Текст книги "Жизнь на кончике скальпеля. Истории нейрохирурга о непростых решениях, потерях и надежде"

Говорят, что человек, полностью поглощенный своей деятельностью, находится в состоянии потока. В таком состоянии перестаешь следить за временем и не обращаешь внимания на то, что происходит вокруг. Вас ничего не отвлекает, и даже ваше самосознание и чувство собственного «я» куда-то исчезли. В состоянии потока человек работает прекрасно. Концепцию потока выдвинул Михай Чиксентмихайи, который писал в своей новаторской исследовательской работе «По ту сторону скуки и тревоги» о том, что «это всеобъемлющее чувство, которое люди ощущают, когда действуют с полной отдачей». Он писал, что поток является верхом наслаждения, творческим полетом и концентрацией энергии. Находясь в состоянии потока, мы временно отсоединяемся от префронтальной коры головного мозга, одной из многочисленных функций которой является ориентированное на результат поведение. Когда наши нейроны пребывают в состоянии эффективной работы, мы меньше думаем и меньше чувствуем, что, в свою очередь, позволяет нам полностью погрузиться в то, чем мы в данный момент занимаемся.

Наш мозг создает альфа-волны, когда мы находимся в состоянии бодрствующего отдыха. Мозг ничем не занят, его можно сравнить с мотором, работающим на холостых оборотах. Альфа-волны появляются сразу после того, как мы просыпаемся, или когда мы ни о чем конкретном не думаем. Эти волны связаны с творчеством, идеями и вдохновением.

Иногда при выполнении какого-то действия может появиться ощущение потери контроля над ситуацией. Это чувство можно сравнить с состоянием свободного падения. Существует вероятность опасности, но у меня есть время, чтобы на нее отреагировать. То, что я должен сделать, не прописано в учебнике. Ни я, ни пациент не являемся машинами. Так, онкология развивается в теле самыми разными путями. Существует бесчисленное количество способов для того, чтобы «вытянуть» пациента. Надо импровизировать. Для этого нужны творческий подход и альфа-волны. Надо реагировать на те уникальные условия, которые задают тело и болезнь. Набор вариантов действий – словно ветки дерева, среди которых присутствуют правильные и неправильные ходы и тупики. Это словно книга из серии «Выбери собственное приключение». От твоего решения зависит, будет ли пациент жить или насколько он пострадает от неправильных шагов, которые ты можешь предпринять. И иногда эти неправильные действия ты видишь только после окончания операции.

Михай Чиксентмихайи писал: «Лучшие моменты обычно случаются тогда, когда тело и ум напряжены до предела, чтобы выполнить сложную задачу». Я бы еще добавил сюда фактор риска. Где-то между испугом от фильма-ужастика и реальным страхом того, что на тебя могут напасть, находится то пространство, которое я люблю, – захватывающее состояние, открывающее лучшие грани моего мастерства.

Я должен отгородиться от отвлекающих мыслей и сконцентрироваться. Я как бы попадаю в пространство вне времени, в котором все абсолютно спокойно. Именно такие моменты я переживаю во время операции. Когда ты работаешь на пике своих возможностей, то превращаешь какофонию в симфонию. Ты пребываешь в состоянии потока, однако оно не является самоцелью. Состояние потока – это не решение проблемы как таковое, а лишь инструмент, который ты используешь для создания условий, необходимых для разрешения кризисных ситуаций. Поток – это эликсир, помогающий работать в состоянии стресса. Для меня это глубоко медитативные моменты. Но это еще далеко не все.

Лично для меня в состоянии потока во время операции есть элемент восторга. Когда я нахожусь в этом пространстве, в этой энергии, действуют те же самые химические вещества, факторы роста и гормоны. Только игра по-крупному способна ввести меня в данное состояние и дать возможность испытать это редкое и уникальное ощущение. Так я себя чувствую сразу же после успешного завершения опасного маневра – совершенно спокойным, словно что-то выплеснул, израсходовал все боеприпасы, все химические препараты своего мозга. Это ощущение полного спокойствия – своего рода эйфория. Энергия без конца и края. На протяжении многих лет мной двигало желание искать и находить те случаи, в работе с которыми я должен буду выкладываться на все сто.

3. Самость

Я вошел в палату отделения интенсивной терапии, и лежащий на койке пациент тут же глазами показал мне, куда я должен взглянуть. На дальнюю от его головы часть кровати. Одеяло было аккуратно заправлено. Оно было совершенно ровным и натянутым. Казалось, что я смотрю на заправленную кровать в номере отеля, на которой еще никто не спал. И хотя я прекрасно знал, что меня ждет, вид этой части кровати сбил меня с толку и смутил. Я постепенно переводил взгляд к голове пациента, и под одеялом появился его торс с грудной клеткой, поднимавшейся и опускавшейся с каждым вдохом и выдохом. Пациент был похож на живой манекен для обучения искусственному дыханию. Торс и голова, ничего больше.

Этому пациенту сделали гемикорпорэктомию, или операцию транслюмбальной ампутации, то есть ампутировали все ниже пояса. Моя операция была последней уже после того, как другие хирурги ампутировали крестец, гениталии и ноги.

Отделение интенсивной терапии имело форму подковы. Такая же форма у здания международного аэропорта Лос-Анджелеса, терминалы которого расположены по внешнему периметру. Медсестра предусмотрительно поместила пациента в самом дальнем углу, где проходило меньше всего людей. Дело было на следующий день после его операции. На лице пациента отражалась мучительная боль, несмотря на большие дозы морфина, которые ему вводили через капельницу для того, чтобы облегчить физические и психологические страдания. Его лицо было мрачным, уголки рта опущены. Именно такое выражение я часто наблюдаю у пациентов, находящихся на больших дозах болеутоляющих.

Я рассматривал больничную койку и то, что осталось от лежащего на ней тела пациента. Кто мы есть, наше представление о себе – это сочетание тела, разума и того нарратива, который мы создаем для самих себя. Я посмотрел ему в глаза и задумался о том, остался ли он тем же самым человеком, каким был во время нашей первой встречи. А я сам остался? Мы ничего не сказали друг другу.

В тот день я приехал в больницу позже обычного. Я хотел отвести сыновей в школу, и так как мне не звонили с сообщением о каком-либо ЧП, то решил, что ничего экстраординарного не происходит и все идет по плану. В то утро у пациента был осмотр, который провели несколько врачей. Я решил подождать и поговорить с пациентом на следующий день, когда ему снизят дозу болеутоляющих и пройдет некоторое время для того, чтобы он осознал, что с ним произошло, а также ту роль, которую я сыграл в его судьбе.

В теории план лечения казался вполне логичным. Мы полностью вырезаем раковую опухоль, после чего появляется шанс на то, что жизнь пациента станет лучше. Радикальный подход к лечению онкологии появился более века назад, когда влиятельный лондонский хирург Уильям Сэмпсон Хэндли обосновал так называемую теорию центробежного лимфатического проникновения, согласно которой рак распространяется от места своего появления, а хирургическими методами можно избавиться от болезни и вылечить пациента. До этого большинство медиков придерживались учений Гиппократа и Галена, которые считали рак неизлечимым заболеванием.

Основываясь на теории Хэндли, американский хирург Уильям Стюарт Холстед разработал радикальные методы операционного лечения рака груди, удалив молочную железу, обе грудные мышцы и находящиеся рядом лимфатические узлы. Такая кардинальная ампутация увеличивала шансы пациента на выздоровление, однако никто серьезно не задумывался над тем, какой будет его жизнь в дальнейшем. В наше время подобные операции проводят редко.

Однако желание вырезать рак никуда не делось. Просто вырезать любыми доступными способами, и дело с концом. И это настроение, кстати, присутствует не только среди хирургов, но и у пациентов, которые неоднократно умоляли меня: «Пожалуйста, вырежьте из меня опухоль!» – в ситуациях, когда я говорил, что операция им не поможет. Пациенты хотят избавиться от болезни и просят лечить ее негуманными способами.

Обычно мой подход к операции является результатом разговора с пациентом. Все пациенты разные. В больнице у хирурга не так много времени для того, чтобы по душам поговорить с человеком и договориться о том, что надо делать. Пациенты считывают энергию. Если ты не устанавливаешь искренний и конструктивный контакт с человеком в первые несколько минут разговора, то этого уже не произойдет.

Вот что я обычно говорю пациентам: «Вы сами – хозяин своей жизни, и я хочу показать вам то, что происходит внутри вашего тела. Показать то, что причиняет вам боль и мешает жить». Я спокойно объясняю и даю время для того, чтобы человек понял. «Вот это вы», – говорю я, показывая на изображение на большом мониторе, снабженное подписью с фамилией и датой рождения пациента. Я хочу, чтобы они понимали, что это не изображение из фотобанка. «Вот ваше тело, а вот это – раковая опухоль». Я верю в то, что медицина должна строиться на индивидуальном подходе. Я показываю пациенту опухоль и говорю, что этот комок ткани играет по своим правилам. Рак бросает вызов биологической программе, призванной остановить его, и болезнь развивается по своим законам. У нее подлый характер и собственное бесконтрольное «я».

Сказав все это, я жду реакции пациента. Некоторые готовы отчаянно биться за каждый месяц жизни. Кто-то хочет уйти побыстрее и с минимумом боли. Другие выбирают не самые радикальные, щадящие операции и решения из доступного им арсенала. Некоторые больше ко мне никогда не возвращаются. Кто-то подписывает согласие на операцию и благодарит. Мы с пациентом словно стоим вместе на перепутье, выбирая дорогу. Но каждый пациент должен понимать, что он сам – хозяин своей жизни. Я информирую и объясняю, но управляют своей жизнью они сами, они сидят за рулем, крутят руль на поворотах, прокладывают путь, испытывая страх и неуверенность, которые неизбежно несет любой раковый диагноз. Они находятся в сложном положении, требующем героической выдержки.

У пациента, которому сделали гемикорпорэктомию, был рак таза, и решение ампутировать всю нижнюю часть тела принималось не мной, а консилиумом специалистов. План лечения сформировался на встречах Совета по опухолям, в состав которого входили врачи различных специализаций. Команда выступила за радикальное решение проблемы и предложила провести ряд операций. План был на самом деле на грани фола – последней, отчаянной попыткой: удаление опухоли, лучевая терапия и затем химиотерапия. Последнюю меру можно сравнить с тем, как на садовом участке сначала вырывают все сорняки, после чего обрабатывают почву пестицидами для того, чтобы убить все оставшиеся семена. Семена в данном случае являются аллегорией раковых клеток.

Во время встреч Совета по опухолям я не произнес ни слова. Тем не менее мое молчание можно было расценить как знак согласия, то есть меня можно считать соучастником. Я согласился, потому что мне была отведена не самая с технической точки зрения сложная задача. Я старался с уважением относиться к желанию пациента. Но ни я, ни пациент в то время еще не осознавали, что ампутация нижней части тела будет чем-то… уж слишком радикальным.

Если быть абсолютно честным, то далеко не всегда можно употреблять в отношении рака слово «лечение» или ожидать выздоровления. Но если даже шансы пациента вылечиться составляют всего 10 %, он слышит только то, что у него есть шанс, и ничего больше. Кроме того, пациент не очень хорошо представляет, какую цену ему придется заплатить за выигрышный лотерейный билет. В его глазах появляется надежда, он думает только о том, что у него есть шанс. Даже если тот невелик, он не хочет упускать эту призрачную возможность. Но пациента с запущенной формой рака нельзя вылечить. Рак пустил метастазы по всему телу, и с помощью хирургического вмешательства можно купить себе лишь небольшой отрезок времени.

У пациента, о котором я сейчас рассказываю, была другая история. У него действительно имелись хорошие шансы победить рак хирургическим путем. Однако эта победа далась бы ему очень высокой ценой: хирургам пришлось бы удалить ткань, расположенную на достаточно большом расстоянии от опухоли, чтобы гарантировать отсутствие в теле остаточных раковых клеток.

Когда я видел пациента до операции, он мог самостоятельно передвигаться на ходунках из-за боли в бедрах. Он с большим энтузиазмом отнесся к операции. Как и многие другие пациенты, он испытывал состояние когнитивного диссонанса. Вероятность успешного излечения от рака, составляющая 10 %, означает, что 90 % за то, что выздоровление не состоится. Однако, как и большинство других пациентов, он видел только эти 10 %. Кроме того, стоит учитывать: сказать, что его ждала «радикальная операция», – значит не сказать практически ничего. Не существует других операций, в результате которых пациент теряет такую большую часть своего тела, как после гемикорпорэктомии. В мире нет протеза, который мог бы заменить всю нижнюю часть тела, и единственно возможный вариант – это сиденье, в котором тело может находиться в вертикальном положении. Можно ли ожидать, что человек в здравом уме и твердой памяти даст согласие на операцию, после которой его жизнь так сильно изменится? Смысл хирургического вмешательства сводится к тому, чтобы продлить человеку жизнь, но какую цену за это человек должен будет заплатить? Ни сам пациент, ни члены междисциплинарной комиссии не заостряли внимания на том, каким окажется качество жизни пациента после операции.

Пациент был захвачен процессом подготовки к операции, во время которого команда из четырех врачей говорила ему о том, что они победят рак. Пациент публиковал сообщения в соцсетях, но после операции уже никогда этого не делал.

Гемикорпорэктомию в качестве борьбы с раком впервые в 1950 году предложил американский хирург Фредерик Кредель для пациента с раком таза, то есть точно с такой же проблемой, как и у пациента, о котором я рассказываю. Кредель дал операции специальное название «полуэктомия». Впервые на практике ее провели только десять лет спустя, и по сей день подобное хирургическое вмешательство применяют крайне редко по той причине, что оно находится в серой зоне хирургического героизма и полного бреда.

Во время операции на животе хирурги вытянули конец кишечника пациента и сформировали выход в коже около пупка (колостома). Далее вставили пластиковую трубочку для отведения мочи от почек и отрезали репродуктивные органы. Следующую после этой операцию делал уже я. Я должен был разрезать пополам его позвоночник. Чтобы полностью отсоединить нижнюю половину тела, нужно было рассечь, отрезать и купировать часть позвоночника с находящимся внутри спинным мозгом и хвостом из нервов. Купировать позвоночник надо было для того, чтобы из него не вытекала мозговая жидкость (которую производит сам мозг). В тот момент, когда позвоночник разделится, человек навсегда будет отделен от самого себя.

Все решили, что операция прошла успешно. Рак вырезали, но вместе с ним человек потерял нижнюю часть своего тела. Он был жив. Сердце его билось, качало кровь, легкие вдыхали воздух, в голове появлялись мысли. Чисто теоретически человек мог смеяться, а также поддерживать отношения с другими людьми. Но как потеря половины тела меняет ощущение самого себя?

Бразильская студентка, изучавшая уход за больными, проводила время и общалась с тринадцатью пациентами до и после ампутаций. Она писала, что после ампутации конечностей их существование можно назвать неполной жизнью. Пациенты, с которыми она разговаривала, воспринимали свою новую реальность с большим трудом. Умом они понимали необходимость операции, но эмоционально не могли смириться с потерей.

Перенесший гемикорпорэктомию пациент, которому был 31 год, душераздирающе описывал свои ощущения. Этот человек обозначен в записях студентки как мистер П. В возрасте 18 лет он упал с велосипеда и был парализован. В течение последующих десяти лет у него появились угрожавшие жизни язвы, после чего было принято решение ампутировать нижнюю часть тела. После операции, в попытках примириться со своим новым «я», он написал очень личное эссе:

«Я смотрю в ночь и понимаю, что в моей душе не все так пусто, как я думал. До наступления ночи мое старое мысленное “я” становится лицом к лицу с моим новым физическим “я”. Физическая смерть больше не является той смертью, которой я боялся, а лишь будущим, которое я принимаю. Одним движением, не отрывая, я провожу рукой вниз от груди через пупок и живот, после чего завожу ее за спину. С удивлением я приподнимаю простыню и поднимаю голову. Я не вижу конца своего тела. Моя рука тянется в бесконечное никуда, в голове совершенно пусто. У меня нет слов, способных описать мою потерю. Я опускаю простыню, голова снова падает на подушку. Я плачу. Мое физическое “я” уже не проблема…»

С 1950-х годов гемикорпорэктомию сделали нескольким людям, из которых часть смогла найти новый смысл жизни после операции. Я встречал сведения о том, что кто-то получает ученую степень, кто-то пишет или занимается фотографией. Увы, но я ни разу не видел своего пациента после того, как его выписали из больницы. Я сделал свое дело, и дальше им занимались хирурги общей практики. Однако я видел его медицинскую карту, из которой узнал, что несколько месяцев спустя он лежал в больнице, где лечился от депрессии и мыслей о самоубийстве. Я сильно пожалел о том, что сыграл в его жизни выпавшую мне роль. Хирурги далеко не всегда задумываются о психологических последствиях операции, но мне было сложно забыть историю того пациента. С тех пор я всегда обсуждаю с пациентами то влияние, которое хирургическая операция может оказать на их самоощущение.

* * *

Человеческий мозг развивался, чтобы отражать не только внешний, но и внутренний мир. Человек устроен так, что понимает, когда ему голодно или холодно, когда он наступил на осколок стекла или когда у него сильное сердцебиение. Наш мозг постоянно общается с остальными частями тела.

Головной мозг также управляет процессами, происходящими в нем самом. Это происходит без каких-либо усилий, автоматически. Способность ощущать свое тело в пространстве называется проприоцепцией. Процесс восприятия центральной нервной системой информации об изменениях деятельности всех внутренних органов, то есть нашего физиологического состояния, называется интероцепцией. Этот процесс информационных взаимодействий охватывает не только сами чувства и ощущения, но и то, как их интерпретируют, как ими управляют и какие действия мозг предпринимает на их основе. Благодаря интероцепции мы имеем возможность осознавать свои чувства и ощущения; во многом этот процесс – то, что делает нас людьми.

Проблемы в области интероцепции могут иметь очень серьезные последствия. Люди, страдающие болезнью под названием «ксеномелия» (буквально «чужая конечность»), считают, что одна (или несколько) из их конечностей им не принадлежит. Это отклонение бывает настолько серьезным, что больные ксеномелией могут требовать ампутировать им одну из конечностей. Раньше это отклонение называли апотемнофилией («любовь к ампутации»). Впрочем, люди, страдающие такой болезнью, в состоянии жить нормальной жизнью, скрывая свое убеждение в том, что у них чужая конечность.

Французский философ Морис Мерло-Понти писал, что тело «является нашим общим средством обладания миром». Он говорил о том, что если тело, носившее обувь, неожиданно теряет ноги, то возникает диссонанс между существующим на настоящий момент телом и телом привычным. Если тело – это инструмент обладания миром, то мозг должен разобраться с этим миром. Если возник диссонанс между привычным ощущением себя и ощущением себя в настоящее время, то не возникает ли некоторое подобие фантомного «я», вера в то, что старое «я» все еще где-то присутствует?

Будучи ребенком, я даже не подозревал о том, что стану хирургом. В отличие от многих сверстников, с которыми я изучал медицину или проходил медицинскую практику, в детстве у меня никогда не было осознанного стремления стать врачом. Я вырос в Лос-Анджелесе и вообще не думал о карьере в какой-либо профессиональной сфере. Я точно не был молодым человеком, имевшим все шансы на успех. Я бросил учебу в Калифорнийском университете в Беркли, после чего нанялся охранником в университетский кафетерий. Я ходил в какой-то дурацкой бутафорской форме и смотрел на то, как ребята, с которыми я раньше учился, обедают и строят свою карьеру. Моя карьера в тот момент никак не складывалась.

Потом я решил, что хочу продолжить учебу, но по медицинской линии. Все кураторы и советники по работе со студентами и абитуриентами считали, что я просто попусту теряю время. Они утверждали, что я уже «выпал из обоймы» и не смогу вернуться в учебное заведение и сделать карьеру. Тем не менее я окончил местный колледж в Комптоне, затем университет, медицинскую школу и стал хирургом.

Я отец, хирург и житель Лос-Анджелеса. Это можно сказать обо мне как о личности и о моих достижениях. Но какой я на самом деле, в душе? Я никогда не боялся выступать против общепринятых понятий и точек зрения, далеко не всегда шел со всеми в ногу и всегда считал, что гуманизм – это главный принцип моих взаимоотношений с пациентами. И поэтому я не испытываю никакой гордости по поводу той роли, которую сыграл в судьбе пациента, согласившегося на гемикорпорэктомию. Несмотря на то что я был опытным хирургом, я пошел у всех на поводу и не стал оспаривать решение, принятое на совете мультидисциплинарного комитета, хотя вполне мог хотя бы предложить менее радикальный и более щадящий подход. Я позволил совету повлиять на мои собственные отношения с пациентом, которые для меня священны. Я смирился и молча согласился с мнением группы, хотя понимал, что веду себя как предатель. Мое настоящее «я» вступило в противоречие с моим привычным «я», и от этого мне было очень больно.

С течением жизни понимание на самом фундаментальном уровне того, кто ты есть, очень редко меняется. Это не означает, что мы не в состоянии учиться и развиваться. Но что же дает нам ощущение собственной уникальности? На протяжении тысячелетий люди считали, что это душа. Однако научные открытия, совершенные за последний век, показывают, что единственный ответ на этот вопрос – мозг. Американский философ Патриция Смит Черчленд писала: «Именно наш мозг дает нам ощущение самости, ощущение бытия и индивидуальности, которые не исчезают с возрастом».

Считается, что самосознание возникает в доле головного мозга под названием «островок» (также инсула (с лат. insula – остров), или островок Рейля). Это своего рода остров внутри переливчатого опалового купола нейронов головного мозга, купола, который развился настолько сильно, что ему пришлось сжаться в черепной коробке, как гармошке, чтобы там поместиться. Он находится между лобной и височной долями, отвечающими за чувства и логику. Островок как бы прячется в головном мозге и, в свою очередь, скрывает наше внутреннее «я».

На протяжении большей части истории головной мозг был для нас загадкой, объяснить которую пытались только философы. Лишь в конце XIX века два великих мыслителя выдвинули предположения о том, что такое мозг человека и в какой экосистеме он функционирует. Американский философ Уильям Джеймс описывал процесс познания, или когнитивность, как потоки мыслей, а нейробиолог Сантьяго Рамон-и-Кахаль, увидев нейроны под микроскопом, назвал их «таинственными бабочками нашей души». Ни Сантьяго Рамон-и-Кахаль, ни Уильям Джеймс не описывали мозг как что-то, имеющее отношение к соединениям, связям или проводам. Они сделали предположение о том, что мозг – это живая вселенная, в которой на протяжении всей нашей жизни из стволовых клеток рождаются нейроны, и их клеточная судьба в буквальном смысле определяется нашими мыслями, эмоциями и намерениями. Эти фундаментальные представления актуальны и сегодня, особенно при операциях на мозге под местным наркозом, когда пациент бодрствует. Это дает нам возможность глубже проникнуть в экологию нашего разума.

Бывает, что во время операции в опасности оказывается сам хранитель нашего «я», тот самый островок. Так произошло у меня с одной пациенткой с редкой формой злокачественной опухоли крови. У нее была лимфома, источник которой в ее случае находился в центральной нервной системе и не поддавался облучению. Я как хирург должен был вырезать то, что мог. Сложность заключалась в том, что опухоль находилась рядом с островком.

Добраться до островка во время операции не так-то просто. Кровеносные сосуды в мозге не компактно собраны вместе, а сильно разветвлены, причем у каждого человека слегка по-разному, там присутствуют индивидуальные особенности, так сказать. Эти микрососуды могут лопнуть, если слишком сильно прикоснуться к ним инструментом. Ты работаешь сверху вниз, словно раздвигаешь крону дерева, чтобы добраться до толстых веток внутри листвы. Чтобы достичь островка, надо отодвинуть лобную долю от височной. Эти доли удерживаются вместе мягким натяжением перекрывающихся кровеносных сосудов и тонкой опалесцирующей мембраной, которая называется паутинной (арахноидальной) оболочкой.

Операционный стол был наклонен таким образом, чтобы голова пациентки располагалась ниже ее ног. Я раздвинул мембрану, и обе доли разошлись из-за собственной тяжести и земного притяжения. Опухоль я увидел сразу, потому что ее поверхность была грубой и не имела здорового блеска, присущего ткани мозга. Это была непростая операция, но наиболее сложный момент наступил в самом ее конце, когда ко мне уже подкрадывалась усталость. Операция заняла несколько часов. С технической точки зрения все прошло хорошо.

На следующее утро во время обхода я должен был осмотреть нескольких пациентов и в первую очередь пошел к той женщине. Я всегда начинаю обход с самых сложных пациентов. Я думал о ней, потому что видел в глубине мозга ее островок, практически был на нем. Я вырезал из него опухоль. А этот островок был тем, что определяет то, кем она является, ее самоосознание.

Я вошел в палату. Пациентка лежала ногами в сторону висящего на стене большого плазменного экрана телевизора. Я подошел к ней с левой стороны, и она меня поприветствовала. Перед ней стоял ее завтрак, и меня поразил вид еды на тарелке. Представьте, что тарелка – это циферблат часов. Она съела половину еды, которая лежала в области от шести до двенадцати, а все то, что находилось в секторе от двенадцати до шести, осталось нетронутым. Когда я обошел койку и подошел к ней с правой стороны, то понял, что она меня не видит, – пациентка даже не повернула головы в мою сторону. Это был редкий случай состояния, которое в медицине называется «геминеглект»: она не видела половину своего тела и половину всего мира. Сразу после операции ей делали сканирование мозга, которое показало, что операция никак не затронула островок. Пациентка была полна оптимизма. По ее собственным словам, она чувствовала себя отлично.

Однако, судя по всему, я все-таки где-то затронул разветвленную паутину сосудов, которую тщательно обходил во время операции. Это должны были быть сосуды, питающие островковую кору головного мозга, органа, отвечающего за самовосприятие и самосознание. У пациентки не возникло эффекта хорошо известного феномена фантомной конечности, не было никакого раздвоения мозга. Просто вся правая от нее часть вселенной не доходила до ее головного мозга. Как выяснилось позднее, послеоперационное воспаление около островка временно заблокировало эту важную функцию. У пациентки отключились восприятие половины своего тела и все воспоминания о ней. Когда я это узнал, то поразился, насколько наш ум (не наш мозг) в состоянии поддерживать общий нарратив понимания нашего собственного «я».

Я понял, что мозг пациентки включил сильнейший защитный механизм, такой, который я никогда ранее не наблюдал. Подобные способности мозга поразили меня до глубины души. До этого я был твердо убежден в том, что понимаю мозг и его чудесное творение – ум человека. Но меня буквально сразил факт того, что мозг в состоянии подавлять собственную ткань. Спустя несколько дней раздражение нейронов спало, и пациентка снова осознала свою правую сторону тела. Однако она так до конца и не поняла, что с ней произошло. По сей день она придумывает разные истории, пытаясь найти объяснение провалам в собственной памяти.

Иногда мы приходим к пониманию нашей цели – нашего ощущения себя – самым неожиданным образом. В моей профессии считается, что смерть – это поражение. Доктора и хирурги готовы идти на все (в том числе на то, чтобы отрезать половину тела больного), чтобы спасти жизнь. Во время медицинской практики я понял, что моя роль далеко не всегда заключается в том, чтобы спасти жизнь пациента. Иногда это невозможно. Подчас мой героизм сводился лишь к тому, что мне приходилось разделить с пострадавшими небольшую часть их боли. Этому я научился на самом раннем этапе работы на примере пострадавшего ребенка и его матери.

До того как их увидеть, я столкнулся в коридоре с опытным врачом из отделения интенсивной терапии. Более 40 лет он проработал в этом отделении и на своем веку повидал много трагедий и чудес. Он шепотом объяснил мне, в каком состоянии находится девочка. Ее сбил большой внедорожник, и она пребывала в состоянии мозговой смерти.

Девочке было четыре года. Мне тогда исполнилось двадцать девять, и я был всего на год младше ее матери. Я хотел убедить мать в том, что врачи сделают для ее дочери все возможное. Дело в том, что женщина не верила в диагноз, который ей сообщили врачи. Глядя на ее дочь, я понимал почему. Внешне казалось, что ребенок практически не пострадал. У нее не было нездорового вида, который я часто наблюдал у раковых больных, на теле отсутствовали раны от катетеров, через которые вводят лекарства. Она выглядела вполне здоровой, за исключением нескольких мелких ссадин, как будто упала с велосипеда.

Ее мать не верила в то, что недвижимость ее дочери что-либо доказывает. Она также отказывалась поверить, что сканирование мозга девочки показало отсутствие в мозге притока крови. У ребенка было такое сильное сердцебиение, что пульс можно было почувствовать, приложив палец к ее запястью. Цвет лица был здоровым и свежим. Она наверняка выглядела точно так же, как и в утро до катастрофы. Как мы могли доказать матери, что в теплом и внешне не пострадавшем теле ее дочери уже нет жизни? Я прекрасно понимал, почему мать не хочет верить медикам на слово.