Текст книги "Души чистилища"

Дон Гарсия допивал последнюю бутылку монтильского вина, когда дон Хуан, бледный, залитый кровью, с блуждающим взором, в разорванном камзоле, с брыжами, торчавшими на целую ладонь больше положенного предела, стремительно вошел в комнату и, задыхаясь, бросился в кресло, не в силах произнести ни слова. Дон Гарсия сразу понял, что случилось нечто серьезное. Он дал дону Хуану немного отдышаться, затем стал расспрашивать. Тот в двух словах все ему рассказал. Дон Гарсия, который не легко терял свое обычное хладнокровие, выслушал, не поведя бровью, рассказ своего приятеля. Затем, протянув ему наполненный бокал, сказал:

– Выпейте, это будет вам полезно. Дело серьезное, – продолжал он и тоже выпил. – Убить отца возлюбленной – это не шутка… Правда, бывали тому примеры, начиная хотя бы с Сида. Плохо то, что у вас нет пятисот близких и дальних родственников, одетых с ног до головы в белое, готовых защищать вас против саламанкской городской стражи и родных убитого… Обсудим, что нам нужно прежде всего сделать.

Он прошелся два-три раза по комнате, как бы собираясь с мыслями.

– Оставаться в Саламанке после такого скандала было бы безумием, – начал он. – Алонсо де Охеда не какой-нибудь мелкий дворянчик, а, кроме того, его слуги, наверное, вас узнали. Но допустим на минуту, что вас никто не узнал. Вы уже приобрели в университете такую блестящую репутацию, что вас не замедлят обвинить в любом безыменном злодеянии. Поверьте мне, надо бежать, и чем скорее, тем лучше. Вы стали в три раза ученее, чем это приличествует дворянину из хорошей семьи. Бросьте Минерву и послужите немного Марсу. Это вам удастся лучше – у вас есть к этому способности. Сейчас идет война во Фландрии. Едем убивать еретиков. Это лучший способ искупить наши грешки здесь, на земле. Аминь, закончу я, как кончают проповедники.

Слово «Фландрия» подействовало на дона Хуана как талисман. Ему показалось, что, покинув Испанию, он спасется от самого себя. Среди тягот и опасностей войны не будет времени для угрызений совести.

– Во Фландрию, во Фландрию! – вскричал он. – Едем искать смерти во Фландрию.

– От Саламанки до Брюсселя далеко, – продолжал серьезно дон Гарсия, – а в вашем положении надо спешить. Помните: если сеньор коррехидор вас поймает, вам нигде уже не приведется воевать, кроме галер его величества.

Переговорив со своим другом, дон Хуан быстро сбросил с себя студенческое платье. Он надел расшитую кожаную куртку, какие тогда носили военные, и большую шляпу с опущенными полями, не забыв набить свой пояс тем количеством дублонов, каким только мог его снабдить дон Гарсия. Все эти приготовления были закончены в несколько минут. Он двинулся в путь пешком, вы–брался из города никем не узнанный и шел всю ночь и следующее утро, пока солнечный зной не принудил его остановиться. В первом же городе, куда он попал, он купил лошадь и, примкнув к каравану путешественников, благополучно добрался до Сарагосы. Там он прожил несколько дней под именем дона Хуана Карраско. Дон Гарсия, покинувший Саламанку на другой день после его ухода, пошел другой дорогой и присоединился к нему в Сарагосе. Там они пробыли недолго. Помолившись наспех Пиларской Божьей Матери и полюбовавшись на арагонских красоток, они, запасшись каждый добрым слугой, направились в Барселону, откуда отплыли в Чивита-Веккью. Под действием усталости, морской болезни, новизны мест и природного своего легкомыслия дон Хуан быстро забыл ужасное приключение, оставшееся позади. Удовольствия, в которые окунулись оба приятеля в Италии, отвлекли их на несколько месяцев от главной цели их поездки. Когда же средства начали у них иссякать, они присоединились к небольшой группе земляков, людей таких же, как они, храбрых и безденежных, и двинулись вместе в путь через немецкую землю.

По прибытии в Брюссель каждый из них зачислился в отряд того или другого полководца по своему выбору. Оба приятеля захотели принять боевое крещение под начальством Мануэля Гомаре прежде всего потому, что он был андалусец родом, а также потому, что как говорили, он требовал от своих солдат только храбрости да еще того, чтобы их оружие всегда блестело и было в порядке, в отношении же дисциплины был очень снисходителен.

Весьма одобрив их внешность, Гомаре отнесся к ним хорошо и распорядился ими согласно их вкусам и склонностям, иначе говоря, стал посылать их во все опасные экспедиции. Судьба была к ним благосклонна, и там, где многие из их товарищей обрели смерть, они ни разу не были даже ранены и обратили на себя внимание генералов. Оба в один и тот же день получили офицерский чин. С этой минуты, уверенные в хорошем мнении о них и в расположении начальства, они открыли свои настоящие имена и стали снова вести свою обычную жизнь, то есть дни проводили в игре и пьянстве, а ночью давали серенады самым красивым женщинам того города, где стояли на зимних квартирах. Они получили от своих отцов прощение, что мало их тронуло, а также денежные переводы на имя антверпенских банкиров. Они сумели распорядиться этими деньгами. Благодаря своей молодости, храбрости и предприимчивости они одержали множество быстрых побед. Не стану их перечислять; достаточно будет сказать, что едва замечали они красивую женщину, как все средства, чтобы овладеть ею, уже казались им хорошими. Клятвы и обещания ничего не стоили этим бесчестным повесам. А если братьям или мужьям приходило в голову их наказать, у них всегда были наготове добрые шпаги и безжа–лостные сердца.

Весной возобновилась война.

В одной из стычек, неудачной для испанцев, Гомаре был смертельно ранен. Дон Хуан, увидев, что он упал, подбежал к нему, зовя солдат, чтобы вынести его из боя. Но доблестный военачальник, собрав последние силы, сказал ему:

– Дайте мне умереть. Я чувствую, что мне пришел конец. Не все ли равно, умру я здесь или на полмили дальше? Берегите ваших солдат: им найдется много работы, – вот, я вижу, голландцы двинули в ход крупные силы. Ребята! – обратился он к солдатам, хлопотавшим около него. – Сомкнитесь вокруг знамен и не думайте обо мне.

В этот момент подошел дон Гарсия и спросил его, не выскажет ли он своей последней воли, которую можно было бы исполнить после его смерти.

– Какая там, к черту, воля в такую минуту?

Он несколько секунд помолчал, словно раздумывая.

– Я никогда не размышлял о смерти, – заговорил он опять, – и не думал, что она так близка… Я не прочь был бы повидать священника… Только все монахи сейчас в обозе… А все же нелегко умирать без исповеди.

– Вот мой молитвенник, – сказал дон Гарсия, подавая ему флягу с вином. – Хлебните для бодрости.

Взор храброго вояки быстро тускнел. Он не расслышал шутки дона Гарсии, но старые солдаты, стоявшие поблизости, были ею возмущены.

– Дон Хуан, дитя мое! – молвил умирающий. – Подойдите ко мне. Я делаю вас моим наследником. Возьмите этот кошелек, в нем все мое имущество. Пусть лучше он достанется вам, чем этим грешникам. Об одном только попрошу я вас – заказать несколько месс за упокой моей души.

Дон Хуан обещал и пожал ему руку, в то время как дон Гарсия тихонько ему объяснял, какая разница между мыслями слабого человека в минуту смерти и теми, которые он провозглашает за столом, уставленным бутылками. Несколько пуль, просвистевших мимо их ушей, возвестили приближение голландцев. Солдаты вновь сомкнули ряды. Они наспех простились с Гомаре и все внимание направили на то, как бы отступить в порядке. Сделать это было нелегко вследствие численного превосходства врага, плохой дороги, размытой дождями, и усталости солдат после длинного перехода. Все же голландцам не удалось их настигнуть, и к ночи они бросили преследование, не захватив знамени и не взяв в плен ни одного человека, который бы не был ранен.

Вечером оба приятеля, сидя с несколькими офицерами в палатке, обсуждали бой, в котором только что участвовали. Все порицали приказы того, кто в этот день командовал, и задним числом сообразили, как надо было поступать. Потом заговорили об убитых и раненых.

– а о Гомаре, – сказал дон Хуан, – я буду долго жалеть. Это был храбрый офицер, славный товарищ и истинный отец для всех солдат.

– Да, – сказал дон Гарсия, – но, признаюсь вам, я был не–обычайно удивлен, видя, как он страдает от того, что около него не оказалось черной рясы. Это доказывает только, что легче быть храбрым на словах, чем на деле. Иной смеется над далекой опасностью и бледнеет, когда она близка. Кстати, дон Хуан, раз вы его наследник, скажите нам, что вы нашли в кошельке, который он вам оставил?

Только тогда дон Хуан открыл кошелек и увидел, что в нем около шестидесяти червонцев.

– Раз мы при деньгах, – сказал дон Гарсия, привыкший смотреть на кошелек своего друга как на свой собственный, – почему бы нам не сыграть в фараон, вместо того чтобы хныкать, вспоминая умерших друзей?

Предложение пришлось всем по вкусу. Принесли несколько барабанов и накрыли их плащом. Это заменило карточный стол. Дон Хуан начал игру в доле с доном Гарсией, но, прежде чем понтировать, вынул из кошелька десять червонцев и, завернув их в платок, положил в карман.

– Черт возьми! Что вы собираетесь с ними делать? – вскричал дон Гарсия. – Видано ли, чтобы солдат откладывал деньги, да еще накануне сражения!

– Вы знаете, дон Гарсия, что не все эти деньги принадлежат мне. Дон Мануэль завещал мне свое состояние subpoenaenomine [5]5
  Условно, с обязательством (лат.).


[Закрыть], как выражаются у нас в Саламанке.

– Проклятие! – вскричал дон Гарсия. – Черт меня побери, если он не хочет отдать эти десять экю первому встречному священнику.

– Почему бы нет? Я обещал.

– Замолчите! Клянусь бородой Магомета, я вас не узнаю и краснею за вас.

Игра началась. Сначала она шла с переменным успехом, но затем судьба решительно ополчилась на дона Хуана. Напрасно, чтобы перебить невезение, дон Гарсия вместо него взял карты в руки. Не прошло и часа, как все деньги, бывшие у них, вместе с пятьюдесятью экю Гомаре перешли в руки банкомета. Дон Хуан хотел было идти спать, но дон Гарсия, разгорячившись, стал настаивать на реванше, надеясь отыграть потерянное.

– Ну, ну, сеньор разумник, давайте-ка ваши последние экю, которые вы так старательно запрятали! Я уверен, что они нам принесут счастье.

– Подумайте, дон Гарсия, о данном мною обещании!..

– Эх вы, младенец! Время теперь думать о мессах! Если бы Гомаре был здесь, он скорее ограбил бы церковь, чем отказался понтировать.

– Вот пять экю, – сказал дон Хуан. – Не ставьте их все сразу.

– Будем смелы! – вскричал дон Гарсия.

И поставил пять экю на короля. Выиграл, удвоил и проиграл все.

– Давайте пять остальных! – крикнул он, бледнея от гнева.

Напрасно дон Хуан пробовал возражать. Ему пришлось уступить; он дал четыре экю, и они немедленно последовали за преж–ними. Дон Гарсия швырнул карты в лицо банкомета и поднялся в бешенстве.

– Вам всегда везло, – сказал он дону Хуану. – К тому же говорят, что последнее экю обладает удивительной способностью приносить счастье.

Дон Хуан не менее его распалился. Он не думал более ни о мессах, ни о данном слове. Он поставил на туза свое последнее экю и тотчас же его проиграл.

– К черту душу капитана Гомаре! – воскликнул он. – Должно быть, его деньги были заколдованы!..

Банкомет спросил, не желают ли они сыграть еще, но так как деньги у них кончились, а кредит у людей, ежедневно подвергающихся опасности потерять голову, невелик, то им поневоле пришлось оставить карты и искать утешения в обществе собутыльников. Душа бедного полководца была окончательно забыта.

Несколько дней спустя испанцы, получив подкрепление, перешли в атаку и двинулись вперед. Им пришлось проходить место недавней битвы. Убитые не были еще погребены. Дон Гарсия и дон Хуан погнали своих лошадей, чтобы поскорее удалиться от трупов, оскорблявших одновременно зрение и обоняние, как вдруг солдат, ехавший впереди, громко вскрикнул при виде тела, лежавшего во рву. Они приблизились и узнали Гомаре. Он был, однако, страшно обезображен. Его искаженные черты, застывшие в ужасной судороге, доказывали, что его последние минуты сопровождались жестокими страданиями. Хотя дон Хуан и привык к таким зрелищам, он не мог не содрогнуться при виде этого трупа, тусклые глаза которого, наполненные запекшейся кровью, казалось, смотрели на него с угрозой. Он вспомнил о последнем желании несчастного полководца, которое он так и не выполнил. Однако черствость, которую он искусственно вызвал в своем серд–це, помогла ему заглушить голос совести. Он велел быстро вырыть яму и похоронить Гомаре. Случайно нашелся капуцин и наспех прочитал несколько молитв. Труп, окропленный святой водой, засыпали камнями и землей, и солдаты, молчаливые более обычного, двинулись дальше в путь. Но дон Хуан заметил, как один старый стрелок, долго рывшийся в карманах, вытащил наконец оттуда экю и дал его капуцину.

– Вот вам на мессы за Гомаре, – сказал он.

В этот день дон Хуан проявил необыкновенную храбрость; он бросался в огонь с такой отчаянной отвагой, словно искал смерти.

– Будешь храбрым, когда нет ни гроша в кармане, – говорили его товарищи.

Вскоре после смерти Гомаре в отряд, где служили дон Хуан и дон Гарсия, поступил рекрутом молодой солдат. Он казался мужественным и неустрашимым, но характера был скрытного и загадочного. Никто не видал, чтобы он пил или играл с товарищами. Он проводил долгие часы, сидя на скамье у караульной будки, следя за полетом мух или играя курком своей аркебузы. Солдаты, смеявшиеся над его замкнутостью, прозвали его Модесто [6]6
  Скромный (исп.).


[Закрыть]. Под этой кличкой он был известен во всем отряде, и даже начальство не называло его иначе.

Кампания завершилась осадой Берг-оп-Зома, которая, как известно, была самой кровопролитной за всю эту войну, так как осажденные защищались с отчаянным упорством. Однажды ночью оба приятеля находились на посту в траншее, близко от городских стен; положение их было крайне опасное. Осажденные постоянно делали вылазки, поддерживая частый и меткий огонь.

Первая половина ночи прошла в беспрерывных тревогах; затем как осажденными, так и осаждающими, казалось, овладела усталость. Огонь с обеих сторон прекратился, и всю равнину покрыла глубокая тишина, которая лишь изредка прерывалась одиночными выстрелами, имевшими целью показать, что если противник и перестал сражаться, то все же он не ослабил своей бдительности. Было около четырех часов утра; в такие минуты человек, проведя всю ночь без сна, испытывает мучительное ощущение холода и вместе с тем душевную подавленность, вызванную физической усталостью и желанием спать. Всякий честный солдат должен признаться, что в таком состоянии души и тела он может поддаться трусости, которой потом, после восхода солнца, будет стыдиться.

– Черт возьми! – воскликнул дон Гарсия, топая ногами, чтобы согреться, и плотнее завертываясь в плащ. – Я чувствую, как у меня мозг стынет в костях. Мне кажется, голландский ребенок мог бы сейчас побить меня пивной кружкой вместо всякого оружия. Право, я не узнаю себя. Вот сейчас я вздрогнул от аркебузного выстрела. Будь я набожен, я бы принял свое странное состояние за предостережение свыше.

Все присутствующие, в особенности дон Хуан, были поражены, что он вспомнил о небесах, ибо никогда еще он о них не заговаривал, а если и делал это, то только с насмешкой. Но, заметив, что многие улыбнулись его словам, он в порыве тщеславия воскликнул:

– Если кто-нибудь посмеет вообразить, что я боюсь голландцев, Бога или черта, то я сведу с ним счеты после нашей смены!

– О голландцах я не говорю, но Бога и нечистого следует бояться, – сказал старый капитан с седыми усами, у которого рядом со шпагой висели четки.

– Что они могут мне сделать? – сказал дон Гарсия. – Гром не поражает так метко, как протестантская пуля.

– А о душе вы забыли? – спросил старый капитан, крестясь при этом страшном богохульстве.

– Ну, что касается души… то нужно сначала убедиться, что у меня есть душа. Кто утверждает, что у меня есть душа? Попы. Но эта выдумка с душой приносит им такой доход, что, наверное, они сами ее сочинили, как булочники, придумавшие пирожки, чтобы их продавать.

– Вы плохо кончите, дон Гарсия, – сказал старый капитан. – Такие речи не годится держать в траншее.

– В траншее и в любом другом месте я всегда говорю то, что думаю. Но я готов замолчать, – вот у моего друга дона Хуана сейчас слетит с головы шляпа от вставших дыбом волос. Он верит не только в душу, но даже в души чистилища.

– Я отнюдь не вольнодумец, – сказал дон Хуан со смехом, – и порой я завидую вашему великолепному безразличию к делам того света. Признаюсь вам, хоть вы и станете надо мной смеяться: бывают минуты, когда все то, что рассказывают об осужденных, вызывает у меня неприятные мысли.

– Лучшее доказательство бессилия дьявола – то, что вы сейчас стоите живой в этой траншее. Поверьте мне, господа, – прибавил дон Гарсия, хлопая дона Хуана по плечу, – если бы дьявол существовал, он бы уже забрал этого молодца. Он хоть и юн, но, ручаюсь вам, это настоящий грешник. Он погубил женщин и уложил в гроб мужчин больше, чем могли бы это сделать два францисканца и два валенсийских головореза, вместе взятые.

Он еще продолжал говорить, как вдруг раздался аркебузный выстрел со стороны траншеи, ближайшей к лагерю. Дон Гарсия схватился за грудь и вскрикнул:

– Я ранен!

Он пошатнулся и почти тотчас упал. В то же мгновение какой-то человек бросился бежать, но темнота быстро скрыла его от преследователей.

Рана дона Гарсии оказалась смертельной. Выстрел был произведен с очень близкого расстояния, аркебуза была заряжена несколькими пулями. Но твердость этого закоренелого вольнодумца не поколебалась ни на минуту. Он крепко выругал тех, кто заговорил с ним об исповеди, и сказал, обращаясь к дону Хуану:

– Единственно, что меня печалит в моей смерти, это то, что капуцины изобразят ее как суд Божий надо мной. Согласитесь, однако, что нет ничего более естественного, чем выстрел, убивающий солдата. Говорят, будто выстрел был сделан с нашей стороны; наверно, какой-нибудь мстительный ревнивец подкупил моего убийцу. Повесьте его без дальних разговоров, если он вам попадется. Слушайте, дон Хуан: у меня есть две любовницы в Антверпене, три в Брюсселе и еще несколько, которых я не помню… У меня путаются мысли. Я их вам завещаю… за неимением лучшего… Возьмите также мою шпагу… а главное, не забудьте выпада, которому я вас научил… Прощайте… И пусть вместо всяких месс мои товарищи устроят после моих похорон славную пирушку.

Таковы приблизительно были его последние слова. О Боге, о том свете он и не вспомнил, как не вспоминал о них и тогда, когда был полон жизни и сил. Он умер с улыбкой на устах; тще–славие придало ему силы до конца выдержать гнусную роль, которую он так долго играл. Модесто исчез бесследно. Все в армии были уверены, что это он убил дона Гарсию, но все терялись в догадках относительно причин, толкнувших его на убийство.

Дон Хуан жалел о доне Гарсии больше, чем о родном брате. Он полагал, безумец, что всем ему обязан! Это дон Гарсия посвятил его в тайны жизни, он снял с его глаз плотную чешую, их покрывавшую. «Чем был я до того, как познакомился с ним?» – спрашивал он себя, и его самолюбие внушало ему, что он стал существом высшим, чем другие люди. Словом, все то зло, которое в действительности причинило ему знакомство с этим безбожником, оборачивалось в его глазах добром, и он испытывал к нему признательность, какая бывает у ученика к учителю.

Печальные воспоминания об этой столь внезапной смерти так долго не выходили у него из головы, что за несколько месяцев он даже переменил образ жизни. Но постепенно он вернулся к преж–ним привычкам, слишком укоренившимся в нем, чтобы какая-нибудь случайность могла их изменить. Он снова принялся играть, пить, волочиться за женщинами и драться с их мужьями. Каждый день у него бывали новые приключения. Сегодня он лез на стену крепости, завтра взбирался на балкон; утром дрался на шпагах с каким-нибудь мужем, вечером пьянствовал с куртизанками.

Среди этого разгула он узнал о смерти отца; мать пережила его лишь несколькими днями, так что дон Хуан получил оба эти известия зараз. Люди деловые советовали ему – и это вполне отвечало его собственному желанию – вернуться в Испанию и вступить во владение родовым имением и огромными богатствами, перешедшими к нему по наследству. Он уже давно получил прощение за убийство дона Алонсо де Охеда, отца доньи Фаусты, и считал, что с этим делом покончено. К тому же он хотел применить свои силы на более широком поприще. Он вспомнил о прелестях Севильи и о многочисленных красотках, которые, казалось, только и ждут его прибытия, чтобы отдаться ему без сопротивления. Итак, сбросив латы, он отправился в Испанию. Он прожил некоторое время в Мадриде, на бое быков обратил на себя внимание богатством своего наряда и ловкостью, с какою управлял пикой, одержал там несколько побед, но вскоре уехал. Прибыв в Севилью, он ослепил всех от мала до велика своей пышностью и роскошью. Каждый день он давал новые празднества, на которые приглашал прекраснейших дам Андалусии. Что ни день, то новые развлечения, новые оргии в его великолепном дворце. Он сделался предводителем целой ватаги озорников, распущенных и необузданных и лишь ему одному покорных той покорностью, какая так часто наблюдается в кругу дурных людей. Словом, не было такого бесчинства, которому бы он не предавался, а так как богатый распутник бывает опасен не только самому себе, то он развращал своим примером андалусскую молодежь, которая превозносила его до небес и старалась ему подражать. Если бы провидение долго еще терпело его распутство, то, несомненно, понадобился бы огненный дождь, чтобы покарать безобразия и преступления, творившиеся в Севилье. Болезнь, приковавшая дона Хуана на несколько дней к постели, отнюдь не способствовала его исправлению; напротив, он искал у своего врача исцеления лишь для того, чтобы предаться новым бесчинствам.

Выздоравливая, он развлекался тем, что составлял список всех соблазненных им женщин и обманутых мужей. Список этот был тщательно разделен на два столбца. В одном значились имена женщин с кратким их описанием, в другом – имена мужей и их общественное положение. Дону Хуану нелегко было восстановить в памяти имена всех этих несчастных, и можно полагать, что список его был далеко не полным. Однажды он показал его одному приятелю, который пришел его навестить. В Италии дону Хуану довелось пользоваться благосклонностью женщины, хвалившейся тем, что она любовница папы, и потому список женщин начинался ее именем, а имя папы числилось в списке мужей. За ним шел какой-то король, дальше герцоги, маркизы и так далее, вплоть до простых ремесленников.

– Погляди, мой милый, – сказал дон Хуан приятелю, – ни–кто от меня не спасся, никто, начиная с папы и кончая сапожником; нет сословия, которое бы не уплатило мне подати.

Дон Торривьо – так звали приятеля – просмотрел список и вернул его дону Хуану, заметив с торжествующим видом:

– Он не полон.

– Как? Не полон? Кого же недостает в таблице мужей?

– Бога, – отвечал дон Торривьо.

– Бога? Это правда, не хватает монахини. Черт возьми! Спасибо, что заметил. Так вот, клянусь тебе честью дворянина, – не пройдет и месяца, как Бог попадет в мой список, повыше папы, и ты поужинаешь у меня вместе с моей монахиней. В каком из севильских монастырей есть хорошенькие монашенки?

Через несколько дней дон Хуан принялся за дело. Он начал посещать церкви женских монастырей, становясь на колени около самой решетки, отделяющей невест Христовых от остальных верующих. Оттуда он бросал бесстыдные взгляды на робких дев, как волк, забравшийся в овчарню и высматривающий самую жирную овечку, чтобы зарезать ее первую. Он вскоре заметил в церкви Божьей Матери дель Росарьо молодую монахиню поразительной красоты, еще более выигрывавшей от выражения печали, разлитой в ее чертах. Она никогда не подымала глаз, никогда не смотрела ни вправо, ни влево; она казалась целиком погруженной в святое таинство, совершавшееся перед ней. Ее губы чуть шевелились; заметно было, что она молится с большим жаром и благоговением, чем все ее подруги. Ее вид пробудил в доне Хуане какие-то старые воспоминания. Ему казалось, что он уже видел эту женщину, но где и когда, он не мог припомнить. Столько образов запечатлелось с большей или меньшей ясностью в его памяти, что они невольно сливались. Два дня подряд приходил он в церковь и становился всякий раз возле решетки, но ему так и не удалось заставить сестру Агату (он узнал, как ее зовут) поднять глаза.

Трудность победы над особой, так хорошо охраняемой ее положением и скромностью, лишь разжигала желания дона Хуана. Самым важным и вместе с тем самым трудным было заставить себя заметить. Тщеславие дона Хуана нашептывало ему, что если бы только ему удалось привлечь внимание сестры Агаты, победа была бы наполовину одержана. Чтобы принудить эту прекрасную особу поднять глаза, он придумал следующую уловку. Он занял место как можно ближе к ней и, воспользовавшись минутой, когда во время поднятия святых даров все молящиеся распростираются ниц, просунул руку между прутьев решетки и вылил перед сестрой Агатой флакон духов, который принес с собой. Резкий запах, внезапно распространившийся, заставил молодую монахиню поднять голову, а так как дон Хуан стоял прямо перед ней, она не могла его не заметить. Сначала ее лицо выразило сильное удивление, потом оно покрылось смертельной бледностью: она слабо вскликнула и без чувств упала на каменные плиты. Ее подруги поспешили к ней и унесли ее в келью. Дон Хуан, очень довольный собой, удалился.

«Эта монахиня действительно прелестна, – говорил он себе. – Но чем больше я на нее смотрю, тем больше убеждаюсь в том, что она уже занесена в мой список».

На другой день к началу мессы он опять появился у решетки. Но сестры Агаты не было на ее обычном месте в первом ряду монахинь; она пряталась за своими подругами. Дон Хуан все же заметил, что она тайком оглядывается по сторонам. Он увидел в этом доброе предзнаменование для своей страсти. «Малютка меня боится, – подумал он, – но скоро я ее приручу». Когда месса окончилась, он заметил, что сестра Агата направилась в исповедальню. Но по пути туда, проходя мимо решетки, она словно невзначай уронила свои четки. Дон Хуан был слишком опытен, чтобы поверить в эту притворную рассеянность. Сначала он подумал, как хорошо было бы завладеть этими четками. Но он находился по другую сторону решетки и рассудил, что для того, чтобы поднять их, нужно подождать, пока все выйдут из церкви. В ожидании этой минуты он прислонился к столбу, как бы углубившись в молитву, прикрыв глаза рукой, но слегка при этом раздвинув пальцы, чтобы не терять из виду малейшего движения сестры Агаты. Всякий, кто увидел бы его в такой позе, принял бы его за доброго христианина, погруженного в благочестивые мысли.

Монахиня вышла из исповедальни и сделала несколько шагов, направляясь внутрь монастыря. Но тут она заметила – или притворилась, будто заметила, – что потеряла свои четки. Она оглянулась вокруг и увидела, что они лежат возле решетки. Она вернулась и наклонилась, чтобы поднять их. В эту минуту дон Хуан заметил что-то белое, скользнувшее под решетку. Это был маленький листочек, сложенный вчетверо. Вслед за тем монахиня удалилась.

Распутник, удивленный тем, что добился успеха быстрее, чем ожидал, даже пожалел, что встретил слишком слабое сопротивление. Подобное сожаление испытывает охотник на оленя, приготовившийся к долгой и трудной погоне: иногда зверь, только поднятый, внезапно падает, лишая охотника удовольствия и чести, которых он ждал от преследования. Дон Хуан все же поспешно поднял записку и вышел из церкви, чтобы на свободе ее прочесть. Вот ее содержание:

Это Вы, дон Хуан? Неужели правда, что Вы меня не забыли? Я была очень несчастна, но уже начинала свыкаться со своей судьбой. Теперь я стану во сто раз несчастнее. Я должна Вас ненавидеть… Вы пролили кровь моего отца… Но я не могу Вас ни ненавидеть, ни забыть. Имейте ко мне жалость. Не приходите больше в эту церковь. Вы заставляете меня очень страдать. Прощайте, прощайте, я умерла для мира.

Тереса.

– Да это Тересита! – вскричал дон Хуан. – Я был уверен, что где-то видел ее. – Затем он еще раз перечел записку. – «Я должна Вас ненавидеть…» Это значит – я Вас люблю. «Вы пролили кровь моего отца…» То же самое Химена говорила Родриго. «Не приходите больше в эту церковь». Это значит – я жду Вас завтра. Превосходно! Она моя.

Затем он пошел обедать.

На следующий день минута в минуту он был в церкви с заготовленным письмом в кармане. Каково же было его удивление, когда он заметил отсутствие сестры Агаты! Никогда еще месса не казалась ему более долгой. Он был вне себя. Проклиная в сотый раз совестливость Тересы, он отправился гулять на берег Гуадалкивира, стараясь придумать какую-нибудь хитрость. И вот что пришло ему в голову.

Монастырь Божьей Матери дель Росарьо славился среди монастырей Севильи превосходным вареньем, которое изготовляли его монахини. Дон Хуан явился в приемную монастыря и попросил привратницу дать ему список всех сортов варенья, какие у нее были для продажи.

– А есть у вас лимоны Маранья? – спросил он с самым естественным видом.

– Лимоны Маранья, сеньор кавальеро? Я в первый раз слышу о таком варенье.

– Однако оно сейчас очень в моде. Меня удивляет, что его у вас не приготовляют в большом количестве.

– Лимоны Маранья?

– Ну да. Маранья, – повторил дон Хуан, отчеканивая каждый слог. – Не может быть, чтобы ни одна из ваших монахинь не знала, как их приготовить. Опросите сестер, не знают ли они это варенье. Я приду завтра.

Через несколько минут весь монастырь только и говорил, что о лимонах Маранья. Лучшие мастерицы никогда о них не слыхали. Одна лишь сестра Агата знала секрет. Надо взять обыкновенные лимоны, прибавить розовой воды, фиалок и т. д. и т. п. Она взялась их приготовить. Дон Хуан, придя на следующий день, получил банку лимонов Маранья. По правде сказать, это было ужасное на вкус варево. Но под бумагой, за–крывавшей банку, была спрятана записка от Тересы. То были новые мольбы оставить ее, забыть о ней. Бедная девушка пыталась обмануть себя. Религия, уважение к памяти отца и любовь боролись в сердце этой несчастной, но легко было догадаться, что любовь была в ней сильнейшим чувством. На следующий день дон Хуан прислал в монастырь пажа с ящиком лимонов, прося приготовить их так же и доверить это дело монахине, сварившей варенье, купленное им накануне. На дне ящика лежал искусно спрятанный ответ на письмо Тересы. Он писал ей: