Текст книги "Верховье"

– Глупая я была и злая, – подытожила она.

Гроза пришла в деревню ночью. Я долго не могла уснуть и слушала, как небо разрывалось над нами. Я лежала у себя под пологом, все думала и думала об икоте, об Антонине. Воображала, как она ходит под нашими окнами, стучит в них, как русалка, скребется в дверь, а потом начинает кричать, протыкая ночную тишину. Как маленький человечек бегает по нашей избе, запрыгивает ко мне на кровать и расцарапывает мне ноги, руки, грудь. Я не понимала, почему это так меня впечатлило, почему вместо того, чтобы не думать об этом, я ковыряла эти фантазии глубоко, до крови. И несмотря на то что еще недавно я дико нервничала из-за поездки в Суру вдвоем с Алексеем, я не могла дождаться, когда же наступит утро. Так я начала бояться ночи.

Глава 10

Тина

«Икота – порча, болезнь, которую на молодую девушку насылает колдун. На Пинеге говорят: «садить икоту». Колдун готовит икоту в своем туеске, а затем пускает ее по ветру в виде мушки, оставляет ее на заборе, на камне у реки, на столбе электропередачи или на плече колодца-журавля, может подмешать ее в виде соринки в еду или напиток. Икота попадает в организм девушки и начинает в нем расти. Бывает, что икота растет долго, зреет вместе с телом молодой женщины, из соринки или насекомого превращаясь в маленького человечка, похожего на чертика, с черной шерстью. Икота может сильно мешать своей хозяйке, например запрещать ей молиться, ходить в храм, может требовать определенную еду, например луковый пирог или щуку. Икота может говорить, причем отличным от своей хозяйки голосом, она может кричать, угрожать и ругаться. Часто икота впервые дает о себе знать на самых важных для тела женщины этапах – во время полового созревания, после выкидыша или родов, во время вынашивания плода.

Внутри женщины икота ощущается как чужеродный комок. Икота «ходит» по телу, вызывая сильную боль. У женщины болит голова, желудок, ломит суставы. Она плачет, а иногда и кричит днями и ночами напролет. Своими когтистыми лапами икота царапает им горло, и тогда с сильным кашлем из женщины выходит шерсть, как у кошки.

Избавиться от икоты можно с помощью колдуньи, но она должна быть сильнее колдуна, посадившего икоту. Колдунья проводит лечебный ритуал изгнания, читает заговор и поит икотницу блевотной травой, после чего икота выходит из женщины либо с рвотой, либо рождается как ребенок, только выглядит она черным шерстяным комком, а иногда как лягушачья икра. Затем икоту бросают в печку и жгут, чтобы она не переселилась в кого-то другого – в того, кто находится рядом. Обычно этот ритуал проходит в бане. Если икота не была изгнана при жизни, то она выходит сама, когда ее хозяйка умирает. В этом случае икоту тоже сжигают.

Обезопасить себя от икоты можно, соблюдая все религиозные обряды и социальные нормы, но в дополнение лучше повязать на шею атласную ленту, шерстяную нить на запястье, а перед тем как начать есть или пить в гостях – дунуть в тарелку или чашку…»

Тина в который раз перечитывает свою первую статью, чтобы найти зацепку, как дальше развивать исследование. Тина хочет удивить Виктора, преподнести сюрприз в виде пусть маленького, но открытия. Глаза болят, сотни мелких песчинок шевелятся под веками. Тина подходит к раковине и мочит кончики пальцев в холодной воде, прикладывает к глазам. Глупость. Надо сделать гимнастику, а еще лучше – выключить ноутбук и отдохнуть. Нет, последний рывок – еще полчаса и спать. Скоро будет светать. Когда Виктор у нее не ночует, она ложится в три, а иногда и в четыре утра.

Да, теперь он просто Виктор.

После Великого Новгорода отношения Виктора Николаевича и Тины натянулись тетивой от лука, готовой пустить стрелу, из-за которой пострадает, несомненно, она, не он. Но когда Тина исправила свою первую статью, тетиву отпустило. Они встретились, чтобы отпраздновать свой успех.

Отмечали с размахом, за счет Виктора Николаевича, Тина только щедро улыбалась, смеялась и раздавала комплименты его уму и мудрому наставничеству, благодаря которому статья получилась такой, какой получилась. В высшей степени достойной. Достойной лучшего научного журнала из существующих. Целовала Тина Виктора Николаевича тоже щедро – за столиком и пока ждали такси.

Отмечали в грузинском ресторане, тогда Виктор еще позволял Тине есть жирное – хачапури и хинкали. Пить сладкое домашнее вино. Виктор Николаевич смеялся над тем, что Тина съедала хинкали целиком и хвостик из твердого пресного теста считала самой вкусной частью. Бульон стекал по ее подбородку. Провинциалка – так Тину называл Виктор Николаевич в тот вечер. В ресторанах вести себя не умеешь, хачапури тоже ешь не так, не макаешь в серединку. Зато домашнее вино она пила правильно – обильно и большим глотками, так, что голова оторвалась от шеи и припустилась по залу ресторана сдувающимся воздушным шариком. Так быстро она улетела с двух бокалов, а впереди было еще больше.

Сели они в одно такси. Непонятно было только, куда ехать, им ведь совершенно не по пути. Тина сказала:

– Улица Федора Абрамова, дом восемь. Это метро «Парнас». ЖК «Северная Долина».

– Обоих? – уточнил таксист зачем-то. Наверное, заметил их растерянность, их вдруг образовавшуюся неловкость. Или у Виктора Николаевича в приложении стоял другой адрес пункта назначения.

Решающий момент.

– Обоих. Плачу наличкой, – сказал Виктор Николаевич.

Тина любовалась ночным городом, хотя проезжали в основном мимо спальников советской застройки. Мир прекрасен, когда смотришь на него через бокал грузинского домашнего вина. Вернее, целую бутылку. Когда приехали на Парнас, Тина снова, как несколько лет назад, подумала, как район все-таки похож на Манхэттен, где она никогда не бывала, но постоянно видела в кино. Провинциалка, сказал Виктор Николаевич, это один из худших районов города. Ей было смешно, а ему интересно, как здесь вообще можно жить.

Двадцать два этажа на лифте – слишком много от такси до постели. Успеваешь задуматься, что происходит и стоит ли этому происходить. Поэтому когда вошли в квартиру-студию, все было уже совсем не так, как в ресторане. Голова отяжелела, больше не была воздушным шариком, стала шаром для боулинга, в который кто-то пихает свои толстые пальцы.

– Ну вот. Моя квартира. Точнее, съемная квартира.

– Это не квартира, это комната.

– Это студия.

– Это суррогат. Не кровать, а диван-кровать, не стол, а барная стойка.

– Хотите чего-нибудь выпить? У меня есть вино.

Тина побежала к холодильнику, достала вино, побежала к шкафчику, достала стаканы из толстого стекла.

– Будете?

– Давай.

Тина плеснула вина где-то на треть стакана. Протянула своему научному руководителю. Надо догнаться, чтобы вернуть прежнее состояние, потому что назад пути не было. Они были в заточении на самой вершине башни без окон и дверей.

Виктор Николаевич выпил залпом и поморщился. Тина тоже выпила залпом, но не морщилась, потому что привыкла к дешевому вину. Виктор Николаевич тем временем подкрался тихо, как хищник на охоте. Тина, неуклюжая антилопа, хотела отпрыгнуть, но в студии, особенно на ее кухонном островке, особенно не распрыгаться. Снова замирать, как в Великом Новгороде, было бы очень глупо, тем более всего час назад она совершенно точно целовала его снова. Сама пересела на его сторону стола, прижалась, пока он гладил ее ногу выше колена под юбкой-колокольчиком. Теплые колготки притупляли ощущения от прикосновений, но все равно было хорошо. Пахло сладкими булочками и лосьоном для бритья с сандаловым, что ли, маслом.

Запахи родной квартиры не дурманили, отрезвляли. Тина прервала поцелуи и налила себе еще. Виктор Николаевич смотрел на нее строго, не хотел повторения Великого Новгорода. Повторения Великого Новгорода не случилось. Случилось все, что не случилось в Великом Новгороде.

Встречаться они стали регулярно, ходили в кино, иногда в театр, где Анна Каренина в зеленом балахоне странно ползала на стуле, а Алекс из «Заводного апельсина» в черной кожаной куртке садился на колени зрительницам на первом ряду и делал вид, что облизывает их, а может, и в самом деле облизывал. Им с девятого ряда видно было плохо. Во время спектаклей Тина уже знала, что вечером у себя на Парнасе повторит перед Виктором странные ерзания Карениной на стуле и будет, сидя у Виктора на коленях, облизывать его, как Алекс зрительницу. Только бы его рассмешить. Ходили они в рестораны, иногда встречались в том кафе на Среднем проспекте, но по делу. Это был сигнал. Если Виктор Николаевич зовет на Средний проспект, то будут обсуждать диссертацию, если куда-либо за пределы Васильевского острова, то напиваться и целоваться. Он говорил, что Тина делает из него подростка.

Весной, когда их роман только расцветал, как и все вокруг, Тина ходила в университет с удовольствием. Впервые за два года в аспирантуре. Просыпаться рано стало не так трудно, а вот путь на учебу был мучительно долгим. Поезд бежал вроде бы быстро, но толку в этом мало, если время стоит на месте. Пространство без времени ничего не значит. В метро Тина всегда читала и теперь пыталась, но получалось плохо. Собственная жизнь ей казалась интереснее книг.

Многое изменилось за три месяца их романа, но вечера в ожидании его звонков остались. Виктор редко звонит Тине, может прийти без предупреждения, может написать, что придет, и не прийти. Каждый вечер после восьми Тина начинает свой ритуал – неприкаянная, бродит по своей съемной квартирке, как тигрица по клетке, с телефоном, будто пришитым к руке. Звонить сама Тина не решается. Не хочет быть навязчивой, боится отпугнуть Виктора. Не смог прийти, ничего страшного, завтра будет новый день.

В доме номер восемь на улице Федора Абрамова слышимость невероятная, можно разобрать, как вверх и вниз ходит кабина лифта. Когда Виктор пишет, что выезжает, Тина может точно рассчитать, когда на лифте будет подниматься именно он. Еще на старте она понимает, что это Виктор. Она тихо прислушивается, ее сердце начинает биться так сильно, что ощущается в горле. Кажется, если открыть рот, Тину вывернет собственным сердцем. Когда стук родных шагов приближается к двери, не дожидаясь звонка, она бежит открывать.

Тине двадцать шесть, Виктору тридцать семь, и между ними целая пропасть. Виктор не понимает, почему Тина не копит на собственную квартиру, пусть такую же маленькую, пусть в таких же каменных джунглях с этим удручающим частоколом двадцатипятиэтажек, зато свою собственную. А еще Тина не стремится к карьере. Она пишет глупые рекламные слоганы на фрилансе, не имея стабильного заработка. Ее доход зависит от того, сколько текстов в день она отбарабанит на клавиатуре своего старенького, зависающего в самый неподходящий момент ноутбука. Виктор думал, Тина попросит устроить ее к нему на кафедру. Но Тина никогда не говорит о кафедре.

Чего еще не понимает Виктор, так это тягу Тины к саморазрушению. Она не занимается спортом и ест всякую дрянь. Сам он выходит на пробежку каждое утро – готовится к летнему марафону. Даже ночуя у Тины на Парнасе, он спускается с двадцать второго этажа и пропадает на сорок минут в каменных джунглях, где легко можно заблудиться, в этом лабиринте высоток, стоящих дом к дому, будто размноженных в компьютерной программе с помощью горячих клавиш copy-paste. Однажды он действительно заплутал и так надолго пропал, что Тина вышла его искать. Видимо, сильно перепугалась, ведь обычно ее не вытащить из постели до полудня. Нашлись они где-то на окраине Северной долины. Тина и правда испугалась. Она сказала Виктору, что в районе выросла преступность, а ближайший полицейский участок – в поселке за чертой города. Все это она прочитала в объявлении в лифте, которое предлагало жителям Парнаса вступить в народный патруль. Тина решила, что Виктора ограбили или избили, но он всего лишь не взял с собой телефон с навигатором. После Тина несколько раз выходила с Виктором на пробежку, тащилась позади, тяжело дышала и раздраженно стонала, а потом успокоилась и вернулась к своему кошачьему образу жизни.

Поначалу Тина сама не раз терялась, не могла запомнить, в каком из домов теперь живет. Каменные джунгли, рассчитанные на восемьдесят тысяч человек, казались приехавшей из маленького города Тине чем-то невероятным. Она не понимала, почему снять квартиру в этом районе небоскребов стоит так дешево, что даже она может себе это позволить. И о минусах района она особо не задумывалась. Красть у Тины нечего, да и полиции она не доверяет, поэтому в участок все равно не стала бы обращаться. О том, что здесь нет ни одной больницы, Тина даже не знала. Не волнует ее и недостаток детских садов и школ, замуж она не хочет, как и не хочет заводить детей. Однажды Виктор сказал Тине, что на Парнасе совсем нет зеленых насаждений, сама она бы и этого не заметила. Ей нравятся ее каменные джунгли. Ей нравится, что у нее в доме есть круглосуточный магазин, а курьер в любое время может доставить пиццу. Ей нравится, что хозяин квартиры не заявляется к ней без предупреждения, только ждет перевод на карточку без задержек каждый месяц девятого числа. И Тина не задерживает. Раньше было трудно, приходилось сидеть на гречке, но когда появился Виктор, стало полегче. Сперва Тина сопротивлялась, отказывалась от денег, которые предлагал Виктор. Но в конце второго курса аспирантуры ей предстояло сдать два кандидатских минимума, по английскому и философии, из-за чего она отказалась от нескольких крупных рекламных заказов, сидела и зубрила из Декарта и Поппера. Пришлось просить Виктора взять оплату ее аренды на себя. Он с радостью помог. Вопрос денег вставал между ними часто и неизбежно. Виктор привык жить хорошо, Тина привыкла себя ограничивать. Она хотела обеспечивать себя сама, Виктор же считал, что это его обязанность как мужчины. Для Тины это было дикостью, пропахшей нафталином, но если продолжать стоять на своей независимости, придется искать квартиру подешевле и снова переезжать, все дальше и дальше от центра города и факультета, вставать еще раньше, тратить на дорогу еще больше времени. Тина боролась с самой собой, но в конце концов стала брать деньги у Виктора.

За это ей стыдно еще и потому, что Виктору уже есть кого обеспечивать – свою жену. Виктор женат, и Тина об этом знает. Виктор обещает развестись сразу, как только его жена вернется с Бали, где живет уже почти год. Там они разошлись, но пока не официально.

Жена Виктора, Саша, хипповатая блондинка с татуировкой на ключице. Тина решила, что это лотосы. Чего еще ожидать от женщины, которая любит йогу и Южную Азию? Но от Виктора Тина узнала, что это цветы из Сашиного свадебного букета. Самой долговечной оказалась именно татуировка. Сначала завял букет, затем воспоминания о свадебном дне стали стираться под воздействием духовных практик по очищению разума, а затем Виктор с Сашей совсем позабыли, что свело их вместе, и брак распался. Последний отпуск они провели на Бали. Виктор вернулся, а его жена осталась, устроив себе какой-то ешь-молись-люби ретрит.

Тина не строит никаких планов, поэтому Виктора о разводе не просит. Она живет одним днем и своей диссертацией, которая застопорилась после первой же статьи.

Тогда было куда проще, после обсуждения с Виктором своей темы в кафе Тина сразу же села писать. Она решила собрать воедино все, что узнала об икоте из пинежских мифов и быличек. Статья получилась обзорная, но в этом было ее преимущество. Тина составила что-то вроде анамнеза икоты, что стало (могло бы стать) отличной отправной точкой.

Сейчас Тина сидит и перечитывает свою статью, ищет зацепку для новой. Она читает вслух, чтобы ничего не упустить, хоть и дико устала. Мозг уже не воспринимает информацию на глаз, может быть, на слух он сможет за что-то ухватиться.

Тина читает вслух, и в самом деле язык цепляется за одно слово, на которое она почему-то раньше не обращала внимания. Эпидемия. Она читает в своей статье: «Икота склонна к эпидемическому распространению».

В поисковой строке базы данных научных статей Тина пишет «эпидемия икоты», и ей выпадает несколько публикаций, в которых описывается один и тот же случай, произошедший в семидесятые годы двадцатого века в селе Суре. Самый известный, самый масштабный и самый последний случай эпидемии икоты на Пинеге.

Началось с того, что во время сенокоса одна из женщин проглотила мушку. Наученная старшими, она сразу же догадалась, что это была насланная на нее икота. Вдруг она начала истерически смеяться и кричать не своим голосом. Сразу же за ней еще несколько женщин почувствовали, что икота залетела и к ним, они все хором заревели, их рев пронесся по полям, лесам и накрыл все верховье реки. Он заставил мужчин, которые тоже находились на сенокосе, побросать свою работу, а всех остальных запереться в своих домах. Тогда эпидемия охватила почти все женское население Суры, на улице стоял гвалт голосов, которых до этого никто не слышал.

В колдовстве обвинили одну из жительниц соседней деревни, чье имя выкрикивали икотницы. Считается, что каждая икота знает, кто ее создал и наслал. Жители села решили сначала самостоятельно расправиться с колдуньей, они попытались ее задушить, а затем подожгли дом несчастной женщины.

Как Хемингуэй, Тина решает остановить работу на самом интересном месте, чтобы знать, с чего начинать завтра. Она, счастливая, ложится в постель, но не может заснуть, слишком возбуждена от своей находки. Надо же, икота может быть заразной, как вирус. Может быть, это и есть какой-то вирус? Надо рассказать об этом Виктору. Наконец-то у нее есть чем с ним поделиться.

Тина берет телефон и пишет:

Завтра, завтра, завтра, – А дни ползут…

Придешь ли ты ко мне?

Тина умывается, возвращается в кровать, которая так и не заправлялась ни сегодня утром, ни вчера, возможно всю неделю, может, и больше.

Тина убирает телефон, но оставляет звук включенным. Она засыпает, уже почти четыре. Сообщение от Виктора будит ее около семи утра:

В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

Куда деваться мне? Конечно, я приду.

Тина улыбается и снова засыпает.

Глава 11

Аля

В Суру мы ехали вдвоем с Алексеем. До нее около двадцати минут езды от Лавелы сначала вверх по Пинеге, затем через реку. В противоположную сторону от Карпогор, но в разы ближе. Бабушка Тая сказала, что мосты в этой части реки не строят – все равно сорвет половодьем. Поэтому летом здесь работает переправа.

Катерок тащил привязанный к нему паром по реке. Волны ладошками неровно толкали нас вперед. Завтрак – пшеничная каша с творогом – болтался в желудке. Я старалась отвлечься от неприятных ощущений качки и разглядывала берег Суры, сравнивая его с Лавелой. Лес упрямо прятал Суру, обнимал ее мохнатыми лапами, скрывал от посторонних глаз, будто хотел уберечь от чего-то. Лавела же была вся на виду – возвышалась над рекой, ничем не прикрытая, уязвимая. Бабушкина деревня начиналась с заброшенных амбаров, Сура – с заправки. Резервуары с бензином, втиснутые за дырявый забор, как толстый язык в рот с гнилыми зубами, упирались в лес. Надпись «Огнеопасно» пугала – лес стоял так близко.

До храма мы добирались по главной улице Суры – Иоанна Кронштадтского. У спуска к лохматому лугу, исполосованному тропами, которые делали его похожим на теннисный мячик, улица заканчивалась тем самым храмом. За лугом снова плотно поджимали деревья. Хотя Алексей сказал, что где-то там изгибается приток Пинеги и торчат крыши деревни Засурье, но я видела только холстину леса.

Алексей высадил меня у главного входа в храм. Пообещал забрать через два часа и уехал. Я осталась одна, вокруг не было никого. Только колокола стояли на досках – как матрешки в ряд от большого к самому маленькому. Я запнулась об одну из досок, из входной арки рассыпалась горстка птиц. С другой стороны храма что-то мычали мужские голоса. Я направилась на шум. Трое рабочих курили, сидя на траве.

– Добрый день. Я из газеты. Среди вас есть Матвей? – спросила я. – Студент из Питера.

Мужчины переглянулись, заулыбались – тридцать два зуба на троих. Тот, что с желтыми и на вид жесткими, как солома, усами, кивнул куда-то вправо, сказал, Матвей в кафе пошел. Это на улице Иоанна Кронштадтского. Найти его будет просто.

И все-таки кафе я чуть не пропустила: вывеску загородил распушивший свой хвост куст черемухи. Внутри пахло квашеной капустой. Я остановилась у барной стойки и пробежалась глазами по витрине: пиво, водка и коньяк. В меню только пара супов, вторых блюд и чай с кофе. Я заказала черный кофе и вошла в зал. Занят был только один столик. Значит, Матвей.

– Здравствуйте. Я так понимаю, вы Матвей. Меня Аля зовут. Я из местной газеты, мне дали задание взять у вас интервью, – начала я. – Можно к вам присесть?

– М-м, да, конечно. – Он вытер руки об джинсы и поднял голову. – Только можно на «ты»?

Глаза у Матвея были болотные, но ближе к зрачку карие. Я села напротив. Матвей продолжил доедать свой обед, глядя в тарелку. Подошла официантка, поставила между нами мою чашку. Я сделала глоток. В кофе добавили сахар.

– Включу запись разговора? Ты же не против? – уточнила я и нажала на красную кнопку в приложении. Побежали секунды.

– Не против, – сказал он. – Ты правда работаешь в местной газете?

– Я практику прохожу. Перешла на третий курс в университете.

– Ты отсюда?

– Нет. Из Архангельска.

– О, я через него сюда добирался. Я сам из Питера. Тоже практику здесь прохожу.

– Знаю, поэтому и беру у тебя интервью.

– Думаешь, я могу рассказать что-то интересное?

– Мой редактор так считает. Ты впервые занимаешься реставрацией храма?

– Да, но это самая обычная работа, как на стройке. Таскаю кирпичи, шпаклюю. Ничего особенного.

– Мне сказали, ты художник. Будешь что-то рисовать?

– Нет. Вообще фасад хотят украсить иконами Николая и Иоанна Кронштадтского. Но ими занимаются в Москве, по-моему. А я сюда напросился.

– Почему?

– Я уже бывал в мастерских. С бригадой нашего преподавателя мы делали мозаику, копии картин в музеях. Сейчас захотел немного поработать в полях. А ты почему сюда приехала?

– Тоже захотела поработать в полях.

Мы улыбнулись друг другу. Я сжимала кусочек сахара, приложенный к и без того сладкому кофе. Песчинки таяли, липли к горячим пальцам. Я волновалась, но уже не из-за того, что это мое первое интервью как журналистки, а из-за самого Матвея.

– Ладно. Давай по порядку. Почему ты вообще решил стать художником?

– Мой отец был ментом, а потом в девяностых заработал кучу денег. Я не хотел стать как он, вот и выбрал самую безденежную профессию. Да еще и не просто художник, а монументалист. Мало кто вообще знает, что это такое.

– Шутишь?

– Нет, – сказал он. – А твой отец тебя не разочаровал?

– Я его не помню. Он умер, когда мне было два.

– Сочувствую. Хотя, честно признаться, не знаю, что лучше.

Мы замолчали. Официантка протирала пустые столы. Я следила за тем, как плавно двигается ее рука, рисуя влажные разводы на пластиковой поверхности.

– Слушай, не хочешь сходить в пятницу на танцы? Тут есть один клуб, правда, на другом берегу. Но мне дали лодку, я смогу нас отвезти, – сказал Матвей.

Первой реакцией было, конечно же, отказаться. Я его совсем не знаю, еще и в клуб какой-то деревенский идти не пойми куда. Там наверняка пьянь и драки. Иза бы меня не отпустила, и думать нечего. Но когда я вспомнила Изу и то, от чего бегу, я согласилась.

– Давай. Я как раз живу на том берегу. В Лавеле.

– Отлично. – Он улыбнулся. – Значит, встретимся в пятницу вечером на том берегу. В Лавеле.

– Так что насчет того, почему ты стал художником?

– Я правду сказал. Или для газеты не пойдет?

– Думаю, не пойдет.

– Тогда напиши, что в соборе Святого Петра в Ватикане меня накрыл синдром Стендаля. Я обалдел, мне стало плохо, я вышел на улицу и уже больше не смог туда вернуться. Очереди были сумасшедшие, не уверен, что меня пустили бы так просто. Но глядя на очередь, которая выходила за границу этого крошечного государства внутри Италии, я решил заняться монументальной живописью. Это было летом после десятого класса. Я тогда окончил художку и вполне неплохо рисовал, вообще я рисовал с детства, но этого было недостаточно. Год я работал, чтобы собрать портфолио и поступить в Штиглица. Но на экзамене получил низкий балл. Прошел еще год, я ходил к ним на курсы. Подтянул свои слабые стороны и поступил.

– А сейчас слишком пафосно. Давай придумаем что-то между.

– Но это все тоже правда!

– И про Ватикан?

– Да, я был под впечатлением.

– Думаешь, читатели газеты знают, что такое синдром Стендаля?

Он засмеялся, я покраснела.

А потом пролетело чуть больше двух часов. Если кому-то кажется, что время на Пинеге замерло, то я поспорю – оно бежит здесь с космической скоростью. Ну или только в этом кафе. Матвей рассказал, как копировал известные картины в Русском музее, как накалывал мозаику по тем же сюжетам, что в храме Спаса на Крови, как сложно работать с эмалью, которая подчиняется не художнику, а температуре в печи.

Прервал наш разговор разъяренный Алексей, он вошел, весь звеня от злости. Он прождал меня у храма двадцать минут, а потом ему сказали, что я в кафе с приезжим парнем. Стулья не разлетались, не бились тарелки и чашки, не кидались в стенку бутылки с коньяком. Но ярость Алексея была такой явной и мощной, что я вжалась в стул, будто перед ударом. Если сейчас же не сядешь в «Ниву», будешь добираться вплавь. Мы вылетели на улицу, жаркий сухой воздух огрел по лицу. Простите, простите, забыла про время. Зарычала «Нива», трогаясь с места. И опять я была в дороге, и опять я молчала, боясь пошевелиться, боясь, что удушающий дым от сигарет заставит меня закашляться, и тогда сосед разразится руганью, матом, будет орать на меня так же, как вчера орал на свою больную мать. Поэтому я тихо сидела и прислушивалась к каждому движению Алексея, сосредоточившись на ощущениях в собственном теле, не подпуская к себе ни одной мысли, замерев, сохраняя хрупкую немоту.

* * *

Бабушки Таи дома не было. Я лежала под пологом и не могла отдышаться. Быстро взбираясь по холму, я ждала, что Алексей погонится за мной, схватит за ноги, повалит, поволочет вниз… А что дальше? Зачем ему это? Да ни за чем, поэтому он даже не вышел из машины вслед за мной. По крайней мере, я не слышала, чтобы хлопала его дверца.

Почему же тогда я это представила? Я знала почему. Это от Изы. Поступив в университет, я стала понимать, как много ее во мне. На любую ситуацию я смотрела ее глазами. В школе я никуда не ходила, почти ни с кем не дружила. Однажды я сказала Изе, что меня позвали на день рождения к богатой девочке, она жила в двухэтажной квартире, собирался почти весь класс, обещали караоке. Я помню, что Иза тогда сказала: ей что-то от тебя нужно, может быть, она плохо учится и хочет, чтобы ты делала ее домашнее задание. А я и правда уже пообещала дать ей списать контрольную по математике – она сидела сзади меня. На день рождения я не пошла, и та девочка больше со мной не заговаривала. Весь год я просидела за партой, боясь повернуться к ней, даже в портфель не могла залезть во время урока.

А потом в седьмом классе я зашла в лифт с тем мужчиной. На мне был пуховик, шапка с белым пушистым помпоном, как хвостик кролика, и короткая школьная юбка. Я нажала свой этаж и почувствовала, как мужская рука ползет по ноге, словно жирный австралийский паук, заползает прямо под юбку, сжимает меня своими ворсистыми лапами так, что теплые колготки хрустят, вот-вот порвутся. Какие девочки у нас в доме, оказывается, живут.

Когда я рассказала об этом Изе, она отругала меня за то, что я зашла в лифт с незнакомым мужчиной:

– Скорее всего, это даже не наш сосед! Ты когда-нибудь до этого его видела? Тогда зачем села с ним в лифт? Никогда не приближайся к парням и мужчинам старше тебя, а если они сами к тебе приближаются, пропускай их вперед или ускоряйся. На них я повлиять не могу, но я должна научить тебя защищатьcя.

Больше я не доверяла никому и ничему. Каждое мое решение сопровождалось тысячей вопросов. Что будет, если я буду поздно возвращаться домой? Что будет, если на ночь не закрыть дверь в квартиру? Что от меня хочет эта девочка, почему она ко мне так добра? Что хочет этот мальчик, залезть ко мне под юбку своими паучьими пальцами? Я всего боялась и всегда ожидала только самого плохого.

Теперь я собиралась стать другой, более свободной и спокойной, не такой тревожной и подозрительной. Доверять мужчинам из лифта я, конечно, не буду, но хоть с кем-то сблизиться, хоть с кем-то поговорить, кроме мамы и Изы, мне было нужно. Поэтому когда Матвей позвал меня в клуб, я согласилась. Мы были похожи. Назло отцу он стал художником, я назло Изе собиралась стать журналисткой. И это нас обоих привело на Пинегу.

Я отрубилась на несколько часов прямо в кроссовках. Меня разбудила бабушка Тая. Я слышала, как она поставила чайник, переоделась, включила телевизор. Видимо, она не знала, что я здесь, не увидела меня за пологом. Я еще немного полежала, прислушиваясь к обычным домашним звукам, шел сериал: кто-то не мог забеременеть, кого-то обманул женатый любовник, чашка стукалась о блюдце, шуршали фантики от конфет.

Я выглянула из-под полога:

– Бабушка, привет.

– Ой, Аля, ты меня напугала. Я ведь не знала, что вы уже вернулись, «Нивы»-то нет.

Я встала, скинула кроссовки и тоже села за стол, стараясь не загородить бабушке экран.

– Не хочешь прогуляться? Я ведь пока еще не все обошла в Лавеле. Даже в Суре побольше видела сегодня.

– Давай, конечно. Чай будешь? – спросила она. Я покачала головой. – Сейчас тогда допью и пойдем. Как вы съездили-то?

– Бабушка, а нет никого другого, кто бы мог меня возить в редакцию?

– Кого другого? Вместо Алексея, что ли?

– Да, может, кто-то еще согласится.

– А что случилось?

– Просто думаю, что ему, наверное, не очень хочется меня возить.

– Да ведь я ему плачу, с деньгами у них совсем худо. А он лучшим другом твоего папы был, да и мать его давно знаю, еще со времен леспромхоза. С мужем Антонины вместе в лесу работали. Потом уже стали соседями, помогала я им, а они мне. Без мужика-то трудно в деревне. Алексей мне то дровишки поднимет, то молоко принесет. Они еще как-то умудряются корову держать.

– Понятно…

– Да и некого больше просить. Тут машин мало. Как интервью твое?

– Все хорошо. Матвей, это студент из Питера, позвал меня в пятницу в местный клуб на нашем берегу, там будет дискотека. Можно я схожу?

– А почему ты спрашиваешь? – засмеялась бабушка Тая. – Иди, раз хочешь. Это, наверное, в Городецке. У нас-то тут ничего нет. Как только добираться будете, не знаю.

– Это далеко?

– Ну минут пятнадцать на машине. Сначала мы, потом Осаново, это деревня мертвых, а потом Городецк. Вот там клуб и есть. Все тут близко, была бы машина. А может, у него она и есть.