Текст книги "Разумное животное"

– Надо будет установить очередность!..

– Отвечаю на первый вопрос, – сказала Арлетт. Она мельком взглянула на Боба: «Дурачок, не понимаю, что это он так старается».

– В активном словаре Ивана примерно сорок слов.

– Так много! – удивился Фойл. – Сорок слов! В десять рае больше, чем у Вики!

– Не могли бы вы назвать некоторые из них? – спросил Си.

– Мисс Лафёй, – возразил Фойл, с досадой глядя на Си, – не ответила на мой вопрос о том, сильно ли Иван искажает слова.

Арлетт подняла руки и объявила:

– Прежде чем я отвечу на ваши вопросы, мне хочется обратить ваше внимание на одно обстоятельство: Иван уверенно обращается с самыми отвлеченными языковыми символами. Например, он умеет говорить right, left, in, out33
  Right,left,in,out(англ.)—правая сторона, левая сторона, внутри, снаружи.


[Закрыть] и безошибочно их употребляет. Он пользуется глаголами go, come, listen, look, speak44
  Go,come,listen,look,speak(англ.)—уходить, приходить, слушать, смотреть, говорить.


[Закрыть] и употребляет их вполне сознательно.

– В таком случае мне неясно, – удивился Си, – что же ограничивает ваш опыт…

– Сейчас скажу, – продолжала Арлетт. – И заодно отвечу мистеру Фойлу.

– Наконец-то! – обрадовался Фойл.

Арлетт улыбнулась ему:

– Начну с менее важного: как и следовало ожидать, Иван сильно дельфинизирует человеческие звуки. Голос у него резкий, гнусавый, визгливый, и понимать его не всегда легко. К сожалению, кроме этих маленьких недостатков, есть нечто куда более серьезное. Она сделала паузу, потом продолжала:

– Ивану удается произносить только односложные слова – вот что ограничивает наш опыт. Когда мы пытаемся его научить слову из двух слогов, он запоминает лишь последний слог, безразлично, ударный или безударный. Так music55
  Music,Ivan,listen(англ.)—музыка, Иван, слушать.


[Закрыть] превращается в zic, Ivan – в Fa, listen – в sen. И тут мы сталкиваемся с трудностью, которая, по мнению профессора Севиллы, в настоящее время тормозит всякое продвижение вперед: Иван не умеет складывать слоги.

– Разрешите, я возьму у вас стакан, мистер Си? – осведомился Боб.

– С удовольствием, – ответил Си, адресуя ему заговорщическую улыбку, но не глядя на него.

Боб изящно скользнул к нему, с приветливым видом взял стакан и захватил стакан Фойла. Все это он про делал, слегка поклонившись и жеманно выгнув руку. Арлетт молчала: она была обижена тем, что ее прервали, а еще более тем, что Си сразу же не продолжил разговора, не задал нового вопроса. Боб нарочно перебил ее, чтобы понравиться Си, а Си нарочно за молчал, чтоб ее смутить.

– Мисс Лафёй, – начал Фойл, – вы сказали, что Иван не умеет складывать слоги.

– Но есть и более серьезное препятствие, мистер Фойл, – с благодарностью взглянула на него Арлетт. – Иван не умеет складывать слова. Он может сказать и понять слово give. Он способен понять и сказать fish66
  Give, fish(англ.)—дай,рыба.


[Закрыть], но еще не может сказать give fish. Если Иван этого добьется, то, по мнению профессора, он сделает решающий шаг.

– Другими словами, – подхватил Си, – Иван заговорит, когда он перейдет от слова к фразе.

– Правильно.

Наступило молчанье.

– Но ведь и то, что он научился произносить односложные слова, уже великолепное достижение. – сказал Фойл.

– Да, – подхватила Арлетт, – совершенно согласна с вами, мистер Фойл, это действительно великолепно.

Си вынул из кармана портсигар, протянул его Фойлу, который отрицательно махнул рукой, взял сигару Алман и закурил.

– Я полагаю, – заговорил он, – что Се вилла кое-что предпринял, чтобы преодолеть трудность, о которой вы нам рассказали…

Его фраза могла показаться безобидным вопросом, однако он произнес ее каким-то неуловимым тоном укора по отношению к Севилле.

– Конечно, – ответила Арлетт, – и я очень хорошо помню, как это было. Однажды профессор Севилла собрал нас в лаборатории и сказал нам следующее – Боб исправит меня, если я ошибусь. «Представим, – сказал он, – что я в плену у каких-либо животных, превосходящих развитием человека, где со мной очень хорошо обращаются, я нахожусь в приятном, но охраняемом месте. Мои сторожа предлагают мне работу, которая требует громадного напряжения умственных сил. Я стараюсь ее выполнить. Разумеется, меня содержат в прекрасных условиях. У меня всевозможные удобства, отличная пища, и я окружен любовью своих сторожей. Однако я не чувствую себя вполне счастливым. Потому что я, как говорится, „единственный в своем роде“. Мне не хватает спутника, вернее, спутницы. Теперь предположим, что мои благожелательные сторожа дают мне эту спутницу, что она мне нравится, что я влюбляюсь в нее. Все тогда меняется. Моя жизнь обретает новый смысл. У меня появляется мощный психический стимул, который развивает мою веру в себя, предприимчивость и творческие порывы. Не думаете ли вы, что от этой перемены в моей жизни прежде всего выиграет моя работа?».

– Браво! – шумно зааплодировал Боб Мэннинг, искоса взглянув на Си. – Вы прекрасно повторили речь Севиллы!

Он произнес слово «речь» с еле уловимой насмешкой.

Арлетт с возмущением посмотрела на него:

– Мне казалось, что вы были согласны с этой, как вы говорите, речью.

– Но я и сейчас согласен, – сказал Боб, адресуя мистеру Си уклончивую улыбку. – Откуда вы взяли, что я не согласен?

Какой-то резкий смешок неожиданно вырвался у Си, который, казалось, очень хотел его сдержать. – Если я правильно понимаю, – нарочито серьезно начал он, – профессор полагал, что присутствие самки помогло бы Ивану решить его языковые проблемы. В конце концов почему бы и нет? – спросил он, простодушно оглядывая присутствующих. – Почему бы не быть связи между филологией и сексуальностью?

Боб взглянул на Си так, словно он тоже подавил желание прыснуть со смеху, и с пафосом подхватил:

– Почему бы нет?

Фойл с любопытством скользнул взглядом от Боба к Си, затем его взгляд задержался на Арлетт. Фойл заметил, что Арлетт очень раздосадована, и он великодушно попросил:

– Мисс Лафёй, расскажите нам, как же закончился эксперимент.

Арлетт улыбнулась ему:

– Самым неожиданным образом… Действительно, становилось ясно, что Ивану все тяжелее переносить одиночество. Он был взволнован, возбужден, рассеян, гораздо меньше внимания уделял своим голосовым упражнениям; можно даже сказать, что он ленился. Кроме того, он начал вести себя с нами, как с самкой, потому что ему случалось принимать перед нами S-образную позу, которая является характерным признаком эротического поведения дельфина во время ухаживания за самкой. Все чаще, например, он терся о нас грудными плавниками, ласкал нам головы, кусал за ноги и за руки. Его эротические действия учащались, становились резче, и дошло до того, что мы больше не осмеливались плавать с ним, боясь ранений от его укусов – сколь бы приятными они ни были, я полагаю, для самки-дельфинки…

Фойл улыбнулся.

Си поднял сигару.

– С кем же из вас он так себя вел?

– Я отвечу на этот вопрос, – ухмыльнулся Боб, подмигивая Си. – Первое время почти со всеми. Потом чаще всего с Арлетт.

– Я его понимаю, – заметил Фойл.

Арлетт посмотрела на Боба Мэннинга и нахмурила брови.

– Продолжайте, мисс Лафёй, – попросил Си.

– Все это и заставляло нас предполагать, что самка по имени Мина, которую мы собирались ему дать, будет принята хорошо. И действительно, все так и было. Конечно, сначала Иван вел себя несколько боязливо, когда в бассейн, который он считал своим безраздельным владением, посадили еще одно животное. Он замер и некоторое время наблюдал за ней, однако его наблюдения, должно быть, его успокоили, потому что через несколько секунд он перешел, от крайней робости к самому необузданному ухаживанию. Участились ласки, прикосновения, укусы, и весь день брачный танец продолжался в каком-то невероятном темпе. Дельфины в основном совокупляются ночью или на рассвете, и мы никогда не узнаем, спарились ли Мина и Иван, но, когда наступил день, отношение нашего дельфина к своей подруге резко изменилось. Он не только уже не гонялся за ней, но самым решительным образом отвергал все ее ухаживания. Когда она подплывала к нему, он угрожающе лязгал челюстями. Потом он поворачивался к ней спиной и отплывал, сильно ударяя по воде хвостом. Мина принимала перед ним S-образную позу, но безуспешно, потому что, едва она хотела его приласкать, он начинал бить ее грудными плавниками и снова лязгал челюстями. Его отношение к бедной Мине не улучшилось и на другой день. Оно даже стало более враждебным и угрожающим. В момент, когда Мина упорно приставала к нему со своими ухаживаниями, он укусил ее за хвост, на этот раз по-настоящему, – после этого она уже боялась к нему подплывать. Когда стало ясно, что Иван не выносит общества Мины, профессор Севилла, боясь за ее жизнь, решил убрать дельфинку из этого бассейна и поместить в бассейн номер 2, где, кстати, она была сразу же принята самцом в двумя санками, которых мы там воспитываем.

– Так что же произошло? – спросил Си.

– Мы долго об этом спорили и все еще спорим, – ответила Арлетт, – но нам остается только строить разные предположения.

– Например?

– Прежде всего надо понять, что спаривание у дельфинов – акт трудный. Он требует от самки большого терпения и уступчивости. Предположим теперь, что Мина была неловкой, уплывала от него, когда следовало остановиться, и что попытки Ивана овладеть ею кончились неудачей. Из-за этого он мог испытать острое разочарование.

– И невзлюбить ее? – улыбаясь, спросил Фойл. – Она слишком долго кокетничала с ним, и он разозлился? Но это не объясняет, почему он не возобновил свои попытки на другой день.

– Я склонен думать, – заметил Си, – что раз этот опыт закончился неудачей, Иван навсегда утратил интерес к самкам.

– Дело не в этом, – улыбнулась Арлетт. – Быть может, Мина просто-напросто не та самка, которая нравится Ивану…

– По-моему, на этот раз, мисс Лафёй, вы преувеличиваете, – рассмеялся Фойл.

– Нисколько. В своих любовных привязанностях или антипатиях дельфины так же избирательны, как й мужчины.

Си раздавил окурок сигары в стоящей перед ним пепельнице.

– Значит, – спросил он, – можно было бы объяснить личной неприязнью Ивана тот факт, что Мина не пользовалась у него успехом?

– Это всего лишь гипотезы, разумеется.

– Так вы считаете, что терапия, которая должна была вынудить Ивана перейти от слова в фразе, не была неудачей? – скрывая иронию, допытывался он.

– Не понимаю, как можно утверждать, что она потерпела неудачу, – ответила Арлетт, и в ее голосе прозвучали решительные нотки. – Нельзя делать такой вывод на основании одного опыта.

– Вы хотите сказать, что Севилла намерен начать все сначала с другой самкой?

– Он мне этого не говорил, но думаю, что да.

Си встал, взял шляпу и с улыбкой сказал:

– Ну что же, он упорен.

– Так и надо, – убежденно сказала Арлетт. – «Успех – это ряд преодоленных неудач».

– А кому принадлежит этот прелестный афоризм, мисс Лафёй? – с кислой миной осведомился Си.

– Севилле, – вполголоса сообщил Боб Мэннинг.

Си, который уже размашисто шагал к двери, оглянулся через плечо и улыбнулся ему. Арлетт пристально посмотрела на Боба Мэннинга, а когда тот поравнялся с ней, схватила его за руку и злым шепотом спросила:

– Считаете себя хитрецом? Вы все время лебезили перед этим гнусным типом. Что это нашло на вас?

Голый, весь в поту, Си присел на кровати, два раза подряд провел руками по румяному лицу, словно хотел стереть с него усталость. «Черт побери, я просто валюсь с ног, до смерти хочу спать, кажется, я мог бы заснуть и без снотворного. Что за дурацкий рефлекс, черт возьми, какое мне до всего этого дело – принимать наркотики или нет? Они же нелепы, все эти мои ровесники, которые отказываются от табака, алкоголя, излишеств и начинают упражнять брюшной пресс. Ну и сволочи, что она им дает, эта их борьба со старостью? Рано или поздно они будут побеждены, будут умирать по кусочкам: легкое, печень, сердце, рак предстательной железы». Си хихикнул, он чувствовал себя переполненным какой-то беспредметной ненавистью, эта ненависть придавала его мыслям пылкость, силу, быстроту, которые были ему приятны.

«Глядя на них, я умираю со смеху: гимнастика, свежий воздух, гигиена, здоровая размеренная жизнь! А по сути, что все это такое? Жалкий отступательный бой, и ничего больше, а в финале – разгром, совершенно неизбежный разгром – единственное, в чем можно быть уверенным. Жизнь или смерть, какая разница? Само слово „жизнь“, какая насмешка, какой обман! Называть жизнью эти несколько жалких минут между небытием и смертью – сплошной обман, все подделано, все заранее подтасовано, а в итоге смерть. Что за ерунду они болтают об этом их „успехе в жизни“? Какая жизнь? Какой успех? В университете я тоже верил в успех. Позже, помнится, я говорил себе: ты всего лишь суперсыщик, а мог бы стать ученым, иметь лабораторию, сотрудников, вести творческую работу, как этот метек, то есть заниматься всем тем, о чем рассказывала сегодня эта сучка. Все мерзость, мерзость, в жизни никто не добивается успеха, есть одни неудачники, все люди – неудачники, потому что все умрут…

И я и Джонни… Ну что ж, пусть все они сдохнут, все, как можно скорее, пусть их сметет водородная бомба, пусть в ее огне сгорит несколько миллионов, и я заодно, в общей куче, какое это для меня имеет значение, разве я просил производить меня на свет? Единственная моя радость заключалась в том, чтобы хорошо делать свое дело. Если бы Джонни остался жив, я бы взял его на службу. Вместе мы пережили незабываемые мгновения. Как это было прекрасно – словно рыцари просыпаться утром, сапог к сапогу, шпора к шпоре, упиваться своей свободой, каждую минуту рискуя жизнью. Расставив ноги, Джонни стоит на залитой солнцем улице деревни, которую мы только что взяли, – широкоплечий атлет, которого, казалось, никто не сможет одолеть. «Видишь того старого хрыча, что молится перед своей лачугой? Я его разыграю в орлянку; если орел – пальцем не трону, если решка – прихлопну». Он подбрасывает монету, монета переворачивается в воздухе, сверкая на солнце, он ловит ее и с размаху накрывает ладонью. «Решка! Ему конец!» – говорит Джонни, снимая предохранитель. Старик свалился в пыль, он умер, как раздавленная ногтем вошь. В это мгновенье Джонни был похож на спокойного, безмятежного бога. С невозмутимым, абсолютно бесстрастным лицом он посмотрел на меня и недрогнувшим голосом сказал: «Сегодня – он, завтра я». На другой день настал его черед…

Черт подери, теперь мне безразлично мое ремесло. Если так будет продолжаться, я уже не смогу им заниматься. Я чуть было не грохнулся в обморок перед этой потаскушкой и ее дельфином Иваном. Кстати, почему Иван? Кто еще подсунул русское имя американскому дельфину?» Желудок Си свела спазма, он лег на спину, раздвинул ноги и сильно потер живот. Пальцы его погрузились в дряблое тело, и он подумал: «Вся эта плеть и кровь, потроха и нервы, как у животного, человек – это животное, и ничего больше, слабое, потное, вонючее животное. Этот метек, может быть, добьется своего, во всяком случае, он почти у цели, это ясно. Еще одна штука, которую Лорример от меня скрыл. Ты спрашиваешь, публикуют ли они результаты, ты спрашиваешь, „не секретно“ ли это, а на кой ляд мне нужны, сэр, эти ваши „несекретные“ сведения? Я не знаю, какие меры они примут, но ничто мне не помешает принять свои. И я готов держать пари на свои брелоки, что этот очаровательный мальчик согласится передавать мне сведения о Севилле».

С какой-то пронзительной силой в комнате зазвонил телефон.

– Черт, – выругался Си, – только собрался заснуть.

Он снял трубку.

– Алло, Билл, это Кейт, я решил тебя побеспокоить. Только что я получил срочную телеграмму, которую перескажу в двух словах: русские категорически запретили ловлю дельфинов в своих водах. К любому рыбаку, который ранит или убьет дельфина, будут применяться строгие санкции.

– Понятно, понятно, – ответил Си. – От какого числа телеграмма?

– От 12 марта.

– Спасибо, Кейт.

Он положил трубку.

Через некоторое время он встал, спать расхотелось, надел домашние туфли и принялся расхаживать взад и вперед по комнате.

4

– Этот Си приперся к нам после обеда, – сказала Мэгги. – Помнить, он был с помощником, похожим на боксера. Во всяком случае, помощник выглядел куда симпатичнее патрона. От одного взгляда этого типа Си у меня мурашки по спине бегали.

– Помню, – ответила вытянувшаяся на раскладушке Лизбет. Она жила в комнате вместе с Мэгги. Было еще тепло, сквозь штору просвечивали лучи солнца. Лизбет была в трусах и лифчике; высокая, сильная, белокурая, атлетически сложенная, с правильными чертами лица, с широким лбом, с квадратным подбородком, она казалась очень красивым, умным и волевым парнем, который в последний момент, словно по ошибке, оказался девушкой. Даже массивная грудь ничуть не делала ее женственнее. Она приподнялась на локте и с видом завзятого курильщика дымила сигаретой, пристально глядя на Мэгги голубыми глазами.

– Прекрасно помню, – повторила она. – Арлетт пошла с ними в лабораторию. На ней был новый купальник, который отлично подчеркивал ее красивую фигуру. А мы с тобой дежурили на плотах в бассейне.

– Ну вот, как раз в тот день он и порвал с ней, – затараторила Мэгги. – Вернулся он поздно, очень поздно, выглядел мрачно и сказал: «Когда мисс Фергюсон снова будет звонить, отвечайте, что меня нет», Я встала, я едва сдержалась, чтобы не разулыбаться, и спросила: «На какой срок?» Он с безразличный видом повел бровями. «Ну все-таки, – настаивала я, – надо же мне знать, временная это инструкция или постоянная?» – «Сами увидите», – ответил он. И, взглянув на него, я сразу поняла, что все копчено. IIподставляешь, как я обрадовалась. Не знаю, что она ему сделала, но он был в бешенстве. Лишь позднее, думая над этим, я спрашивала себя, так ли уж он полезен, этот разрыв.

– Я тоже задаю себе этот вопрос, – подтвердила Лизбет.

Они переглянулись и замолчали, как будто сомневаясь, одно ли и то же они имеют в виду. Они даже перестали смотреть друг на друга. Прошло несколько секунд. Они напоминали осторожных кошек, которые, усаживаясь друг против друга, прячут когти, поджимают лапы и зажмуриваются.

– Того же мнения и Боб, – продолжала Мэгги. – Ты знаешь, как он проницателен, меня он понимает прежде, чем я рот открою. Просто невероятно, до какой степени мы понимаем друг друга, часто взгляда достаточно. В сущности, нам больше не нужны слова. Все это мне очень напоминает мои отношения с Джеймсом Дином. Бедняга Джеймс, я все еще вижу, как он молча сидит в старом кожаном кресле тетки Агаты в Денвере, глядя, на меня своими грустными глазами. Помнишь, какие у него были трогательные глаза, в них как бы сосредоточивалась вся скорбь мира. Что касается Боба, то с ним совсем другое дело. Он такой робкий, так страшится всякого проявления чувства, что я не знаю даже, смогу ли я объявить о нашей помолвке этим летом, как намечала раньше…

– А что, – удивилась Лизбет, – он действительно?..

– Да что ты, конечно, нет, – воскликнула Мэгги, повернув к Лизбет красноватое лицо и выпятив толстые, пухлые губы, – это вовсе не в жанре Боба, он даже ни разу не пытался меня поцеловать. Он так деликатен, никогда не позволит себе грубого жеста, он весь из полутонов и нюансов. Знаешь, как-то мы вдвоем гуляли по городу и глазели на витрины. Он обмер от восторга, увидев какую-то белую в черную полоску кофточку, и сказал: «Какая прелесть, чертовски хороша, я бы очень хотел такую купить». Я расхохоталась до колик: «Да ты что, Боб, тебе нравилось бы носить эту штуковину?» Знаешь, дорогая, он вспыхнул, покраснел до ушей и, отвернувшись, пробормотал; «Да нет, что ты, я думал о тебе, я подумал, что она тебе очень бы пошла». Я просто онемела, была совершенно потрясена. Ведь он намекнул на нашу совместную жизнь в будущем, когда мы поженимся. Я так разволновалась, что взяла его руку и, не говоря ни слова, сжала ее. Но даже это было для Боба слишком. Он высвободил руку и сухо сказал: «Что с тобой, Мэгги, да ты с ума сошла, что это на тебя нашло?» Он восхитителен, ты не находишь?

– Конечно, конечно, – согласилась Лизбет, потупив глаза и разглядывая свою сигарету. Капли пота сверкали у нее на лбу. В комнате не было кондиционирования. Она затянулась ментоловой сигаретой и, вздохнув, подумала: «Теперь она опять начнет мне рассказывать о Джеймсе Дине, и снова о Севилле, и еще о Бобе. Она спятила, у нее это настоящая болезнь. Если б она не была такой доброй, я бы просто возненавидела ее. Она такая страшная, меня от нее почти тошнит, мне всегда хочется взять носовой платок и протереть ей в уголках глаз».

– Кажется, – сказала она, садясь на кровать, – я сейчас надену купальник и сбегаю в бассейн окунуться.

– Иван будет к тебе приставать, – сказала Мэгги. – Знаешь, он действительно начинает вести себя неприлично, я уже не говорю об укусах и ударах хвостом. Ну конечно, он восхитителен, такой сильный, такой ласковый. Тем не менее как-то раз он взял в рот кою лодыжку. У него, ты знаешь, некоторая слабость ко мне. И больше он уже не хотел меня отпускать, я даже чуть было воды не наглоталась.

– Интересно, – перебила ее Лизбет, заводя правую руку за спину, чтобы расстегнуть лифчик, – не подготавливает ли себе Севилла еще одно разочарование, ожидая чуда от новой самки. В конце концов если сам Иван не сумеет перейти от слова к фразе, то не понимаю, в чем ему поможет «удачный брак». Это все равно, что думать, будто мужчина сразу делается умнее оттого, что взял женщину. Вообще-то обычно бывает как раз наоборот.

– Ой, Лизбет! – воскликнула Мэгги, отводя глаза. Ей не нравилось, когда Лизбет голая расхаживала по комнате. Лизбет была совершенно лишена стыда. Переодевая лифчик, она даже не прикрывала грудь.

– Лизбет, – продолжала Мэгги, – дело совсем не в этом. Севилла никогда не говорил ничего подобного. Он сказал, что самка позволила бы Ивану обрести уверенность в себе и усилила бы его творческие порывы.

– Вот именно, – подхватила Лизбет, – это точка зрения эгоиста. И вправду можно подумать, что женщина – инструмент, который должен помогать самцу в работе после того, как послужил ему для удовольствия. Вот увидишь, теперь, когда Севилла выпроводил свою светскую даму, он не замедлит заняться кем-либо из нас – Арлетт, Сюзи, мной, тобой (она прибавила «тобой» потому, что Мэгги смотрела на нее), чтобы, как он выражается, усилить свои творческие порывы. Обожаю этот эвфемизм, – усмехнулась она.

– Да что ты, – возмущенно перебила ее Мэгги, ее грубое обветренное лицо пылало от негодования, – ведь это же инстинкт женщины – помогать любимому мужчине! Я бы вышла за Севиллу, – ты, наверно, знаешь, что мы едва не поженились год назад, однако он никак не мог решиться. Видишь ли, в сущности, он очень робок. И с ним тоже надо было, чтобы я все взяла в свои руки. Но ты меня знаешь, терпеть не могу выглядеть так, будто я навязываюсь кому-нибудь. Так вот, если б я согласилась стать его женой, поверь мне, Лизбет, для меня было бы большим счастьем день и ночь работать на него.

– Ты и так довольно успешно это делаешь, – заметила Лизбет, – и Арлетт тоже, а у нее нет твоей физической выносливости. Она ему позволяет эксплуатировать себя, вот в чем правда. Она меня очень беспокоит, и ты тоже, – сразу же прибавила она, – вы обе с ума сошли с вашим Севиллой. А она такая прелестная, такая нежная, ее может ждать только разочарование.

– Ты ее очень любишь, ведь правда? – вдруг спросила Мэгги.

– Очень, – ответила Лизбет, и на ее честном, угловатом лице выступил легкий румянец, – она одна из самых привлекательных девушек, которых я вообще когда-либо встречала. И дело вовсе не в том, что она хорошенькая. Понимаешь, в ней есть какое-то очарование, какая-то тайна.

В дверь постучали, и голос Боба Мэннинга спросил:

– Мэгги, мне можно войти?

– Ну конечно, можно.

Он открыл дверь и застыл на пороге. Всякий раз он не просто входил в комнату, а появлялся в ней, как актер на сцене, – высокий, стройный, изящный, с темноволосой аристократической головой, с тонким с еле заметной горбинкой носом, с красивыми карими живыми глазами под черными ресницами, с гибкими руками и длинными тонкими пальцами (он никогда не опускал руки в карманы, никогда не клал ногу на ногу, когда садился, он всегда знал все: эзотерические романы, авангардистские фильмы, модную музыку, наиновейших поэтов).

– Черт возьми, – выругалась Лизбет, тщетно пытаясь застегнуть лифчик.

– Разреши, я тебе помогу, – с прелестной улыбкой предложил Боб. Сделав два больших шага, он оказался посреди комнаты, уверенно подтянул края лифчика и застегнул их. – У тебя прелестный купальник, – сказал он, склонив голову на плечо.

– На меня, знаешь, комплименты не действуют, – ответила Лизбет.

Он секунду подождал, почти актерским жестом поднял свою красивую голову, добрую секунду стоял неподвижно, выставив бедро и небрежно оперевшись рукой о стену, и потом мелодичным, как звук флейты, голосом сказал:

– Так вот, дорогие мои, я принес вам важную новость: только что прибыла супруга, которую профессор Севилла предназначает Ивану. Мы устраиваем ее в жилище будущего мужа, и я надеюсь, что из любви к Ивану и из уважения к его отцу Севилле вы соблаговолите присутствовать при этой церемонии. Кроме того, вот уже пять минут, как профессор весьма настойчиво требует вас к себе.

– Ты что, не мог об этом раньше сказать? – спросила Лизбет, поводя своими широкими плечами.

Нервная, встревоженная, с любопытством оглядываясь и стараясь не упускать из виду ничего из того, что происходило вокруг, дельфинка лежала на носилках. Носилки раскачивались на тросе, на котором е помощью лебедки их опускали в бассейн. Иван настороженно застыл в другом конце бассейна на глубине примерно в метр, лишь его хвостовой плавник чу и заметно подрагивал. Голова его была поднята, и он гибким, сильным движением поворачивал ее то влево, та вправо, стараясь поочередно каждым глазом рассмотреть дельфинку. Одновременно он издавал какие-то перемежаемые паузами свисты, усиливаемые на берегу громкоговорителем. Дельфинка еще не ответила ему ни одним звуком – наверное, потому, что ее беспокоило это висячее положение и раскачивание; однако ее веки, которые почти не двигались, когда Иван мол чал, вздрагивали, как только раздавались его свисты.

В белых полотняных брюках и спортивной рубашке, по-юношески стройный, с черными как смоль волосами и живыми, нетерпеливыми черными глазами Севилла стоял справа от лебедки. По обе стороны от него находились Питер и Майкл, оба выше его на целую голову. Парни, блондин Питер и шатен Майкл, были в плавках, оба атлетически сложены, загорелые, непринужденные, с коротко подстриженными волосами, с ямочками в уголках губ. Ослепительно улыбаясь, они выглядели удивительно здоровыми, ухоженными, преисполненными сознания своей ответственности.

Как только Лизбет и Мэгги появились на пороге барака – за ними высилась фигура Боба, – Севилла нетерпеливым жестом сделал им знак приблизиться. Лизбет и Боб прибавили шагу, а Мэгги побежала, она смутно чувствовала себя виноватой оттого, что заметила рядом с парнями Сюзи и Арлетт. Все сотрудники были в сборе.

– Я собрал вас, – начал Севилла, весело глядя на них черными глазами, – потому что мне не хотелось бы повторять ошибку, которую я допустил с Миной. Помните, я был так уверен, что Мина уживется с Иваном, что даже не подумал с самого начала организовать наблюдение за парой. Последствия вам известны: мы так и не узнали, что произошло между ними ночью. Одним словом, истинная причина их разрыва осталась неизвестной. На этот раз мы будем предусмотрительнее и организуем сменное дежурство, днем и ночью. Когда стемнеет, бассейн будет освещаться рефлекторами. Я вас разбил на группы по два человека. Наблюдая за парой, один – на поверхности, другой – через иллюминатор на дне бассейна, дежурные смогут общаться по телефону и записывать свои наблюдения на магнитофон. У каждого будет кинокамера. Группа будет сменяться через два часа.

Вот расписание, – продолжал Севилла, вынимая из кармана листок. – С 18 до 20 на поверхности – Сюзи, у иллюминатора – Питер; с 20 до 22 на поверхности Майкл, у иллюминатора – Лизбет; с 22 до 24 на поверхности – Мэгги, у иллюминатора – Боб; с 0 до 2 на поверхности – Арлетт, у иллюминатора – я; с 2 до 4 на поверхности – Сюзи, у иллюминатора – Питер и так далее. Я предусмотрел дежурство до завтрашнего полудня, но, возможно, мы должны будем его продлить. Мэгги вывесит расписание на доску.

Он выдержал паузу и спросил:

– Есть какие-нибудь вопросы?

Сюзи подняла руку, и Севилла дружески взглянул на нее. Вместе с Майклом и Арлетт она принадлежала к трем лучшим людям лаборатории. Сюзи – худенькая блондинка с тем безукоризненным профилем, который иногда может свидетельствовать о снобизме и высокомерии, но у нее благодаря выражению глаз производил милое впечатление искренности.

– Я полагаю, – сказала она, – что пленка для перезарядки кинокамер и магнитофонов заготовлены.

– Я поручил Питеру этим заняться.

– И Питер уже занялся, – подхватил Питер.

Он, улыбаясь, посмотрел на Сюзи, и она улыбнулась в ответ. Наступила тишина. Вдруг Лизбет заговорила с каким-то вызовом в голосе:

– Я обратила внимание, что каждая группа состоит из парня и девушки…

– Почему бы нет? – спросил Севилла, подняв свои густые черные брови.

– И что в общем девушку вы поставили на поверхности, а парня – у иллюминатора.

– В отношении вас это не совсем верно, Лиэбет. Вас я поставил у иллюминатора.

– Однако это верно в отношении трех других девушек, – продолжала Лизбет с таким видом, словно она хотела предъявить Севилле обвинение.

Севилла взглянул на свой листок.

– Да, верно. И что же?

– Пост у иллюминатора ответственнее, чем пост на поверхности, и мне интересно знать, не продиктован ли ваш выбор антифеминистскими предрассудками.

– Что вы, нисколько, – улыбнулся Севилла. – Я и не подозревал, что во мне таится подобный предрассудок. Я должен был назначить на пост у иллюминатора парней и себя только потому, что дежурить там чуточку труднее, чем на поверхности.

– В таком случае, – допытывалась Лизбет, – почему вы назначили меня к иллюминатору?

– Помилуйте, Лизбет, вы не можете одновременно упрекать меня в том, что я плохо отношусь к женщинам, раз назначил трех девушек дежурить на поверхности, и несправедливо отношусь к вам, поставив вас к иллюминатору. Надо выбирать.

Все заулыбались, а Лизбет, ни на кого не глядя, сказала:

– В таком случае я выбрала и повторяю свой вопрос: почему единственная девушка, назначенная вами к иллюминатору, – это я?

Севилла поднял руки и с раздражением ответил:

– Да не знаю, просто случайность.

– В психологии, – поучительно заметила Лизбет, – нет случайностей, а есть лишь бессознательные побуждения.

– Ну что ж, – живо вмешалась в разговор Арлетт, – предположим, что мистер Севилла назначил вас к иллюминатору из-за бессознательного уважения к вашим физическим данным.