков с первого взгляда усмотрел опасность и указал на нее: смелость ума его не понравилась Бонапарту; сначала старался он уловить его в свои сети обольщением, но, видя свои усилия тщетными, решительно восстал против него. Графа Маркова вызвали из Парижа, но с почестью; перед самым прекращением его посольства прислан ему был орден св. Андрея Первозванного.

С возвращения его в Россию, он не был употреблен по делам. Политика нашего кабинета переменилась и не была уже в согласии с мнениями, обнаруженными графом Марковым. Он удалился в деревню в 1804 г.; но и в тишине сельской жизни усердие его в пользе отечества и умственная деятельность еще увлекали его мысленно на сцену политических событий. Он сообщал по временам правительству записки о современных делах, и, между прочим, в 1808 г. изложил свои мнения о важности воспользоваться восстанием Испанского народа и неудачами Наполеона на Пиренейском полуострове, чтобы свергнуть влияние, похищенное Наполеоном над Европою, вследствие Тильзитского мира.

Наконец, в 1820 г. граф Марков назначен был членом в Государственный Совет и пробыл в звании сем до самой кончины, воспоследовавшей 29-го Января 1827 года; ему было от роду 80 лет и 23 дня[1]1
  В «Северной Пчеле» ошибочно начтено 87 лет графу Маркову. Известие о смерти его, напечатанное в сей газете, замечательно по своей сухой краткости, тем более, что в след за ним находится другое, о смерти французской актрисы, оживленное каким-то участием. Мы ни порочим сего участия, заслуженного дарованием покойной актрисы, но в праве удивляться, что издатели Русской газеты не могли замолвить признательного слова в память человека, с честью служившего отечеству.


[Закрыть]. Он погребен в монастыре Александра Невского с почестями, приличными его сану. В последние годы его жизни, ослабление физических сил отозвалось и в умственных его силах: бремя лет тяготело на нем. В эти годы он страстно предался карточной игре, по целым вечерам и до поздней ночи был он прикован к ломберному столу и одну за другою возобновлял он партии бостона, или виста.

Дипломатическое поприще покойного было означено многими блестящими следами: имя его принадлежит летописям нашей современной истории. Общий голос, судящий часто о людях и событиях по неверным соображениям и частным догадкам, обвинял его несколько в неудаче переговоров, долженствовавших в царствование Екатерины утвердить семейными узами сношения двора нашего с Шведским двором, но обстоятельства и подробности этого дела еще недостаточно объяснены; другое обвинение, на графа Маркова падающее, относится в поведению его, неуклончивому немиролюбивым и слишком резко высказываемым притязаниям, которые он обнаруживал во время пребывания своего при первом консуле. Может быть, не доставало ему одного свойства, нужного дипломату: осторожности и скромности в переговорах, при сохранении, впрочем, твердости и настойчивости. Дипломатическим в-полголоса можно часто иметь более успеха, нежели в дипломатическом запальчивом кричании, а тут нашла коса на камень: и Наполеон был криклив и запальчив, и Марков не шел за словом в карман.

Впрочем, в отношении к Наполеону события оправдывают правила его и постоянное соблюдение оных. Особенно 1812 год и последствия его, падение Наполеона и преимущественное участие ваше в перевороте судьбы Европейской, отвечают направлению, которое Гр. Марков хотел дать вашей и Европейской политике.

В личном отношении замечательно, что он с молодых лет сам образовал себя, не имев при воспитании своем удовлетворительных пособий. Ум его был тонок, проницателен; разговор занимателен, и оживлен эпиграмматическими вспышками. Известно, что во время посольства в Париже, он не редко отражал выходки консула колкими и твердыми ответами. Жаль, что у нас нет эха для подобных преданий и что одни только официальные известия спасаются от забвения на листах послужных списков и газет, сохраняющих эпохи и цельные события. За недостатком красок, любопытных материалов и вспомогательных подробностей, должны мы ограничиваться в начертании биографических и некрологических абрисов, одними голыми вехами, чтобы означить поприща мужей, достойных названия сограждан. В сем сожалении нашем заключается и оправдание в неполноте некрологического известия, представляемого нами. Пользуясь тем, что имеем, сообщаем здесь один анекдот о графе Маркове, извлеченный из памятных записок достоверного собирателя. Во время посольства графа Маркова в Стокгольме, посетил он Дроттенгольм, королевский замок. Главный смотритель над замком, или кто-то из придворных, указывая в оружейной на три знамени, сказал ему: «Вот Русские знамена, отбитые при Петре Первом и в последующие войны». – «Да, это наши, отвечал Гр. Марков, но они стоили вам трех провинций». Вот еще сообщенное нам дополнение в вашей статье:

Когда Французская республика, по праву сильного, победоносным своим мечем межевала свои и чужие земли, Рейн утвержден был границею между Франциею и Европейскими державами к востоку. Мера сия, на одних победах основанная, победами могла только быть и опровергнута; но тогда слава Наполеона была еще неприкосновенною; он возвращался из Маренго, а не с острова Эльбы; Европа безмолвствовала и все Германские принцы, имевшие владения на левом берегу Рейна, были беспощадно обобраны для округления Французской границы. Одна Россия могла защитить угнетаемых. Графу Маркову препоручена была сия трудная негоциация, которая, после долгих прений с Французским министром Талейраном, стараниями Российского дипломата увенчана была совершенным успехом, и доставила всем лишенным своих владений принцам вознаграждения в других странах Германии[2]2
  В то время из Сен-Клудского кабинета выпущен был политический памфлет, в коем сказано было, что Российский посол хочет переменить течение Рейна; граф Марков отразил насмешки словом и делом.


[Закрыть]. На замечание, сделанное одним знаменитым Французским генералом, в тех же переговорах участвовавшим, что России не должно-бы вмешиваться в приобретения, купленные Французской кровью, Марков сделал следующее прекрасное возражение: История передаст потомству, что Французская республика с оружием в руках завоевала такие-то земли; но та-же История прибавит также, что стараниями и великодушием Российского императора владельцы оных земель были вознаграждены за свои потери. Не трудно догадаться, что в конце 1811 года и в начале 12-го, когда война между Франциею и Россиею, так сказать, чуялась в воздухе и угрожала не только нам, но с нами и всей Европе, задорный Марков должен был быть большим её поборником. Авторитет его, сильная и меткая речь подстрекали в войне Московское общественное мнение. До Карамзина дошли слухи о воинственных разглашениях его; весь тогда преданный историческому труду своему, он редко выезжал из дома, и не посещал общества, был знаком с Марковым и уважал его, но не был с ним в близких сношениях. Однажды, после обеда, собирается он выехать: это удивило домашних. Спрашивают его: куда он едет? – К Маркову. – За чем? – Мне любопытно услышать и узнать, как умный человек может, в настоящем положении нашем, желать войны с Наполеоном. Он отправился. Часа два беседовал он и спорил с Марковым о предстоящем жгучем вопросе. Разумеется и как обыкновенно водится, каждый, не вполне убедив другого, остался при своем мнении. А жаль, что не было тут стенографа, который записывал бы прения. Впрочем, на деле выходит, что тот и другой были относительно правы. Карамзин не желал и просто страшился войны, потому что не признавал нас готовыми в ней. Против этого сказать нечего. Марков был самонадеяннее, смелее, и, следовательно, неосторожнее, но смелым Бог владеет, а особенно Русский бог, который не всегда бывает богом благоразумия и предусмотрительности: странные бывают противоречия в жизни и в истории. Карамзин знал Россию, умственно вырос в ней и возмужал, изучил ее; Марков знал ее мало и более поверхностно: любил ее более политически, чем любовью семейною, сыновнею. Образование его, склад ума, дипломатическая деятельность, дипломатические навыки и способности отчуждали его от Русской среды и Русских партий. Карамзин любил Россию чистою, глубокою, кровною, вместе с тем и просвещенною любовью, а в последствии оказалось, что прав был Марков, а не Карамзин. Провидение, или случай, который Блудов называет инкогнито Провидения, любит иногда подобными нечаянностями озадачивать человеческую мудрость и как будто подсмеиваться над нею.

Граф Марков, которого остроумие было нередко беспощадно и жестоко, называл двух отставных сановников, живущих в Москве: les deux monuments ambulants du regne de la terreur.