Текст книги "Растафарианская история"

Глава третья: О дьяволопоклонничестве, вольном и невольном
музыка: Joy Division, New dawn fades

 
If you come home
I’ll bake you a cake
Made of all their eyes.
I wish you could see me
Dressed for the kill…
 

T. Yorke

Моя мама осталась одна с ребенком (со мной) в 91-ом году, и ее жизнь, так же как и жизнь целой страны, в одно мгновение разрушилась, иллюзия распалась и грубая действительность выступила на первый план. Мой папа, абсолютно беспринципный и крайне интеллигентный жулик, бросил ее как только получил первые большие деньги (в то время он был следователем по особо важным делам и брал с людей бабло за обещание прекратить или не начинать против них уголовное дело, и потом я даже узнала, что часто он просто брал их на понт, и дела против них у него изначально даже не было). Я родилась за пять лет до их развода, в те годы папа уже большую часть своего времени проводил в командировках (часто выдуманных), мама тоже все время была не со мной, и я обычно оставалась под присмотром бабушки.

Моя бабушка (по маме) была невероятно упрямым, сильным, и неутомимым человеком. Своего бывшего мужа, полковника КГБ, она била сковородкой и спускала с лестницы. В итоге он, конечно, быстро спился и умер. Она была родом из сибирской деревни и в семнадцать лет (она была старшей из тринадцати сестер) поехала в ближайший город искать работу, и как раз началась война. Я в детстве любила слушать ее истории о том, как она сломала руку (они варили порох в огромных чанах и тяжеленная крышка упала ей на руку) и, несмотря на открытый перелом, ей дали всего один выходной день; как им выдавали по маленькому кусочку хлеба раз в сутки, и как после войны она купила себе красные туфли на каблуках, а потом всю оставшуюся жизнь жалела, что не купила вместо них какую-нибудь обувь своей маме (моей прабабушке), которая даже зимой ходила босиком и умерла почти сразу после окончания войны.

Советский Союз победил в войне с очевидным злом, и моя бабушка на радостях вышла замуж за молодого, высокого и голубоглазого офицера (которого потом выгнала веником) и родила дочь, за которой всю оставшуюся жизнь ухаживала, как за принцессой, и на которую работала, как крепостные работают на аристократов.

Моя мама не умела ни готовить, ни стирать, ни убираться, даже пуговицу себе пришить она не могла. Все это с остервенением делала моя бабушка. Когда мама вышла замуж, бабушка приходила к ним домой каждый день и выполняла всю работу. С самого раннего детства моя мама считала себя невероятно одухотворенным и творческим человеком, она занималась балетом, но ей сказали, что у нее неправильное строение ног и она не сможет танцевать профессионально, и она тут же бросила, ей нравилась музыка, но у нее не было ни слуха, ни голоса, и тогда, заканчивая школу, она объявила, что поняла: ее призвание – учить детей. Заметьте, она сказала – учить детей, а не учить детей чему-то, например, литературе или истории. Просто – учить детей. Она хотела ехать поступать куда-нибудь в Москву или Питер, но бабушка ей запретила (и, несмотря на то, что бабушка работала на маму, как раб на господина, приказывала-то как раз моя бабушка, а мама беспрекословно и всегда подчинялась). Тогда она поступила в местный педагогический институт.

В моей семье все женщины утверждают, что в молодости они были страшно красивы. И моя мама не исключение. Она любила вспоминать о своей утраченной красоте и рассматривать старые фотографии, где она смотрит в объектив устало и надменно, показывая фотографу-поклоннику, что ей он безразличен. У нее было много поклонников, они шлялись под окнами и бабушка гневно гоняла их и запрещала приставать к драгоценной дочери, которую тщательно охраняла. Но в ее институте был человек, который сумел втереться в доверие к моей бабушке, и который нашел общий язык с маминой лучшей подругой (которая была страстно влюблена в него, как и все остальные студентки). Все, кроме моей мамы. Он писал о ней стихи и в них называл ее "царевной-недотрогой".

Однажды он нарисовал ее портрет масляными красками на холсте. Моя мама поставила картину в угол, она покрылась пылью, и бабушка решила ее помыть, отчего расплылось изображение.

Она не давала ему никакого шанса, она была равнодушна. Когда они заканчивали институт, он сделал последнюю попытку. Была теплая июньская ночь и он провожал ее домой, они шли через парк и луна светила над деревьями. Об этом мне рассказывала моя мама, и она сказала, что "Женя иногда позволял себе пошлости". Из чего можно сделать вывод, что той лунной ночью Женя получил жесткий отпор и потерял всякую надежду. У него были богатые и какие-то высокопоставленные родители, они отправили его в какую-то поездку после окончания института, и там он в отчаянии трахнул какую-то девушку, которая тут же забеременела, оказалась дочерью знакомых его родителей, его заставили жениться, она родила еще двоих детей, все были мальчиками, и они прожили вместе многие-многие годы.

Моя мама тоже вышла замуж, но не сразу. Она устроилась работать секретаршей в прокуратуру и там познакомилась с моим папой. В двухлетнем возрасте он попал в автокатастрофу и ему искорежило половину тела. Он был замкнутым и решительным человеком, читал много книг, любил группу Queen, говорил мало и научился быть обаятельным. Он был очень хитрым. Хитрым и себе на уме. Он хотел получить в жизни все, что только возможно получить. Деньги и красивые женщины – вот что его действительно интересовало. И еще, может быть, азартные игры. Не знаю, как он запудрил мозги моей маме, но она сразу же согласилась выйти за него за муж. Однажды я спросила ее:

– Почему ты выбрала именно этого человека?

И она ответила:

– Он показался мне таким красивым!

Что абсурдно, так как у него расплющено пол-лица, не работает одна рука и он хромает на одну ногу. А она еще добавила, что у него была "такая решительная походка".

Они прожили вместе несколько лет, родилась я, он все реже стал бывать дома, и стало очевидно, что у него есть другая женщина, на которой он в итоге и женился. У них родился сын, потом они развелись, и он женился еще раз, и родился еще один мальчик, он развелся и женился еще раз, а потом еще, но детей уже не было. Потом он просто стал жить с разными женщинами. Сначала все они были очень красивыми. Иногда он брал меня с собой (мы ездили куда-нибудь отдыхать или шли в самые лучшие и дорогие в нашем городе рестораны), и мы с ним совместно (я очень старалась, надеясь, что тогда и в следующий раз он возьмет меня с собой) очаровывали какую-нибудь молодую девушку с большими глазами и длинными волосами, которая моментально таяла от его немногословия и внимания, его интеллигентности и смелых шуток, от его хорошо натренированной уверенности в себе. Но потом он опустился, женщины вокруг него стали уже не такими молодыми и приятными, дела его шли плохо, его пытались посадить в тюрьму, не смогли, но уволили из прокуратуры, он стал юристом, затем его обвинили в каких-то махинациях с недвижимостью, бывшие жены сменили фамилии себе и своим детям и не хотели больше ничего о нем знать, он стал завсегдатаем казино и все больше проигрывался. В тюрьму его так и не посадили, но его фамилия в городе стала нарицательной, и таких огромных денег, как раньше, у него уже не было.

Но в моем детстве их у него было немерено. Не смотря на это, мы с мамой жили очень бедно. Она работала учительницей по русскому и литературе, зарплату ей в 90-е почти не платили, бабушкину пенсию тоже все время задерживали, и папа отказывался платить алименты. Но он давал деньги лично мне, мне в руки и по секрету. Но наличные я стала получать не сразу, сначала были подарки – бессчетные куклы. У меня было штук тридцать разных барби, несколько кенов, мебель, одежда, посуда, даже целый раскладной дом для барби я однажды получила на день рождение. Я сама выбирала подарки, когда мы встречались (а это случалось всего несколько раз в год), он вел меня в магазин и говорил, чтобы я выбирала все, что хочу. В кафе я объедалась до такой степени, что, приходя домой, ложилась на диван и лежала несколько часов. Мне нравилось сидеть с ним на открытой террасе ресторана – он медленно пьет пиво и курит сигарету, а я ем огромное мороженое, засыпанное тертым шоколадом. Я училась в дорогой школе. Но есть дома было совершенно нечего – картошка и лапша. Мы с мамой остались жить в большой трехкомнатной квартире в центре города, которую папа отмутил у государства сразу после моего рождения, но мы жили так бедно, что квартира ветшала изнутри очень быстро, обои отрывались, по потолку ползли трещины, трубы все время прорывало, краска осыпалась с оконных рам и так далее. Я была принцессой, но жила в настоящей нищете.

После моего рождения бабушка опять стала жить с дочерью, чтобы помогать с ребенком. Все детство я провела вместе с ней или в одиночестве. Мамы никогда не было дома или она была занята (она к этому моменту уже работала учительницей по русскому и литературе), проверяя тетради, готовясь к урокам, и мне было запрещено ее отвлекать. Бабушка воспитывала меня очень своеобразно, в деревенском стиле, обращая на меня внимание только в том случае, если это необходимо. Кроме того, она тоже все время была занята – мыла пол, посуду, окна, стирала, гладила, готовила еду и так далее. На меня времени у нее не хватало. Она очень часто, вопреки маминому желанию и в тайне от нее, оставляла меня дома одну на много часов, и все всегда было идеально: она возвращалась и находила меня в том же положении, в котором оставила – на полу в своей комнате в окружении игрушек. Но она была чересчур строгим человеком, кроме того – необразованным. Поэтому она так уважала свою дочь, которую все вокруг считали крайне интеллигентной женщиной. И мне сложно было найти с ней общий язык – на мои бесчисленные вопросы она не могла ответить и не пыталась. Я спрашивала что-то, а она не отвечала мне, и я никак не могла тогда предположить, что она просто не понимает смысла моих слов. Еще она всегда ставила мне в пример мою маму, которая, например, "никогда не врет" и которая всегда слушалась свою мать, в отличие от меня. Я, действительно, никогда никого не слушала и, так же как и мой отец, была себе на уме. Я очень рано заметила, что мама и бабушка далеко не всегда говорят правду: например, они сказали мне, что ненадолго уходят к соседям, и чтобы я одна не включала телевизор, потому что он взорвется. Я им, естественно, не поверила и, рискнув жизнью, включила телевизор.

Но моя бабушка, в отличие от мамы, не притворялась святошей. Она была тяжелым человеком и всегда настаивала на своем, но, если понимала (если жизнь доказывала ей), что она не права, то бабушка всегда признавала свои ошибки. Бабушка верила в Бога. Она знала всего одну молитву – отче наш, и молилась два раза в день, утром и вечером, тихо и незаметно, никому ничего не навязывая. Мама же всегда заявляла, что Бога нет. Во время замужества она увлекалась гороскопами и гаданиями, психологией, гипнотизерством и пр. После развода она хотела совершить самоубийство (что не раз сама мне говорила), но не решилась. Тогда она пошла по всем сектам города и иногда брала меня с собой. Но мне там не нравилось, мне было скучно. Я блуждала по большим залам и коридорам какого-нибудь дворца культуры, иногда заглядывая туда, где люди по команде неприятного человека делали нелепые движения, лежа на матах на полу, или с отсутствующим видом слушали то, что им проповедуют. Она искала избавления от страданий, но видимо, двигалась не в ту сторону, потому что очень скоро стала религиозной фанатичкой, и случилось это из-за меня. Мне было семь лет и мне приснился Иисус Христос. Мама предложила мне сходить в церковь и я (из любопытства) согласилась. Мы пришли, это был старый собор на окраине города, вокруг – огромное количество нищих, инвалидов, алкоголиков и т.п. Они просили денег и протягивали руки ко всем, кто заходил в ворота церковного двора. Это была мрачная церковь, с большими тяжелыми дверями. В тот момент, когда мы зашли, там шла служба, и как раз сейчас люди вставали на колени. Моя мама была незнакома с православными обычаями, но я-то уже понимала, что невежливо приходить в чужой храм и там вести себя вызывающе, поэтому я тоже быстренько встала на колени и настоятельно потянула за собой маму. Мне не сложно было встать на колени. Я не хотела привлекать внимания. В этом не было ничего особенного. Но мама рассудила иначе. Скоро она предложила мне покреститься, и я по глупости согласилась, не зная, что тем самым дала согласие не только на свое, но и на ее крещение и полное падение в бездну православия.

Обряд крещения вызвал у меня неожиданное чувство отвращения. Меня не оставляла мысль, что они делают все не так, как надо. Что это фиктивное крещение, что все здесь – подделка. Но моя мама была в восторге, и мы с бабушкой не успели заметить, как она полностью изменила свою жизнь и сама изменилась до неузнаваемости.

Когда-то у нее действительно был хороший вкус, она сама придумала фасон своего свадебного платья – оно было не белым, как у всех, а бледно-розовым, длиной не до пола, а всего лишь немного ниже колен, с острыми плечами, рукавами три четверти, с плиссированной юбкой и широким ремнем на талии. Она носила туфли с высоченными каблуками. У нее был такой красивый голос, спокойный и мелодичный, хотя и вечно-несчастный. После неожиданного и быстрого воцерковления, она перестала пользоваться косметикой, завивать волосы, делать маникюр, носить юбки выше лодыжек, сгорбилась, ее губы и глаза потеряли цвет, зубы почему-то начали молниеносно гнить, кожа сморщилась и обтянула череп, волосы стали выпадать и перестали расти в длину и теперь она собирала их в куцый хвостик на затылке, но чаще всего прикрывала голову мерзкими синтетическими платками.

Она сошла с ума. И с каждым годом ее сумасшествие становилось все очевиднее. В нашем доме всегда было очень много книг, их просто некуда было девать, они лежали (кроме традиционных мест) под каждой кроватью, на всех поверхностях. Просторная кладовка была доверху завалена ими, и бабушка даже по-тихому их выкидывала, чтобы освободить место. Но теперь все эти книги стали моими, она больше к ним не прикасалась. Мама теперь читала только те, которые посвящены православию, большей частью какие-то брошюры, прибывавшие с каждым днем. Дошло до того, что она заявила: читать Марину Цветаеву (в прошлом ее любимого поэта) – грех, потому что она – самоубийца. Естественно, она прекратила работать учителем по литературе. Ее уволили за то, что она ударила ребенка (он сказал ей что-то невежливое и получил в ебло в ответ). Тогда она решила испытать на себе как можно больше унижения и устроилась работать поломойкой в одну фирму, где ей платили копейки. Это было в 98-ом. Затем, в двухтысячном – начала работать в детском доме, где преподавала "Православную культуру".

Меня она почти не замечала. Она путала, сколько мне лет и в каком классе я учусь. Еще до того, как она ударилась в религию, мама предложила мне пойти в музыкальную школу, так как сама в детстве мечтала стать пианисткой. Я согласилась, думая, что я ничего не теряю. Она тут же купила мне пианино и потребовала от папы денег на мое музыкальное образование. Мне нравилась музыка, но я быстро поняла, что я – не музыкант, не смотря на то, что преподаватели меня очень хвалили. Я выбрала быть слушателем и после трех лет обучения твердо объявила дома, что больше туда не пойду и мое решение обдуманное и окончательное. Мне пытались возражать, но это было бесполезно. Мое пианино, стоявшее в маминой комнате, где мне приходилось заниматься (мне ставили будильник и я должна была играть, пока не истечет хотя бы час, меня это чрезвычайно злило, и я часто просто бессмысленно нажимала на клавиши, создавая душераздирающие звуки, а мама и бабушка на кухне даже не замечали этого, думая, что я неумело разучиваю какую-нибудь композицию), красивое старое пианино из темного дерева, к которому я больше не подходила, теперь служило пьедесталом для ее иконостаса. Молилось она напротив пианино, стоя на коленях и кланяясь моему отвергнутому музыкальному инструменту, на котором она так хотела когда-то научиться играть.

Когда я бросила музыку, мама на секунду вспомнила обо мне и тут же забыла. И мне все меньше хотелось ее внимания, я привыкла все держать в тайне. Очень рано я стала самостоятельным человеком (а может быть и была им всегда), я единственная из всего класса одна ходила в школу (я уговорила бабушку и она согласилась, так как у нее все время не было времени, и со мной никогда ничего не случалось), всегда самостоятельно делала уроки, никогда ни на что не жаловалась и очень рано начала готовить еду. Первым из того, что я приготовила – был торт, вторым – суп, и с тех пор я имела право попросить деньги на конкретные ингредиенты, забронировать кухню заранее (чтобы мне не мешалась бабушка) и кормить своей едой так, как я считаю нужным, то есть используя лучшую в доме скатерть, белоснежные салфетки (которые я заранее отглаживала) и фарфоровый сервиз с картинками заснеженной природы. Это называлось "игра в ресторан". Тогда у нас с бабушкой началась война за кухню. Я начала переставлять там предметы так, чтобы было удобно мне, а она отчаянно сопротивлялась. И неожиданно она капитулировала и вообще перестала с нами жить. Дело в том, что у нее нашли туберкулез, и папины родственники (среди которых были врачи) настояли на том, чтобы она жила отдельно, чтобы не заразить меня.

Она уехала в деревню к своей сестре, уехала, чтобы там умереть, но, вопреки всеобщим ожиданиям, очень быстро выздоровела. Ее сестра всю жизнь жила в этой деревне, затерянной глубоко в Сибири, где из всех благ цивилизации было только электричество. Мы с мамой и бабушкой приезжали туда каждое лето, я очень любила эти места – пшеничные поля, земляничные поляны, глинистые берега извивающихся рек, стога сена, в которые я прыгала с разбега, коровы, которых я вместе с деревенскими детьми ходила встречать на закате, зелено-желтые булькающие болота, начинающиеся за огородом, и тайга, непроходимая, дикая, древняя, кажется, как сама природа. Думаю, в таком месте можно выздороветь уже от одного воздуха и воды, но мою бабушку лечили еще более верными способами – ее сестра по совету уже совсем старой местной бабки, которая лучше всех там знала травы, делала ей специальный настой для питья, и через год бабушка вернулась в город, сходила к врачам и они развели руками – ее легкие были чистыми, туберкулез исчез, как будто его и не было.

Меня это нисколько не удивляло, так как я точно знала (и всегда говорила об этом бабушке) что она проживет очень долго. Ей уже было за семьдесят, но она до сих пор оставалась очень сильной и бодрой. Но, не смотря на то, что она вернулась, жить ей со мной все равно запретили и какое-то время даже запрещали мне к ней приходить (эти запреты я, конечно, игнорировала). Но и она тоже не могла не приходить к нам, потому что мама не способна была жить без нее. Она приходила и молча стирала ее одежду, протирала пыль с ее икон и готовила ей постную еду.

Пост у мамы был почти все время. Она доходила до таких крайностей, что, усмотрев яйцо в составе майонеза, которым заправлен салат, отказывалась есть. (А если она забывала помолиться перед едой и внезапно вспоминала об этом, то выплевывала изо рта то, что там находилось, прямо на глазах у всех, и только после молитвы, прочитанной вслух с опущенными глазами, она возвращалась к еде). Я игнорировала пост и разговоры о посте и готовила себе все, что хотела. Я даже начала радоваться тому, что она не может есть мою еду.

Во время бабушкиного отъезда в деревню произошло одно важное событие – холодным январским утром я проснулась и почувствовала, что с окружающим миром что-то не так. Я встала и посмотрела в окно – все было странным и каким-то лишенным надежды. Тогда только я заметила, что у меня начались месячные. Мне было двенадцать лет. Я помню, это было воскресенье и мама как раз пришла из церкви. Она повернула ключ в замке, открыла дверь и увидела меня. Я тут же в отчаянии сообщила ей эту новость, надеясь, что она даст мне необходимые рекомендации взрослой женщины, но вместо этого она посмотрела на меня с неописуемой ненавистью и сказала:

– Это невозможно!

Согласитесь, двенадцать лет – это достаточно рано, но уж точно не невозможно. Но она первые несколько минут отказывалась поверить. Она сказала:

– Тебе показалось.

Я ответила:

– Ты что с ума сошла? Из меня крови уже пол-литра вытекло! Мне что показать тебе надо?

Тогда она конечно смирилась с этим, но с той минуты начала меня ненавидеть.

На самом деле, только тогда-то она и увидела меня – впервые. Раньше она и не знала, что у нее есть дочь, но теперь она решила меня воспитывать. Она никогда не интересовалась моей жизнью, а теперь начала пытаться влезть в мои дела. И я осталась с ней один на один, вот что было ужасно. Когда я была ребенком (а после начала месячных я им быть моментально перестала) она никогда не применяла ко мне физическую силу. Единственное наказание, которое она мне назначала, когда бабушка жаловалась на мое плохое поведение, был запрет смотреть телевизор (но уже на следующий день она забывала об этом, и я опять, стараясь быть человеком-невидимкой, включала зобмоящик). Бабушка тоже меня никогда не била, но могла замахнуться на меня рукой, поставить в угол, грубо толкнуть или ударить по руке, когда я тянулась к еде, которую она в этот момент готовила. Все потому, что она по своей натуре была грубым человеком и жизнь у нее была тяжелая. Я никогда не обижалась на нее за это. Но мама внезапно показала мне всю свою жестокость – она начала бить меня по губам (разбивая их в кровь), выворачивать мне уши, бить железной ложкой по лбу и т.д. Но самым болезненным инструментом был ремень (с железной пряжечкой в форме цветка). Естественно, я сопротивлялась. Но чем больше я сопротивлялась, тем агрессивнее она становилась. Она говорила: “иди сюда – я буду тебя бить ремнем". Ее голос в этот момент был спокойным, полным властного удовольствия. Ее не удовлетворяла моя речь, моя одежда… Вид моей груди, рельефно проступающей сквозь свитер, чего я никак не могла избежать, приводил ее просто в невменяемое состояние. Она гонялась за мной с ремнем, хлеща меня по всем частям тела без разбора, и я чаще всего пыталась скрыться в ванной, но она выламывала задвижку. Иногда она не выпускала меня из дома, загораживая дверь или хватая меня за волосы и отказываясь разжимать хватку.

Так мы жили. Я пыталась как можно реже бывать дома, оставаясь ночевать у своих богатых подружек из школы, чьи мамы всегда рады были позвонить моей и сказать, что я непременно должна остаться. Или я оставалась в гостях до позднего вечера, а потом они отвозили меня домой на своих шикарных машинах. Поэтому наши драки с мамой случались в основном ночью. Это были кошмарные ночи, я плакала и отчаянно мечтала, как в один прекрасный день уеду из этого города навсегда, больше никогда не увижу ни эту квартиру, похожую на склеп, ни этого человека с искаженным ненавистью лицом, который по чистой случайности является моей матерью.

Мне исполнилось тринадцать лет, бабушка только что вернулась из деревни, было лето и произошло еще одно важное событие. Все началось с того, что мамины бывшие однокурсники решили встретиться, сделать это им захотелось непременно дома у моей мамы. Она уже давно с ними не виделась. (У нее вообще больше не было друзей, она общалась только с людьми из "сестричества". Соседи стали ее избегать, потому что в лифте она доебывалась до них с душеспасительными беседами.) Я была очень рада гостям и в то время еще не теряла надежды как-то вернуть маму обратно в мир живых людей, поэтому думала, что такая встреча может пойти ей на пользу. Мы с бабушкой отмыли всю квартиру и приготовили много еды (на которую мама не пожалела денег, потому что вообще не умела жалеть деньги). Мы разобрали ее стол в большой комнате (где жила мама), заваленный книжками и бумажками, застелили его цветной скатертью, достали мой любимый сервиз, бокалы, рюмки и красивые приборы. Был теплый августовский вечер. Когда солнце начало клониться к закату, стали приходить гости. Все они были женщинами и некоторых я знала, но не видела очень давно. Они удивлялись тому, как я повзрослела, и говорили, что я очень красивая и что лицом и даже голосом я очень похожа на маму.

(Я и правда становилась все красивее. Мой секрет в том, что, будучи еще совсем маленькой, может быть, лет шести, я загадала желание – вырасти очень красивой. Как и все желания, которые мы имеем, оно исполнилось. Еще до того как я пошла в школу, бабушка иногда брала меня к себе на работу (она была заведующей в гостинице). Мне очень нравилось с ней туда ходить, потому что ко мне с большой симпатией относились постояльцы. Огромные (на мой тогдашний взгляд) мужчины с громкими голосами каждый раз, проходя мимо меня, дарили мне какой-нибудь подарок, чаще всего это были пирожные. Иногда бабушка отправляла меня в какой-нибудь номер что-нибудь отнести, и оттуда я всегда возвращалась с горой конфет и печенья, которое мне насыпали в подол платья (подол у меня был двойной). Я нравилась этим людям, потому что я казалась им очень красивой, и они все время об этом говорили. Это мое самое давнее воспоминание о том, как мое желание начало осуществляться еще прежде, чем было загадано.

Но в детстве мы не знаем своего лица. В детстве мы не можем быть объективными по отношению к своей внешности. (Хотя, наверное, вообще не можем быть объективными). Будучи ребенком, я услышала, что внешность меняется в процессе жизни, и захотела с каждым днем становиться все красивее, пока не умру.

Достигнув тринадцатилетнего возраста, я превратилась в одну из тех девочек, к которым боятся подойти одноклассники и на которых жадными масляными глазами смотрят взрослые мужчины. Безусловно, я была классической нимфеткой.

На бабушку я похожа все-таки больше, чем на маму. Но бабушка всегда была здоровой и сильной, а мы с мамой обе – худые и бледные. Мои волосы такого же цвета, как у мамы и бабушки – темно-русого, но намного гуще, а глаза – темно-карие, почти черные, как у моего отца. Во всем остальном мое тело – это копия маминого тела.)

Ее однокурсницы сидели и разговаривали между собой, а я накрывала на стол, когда кто-то позвонил в дверь. Мамы в этот момент как раз вышла на минуту в магазин, чтобы купить еще алкоголя, которого ей показалось недостаточно, бабушка что-то доделывала на кухне, и я пошла открывать. На пороге стоял человек с букетом красных роз, в клетчатом пиджаке (в серо-зеленую клетку), с короткими темными волосами, уже посеребренными сединой. В его глазах было какое-то отчаяние, волнение и удивление, а потом ирония над самим собой. Мы молча смотрели друг на друга несколько секунд, прежде чем он сказал "Видимо, это вам" и отдал мне цветы.

Потом я поняла, что его так поразило мое сходство с мамой. Он шел сюда, чтобы спустя больше чем двадцать лет увидеть ту девушку, которую называл царевной-недотрогой, превратившуюся в уродливую сумасшедшую старуху, и вместо нее встретил меня. Моя мама вернулась через несколько минут, но было уже поздно – цветы стояли в вазе на пианино, рядом с ее иконами, Женя (я не знала и до сих пор не знаю его отчества) сидел в кресле и разговаривал со мной. Он не обратил на маму почти никакого внимания, сказав только:

– Я и не знал, что твоя дочь уже… так выросла.

Весь вечер он смотрел только на меня. Его бывшие однокурсницы окружали его вниманием, расспрашивали про жизнь, но он почти любой разговор переводил на меня и постоянно задавал мне вопросы. Моя мама была ко мне в этот вечер особенно недружелюбна (обычно в присутствии посторонних она вела себя со мной достаточно прилично). Когда гости ушли, она сказала, что я поступила сегодня очень некрасиво и мне следует извиниться. Я удивилась, и она уточнила – я взяла цветы, которые были предназначены ей.

– Он нес их тебе, а увидел меня и подарил мне, – сказала я и ушла в свою комнату.

Женя скоро опять появился у нас. Поводом стал мамин день рождения. Опять собрались те же однокурсницы, но в этот раз их было меньше. Я в волнении (как и все) ждала его прихода. Увидев меня, он сказал, что я стала еще красивее, и я перестала волноваться.

В этот раз с собой он принес свои стихи, написанные много лет назад. Остальные гости пришли в восторг и уговаривали его почитать, но он наотрез отказался и сообщил, что принес их для меня. В его папочке было две копии. Папочка тут же пошла по рукам, его прежние (и, как оказалось, и настоящие) поклонницы восторгались полузабытыми стихами, в глазах их появилась тайная грусть об утраченной молодости и утраченных надеждах.

Когда гости ушли, мама села читать его стихи. Я подошла к ней и сказал:

– Дай мне второй экземпляр.

На что она ответила:

– Не знаю, имею ли я право дать тебе это почитать, это слишком личное и я не думаю, что Женя хотел бы, чтобы это читал кто-то еще.

– Ты что действительно сошла с ума? – сказала я, – Ты думаешь, я не помню, как он сказал, что принес их для меня?

Я решительно взяла второй экземпляр и она промолчала.

Это были очень красивые стихи, написанные мечтателем. Мечтатель превратился в уважаемого журналиста и больше никогда не писал ни стихов, ни художественной прозы. Любовь оказалась ненастоящей, но стихи – по-моему, они не были подделкой.

 
То ли блазнится, то ли снится,
То ли дочка, то ли блудница,
То ли синяя это птица
Обронила свое перо?
Это просто, в туман одето,
Не простившись, уходит лето,
Это серая мгла рассвета
И слеза на щеке Пьеро.
 

Одно из них заканчивалось так: «…И воспоминанием будет недосказанная сказка о царевне-недотроге». Я залила листы слезами, выучила наизусть и спрятала подальше. Тогда я стала осторожно расспрашивать маму про ее молодость и постепенно вызнала про Женю и их отношения все, что можно было вызнать. Она любила рассказывать. Как и любому одинокому человеку, ей льстило любое внимание и в процессе она забывала, что рассказывает это мне, своему врагу. Я узнала, что вскоре после свадьбы моих родителей Женя пришел к ним в гости. Мой папа, вернувшись с работы и увидев маминых друзей и Женю в центре всеобщего внимания, без объяснений ушел из дома и вернулся только под утро, пьяный до потери сознания. По сравнению с моим отцом Женя был эталоном мужской красоты и уверенности в себе. Мой папа лишь изображал уверенность. Как же так могло получиться, что она выбрала жулика, который ее никогда не любил и которого она никогда не любила? И я поняла, все было просто – она хотела быть жертвой. Еще до того, как она впала в религиозное безумие, в ней уже было это желание. Она, будучи красавицей, умницей, отличницей и т.д, за которой толпами ходили женихи, выбрала инвалида, который был младше нее на несколько лет. Безусловно, она рассчитывала, что он всю жизнь будет ей благодарен, а папа просто послал ее на хуй, когда пришло время. Она хотела быть жертвой и по законам этого мира ею действительно стала.