Текст книги "Таинственный монах"

Глава IV

Князь Хованский, выйдя из дома отправился в Кремль, где его ожидали выстроившиеся полки стрельцов. Поздоровавшись с ними он начал производить воинское учение, по окончании коего благодарил полки за их искусство и пожаловал им из своих денег некоторую сумму на вино.

Такой подарок главного начальника восторженно был встречен стрельцами.

Вслед затем Хованский вошел в кремлевский дворец и просил у царевны Софии аудиенции. Царевна София дозволила ему явиться к ней. На этой аудиенции Хованский предлагал царевне ниспровержение Милославского и Голицына и кроме того сделал еще одно безумное предложение. Но на все эти предложения он получил отказ.

Тогда он решился отомстить Софии и отправился ко вдовствующей царице Натальи Кирилловне, но принять был ею так холодно, что не решился высказать ей ту причину, которая побудила его явиться к ней.

Потерпев и здесь неудачу Хованский вернулся домой, где застал всех в большом переполохе. Спросив первых встретившихся ему в передних комнатах слуг, он ничего не мог от них добиться Наконец он вошел в покои своей супруги и глазам его представилась следующая картина: Гриша стоял на подоконнике открытого окна и на лице его видна была непреклонная отвага и решимость: около окна стоял Саша и плакал; бледная княгини с прижавшимся в ней сыном стояла посредине комнаты с видом отчаянья.

– Что тут у тебя случилось, княгиня? – сурово спросил Хованский.

– Я хотела… вот этот шалун… только не сердись, мой друг, пожалуйста, – лепетала дрожавшим голосом княгиня.

– Да говори же, что случилось? – грозно спросил Хованский.

– Пустое, друг мой… детская ссора… я хотела наказать этого шалуна, а он вскочить на окно и грозит соскочить с высоты в пруд, если к нему кто либо прикоснется, – ответила княгиня.

– Сойди долой, негодный! – закричал князь Хованский.

– Если ты мне дашь свое княжеское слово, что не будешь меня сечь, то я сойду, а если нет, то брошусь вниз, – с решимостью, не свойственною детям отвечал Гриша и подвинулся на самый край окна.

Княгиня затрепетала и голосом отчаянья проговорила:

– Сойди, Гриша, князь дает тебе слово.

– Так и быть, обещаю тебе, сойди.

Медленно соскочил Гриша с подоконника и, подойдя к князю, поцеловал его руку.

– Что же ты, негодный, тут напроказил, если уже княгиню вывел из терпения? – спросил суровым голосом Хованский.

– Да видишь что, стали мы играть в солдаты. Я как стрелецкий десятник стал учить ребят. Саша сейчас понял, а Вася пребестолков. Я и приказал поставить его в палки, а он начал кричать, ругать меня холопом, подкидышем… Я не стерпел и дал ему оплеуху. Он заревел и все сбежались и хотели меня сечь; но я лучше брошусь в пруд, чем допущу до этого.

Лицо князя вспыхнуло от гнева и он закричал:

– Как же ты осмелился поднять руку на моего сына – природного князя? Разумеется, что ты холоп, подкидыш, которого я из милости кормлю, пою и одеваю. Вот я тебе задам самому двести палок, да и со двора сгоню. Эй, Фомка, батожья!

Не успел Хованский оглянуться, как Гриша снова очутился на подоконнике, говоря со слезами на глазах:

– Стрелецкий десятник не холоп. А тебе, князь, стыдно попрекать меня своим добром. Отец Иоанн сказывал, что ты обязан был это сделать во славу имени Божия. Еще же стыднее, князь, изменять своему слову. Ты велел мне сойти с окна и обещал меня не трогать.

– Лжешь, негодный! Я обещал тебя не сечь, – но если ты видел, как наказывают стрельцов за шалости, то должен по уставу и выдержать наказание, иначе я тебя исключу и выгоню из стрельцов и тогда ты будешь холопом, выбирай теперь сам.

Гриша призадумался, слез медленно с окна и, подойдя к князю, сказал:

– Так и быть, вели принести палок.

Покорность ли мальчика или другие размышления остановили Хованского. Он опустил голову, задумался и после некоторого молчания сказал:

– Послушай, Гриша, если я прощу тебя и сегодня же сделаю тебя стрелецким сотником, будешь ли ты мне благодарен и всегда верен?

– Меня? Сотником! да я твой образ выменяю и закабалю себя на всю жизнь. Приказывай, что хочешь, – с радостью вскричал Гриша, целуя попеременно то одну, то другую руку князя.

– Тебе уже пятнадцатый год, Гриша, и ты можешь понять, чем ты мне обязан, – продолжал Хованский, – я не попрекаю тебя моим добром, но будет может быть время, что я тебе его напомню. Рука твоя и голова всегда должны принадлежать мне. Ступай же ты теперь в стрелецкий приказ, я напишу бумагу о пожаловании тебя сотником. Потом ты явишься к полковнику Муромцеву и будешь уже жить со стрельцами. Каждое утро ты будешь приходить ко мне с донесением о том, что я тебе буду приказывать накануне. Поди теперь простись со всем домом и приходи ко мне чрез час за бумагами.

Самолюбие Гриши было удовлетворено и он, вместо того, чтобы печалиться, расставаясь с домом Хованского, где он провел десять лет при нежной заботливости о нем князя и княгини, радостно обежал весь дом, всех перецеловал и сообщил им о своем внезапном повышении. При прощании ему оказали больше всех ласки Саша и княгиня. Первый горько плакал, теряя верного друга своего детства, а княгиня, сурово относившаяся всегда к Грише, вдруг оказала ему столько нежности, что он сам прослезился. При этом княгиня напомнила Грише, чтобы он каждый день навещал их дом. Вырвавшись из объятий княгини, Гриша поспешил к князю, получил от него несколько родительских наставлений, бумаги и кошелек с деньгам. Мальчик поцеловал руку князя и поспешно отправился к новому месту своего назначения.

Положение Хованского, восстановившего против себя царевну Софию и всех временщиков было крайне затруднительно и он, несмотря на слепую к нему преданность стрельцов, не знал на что решиться. В свою очередь и София, имевшая до сих пор твердую опору в стрельцах, боялась Хованского, а потому она стала заискивать и всячески угождать царице Наталье Кирилловне и брату Петру, постоянно жалуясь им на стрельцов вообще и Хованского в особенности. По её совету царственная семья переехала из Кремля в село Коломенское, откуда царевна София возила попеременно своих братьев то в Саввин, то в Воскресенский монастыри. Хованский, оставшись в опустевшей Москве, хозяйничал как ему вздумалось: он поил стрельцов, приобретая тем еще большую их к себе преданность и не особенно обращал свое внимание на жалобы граждан на буйства и неистовства стрельцов.

В сентябре месяце стали являться к Хованскому лица, приближенный к царевне Софии и советовали ему повиниться царевне. На это он отвечал: что всегда рад верою и правдою служить царевне, но будет ожидать ее приказа явиться к ней. Вечером 16-го сентября он получил от Софии записку следующего содержания:

«Любезный князь!

Виноватых судит Бог, – Нам никогда не было причин к ссоре, а вот уже сколько месяцев мы с тобою не видались. Не лучше ли облегчить сердца взаимною откровенностью? – Если царевна не могла сделать того, чего ты желал, то в сердце Софии ты не мог сомневаться. Вспомня старинную нашу дружбу, ты, князь, верно не забудешь навестить завтрашней именинницы.

София».

Вручитель записки этой между прочим добавил, что царевна просила его не брать с собою стрельцов и многочисленная поезда, дабы не огорчить юного царя, с которым она якобы желала его сблизить. Князь обещал повиноваться и с радостью сделал распоряжения к завтрашнему отъезду.

С рассветом 17 сентября весь дом Хованского был уже на ногах, так как большая часть дворни должна была следовать за ним. Из стрельцов его должны были сопровождать полковник Одинцов с десятью отборными сотниками.

Весь поезд его состоял из 50 человек, но этим Хованский не нарушал воли царевны Софии, так как по существовавшим в то время обычаям праздничный поезд высокопоставленного человека мог простираться до 300 человек.

В числе назначенных в поезд был и Гриша, который, вместо того, что радоваться подобно своим сотоварищам, сидел задумчиво у ворот и ожидал с видимым нетерпением когда окончатся все приготовления к отъезду.

Несмотря на всю суету происходившую в доме Хованского по случаю отъезда, княгиня вспомнила о Грише и велела его позвать в горницы.

Гриппа вошел и, перекрестившись на образа, подошел к князю и княгине и поздоровался с ним. Он казался мрачным, так что князь весело спросил его:

– Что ты, Гриша, надулся как мышь на крупу? Не здоров ты, что ли?

– Нет, я здоров, а так взгрустнулось – плохой сон видел, – отвечал Гриша.

– Страшен сон, да милостив Бог, дружище. Да разве уж кто-нибудь растолковал тебе твой сон? Расскажи-ка мне, что ты видел, я быть может растолкую тебе по своему, – сказал князь.

– Вот этого то, князь, я и боюсь, потому что ты ничему не поверишь.

– Не поверю? Что ты, Гриша! Я старинный коренной христианин. Знаю, что Божий перст и во сне умудряет слепцов. Но все-таки ведь не все же сны вещие, есть же пустые. Ну же рассказывай, а мы с княгинею будем объяснять.

– Тут нечего объяснять, князь, потому что виденный мною сон был наяву.

– Что за вздор! Что же такое? – спросил Хованский с выражением удивления на своем лице.

После непродолжительного молчания, в течение коего на лице Гриши заметна была нерешимость и некоторая борьба, он сказал вполголоса:

– Сегодня ко мне приходил тот самый дядечка монах, который меня маленького привел в твой дом, князь.

– Как, откуда он взялся? – вскричал князь.

– Не знаю, он мне этого не говорил, – отвечал Гриша.

– О чем же он с тобою, Гриша, говорил?

– Он не велел мне ехать с тобою сегодня к царевне.

– Только-то? Так пожалуй не езди, я тебя насильно не тащу.

– Да я-то непременно хочу ехать с тобою, чтобы тебя защитить или умереть с тобою, – решительным тоном проговорил Гриша.

– Что ты за чепуху городишь? Защитить… умереть… Да разве мне грозить опасность в пути? Какую гиль насказал тебе твой дядя чернец невидимка! – возразили, смеясь, Хованский.

– Вот в том-то и дело, только он не велел мне тебе сказывать, – ответил Гриша.

– Почему же, разве он мне желает зла?

– Не знаю, только я за твои благодеяния ко мне не хочу скрывать от тебя того, что слыхал от монаха. Я спал крепким сном, как вдруг, пред рассветом, чувствую, что меня кто-то будит. Проснувшись, я увидел пред собою монаха, который мне сказал: – «Знаешь ли ты меня?» – Не помню, батюшка, – отвечал я ему со страхом. – С лишком десять лет тому назад я привел тебя в дом Хованского, – сказал монах. – Теперь вспомнил! – отвечал я. – «Молчи! Никто на свете не должен знать кто я и где я и слушай, что я тебе скажу: не езди сегодня с Хованским к царевне, его постигнет там несчастье. Не смей ему об этом сказывать, потому что это не поможет ему. Скоро я к тебе опять явлюсь и тогда мы с тобою поближе познакомимся».

Сказавши эти слова, монах исчез, я встал и, несмотря на запрещение монаха, решился идти к тебе и рассказать все, что слышал.

Конечно, сколько я могу припомнить свое младенчество, монах этот кормил, поил меня и всегда запирал в своей кельи, не разговаривая со мною ни одного слова и за это я обязан ему благодарностью; – но ты князь, с доброю княгинею десять лет пеклись обо мне, как родные и я готов за вас умереть. А потому, что ни случилось бы с тобою, я еду и разделю твою судьбу.

С минуту князь призадумался, потом встал, перекрестился и, с принужденною веселостью в голосе, сказал:

– Так поедем же, Гриша, и ты увидишь, что монах говорил вздор. Мне ни откуда не грозит опасность. Народ меня боится, стрельцы готовы положить за меня свои головы, а царевна София приглашает меня на пир и дружбу. Разве Милославский и Голицын, но что они мне сделают без воли царевны? Нет! Дядечка твой видно какой-нибудь лазутчик у моих врагов, который чрез тебя хотел напугать меня, чтобы я и сам не поехал сегодня по приглашена царевны Софии. Итак, едем! Гей! Все ли готово к отъезду, – вскричал Хованский, высовываясь из раскрытого окна.

Фомка доложил, что все готово.

– Прощай, княгиня! Помолимся вместе на дорогу и не будем больше думать об этом вздоре, – сказал Хованский.

Бедная, расстроенная княгиня, не отвечая ни слова, встала, подошла к киоту, упала на колени и заплакала.

– Что ты, милый друг! – вскричал князь, – успокойся. Если б я не был уверен даже, что все сказанное монахом – чистый вздор, то и тогда не боялся бы, потому что никакой вины за собою не знаю. Обними же меня и будь спокойна. А как я уеду, то вели отцу Иоанну отслужить молебен «Всем Скорбящим». К вечеру жди меня домой.

Хованский хотел было выйти, но княгиня остановила его. Она взяла Гришу за руку и, подведя его к киоту, положила руку свою на его голову и сказала:

– Господь да благословит и наградит тебя, дитя мое, за твое доброе намерение и привязанность к нам. Будь всегда так честен и верен своему долгу и совести и покров всех святых осенит тебя посреди опасностей.

Гриша преклонил колени и с благоговением поцеловал руку княгини, которая в избытке чувств склонилась и поцеловала голову Гриши.

– Ну, полноте! – ласково сказал князь, – пора ехать, ведь не близко. Прощай, княгиня.

Хованский вышел, Гриша последовал за ним, а княгиня, не будучи в силах провожать их, присела на скамью и долго просидела в состоянии какого-то оцепенения, не замечая даже того, как слезы струились по её щекам.

Поезд тронулся по направлению к селу Воздвиженскому и народ с любопытством и страхом провожал главами проезжающих. Проехав верст десять, поезд Хованского обогнал отряд войска под командою боярина Лыкова, от которого Хованский узнал, что в тот день назначена большая соколиная охота, а отряд его будете изображать почетную стражу для обоих царей.

Гриша, ехавший рядом с Хованским на резвом скакуне вдруг сказал, когда отряд Лыкова остался уже позади.

– Утро сегодня было ясное и всяк мог рассчитывать на хорошую погоду, но смотри, князь, какая там вдали надвигается черная туча. Она поднимается из под Воздвиженского и Бог весть чем разразится над нашими головами.

– Не больше, как дождем, от которого мы укроемся в селе Пушкине, которое отсюда близко. Это еще не так страшно, – сказал смеясь Хованский.

Через несколько минуть поезд Хованского въехал в село Пушкино, где, к удивлению последнего, царила мертвенная тишина. Все вороты в домах были заперты и село представлялось пустым. Посреди села протекала неширокая речка, но с крутыми берегами, которые были соединены между собою деревянным мостом, довольно ветхим и шатким. Едва Хованский со своими спутниками спустились к мосту, как услыхали позади себя топот коней. Вскоре объяснилось, что за ним следовал отряд Лыкова. Не видя в этом обстоятельстве ничего подозрительного, Хованский переехал через мост и стал взбираться на противоположный берег; примеру его последовали и спутники его; но тут и впереди поезда послышался шум. Хованский невольно оглянулся назад и с ужасом заметил, что отрядом Лыкова ставятся позади рогатки, отрезывавшие ему путь отступления, причем сразу заметил, что отряд этот имеет самые неприязненные намерения. Хованский никогда не знал страха, но в эту минуту какое-то грустное чувство стеснило его грудь. Он опустил голову и выпустил из рук своих поводья, пробегая в уме своем все вероятности того, что совершалось пред его глазами. Одинцов и Гриша, пришпорив своих лошадей выскочили на противоположный берег, но были встречены выстрелами, от которых лошадь под Гришею пала. Тогда Одинцов и Гриша бегом прибежали к Хованскому и объявили, что и по сю сторону закинуты рогатки. Хованский взобравшись на верх, увидел многочисленный отряд и закричал:

– Что вы за люди и что вам от меня надобно?

– По приказу царевны Софии я арестую тебя, – послышался позади его голос Лыкова.

– Ты лжешь, боярин! Она вчера прислала мне самое дружественное письмо и я еду к ней. Не могла же она выдать против меня опальной грамоты, – вскричал Хованский.

– А вот видишь выдала и приказала схватить тебя. Отдай мне свою саблю и поедем к царевне, – сказал Лыков.

Как громом пораженный этими словами, Хованский стоял несколько минут без слов, без мыслей и почти без чувств. Наконец, окинув взглядом свою свиту и отряд Лыкова и, видя невозможность борьбы, он остановился печальным взглядом на Гриши и сказал ему вполголоса:

– Ты был прав, Гриша, я не послушался тебя и теперь погиб, увлекая за собою и тебя и друзей моих в беду.

Гриша, желая выручить Хованского, бросился было на Лыкова, но ошеломленный ударом сабли по голове, упал без чувств.

Мрачен и безмолвен как могила следовал Хованский за отрядом Лыкова, и долго не мог дать себе отчета во всем сейчас происшедшем пред его глазами. Около полудня прибыли они к месту пребывания Двора и Хованский с ужасом увидел приготовленный для него эшафот.

Спустя несколько времени Хованский был казнен по распоряжению вышедшего из царских покоев Милославского.

Глава V

Солнце склонялось уже к западу, тускло освещая своими догорающими лучами одну избу села Пушкина, в которой под образами на лавке лежал в бесчувственном состоянии молодой человек, голова которого была повязана белым рушником, окровавленным в нескольких местах. В изголовья у молодого человека сидел монах, который от времени до времени прикладывал свою руку к голове лежавшего. Полуседая борода, резкие, мрачные черты лица и проницательный взор монаха делали его страшным. В избе, как равно и на улице, никого не было видно, потому что жители села с раннего утра были угнаны с приказом не возвращаться домой до солнечного заката.

Пред самым закатом солнца раненый очнулся, застонал от боли в голове, открыл глаза и несколько минут с равнодушным любопытством смотрел на черный потолок избы. Монах увидел его пробуждение, но не хотел прерывать первых его мыслей со сна и только с живым участием следил глазами за всеми его движениями. Наконец, внимание проснувшегося обратилось и на окружающие его предметы. Встретившись взором с блистающими глазами монаха, раненый, забыв о своей ране, вскочил и, сидя на скамье вперил свой взор в монаха.

– Каково тебе, друг мой Гриша? – спросил монах, усиливаясь смягчить свой суровый голос.

– Это ты, дядечка? Где же я? Жив ли или на том свете? – вскричал Гриша.

– Что твоя голова? – сухо произнес монах.

– Голова?.. А что? – спросил Гриша, схватив себя за голову и тотчас вскрикнул от боли. – Да теперь помню… Бедный князь… Мы не послушали тебя, дядя, и наказаны за это. Не знаешь ли что случилось с князем? – прибавил Гриша.

– То, что и со всеми нами должно будет когда-нибудь случиться. Людей, подобных ему не заставляют долго ожидать окончания дела. Приятели его верно уж поторопились, – мрачным голосом проговорил монах.

– Что ты хочешь сказать, дядя?

– То, что одним злодеем стало меньше, – отвечал монах.

С недоумением смотрел Гриша несколько минуть на монаха, не говори ни слова. Хоть он и да понимал тайного смысла речей его, но угадывал, что гибель Хованского свершилась, что это ужасное событие приятно монаху, что следовательно он из числа тайных врагов его. Но кто же этот таинственный монах? Почему он врагу своему Хованскому вверил десять лет тому назад своего племянника, о сохранении коего он, по-видимому, столь сильно заботился? Все эти вопросы толпились в уме Гриши, но он слишком мало знал обстоятельства того смутного времени, а потому он снова перешел к вопросам об участи князя и княгини.

На эти вопросы монах сурово отвечал, что, хотя и не был там, куда отвезли Хованского, но может побожиться, что его в живых уже нет. Что же касается до княгини, то участь её должна быть одинакова со всеми вдовами опальных бояр: ее запрут в монастырь, постригут против её воли, а имущество возьмут в казну.

– Милосердый Боже! Надо ее поскорее уведомить, чтобы она бежала и захватила с собою хоть все ценное из имущества, – вскричал Гриша.

Что то похожее на улыбку, мелькнуло на поблеклых устах монаха и он, покачивая головою, проговорил:

– Дитя мое! Как же мало учил тебя немец познанию света. Бежать, бедной Елене бежать! Куда?

– Послушай, дядя, – сказал Гриша нахмурив брови. – Ты может быть и хороший человек, но слова твои никуда не годятся. Если ты хочешь, чтобы я тебя любил и повиновался тебе, то во-первых, никогда не говори ничего дурного о князе и княгине; а во-вторых придумай средство спасти княгиню от грозящей ей опасности.

– Я уже давно послал ей радостное известие, что муж её не существует в живых, – холодно отвечал монах. – Спасти же ее от предстоящей участи может одна сила; а мы с тобою вдвоем не в силах победить полки Милославских и царевны Софии. Если ты чувствуешь, что рана твоя позволяет тебе, то мы с тобою, с наступлением ночи отправимся в Москву, явимся в стрелецкие слободы и расскажем об участи постигшей их начальника. При помощи стрельцов быть может Елена будет спасена, а без этого она наверное погибла.

– Так едем же сейчас. Ране мне не мешает. Сними с меня эти полотенца, – возразил Гриша.

– Нет, друг мой, ты должен носить эту повязку трое суток, потом уже я сам сниму ее и осмотрю твою голову. Впрочем, когда я перетащил тебя сюда с улицы и внимательно осмотрел твою рану и, не найдя ни малейшей опасности, дивился, почему ты так долго лежал без чувств.

– Теперь я все помню, – сказал Гриша. – Когда задний отряд врубился в нашу кучку, то я уже был ранен в голову, но вероятно слегка, потому что стоял на ногах и рубил саблею во все стороны; но вдруг, оглянувшись, увидал, что на нас скачет конный отряд и, прежде, чем я мог что либо придумать к своей защите, лошадь с налета ударила меня грудью в голову и я повалился под нее, а больше ничего не могу припомнить.

– Это самое и спасло тебя от неминуемой смерти, дитя мое. Я с утра следовал за тобою, с горестию глядя на твое непослушание моим заповедным речам. Ни к чему теперь упреки? Кто знает, что все это случилось к лучшему. Тебе, конечно, жаль Хованского?

– Без сомнения. Но я тебя не понимаю, дорогой мой дядечка, твои речи столь таинственны. Объясни мне хотя малость, о чем ты хлопочешь, – возразил Гриша.

– Придет время, когда ты, сын мой, все узнаешь; а теперь ты еще молод. Скажу тебе только, что я отнюдь не осуждаю твоей благодарности Хованскому и привязанности к княгине Елене. Напротив, подобные чувства облагораживаюсь молодость и поощряют к великим делам. А когда ты будешь постарше, то собственным опытом узнаешь, чего стоят все люди! Незачем загадывать вперед, еще успеешь вдоволь натерпеться. Идем!

Гриша хотел было выйти из избы, но монах остановил его и, с неприсущею ему нежностью сказал:

– Еще одно слово, Гриша. Вчера я предостерегал тебя, сегодня вытащил из могилы, а теперь знаешь ли куда веду тебя?

– Куда? В Москву, к стрельцам, – отвечал Гриша, глядя с недоумением.

– Но знаешь ли чем кончаются предприятия подобные нашим.

– Нечего тут думать! Идем! – сказал порывисто Гриша.

Монах опустил руку Гриши, подошел к образам, сделал три земных поклона, шепотом проговорил молитву и, подойдя к Грише, простер руки над его головою и глухим голосом произнес:

– Пойдем, дитя мое.

После этого монах взял Гришу за руку вывел на двор, отвязал двух лошадей, вероятно заготовленных раньше и сначала помог Грише сесть, а потом сел сам и крупною рысью наши путники направились к Москве.

Только на рассвете они прибыли в стрелецкие слободы, где царствовало всеобщее смятение, так как стрельцы уже узнали о казни князя Хованского. Без толку говорили все разом и не знали на что решиться. Но появление в их среде таинственного монаха положило конец бестолковому гомону. Все замолчали и прислушались к речи его. Смысл которой состоял в том, чтобы идти в Троицкую лавру и требовать выдачи Голицына и Милославского, главных виновников смерти Хованского. Бессмысленная толпа стрельцов повиновалась таинственному монаху и безпорядочно двинулась к Троицкой лавре. Впереди этой толпы шли монах и Гриша. Последний шел как-то подневольно, не принимая никакого участия в буйстве своих сотоварищей стрельцов. Подойдя к воротам Троицкого монастыря, монах снял с себя рясу и оказался одетым в костюм воина, что Гришу весьма удивило, так как он никогда не видел своего дядю в подобном наряде.

Ворота монастыря были заперты и таинственный монах требовал, чтобы их немедленно отперли, грозя в противном случае войти в монастырь силою. Стоявшие на монастырских стенах стражи отвечали, что они испросят на то разрешение игумена.

Прошло уже с полчаса времени, как пошли докладывать игумену, а ответа не было. Наконец на стене появился настоятель и монах сурово предъявил ему свои требования, опять таки грозя насилием. На это настоятель отвечал: «мы насильству противупоставим смирение, убийцам воздадим прощение. Но, если вы христиане, одумайтесь, не оскверняйте неповинною кровью священной обители, в которой хранятся мощи великих угодников Божиих. Неужели никому из вас не нужно прощение небесное за сделанные грехи? Неужели вы новыми злодействами хотите заградить себе всякую надежду на спасение душ. Так и быть исполняйте злодеяния ваши, но знайте, что церковная анафема падет на главу первого, кто переступить порог обители».

Слова настоятеля привели стрельцов в крайнее смущение и они, несмотря на подстрекательство таинственного монаха, стали отступать. В это время к лавре подошли царские войска, которые немедленно рассеяли их. Таинственный монах бежал, увлекая за собою Гришу и оставивши предводимых им стрельцов на произвол судьбы.

Они направились скорыми шагами в лес и долго шли молча. Для Гриши было очевидно, что его дяде хорошо известны тропинки леса. Гриша первый нарушил молчание сказав:

– Ты, дядя, вел сюда стрельцов, а теперь покидаешь их, а мне казалось, лучше было бы с ними умереть, чем бежать от неприятелей. Бог весть что у тебя на уме. Это, право, кажется, не ладно.

Монах с презрением покачал головою и сказал:

– Ты еще слишком молод, чтобы судить об этом. Почему ты знаешь, кто здесь твои враги и приятели? О себе-то самом знаешь ли ты что-нибудь?

– Нет. А если ты, дядя, знаешь, то расскажи пожалуйста мне.

– Придет время и ты все узнаешь. Теперь же знай одно – повинуйся мне.

После этого монах замолчал, опустил голову и предался своим думам. Гриша молча следовал за ним и они часа через два вышли на большую дорогу, откуда видно было село. Монах внимательно осмотревшись вокруг и, удостоверясь, что нет никакой опасности, вошел в село и постучался в окно одной избы, из которого выглянул лысый старик и, узнав монаха, сказал с видом изумления:

– Как, отец Иоанн, ты здесь? а все ваши…

– Молчи, дядя Еремей. Мне теперь некогда. Приведи-ка мне в лес двух лошадей. Я буду ждать у большой сосны, – прервал его монах.

Сказав это монах быстро ушел в лес вместе с Гришей и сел под большою сосною в ожидании лысого мужика, который не замедлил явиться с двумя лошадьми. Монах дал мужику несколько монет, приказав завтра поутру приходить за лошадьми в Москву, в стрелецкие слободы.

Монах и Гриша сели на лошадей и отправились по направлению к Москве.

Они ехали целый час молча. Их умы были заняты совершенно противоположными мыслями. Гриша первый нарушил молчание сказав:

– Ты, дядя, сказал мужичку, чтобы он приходил за лошадьми в стрелецкие слободы, стало быть ты опять затеваешь что-нибудь?

– Это дело не твоего ума, – сурово отвечал монах.

– Не понятны мне твои деяния, но тем не менее я хотел бы знать, к чему клонятся все твои затеи.

– Когда-нибудь ты об этом узнаешь.

– Но вспомни и то – ты монах и служитель Божий, должен ли ты с такою жестокостью проливать кровь своих собратий!

– Если только это тебя тревожит, то успокойся, – я такой же монах, как и ты.

– Отчего же с самого малолетства я видел тебя в этой одежде? Кто же ты? – вскричал Гриша.

– Твой дядя! – отвечал монах. – Прежде я был воином, а теперь изгнанник, который скрывается под монашескою одеждою, чтобы спасти себя от гонения и вернее отомстить моим врагам.

Гриша замолчал. Оба они в задумчивости продолжали свой путь в Москве. Слова монаха пробудили в уме Гриши воспоминания детства. В доме Хованского он видел, как приятно иметь отца и мать. Неизвестное ему чувство тоски стеснило его грудь. Он видел себя одиноким в обширном этом мире и ничего не знал о своих родителях. Ему хотелось поговорить о них. Наконец, обратись к дяде, он спросил:

– Скажи мне, по отце или по матери ты мне приходишься дядей?

– Я брат твоего отца, – отвечал монах после некоторого раздумья.

– Давно ли умерли мои родители и почему ты не хочешь мне открыть, кто они были?

Монах опустил голову на грудь, закрыл глаза и не отвечал ни слова.

– Да скажи что-нибудь, дядя. Порадуй меня в первый раз в жизни. Ты знаешь, что я мало видел и испытал радостей, – настаивал Гриша.

Горькая улыбка пробежала по губам монаха, выражая смешанное чувство нежности и печали. Он протянул к Грише руку и мрачно сказал.

– Знаю, все знаю, любезный Гриша, но не могу еще открыть тебе ни рода, ни имени твоих родителей. Ты еще слишком молод для этой тайны. И к чему она тебе? Отец твой не существует, бедную твою мать похитили злодеи и она, хотя и жива, но никогда не осмелится признать тебя своим сыном. Что ж тебе интересного в грустной повести их несчастий? Ты стал бы проливать одни слезы, тогда как память их должна быть отомщена кровью! Я поклялся отомстить и к этой цели веду тебя с малолетства, Но прежде того, как тебе исполнится семнадцать лет, не могу открыть тебе моих намерений, хотя в эти два дня я убедился, что дух отца твоего парит над тобою. Рано и против моей воли вступил ты на кровавое поприще. Быть может было бы лучше, если бы ты третьего дня послушался меня и не ездил с Хованским. Чрез три года, в день трех святителей явись ко мне и я удовлетворю всем твоим вопросам, а теперь прошу тебя больше ничего не спрашивать у меня.

Крупные капли пота струились по лицу монаха, вызванный сильным душевным волнением, несмотря на свежесть сентябрьской ночи. Этот разговор возбудил в уме Гриши тысячу новых мыслей, но он со вздохом повиновался и замолчал.

На рассвете путники приближались к Москве. Не доезжая до заставы, монах остановил Гришу и приказал ему одному явиться к стрельцам и сказать, что отряд их разбит под Троицким монастырем, а он сам первый сброшен со стены и конечно убит, после чего все начальники стрельцов разбежались.

– Все это, дядя, будет не правда. Зачем же ты учишь меня лгать? Я не хочу грешить.

– Все твои грехи, дитя, я беру на себя. Исполняй ты мою волю, а об остальном не беспокойся.

– Но если кто явится из разбитого отряда и уличит меня во лжи?

– Не беспокойся. Царское войско взяло слишком строгие меры, чтобы никого не выпустить из монастырских стен. Впрочем я не замедлю и сам явиться, как бы спасенный чудом и подтвержу то, что ты им скажешь Ступай и будь смелее, – сказал монах повернув своего коня назад.