Текст книги "Канада"

12

То, что мы сделали. То, чего не делали никогда. То, о чем мечтали. Проходит долгое время, и все это собирается в точку.

В среду вечером, после возвращения отца и после того, как мы с Бернер разошлись по комнатам, я слушал, как на кухне разговаривают, смеются, моют посуду родители. Слушал плеск воды. Лязг тарелок, ножей, вилок. Стук открываемой и закрываемой дверцы посудного шкафа. Приглушенные голоса.

– Никто и не подумает никогда, что… – начал отец.

Продолжения я не расслышал.

– Ты собираешься превратить это в семейную прогулку? – спросила мама.

Полилась и затихла вода. Вопрос был задан самым саркастическим ее тоном.

– Никто никогда не подумает, – повторил отец. А следом прозвучало мое имя: – Делл.

– Нет. Ни в коем случае, – сказала мама.

– Ладно.

Звон составляемых стопкой сухих тарелок.

– Так что, ты счастлив? – Слишком громко для того, чтобы я не услышал.

– Счастье-то тут при чем?

– При всем. Абсолютно.

А вот что мне приснилось: я выбегаю в пижаме на кухню, под ее свет, они стоят, смотрят на меня. Мой рослый отец – маленькие глаза его по-прежнему поблескивают. Моя крохотная мать в белых бриджах и красивой блузке с зелеными пуговицами. У нее очень озабоченное лицо. «Я с ним», – говорю я. Кулаки стиснуты. Лицо в поту. Сердце стучит. Родители вдруг начинают уменьшаться – так бывает, когда болеешь и жар сжимает весь мир, удлиняя, впрочем, расстояния. Мои родители становятся все меньше, меньше, пока я не остаюсь в резко освещенной кухне один, а они, достигнув грани исчезновения, должны вот-вот миновать и ее.

13

В четверг я проспал допоздна – из-за того, что долго не мог заснуть, слушая, как родители ходили ночью по дому. Мама зашла ко мне в восемь – в очках, глаза ласковые, она вглядывалась в меня, приблизив свое лицо к моему, положив маленькую прохладную ладонь мне на плечо. Дыхание ее было сладким от зубной пасты и чуть кисловатым от чая. Дверь в мою комнату была открыта, я увидел, как мимо прошел отец. Он был в синих джинсах и простой белой рубашке. На ногах – сапоги.

– Твоя сестра уже позавтракала. Тебя дожидаются пшеничные хлопья. – Мама не отрывала глаз от моего лица, словно обнаружив в нем нечто неожиданное. – Нам придется уехать на целый день. Вернемся завтра. Вам будет полезно пожить самостоятельно.

Лицо ее было спокойным. Она приняла какое-то решение.

В дверном проеме появился отец, волосы его были расчесаны и поблескивали. Он побрился. В комнате повеяло запахом его талька. В проеме двери отец казался очень высоким.

– На звонки не отвечайте, – сказал он. – И из дома не выходите. Мы вернемся завтра вечером. Вам будет полезно пожить одним.

– Куда вы едете? – спросил я, переводя взгляд на залитую солнечным светом гостиную за спиной отца. Глаза у меня немного жгло от недосыпа.

– Я же говорил, у меня остались кое-какие дела, – ответил он. – И мне требуется мнение вашей матери.

Сказано это было негромко, однако я видел вздувшуюся на лбу отца вену.

Мама взглянула на него – так, точно раньше этого не слышала. Она стояла у моей кровати на коленях, пальцы ее легко лежали на моей груди.

– Да, верно, – сказала она.

– А нам с вами можно поехать? – спросил я.

– В следующий раз, – ответил отец.

Мне вдруг вспомнился мой сон. Я бегу. Кричу. Кулаки стиснуты.

– Присматривай за сестрой. – Отец понимающе улыбнулся. – Передаю ее под начало полковника Парсонса.

Он неизменно старался все свести к шутке – если у него получалось.

– Ты собираешься кого-то застрелить?

– О господи, – произнесла мама.

Большой улыбавшийся рот отца приоткрылся, у него отвисла челюсть. Он прищурился – как если бы в глаза ему ударил сильный свет.

– Почему ты это спросил?

– Он знает, – сказала мама. Она встала и теперь смотрела на меня сверху вниз – так, точно я был в чем-то виноват. А я не понимал – в чем.

– Что ты знаешь, Делл, как по-твоему? – Отец снова улыбался. Видимо, понял что-то.

– В прошлый раз ты брал с собой револьвер.

Он вступил в мою комнату:

– Ну да. В тех местах все носят револьверы. Это же Дикий Запад. Однако стрелять там ни в кого не приходится.

Мама не отрывала от меня взгляда. Маленькие глаза ее внимательно всматривались в меня сквозь очки, словно изучая мое лицо, отыскивая в нем какой-то знак. Она потела под своей блузкой – я слышал запах. В доме уже было жарко.

– Ты боишься? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

– Он не боится, – сказал отец и вышел в коридор, чтобы взглянуть на кухонные часы. – Пора ехать.

И ушел по коридору.

Мама продолжала разглядывать меня – точно я обратился в человека, которого она знала не очень хорошо.

– Придумай какое-нибудь замечательное место, в котором тебе хочется побывать, хорошо? – сказала она. – И я отвезу тебя туда. Тебя и Бернер.

Хлопнула москитная входная дверь. Я услышал голос отца:

– Он поступает в распоряжение полковника Парсонса.

Это он разговаривал на веранде с Бернер.

– Москва, – сказал я.

Я вычитал в «Шахматисте», что в России рождаются великие шахматные игроки. Михаил Таль, прославленный манерой жертвовать фигуры и пугающим взглядом. Александр Алехин, известный своей агрессивностью. Я посмотрел, что говорится о Москве в «Мерриам-Уэбстере» и во Всемирной энциклопедии, а потом отыскал этот город на глобусе, который стоял на тумбочке в моей комнате. Что такое Советский Союз и чем он отличается от России, я не знал. С ним был как-то связан Ленин, тоже игравший, по словам отца, в шахматы. И Сталин. Отец презирал обоих. Он говорил, что Сталин загнал Рузвельта в могилу, все равно что пристрелил его.

– Москва! – воскликнула мама. – Мой бедный отец умрет от разрыва сердца. Я думала о Сиэтле.

На улице гуднул наш «шевроле». Снова стукнула сетчатая дверь. Это Бернер вернулась в дом, готовая начать заботиться обо мне. Я услышал, как она говорит: «Ну вот, его горшочек уже кипит».

Мама наклонилась, быстро поцеловала меня в лоб.

– Поговорим об этом, когда я вернусь, – сказала она. И ушла.

Когда мы жили в штате Миссисипи, в Билокси, – в 1955-м, мне было тогда одиннадцать лет, – отец работал на авиабазе, а по выходным сидел, так же как в Грейт-Фолсе, дома. Штат Миссисипи ему нравился. От мест, в которых он вырос, недалеко и Мексиканский залив – вот он. Если бы отец ушел в отставку там и тогда, а не в Грейт-Фолсе, все могло бы сложиться для него и для мамы лучше. Они могли развестись и пойти своим путем каждый. Дети к таким вещам приспосабливаются – если родители их любят. А наши нас любили.

Субботними утрами отец часто водил меня в кино, если шел интересный ему фильм или если заняться было больше нечем. На главной, упиравшейся в Залив улице города стоял оборудованный кондиционерами кинотеатр под названием «Трикси». Первый сеанс начинался в десять утра, а последний заканчивался в четыре: короткометражки, мультфильмы и большие картины шли без перерывов, плати пятьдесят центов и смотри сколько хочешь. Мы просиживали в зале весь день, жуя попкорн и запивая его «Доктором Пепперсом», наслаждаясь Тарзаном или Джунгли-Джимом, Джонни Мак-Шейном, Хопалонгом Кэссиди, а заодно и комиками Лорелом и Харди, выпусками новостей и старой военной хроникой, которую особенно любил отец. В четыре часа мы выходили из прохладного зала в горячий, припахивавший солью, бездыханный воздух послеполуденного морского берега, нас слепило солнце, мучила легкая тошнота, мы молчали, потратив день впустую.

В одно из таких утр мы сидели бок о бок в темноте и смотрели выпуск новостей 30-х годов, посвященный двум гангстерам, Клайду Бэрроу и Бонни Паркер, которые терроризировали (так сказал закадровый голос) несколько юго-западных штатов, совершая грабежи и убийства и покрывая себя постыдной славой, пока не пали от рук полицейских, целый отряд которых сидел в засаде на сельской дороге Луизианы и расстрелял их из кустов, положив конец преступной карьере этой парочки. Обоим было всего лишь по двадцать с небольшим лет.

А выйдя после полудня на влажно душную, пришибленную солнцем улицу – дело было в июне, – мы обнаружили, что кто-то (владельцы «Трикси») установил перед кинотеатром низкую грузовую платформу. На платформе стоял старый серый четырехдверный «форд» 30-х годов, весь в дырках, без стекол, с издырявленным капотом и дверцами, со спущенными шинами. Рядом с баранкой был закреплен плакатик, гласивший: «машина в которой погибли бонни и клайд – мы выплатим 10 000 долларов тому, кто докажет, что это не так». К автомобилю вела деревянная лесенка, владельцы кинотеатра предлагали любому желающему заплатить пятьдесят центов, подняться к машине и заглянуть в нее – как если бы там все еще сидели мертвые Бонни и Клайд и каждый мог их увидеть.

Отец постоял на горячем бетоне, разглядывая автомобиль и гуськом тянувшихся к нему зевак – детей и взрослых, женщин и мужчин; они проходили мимо машины, заглядывая в нее, отпуская шуточки, изображая стрекот пулемета и смеясь. Отец платить за посмотр не собирался. Он сказал, что машина – фальшивка, иначе бы она здесь не стояла. Мир устроен совсем не так. К тому же краска на ней свежая, а пулевые отверстия не настоящие. Он много раз видел пробитые пулями самолеты, пули оставляют совсем другие дыры – побольше и с рваными краями. Но разумеется, бросать деньги на ветер все это никому не мешает.

Впрочем, после того, как мы несколько минут простояли на тротуаре, глядя на машину, он спросил:

– А ты, Делл, не хотел бы стать грабителем банков? Интересное, наверное, занятие. И мать бы ты здорово удивил.

– Нет, не хотел бы, – ответил я, вглядываясь в посверкивавшие пробоины и в деревенское дурачье, которое всовывало головы в окна машины, вскрикивало и гоготало.

– Уверен? – спросил отец. – А я бы, пожалуй, попробовал. Хотя повел бы себя поумнее этих двоих. В таком деле, если не думаешь головой, в конце концов превращаешься в кусок швейцарского сыра. Твоей матери то, что я сказал, конечно, не понравится. Не передавай ей наш разговор.

Он притянул меня к себе. Нагретая солнцем рубашка отца попахивала крахмалом. И мы пошли домой.

Матери я ничего не сказал и даже не думал об этом разговоре никогда – вспомнил о нем лишь спустя долгое время, после того, как мы с сестрой стояли на веранде и смотрели вслед уезжавшим грабить банк родителям. Тогда я все эти мелочи в одну точку еще не свел, потом – да. Отцу всегда хотелось сделать то, что он сделал. Одним людям охота стать президентами банков. Другим – эти банки грабить.

14

То, что я знаю о самом ограблении, известно мне из маминой «хроники» и статей «Грейт-Фолс трибюн», каковая газета находила его, как я уже говорил, потешным и поучительным – историей, которую она просто обязана предложить вниманию публики. Впрочем, я реконструировал случившееся и в моем воображении – так сильно волновала меня мысль о том, что это ограбление, столь нелепое и непостижимое, совершили наши родители, словно желая сделать все, что о нем писали, таким же никуда не годным, как и его объяснения.

Предположительно, каждый из нас обдумывает ограбление банка примерно так же, как временами старательно планирует, лежа ночью без сна в постели, убийство давнего врага – подгоняя одну к другой сложные составные части плана, подправляя детали, возвращаясь назад, чтобы учесть в более ранних расчетах совсем недавно пришедшие нам в голову возможности попасться с поличным. В конечном счете мы сталкиваемся с неустранимой логической проблемой: как бы ни были мы умны, продумать все тонкости до единой нам ну никак не удастся. После чего заключаем: сколь ни приятно думать, что мы могли бы убить нашего врага (а сделать это так или иначе необходимо) из засады, за исполнение нашего плана может взяться только человек, окончательно спятивший или питающий склонность к самоубийству. И объясняется это тем, что мир как таковой настроен против подобного рода деяний. Да и как бы там ни было, во всем, что касается расчетов, планирования и собственно убийства, мы – дилетанты, любители, мы не обладаем способностью концентрироваться, потребной для успешного совершения дела, против которого так сильно настроен мир. Придя к этому выводу, мы забываем о нашем плане и мирно засыпаем.

Для успеха задуманного ими родителям следовало сообразить, что машину их опознают немедленно. Что в синем летном костюме отца, даже при отсутствии знаков различия, узнают прежнюю принадлежность ВВС: не выцветшие следы срезанных капитанских полосок будут просто бросаться в глаза. Приятная внешность отца, его неустранимый южный выговор и южные манеры западут в память всех, кто окажется во время ограбления в банке Северной Дакоты. А то обстоятельство, что он упоминал о своем желании ограбить банк в разговорах с несколькими служащими авиабазы Грейт-Фолса, непременно всплывет в их памяти (пусть разговоры и были шуточными). Родителям следовало также сообразить, что, вопреки наитиям отца, люди, ограбившие банк, не растворяются среди местного населения, но выделяются на его фоне, поскольку становятся чем-то или кем-то отличным от того, что они собой представляли прежде, да и от всех прочих тоже – даже если сами они этого не сознают. По всем этим причинам скорая их поимка большого труда не составит.

Однако моим родителям, в четверг утром уехавшим из дому людьми ни в чем не повинными, задолжавшими пустячные деньги горстке ни на что не способных индейцев, – положение, которое можно было исправить самыми разными способами, – такого рода мысли в головы не приходили. Хоть наверняка и пришли впоследствии, когда они возвращались на следующий день в Грейт-Фолс – уже преступниками, – и мысли о том, что им удастся уклониться от ответственности за содеянное, одна за другой улетучивались из их голов, воспаряя в плоское летнее небо.

15

А проделали наши родители следующее: поехали по 200-му шоссе на восток, через города Льюистаун и Уинетт, затем пересекли Масселшелский отводной канал и направились к Джорану, Сайклу и Сиднею по отвердевшему от летнего зноя, покрытому сухой травой плоскогорью, что тянется от гор к Миннесоте. Они оказались в местах, где не знали никого и ничего за исключением увиденного отцом во время «деловой поездки», – для него это обстоятельство, по-видимому, значило очень многое, поскольку помогало ему проникнуться ощущением собственной невидимости.

За те два дня непрерывных разъездов отец пересек границу Северной Дакоты и наткнулся на городок Крикмор (население его составляло в ту пору 600 человек), где имелось отделение Национального сельскохозяйственного банка Северной Дакоты. Он позавтракал в кафе напротив банка. Никто с ним не заговорил, да и внимания на его летный костюм тоже, по-видимому, никто не обратил. (В расположенном неподалеку Майноте также имелась авиабаза.) Это заставило отца поверить, что если он, одетый как сейчас, ворвется, размахивая револьвером 45-го калибра, в банк через секунду после его открытия, заберет всю наличность из ящиков кассиров и прочие лежащие на виду деньги (в главный банковский сейф он не полезет, разве что тот будет стоять нараспашку и очистить его окажется проще простого), уложит добычу в холщовую сумку и удалится, – если он проделает все это, люди, которые станут свидетелями ограбления, перепугаются до того, что у них отшибет память. И меньше чем через три минуты он уже будет мчать к границе Монтаны, стремительно обретая неприметность ничтожества. Мама подождет его в машине, наружу выходить не станет, потому что у нее слишком броская внешность. Будет держать, пока он грабит банк, двигатель работающим на холостом ходу, а потом поведет машину, увозя их обоих. Да, план был смелый. Однако отец не сомневался, что осуществить его будет просто, тем более что он, составляя этот план, здорово поработал головой. То, что он никогда прежде в тот банк не заглядывал, даст ему сильное преимущество. Грабители, в большинстве их, считают необходимым «приглядеться» к месту будущей операции и оставляют следы в подсознательной памяти людей, которые могут увидеть их впоследствии и узнать, – отец, впрочем, не думал, что кто-то из свидетелей увидит его впоследствии. Те немногие, кто окажется в банке в столь ранний час, просто оцепенеют от внезапного появления человека с револьвером 45-го калибра, а на него самого и на его внешность внимания попросту не обратят. Для того-то и нужен револьвер – чтобы отвлечь внимание. Он возьмет в банке самое малое пять или шесть тысяч, – может быть, даже предельные десять. Над этими цифрами он тоже поработал головой.

Самая сложная часть плана была связана с тем, как избежать ареста сразу после ограбления. Главным его союзником станут бескрайние просторы тех мест. Однако, чтобы усилить это преимущество, отец заехал в прошлый четверг в монтанский город Уибо, стоящий невдалеке от границы и немного южнее Крикмора. Там он, выдавая себя за земельного агента, навел в банке, в страховой конторе и в баре справки об имевшихся в окрестностях пригодных для продажи ранчо, об их владельцах – здесь они еще или уже уехали, – и о том, как ему связаться с ними от имени его клиента из Грейт-Фолса. Выяснилось, что в тех местах таких пустующих ранчо полным-полно. И никто за ними не присматривает. Сколько ни сиди там, ни единой живой души не увидишь, от горизонта до горизонта.

Вооружившись этими сведениями, отец купил карту местности, принялся объезжать ранчо за ранчо и в конце концов отыскал одно, явно покинутое, с брошенными во дворе машинами и оборудованием, но без каких-либо следов присутствия людей. Он заехал на двор, вышел из «шевроле», постучал в дверь, позаглядывал, дабы убедиться, что в доме никого нет, в окна. Решил попытаться завести без ключа один из фермерских грузовичков, но обнаружил, что ключ его торчит из гнезда зажигания. Заглянул в гараж, открыт ли, посмотрел, легко ли будет проникнуть в дом, – оказалось, что и гараж не заперт, и в дом проникнуть ничего не стоит.

Окончательный план отца состоял в том, что он и мать приедут в четверг ночью на это уединенное ранчо. Заночуют в машине или в одной из надворных построек, а то и в самом доме – не зажигая свет. Потом укроют «Бель-Эр» в каком-нибудь сарае. Отец поставит на один из фермерских грузовичков номера Северной Дакоты, которые он украл в Крикморе и носил вместе с револьвером и бейсболкой (единственным его средством маскировки) в синей, армейских времен, сумке. На этом взятом с ранчо грузовичке («форде») они пересекут следующим утром границу Северной Дакоты и приедут в Крикмор. Мать поставит грузовичок на улице, поближе к Сельскохозяйственному банку, перед самым его открытием. Отец вылезет из грузовичка, зайдет в банк, ограбит его, покинет и снова заберется в грузовичок. Мать поведет его назад – через границу, к ранчо под Уибо, где их будет ждать «шевроле». Они переоденутся, избавятся от револьвера, бейсболки, синей сумки и номеров Северной Дакоты – от всего, кроме денег; утопят это дело в пруду фермы, или в каком-нибудь ручье, или в колодце и покатят в Грейт-Фолс: ни дать ни взять семейная чета, совершившая прогулку и возвращающаяся домой. Там их будем ждать мы – Бернер и я.

Отец изложил этот план маме в четверг, пока они ехали на восток – через Льюистаун, к Северной Дакоте. И он ей сразу не понравился. В банковских грабежах мама ничего не смыслила, но была, повторюсь, хорошей слушательницей, женщиной неспешной и осмотрительной, а потому сочла план отца чрезмерно сложным, содержащим много того, что может пойти вовсе не так, как задумано. По какой-то причине она твердо решила поучаствовать в ограблении банка, – единственное воистину достоверное объяснение этого является и самым простым: другие же грабят. Если оно представляется вам не очень логичным, так это потому, что вы судите об описанных здесь событиях с позиций человека, который никогда банк не грабил – и не ограбит, поскольку знает: это безумие.

Что, если, спросила мама, владельцы ранчо вернутся и обнаружит парочку, спящую посреди двора в их машине, а то и в доме? (На это у отца ответ имелся: на нас напала сонливость, вот мы и съехали для пущей безопасности с дороги. Никто нас за это в суд не потянет. Банка-то они к тому времени еще не ограбят. Они смогут просто возвратиться домой.) А что, если старый грузовичок сломается по пути в Крикмор? (Ответ на этот вопрос у отца отсутствовал.) И что, если, когда они вернутся за своим «шевроле», кто-то уже будет их поджидать? (Отец полагал, что если ранчо было пустым, когда его обнаружили, то и останется пустым, пока в нем есть нужда, – так уж была устроена его голова.)

Весь этот план, сказала мама, содержит слишком много незакрепленных частей. В нем слишком много деталей, которые могут дать сбой. Чем проще, тем надежнее. Она напомнила отцу о сложности схемы, поставившей его между индейцами и Дигби. Он не был достаточно осторожным, он посмотрел, пока рос в своей Глухомани, штат Алабама, слишком много гангстерских фильмов. Она отродясь ни одного не видела, ничего не знала о машине Бонни и Клайда, не знала о том, что сказал мне отец насчет его интереса к ограблениям. Однако теперь она была в деле.

Куда лучшим планом – поскольку простым – был такой: заменить номера «шевроле» на добытые отцом в Северной Дакоте, приехать в Крикмор, как он и предлагал, с утра пораньше, поставить машину за банком, не перед ним, у всех на виду; войти в банк, ограбить его, выйти, обогнуть здание, забраться в машину, где его будет ждать мама, лечь на заднее сиденье, а то и в багажник, а затем они уедут точно так же, как приехали. И никакой спешки. Все должно выглядеть естественно. Такой план хорош еще и тем, что основан на свойственном людям обыкновении не усматривать ничего примечательного в том, в чем сами они не участвуют. В том числе и в людях, которые появляются в пятницу в девять утра на улице Крикмора, Северная Дакота, – города, где никогда ничего примечательного не происходит.

В «хронике» мамы не сказано, какие возражения выдвинул против ее более простого плана отец. Поездка была долгой – четыреста миль. Они останавливались, чтобы поесть, заправлялись в Уинетте, провели в машине многие часы – времени на то, чтобы высказать все, что думал каждый, им хватило бы. Мама пишет только, что в конце концов она «убедила его»: самое правильное – заночевать в Глендайве, Монтана, и постараться, чтобы их там заметили, но в глаза не бросаться – ни там, где они остановятся, ни там, где будут есть. А на следующее утро встать, проехать оставшиеся до Крикмора шестьдесят миль, проделать задуманное и прямиком вернуться ко мне и Бернер. Мама сказала еще, что отцу хорошо бы надеть маску. Однако он отказался: в городе отца никто не знал, а лицо его и так уже было маской, само по себе. Красивой маской.

Задним числом представляется, что в выборе родителями маминого плана присутствовала злая ирония судьбы. Отцовский, при всех его потенциально слабых местах, мог сработать лучше. Все-таки отец потратил какое-то время (годы, быть может), обдумывая его и взвешивая детали, а самонадеянная идея мамы хоть и не привела к немедленному их задержанию, но тем не менее арест им обеспечила. «Бель-Эр» помнили в Крикморе с прошлого вторника, со времени, когда отец обедал там в «Таун-Дайнере». А в пятницу вспомнили и узнали – два человека, – пока машина стояла за банком и когда выезжала после ограбления из города. Ее мысленно взяли на заметку и дежурный глендайвского мотеля «Йеллоустоун», и шериф округа Доусон, увидевший грейт-фолские номера и наклейку армейского магазина на ветровом стекле. А тут еще забавный южный выговор отца и его манеры распорядителя торжественного обеда, летный костюм и армейского образца револьвер. Охранник банка заметил даже крошечные, обмахрившиеся дырки на плечах этого костюма. Охранник служил когда-то в ВВС сержантом и совершенно правильно догадался, что и дырки, и потемнения ткани оставлены на костюме капитанскими нашивками. Родители просто-напросто не понимали, что такое жизнь в затерянных посреди прерий городках, где каждый замечает все. Хотя ничто из перечисленного нельзя было непосредственно связать с нашими родителями (уже успевшими вернуться к нам в Грейт-Фолс), без запомнившегося многим «шевроле» никто и не подумал бы, что заметил какие-то вещи, не стал бы сопоставлять одну с другой или с тем, что заметили – не ведая того, но все же, как оно ни удивительно, заметили – другие люди. Впоследствии выяснилось, что отца никто в Крикморе не запомнил, однако, когда пришло время давать показания против него, он вдруг отчетливо вспомнился очень многим.

Я всегда гадал, о чем разговаривали в машине, которая пересекала центральную часть Монтаны, мать и отец, оставившие сестру и меня не так уж и далеко позади и летевшие с револьвером в сумке навстречу своей судьбе. Я всегда полагал, что разговор их был совсем не таким, какой представляется вам, – как это бывает и со многим иным. В моих (можете называть их так) фантазиях родители не спорили, не кипятились, не испытывали страха или ненависти друг к дружке. Отцу не приходилось уговаривать маму ограбить банк. (Необходимость в этом отсутствовала.) Мама не перечисляла ему причины, по которым ограбление следовало счесть ненужным. (Оно было делом уже решенным.) Отец думал о том, что деньги поправят нашу жизнь, позволят ему преуспеть, сохранить семью, а всем нам – окончательно обосноваться в Грейт-Фолсе и жить как нормальные люди. (Он это уже говорил.) Или же, придя к заключению, что он неудачник, превративший нашу жизнь черт знает во что, изнывал от желания совершить нечто из ряда вон выходящее (куда более значительное, чем продажа ранчо или автомобилей – или кража коров), нечто способное либо сделать нашу жизнь обеспеченной, либо не оставить от нее камня на камне, да так, что пути назад у нас уже не будет. Если принять во внимание переменчивость и опрометчивость отца, верным могло быть любое из двух или оба вместе. Однако ясно было, что получить он хочет больше каких-то двух тысяч долларов, которые придется отдать индейцам, – с ними он мог уладить все, и не грабя банк. Большее, что бы оно собой ни представляло, – вот чем стало для него это ограбление.

С мамой все, разумеется, было иначе. Очевидной авантюристкой она не была и умом обладала здравым. Родители мамы воспитали в ней трезвость, способность воспринимать тонкие различия и умение видеть альтернативное будущее, которое можно создать для себя даже в тридцать четыре года. Но, поскольку она согласилась сделать все это – поехать с отцом, составить более простой план, сидеть в машине и ждать, вести ее после ограбления, – поскольку она была весела и шутила с нами за ночь до этого, приходится признать, что на ограбление мама пошла если и не охотно, то, по крайней мере, сознательно, с какими-то идеями касательно того, что сразу после него жизнь ее может перемениться к лучшему.

Поразмысли мама как следует, она увидела бы свою ошибку, поняла бы, что они могли просто оставить дом и те немногие пожитки, какие в нем находились, и среди ночи уехать из города. После того как отец покинул военную службу, Грейт-Фолс перестал отличаться чем-либо от других городов. И мама, и он терпеть не могли скопидомствовать – кроме «шевроле» и пары детей у них почти ничего и не было. Мозг мамы просто-напросто не потрудился пройти вдоль избранного ею пути достаточно далеко. Потому что, потрудившись, он увидел бы пугающую неопределенность конечного результата.

Я полагаю – а прошло уже пятьдесят лет, – что новые для нее чувство свободы и облегчение, неожиданно возникшие, пока Бев рыскал по бесплодным землям Дакоты в поисках пригодного для ограбления банка, заставили Ниву прийти к замечательно неверному заключению: ограбление – это риск, который позволит ей с большей легкостью получить то, чего она жаждет. Она совершила просчет, не сильно отличавшийся от того, что подтолкнул ее к браку с Бевом Парсонсом, – просчет, внушенный маме желанием бросить жизнь, которую она вела, и начать другую, которая могла бы, наверное, оказаться более увлекательной и полной неожиданностей, да не оказалась. Получив половину добычи, она не обязана была бы возвращаться к обратившемуся для нее в позор существованию, которым наделил ее тот, первый просчет. Ограбление могло представляться маме выбором лучшим, чем ночное бегство, после которого она проснулась бы притащившей с собой все то, чем была сыта по горло, в каком-нибудь пропыленном, чужом ей Шайене, штат Вайоминг, или в Омахе, штат Небраска. В «хронике» мама пишет, что по пути в Крикмор она, не зная, сколько денег им удастся взять, но полагая, что немало, сказала мужу: когда с ограблением будет покончено, она заберет половину добычи, а с нею и обоих детей и уедет. По ее словам, отец рассмеялся и ответил: «Ладно, подождем и посмотрим, что ты скажешь потом».

Я думаю, маму зачаровывало само приближение к «точке невозврата» – на всем пути, пока они разговаривали, делились сокровенными мыслями, обменивались ласковыми словами, ведь жизнь их, говоря формально, еще не изменилась. Они еще не обратились в преступников. Поразительно, как далеко способна простираться наша нормальность, как долго удается нам удерживать ее в поле зрения, – словно плот наш уносит в открытое море, а полоска берега все сокращается и сокращается в размерах. Или воздушный шар поднимается в небо, подпираемый столбом воздуха прерий, и земля под нами ширится, уплощается, становится все более неразличимой. Мы замечаем это – или не замечаем. Но мы уже зашли слишком далеко, и все для нас потеряно. Думаю, из-за сделанного нашими родителями страшного выбора я в равной мере и не верю в нормальную жизнь, и жажду ее. Я затрудняюсь одновременно держать в уме и идею нормальной жизни, и постигший наших родителей конец. Но постараться держать стоит, поскольку, повторяю: в противном случае почти ничего в моем рассказе понять нельзя.

То, какими мы видели их в последний раз – перед тем как каждый из них стал кем-то другим, – говорит мне, что, пока «шевроле» катил на восток, наши родители, сидевшие бок о бок, впервые освободившиеся от детей и оставшиеся наедине, возможно, еще ощущали то немногое из их давней близости, что сумело уцелеть и посетило их прошлым вечером, еще могли проследить ее историю вспять, до самого истока. Чувствовали, что каждый из них завершил в другом сотворение чего-то неповторимого, симпатичного и настолько основательного, что уяснить его или испытать полностью не удается никогда – лишь в самом начале. Конечно, если бы мама не забеременела, а отец не поступил бы как порядочный человек, все обернулось бы не более чем мимолетным увлечением, от которого легко отгородиться улыбкой и которому оба лишь дивились бы впоследствии как чему-то ненадолго вселившемуся в них, походившему на любовь, но скончавшемуся, не произведя на свет потомства.