Текст книги "Диктатор"

Роберт Харрис
Диктатор

Robert Harris

Dictator

© Robert Harris 2015

© Овчинникова А. Г., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Посвящается Холли

От автора

В «Диктаторе» рассказывается история последних пятнадцати лет жизни римского государственного деятеля Марка Туллия Цицерона в форме биографии, написанной его секретарем Тироном. Тирон существовал, и то, что он написал такую книгу, – имеющий веские доказательства исторический факт. Раб, родившийся в фамильном имении, он был на три года младше своего господина, но надолго его пережил – дожил до ста лет, если верить святому Джерому.

«Твое служение мне нельзя переоценить, – написал ему Цицерон в 50-м году до нашей эры. – В моем доме и вне его, в Риме и за границей, в частных делах и в государственных, в моих научных занятиях и в литературных трудах…»

Тирон был первым, кто дословно записал речи своего хозяина в Сенате, и его стенографическая система, известная как «Notae Tironianae», все еще использовалась церковью в шестом столетии. Некоторые ее следы (символ «&», аббревиатуры «etc», «NB», «i. e.», «e. g.»)[1]1
  «&» – «и». Etc (et cetera) – и так далее (лат.). NB (nota bene) – обрати внимание (лат.); пометка на полях для выделения важного текста. I. e. – от id est (лат.) – то есть. E. g. – от exempli gratia (лат.) – например.


[Закрыть] дожили и до наших дней. Он написал также несколько трактатов по эволюции латыни. На его многотомную «Жизнь Цицерона» ссылается как на источник историк I в. Асконий Педиан[2]2
  Асконий Педиан (ок. 3 г. н. э. – ок. 88 г. н. э.) – знаменитый толкователь Цицерона.


[Закрыть], ее дважды цитирует Плутарх. Но, как и остальные литературные труды Тирона, книга пропала во время падения Римской империи.

Какой она могла быть, жизнь Марка Туллия Цицерона? Она была экстраординарной даже по меркам того беспокойного времени. Будучи относительно низкого происхождения (в сравнении с его аристократическими соперниками), невзирая на отсутствие интереса к военным делам, он, оттачивая ораторское мастерство и блеск своего интеллекта, проносится со скоростью метеора сквозь политическую систему Рима – до тех пор, пока, вопреки всем препятствиям, не избирается в конце концов на должность консула в самом молодом дозволенном для этого возрасте сорока двух лет.

За этим последовал сотрясаемый кризисами год на этой должности – 63-й до н. э., в течение которого ему пришлось иметь дело с заговором с целью свержения республики, возглавляемым Сергием Катилиной. Чтобы подавить бунт, Сенат под председательством Цицерона приказал казнить пятерых известных граждан – происшествие, которое впоследствии вечно омрачало карьеру великого оратора.

Когда позже трое самых могущественных людей Рима – Гай Юлий Цезарь, Гней Помпей Великий и Марк Лициний Красс – объединили свои силы в так называемый триумвират, чтобы господствовать в государстве, Цицерон решил выступить против них. В отместку Цезарь, воспользовавшись своей властью первосвященника, развязал руки амбициозному аристократу-демагогу Публию Клодию Пульхру – старому врагу Марка Туллия, – чтобы тот уничтожил его. Позволив Клодию отречься от своего статуса патриция и стать плебеем, Цезарь открыл ему путь к выборам в качестве трибуна. Трибуны имели власть вызывать людей на суд народа, изводить и преследовать их. Цицерон тут же решил, что ему остается только одно – бежать из Рима. В этот отчаянный миг его судьбы и начинается действие «Диктатора».

Моей целью было описать как можно точнее в рамках художественного вымысла конец Римской республики – описать так, как его могли пережить Цицерон и Тирон. Везде, где только можно, письма, речи и описания событий были взяты из оригинальных источников. Поскольку в «Диктаторе» описана, вероятно, самая беспорядочная эра в истории человечества (по крайней мере до конвульсий 1933–1945 годов), в конце книги имеется глоссарий, чтобы помочь читателю сориентироваться в разбросанном и рушащемся мире Цицерона.

Роберт Харрис, Кинтбери, 8 июня 2015 года

Меланхолия древнего мира кажется мне более глубокой, нежели меланхолия современников, которая в большей или меньшей степени подразумевает, что по ту сторону черной пустоты лежит бессмертие. А для древних эта «черная яма» и была самой бесконечностью; их мечтания возникают и исчезают на неизменном эбеново-черном фоне. Ни выкриков, ни судорог – ничего, кроме пристальности печального взгляда. Даже когда богов не стало и еще не пришел Христос, был необыкновенный момент в истории, между Цицероном и Марком Аврелием, когда существовал только человек. Нигде больше я не нахожу подобного величия.

Гюстав Флобер, письмо г-же Роже де Женетт, 1861 г.

При жизни Цицерон улучшал жизнь. То же самое могут сделать и его письма, хотя бы для тех только, кто изучает их здесь и там: эти люди на время отвлекаются от принижающего отчаяния, чтобы пожить среди «людей в тогах» Вергилия, отчаянных мастеров бо́льшего мира.

Д. Р. Шеклтон Бэйли, «Цицерон», 1971 г.

Часть первая. Изгнание. 58–47 годы до н. э

Nescire autem quid ante quam natus sis accident, id est semper esse puerum. Quid enim est aetas hominis, nisi ea memoria rerum veterum cum superiorum aetate contexitur?

Быть несведущим относительно того, что случилось до твоего рождения, – это значит вечно оставаться ребенком. Потому что чего стоит человеческая жизнь, если она не вплетена в жизнь наших предков историческими записями?

Цицерон, «Оратор», 46 год до н. э.

I

Я помню трубеж военных рогов Цезаря, преследующий нас по потемневшим полям Лация[3]3
  Лаций – равнина между Тибром и Кампанией.


[Закрыть], – тоскливый, плачущий вой, похожий на зов животного в брачный период. Помню, что, когда они прекращались, был слышен только звук наших подошв, скользящих по ледяной дороге, да наше упрямое частое дыхание.

Бессмертным богам было мало того, что Цицерону пришлось сносить плевки и оскорбления его сограждан, мало того, что посреди ночи его прогнали от очагов и алтарей его семьи и предков; мало даже того, что мы бежали из Рима пешком, что ему пришлось оглянуться и увидеть свой дом в огне. Они сочли, что все эти страдания необходимо увенчать еще одним: он был вынужден слышать, как армия его врага снимается с лагеря на Марсовом поле.

Несмотря на то что он был самым старшим из нашей группы, Марк Туллий продолжал идти таким же быстрым шагом, как и все остальные. Еще недавно он держал жизнь Цезаря на ладони и мог бы раздавить ее легко, как яйцо. А теперь судьбы вели этих людей в противоположных направлениях. В то время как Цицерон спешил на юг, чтобы спастись от недругов, зодчий его падения маршировал на север, чтобы принять под свое начало обе провинции Галлии.

Марк Туллий Цицерон шел, опустив голову, не произнося ни слова. Я полагал, что его слишком переполняло отчаяние, чтобы он мог говорить.

Только на рассвете, когда мы добрались до Бовилл[4]4
  Бовиллы – городок в Лации, на Аппиевой дороге, в 12 милях от Рима.


[Закрыть], где нас ожидали лошади, и приготовились начать второй этап нашего бегства, он помедлил, поставив ногу на подножку экипажа, и внезапно спросил:

– Как ты считаешь, не следует ли нам вернуться?

Этот вопрос застал меня врасплох.

– Не знаю, – ответил я. – Я не задумывался об этом.

– Ну так задумайся сейчас. Скажи: почему мы бежим из Рима?

– Из-за Клодия и его шайки.

– А почему Клодий так могуществен?

– Потому что он трибун и может принять против тебя закон.

– А кто дал ему возможность стать трибуном?

Я поколебался и ответил не сразу:

– Цезарь.

– Именно. Цезарь. Ты воображаешь, будто отбытие этого человека в Галлию в нужный час было случайным совпадением? Конечно, нет! Он подождал, пока его шпионы донесут, что я бежал из города, прежде чем отдал приказ своей армии выступать. Почему? Я всегда считал, что Цезарь продвигает Клодия, дабы наказать меня за то, что я открыто встал против него. Но что, если все это время его настоящей целью было выгнать меня из Рима? Что, если его план требовал уверенности в том, что я ушел, прежде чем он тоже сможет отбыть?

Мне следовало бы осознать логику его слов. Мне следовало бы настаивать, чтобы он вернулся. Но я был слишком измучен, чтобы мыслить ясно. И, честно говоря, дело было не только в этом. Я слишком боялся того, что головорезы Клодия могут с нами сделать, если поймают, когда мы снова появимся в городе.

Так что вместо всего этого я сказал:

– Хороший вопрос, и я не могу притворяться, будто у меня есть на него ответ. Но если ты снова появишься после того, как попрощался со всеми, не будет ли это выглядеть нерешительностью? В любом случае Клодий теперь сжег твой дом – куда бы мы вернулись? Кто бы нас принял? Я думаю, мудрее будет придерживаться первоначального плана и позаботиться о том, чтобы мы как можно скорее убрались подальше от Рима.

Цицерон прислонился головой к боку повозки и закрыл глаза. Я был потрясен, увидев в бледно-сером свете, каким осунувшимся он выглядит после проведенной в дороге ночи. Его волосы и борода не стриглись несколько недель. На нем была черная тога, и, хотя ему исполнилось всего сорок восемь лет, эти открытые знаки траура заставляли его казаться намного старше, делая похожим на некоего древнего нищего странника.

Спустя некоторое время он вздохнул.

– Не знаю, Тирон. Может, ты и прав. Прошло столько времени с тех пор, как я спал… Я слишком устал, чтобы думать.

Вот так была сделана роковая ошибка – скорее, из-за нашей неуверенности, чем из-за неправильного решения. Мы продолжали спешно двигаться на юг весь остаток дня и все последующие двенадцать дней, чтобы оставить как можно дальше позади грозившую нам опасность.

Чтобы не привлекать к себе внимания, мы путешествовали с минимальным эскортом: только кучер экипажа да три вооруженных верховых раба: один впереди и двое сзади. Маленький сундучок с золотыми и серебряными монетами, который вручил нам для оплаты нашего путешествия Тит Помпоний Аттик, самый старый и самый близкий друг Цицерона, был спрятан под нашим сиденьем. Мы останавливались только в домах тех людей, которым доверяли, в каждом из них не больше, чем на одну ночь, и избегали мест, где могли ожидать появления Марка Туллия – например, в его приморской вилле в Формии, где преследователи стали бы искать его в первую очередь, и в поселениях вдоль Неаполитанского залива: там уже было полно тех, кто каждый год покидал Рим в поисках солнца и теплых источников. Вместо этого мы как можно быстрее двинулись к «носку» Италии.

В план Цицерона входило, нигде надолго не останавливаясь, добраться до Сицилии и жить там до тех пор, пока в Риме не утихнут направленные против него политические волнения.

– Толпа со временем обратится против Клодия, – предсказал он. – Такова ее изменчивая природа. Клодий всегда будет моим смертельным врагом, но не всегда будет трибуном – нам никогда не следует об этом забывать. Через девять месяцев срок его полномочий подойдет к концу, и тогда мы сможем вернуться.

Цицерон был уверен в дружественном приеме сицилийцев, хотя бы потому, что в свое время удачно провел дело против тиранического правителя острова, Верреса[5]5
  Гай Корнелий Веррес (ок. 115–43 гг. до н. э.) – наместник Сицилии 73–71 гг. до н. э. Цицерон возбудил против него иск от имени сицилийских городов в 70 г. до н. э. и так искусно повел обвинение, что Веррес в начале процесса вынужден был покинуть Рим и был осужден уже заочно.


[Закрыть]. Уверен, несмотря на то, что одержал эту блестящую победу, давшую толчок его политической карьере, двенадцать лет назад, а Клодий стал магистратом той провинции позже.

Я послал вперед письма, предупреждая, что мой господин намеревается искать убежища, и, добравшись до гавани у Регия, мы наняли небольшую шестивесельную лодку, чтобы пересечь пролив и достигнуть Мессины.

Мы вышли из гавани ясным холодным зимним утром среди жгучей голубизны моря и небес: море было темно-голубым, небо – светло-бирюзовым. Разделяющая их линия была остра, как клинок. До Мессины было каких-нибудь три мили, и морской переход занял меньше часа.

Мы подошли так близко, что могли видеть приверженцев Цицерона, выстроившихся на скалах, чтобы его приветствовать. Но между нами и входом в порт стояло военное судно с развевающимися красно-зелеными флагами правителя Сицилии, Гая Вергилия, и, когда мы приблизились к маяку, это судно снялось с якоря и медленно двинулось нам наперерез.

Вергилий стоял у поручня, окруженный своими ликторами[6]6
  Ликтор – один из служителей, сопровождавших высших гражданских и военных должностных лиц Рима.


[Закрыть]. Не сумев скрыть ужаса при виде того, каким взъерошенным выглядит Цицерон, он прокричал вниз приветствие, на которое тот дружески отозвался. Они знали друг друга по Сенату много лет.

Правитель осведомился, каковы намерения Марка Туллия. Тот ответил, что, само собой, собирается высадиться на берег.

– Так я и слышал, – отозвался Вергилий. – К несчастью, я не могу этого дозволить.

– Почему же?

– Из-за нового закона Клодия.

– И что это за новый закон? Их так много, и один подлее другого!

Гай Вергилий сделал знак члену своей свиты. Тот достал документ и перегнулся вниз, чтобы вручить его мне, а я отдал свиток Цицерону. До сегодняшнего дня я могу вспомнить, как свиток трепетал в его руках на легком ветерке, словно живое существо: то было единственным звуком в наступившей тишине. Мой господин не торопясь прочел документ, а потом без комментариев протянул его мне, и я тоже прочитал его:

Lex Clodia de exilio Ciceronis[7]7
  Закон Клодия об изгнании Цицерона (лат.).


[Закрыть]

Поскольку Марк Туллий Цицерон предавал граждан Рима смерти, не выслушав и не осудив, и с этой целью присвоил себе полномочия и выступал от имени Сената, настоящим предписывается: удерживать его от очага и воды на расстоянии четырехсот миль от Рима; под страхом смерти не пускать его в гавань и не принимать его; конфисковать всю его собственность и владения; разрушить его дом в Риме и воздвигнуть на этом месте храм Свободы. С тем же, кто предпримет меры, поднимет голос, проголосует или сделает любой другой шаг к тому, чтобы его вернуть, да будут обращаться, как с отъявленным преступником – до тех пор, пока те, кого Цицерон незаконно предал смерти, не вернутся к жизни.

Должно быть, то был самый ужасный удар. Но Марк Туллий нашел в себе силы отмахнуться от него легким движением руки.

– И когда опубликовали эту чушь? – поинтересовался он.

– Мне сказали, что закон был вывешен в Риме восемь дней тому назад. Он попал в мои руки вчера, – ответил Гай Вергилий.

– Тогда это еще не закон и не может быть законом до тех пор, пока его не прочтут в третий раз. Мой секретарь это подтвердит. Тирон, – сказал оратор, повернувшись ко мне, – поведай правителю, какова самая ранняя дата принятия этого закона.

Я попытался это вычислить. Прежде чем законопроект можно будет поставить на голосование, он должен быть зачитан вслух на форуме в течение трех рыночных дней подряд. Но я был так потрясен только что прочитанным, что не смог припомнить, какой сейчас день недели, не говоря уж о том, когда начнутся рыночные дни.

– Двадцать дней, считая от сегодняшнего, – рискнул предположить я. – Возможно, двадцать пять.

– Вот видишь! – крикнул Цицерон. – У меня есть трехнедельная отсрочка, даже если закон примут. Чего, я уверен, не случится!

Он встал на носу лодки, расставив ноги, поскольку та покачивалась, и умоляюще раскинул руки.

– Пожалуйста, мой дорогой Вергилий, ради нашей прошлой дружбы – теперь, когда я добрался так далеко, позволь мне хотя бы высадиться на землю и провести ночь или две с моими сторонниками!

– Нет, как я уже сказал – сожалею, но я не могу рисковать, – отозвался сицилийский правитель. – Я посовещался со своими экспертами. Они говорят, что даже если ты доберешься до самой западной оконечности острова, Лилибеи[8]8
  Лилибея – ныне город Марсал на Сицилии.


[Закрыть], ты все равно останешься меньше чем в трехстах пятидесяти милях от Рима, и тогда Клодий будет преследовать меня.

После этого Цицерон перестал быть столь дружелюбным.

– Согласно закону, ты не имеешь никакого права препятствовать путешествию римского гражданина, – сказал он.

– Я имею полное право охранять спокойствие моей провинции. И здесь, как ты знаешь, мое слово и есть закон…

Вергилий извинялся – смею сказать, даже был сконфужен. Но он оставался непоколебим, и после обмена с ним несколькими сердитыми фразами нам не оставалось ничего другого, кроме как развернуться и пойти на веслах обратно в Регий.

Увидев, что мы уходим, на берегу громко и встревоженно закричали, и я увидел, что Цицерон впервые всерьез забеспокоился. Гай Вергилий был его другом, и если его друг так реагирует на закон Клодия, то вскоре для него будет закрыта вся Италия. Вернуться в Рим, чтобы противостоять закону, было чересчур рискованно – Марк Туллий покинул его слишком поздно. Не говоря уже о физической опасности, которую повлекло бы за собой такое путешествие, закон почти наверняка будет принят, и тогда мы окажемся в затруднительном положении в четырехстах милях от допустимого предела, предписанного этим законом. Чтобы оказаться в дозволенных границах своего изгнания, Цицерону следовало немедленно бежать морем.

О том, чтобы отправиться в Галлию, конечно, не могло быть и речи – из-за Цезаря. Значит, следовало двинуться куда-нибудь на восток – возможно, в Грецию или Азию. Но, к несчастью, мы находились не с той стороны полуострова, чтобы спастись по предательскому зимнему морю. Нам нужно было добраться до противоположного берега, Брундизия на Адриатике, и найти большое судно, пригодное для долгого плавания.

Затруднительное положение, в которое мы попали, было изощренно-отвратительным – без сомнения, именно это и входило в намерения Цезаря, творца и покровителя Клодия.

Чтобы пересечь горы, у нас ушло две недели нелегкого пути – часто под проливным дождем и по большей части по плохим дорогам. Казалось, на каждой миле нам грозила опасность попасть в засаду, хотя примитивные городишки, через которые мы проходили, были довольно гостеприимными. Мы ночевали на дымных выстуженных постоялых дворах и обедали черствым хлебом и жирным мясом, а кислое вино едва ли делало их аппетитнее.

Марк Туллий приходил то в ярость, то в отчаяние. Теперь он ясно видел, что совершил ужасную ошибку, покинув Рим. С его стороны было безумием бросить город и оставить Клодия без помех распространять клевету, будто он, Цицерон, предавал граждан смерти, «не выслушав и не осудив», тогда как на самом деле каждому из пяти заговорщиков Катилины позволили высказаться в свою защиту и их казнь утвердил весь Сенат. Но бегство было равносильно признанию своей вины. Ему следовало бы послушаться своего чутья и вернуться, когда он услышал трубы отбывающего Цезаря и впервые осознал свою ошибку. Цицерон оплакивал свою глупость и робость, которые навлекли беду на его жену и детей.

Покончив с самобичеванием, он обратил свой гнев против Гортензия и «остальной аристократической шайки», которая никогда не могла ему простить, что он, несмотря на свое скромное происхождение, сумел возвыситься и спас республику. Они намеренно подстрекали Цицерона к бегству, чтобы его уничтожить, и ему следовало бы учесть пример Сократа, который сказал, что лучше смерть, чем изгнание.

Да, он должен покончить с собой, заявил он однажды и схватил нож с обеденного стола. Он убьет себя!

Я ничего не сказал, так как не отнесся всерьез к этой угрозе. Мой господин не выносил вида чужой крови, не говоря уже о своей собственной. Всю жизнь он пытался избежать военных экспедиций, игр, публичных казней, похорон – всего, что могло напомнить ему о смерти. Боль пугала его, а смерть ужасала (хотя я никогда не набрался бы дерзости, чтобы ему на это указать), что и послужило главной причиной нашего бегства из Рима.

Когда мы наконец добрались туда, откуда были видны укрепленные стены Брундизия, Цицерон решил не рисковать, входя в город. Порт был таким большим и оживленным, там было столько чужестранцев, и так велика была вероятность того, что именно туда он и направится, что Марк Туллий счел: вот самое подходящее место, чтобы его убить. Поэтому вместо Брундизия мы нашли убежище неподалеку от него на побережье, в резиденции старого друга Цицерона, Марка Линия Флакка. Той ночью мы впервые за три недели спали в приличных постелях, а на следующее утро зашагали по побережью.

Море здесь было куда более бурным, чем на сицилийской стороне. Сильный ветер без устали швырял волны Адриатики на скалы и гальку. Цицерон ненавидел морские путешествия даже в самые лучшие времена, а это плавание обещало быть особенно коварным. Однако то был наш единственный путь к спасению. В ста двадцати милях за горизонтом лежал берег Иллирика[9]9
  Иллирик – историческая область в северо-западной части Балканского полуострова; префектура в составе Римской империи.


[Закрыть].

Флакк, заметив выражение лица Марка Туллия, сказал:

– Укрепи свой дух, Цицерон, – может быть, законопроект не будет принят или один из других трибунов наложит на него вето. Должен же оставаться в Риме кто-нибудь, кто пожелает тебя поддержать… Помпей-то уж наверняка поддержит?

Но Цицерон, не отрывая взгляда от моря, не ответил.

А несколько дней спустя мы услышали, что законопроект стал законом и что Флакк, следовательно, сделался виновным в серьезном правонарушении лишь оттого, что принял осужденного изгнанника в своих владениях.

И все равно он уговаривал нас остаться и настаивал на том, что его Клодий не страшит. Но Цицерон не стал слушать:

– Твоя верность трогает меня, старый друг, но в тот миг, как закон будет принят, этот монстр отправит в погоню за мной отряд своих наемников. Нельзя терять времени.

Я нашел в гавани Брундизия торговое судно, хозяин которого нуждался в деньгах и за огромное вознаграждение готов был рискнуть, пустившись зимой через Адриатику, и на следующее утро, с первыми лучами солнца, когда вокруг не было ни души, мы поднялись на борт корабля.

Это крепкое, с широким корпусом судно с командой примерно из двадцати человек раньше курсировало по торговому пути между Италией и Диррахием. Я не был арбитром в подобного рода вещах, но судно показалось мне достаточно надежным. По расчетам хозяина, путешествие должно было занять полтора дня. Но нам нужно быстро отплыть, сказал он, и воспользоваться благоприятным ветром.

Итак, пока моряки готовили судно, а Флакк ждал на пристани, Цицерон быстро продиктовал последнее послание жене и детям: «То была прекрасная жизнь, замечательная карьера – меня победило то хорошее, что было во мне, а не плохое. Моя дорогая Теренция, вернейшая и лучшая из жен, моя дорогая дочь Туллия и маленький Марк, единственная оставшаяся у нас надежда, – прощайте!»

Я переписал письмо и передал его Марку Линию. Тот поднял руку в прощальном приветствии. А потом матросы развернули парус и отдали концы, гребцы повлекли нас прочь от мола, и мы двинулись в бледно-серый свет.

Сперва мы шли довольно быстро. Цицерон стоял на рулевой площадке высоко над палубой, прислонившись к поручню кормы и наблюдая, как огромный маяк Брундизия за нами становится все меньше. Если не считать визитов на Сицилию, это был первый случай со времен его юности – тогда он отправился на Родос, чтобы учиться ораторскому искусству у Молона[10]10
  Аполлоний Молон – древнегреческий ритор, руководил на о. Родос школой риторики.


[Закрыть], – когда он покинул Италию.

Из всех известных мне людей Цицерон по характеру своему меньше всех был подготовлен к изгнанию. Для процветания ему требовались атрибуты цивилизованного общества: друзья, новости, всевозможные слухи и беседы, политическая жизнь, обеды, игры и бани, книги и прекрасные здания… Для него, наверное, сущей му́кой было наблюдать, как все это готовится исчезнуть из его жизни.

Тем не менее не прошло и часа, как все это и впрямь исчезло, поглощенное пустотой. Ветер быстро гнал нас вперед, и, пока судно резало барашки волн, я думал о гомеровской «синей волне, пенящейся у носа». Но потом, где-то в середине утра, судно как будто бы начало постепенно терять скорость. Огромный коричневый парус обвис, и двое рулевых, стоящих у своих весел слева и справа от нас, начали тревожно переглядываться. Вскоре у горизонта стали собираться плотные черные тучи, и не прошло и часа, как они сомкнулись над нашими головами, как закрывшийся люк.

Потемнело и похолодало. Снова поднялся ветер, но на сей раз его порывы дули нам в лица, вздымая с поверхности волн холодные брызги. Град забарабанил по опускающейся и поднимающейся палубе.

Цицерон содрогнулся, наклонился вперед, и его вырвало. Лицо его было серым, как у трупа. Я обхватил его за плечи и жестом показал, что нам следует спуститься на нижнюю палубу и найти убежище в каюте. Мы добрались до средины трапа, когда полумрак распорола молния, а за нею тут же последовал оглушительный, отвратительный треск, как будто треснула кость или расщепилось дерево. Я был уверен, что мы лишились мачты, потому что внезапно судно словно потеряло равновесие и нас швырнуло вперед – а потом еще раз и еще, пока вокруг не остались лишь блестящие черные горы, вздымающиеся и рушащиеся в свете вспышек молний. Из-за пронзительного воя ветра невозможно было ни говорить, ни слышать. В конце концов я просто втолкнул Цицерона в каюту, упал туда вслед за ним и закрыл дверь.

Мы пытались стоять, но судно кренилось. На палубе было по щиколотку воды, и мы постоянно поскальзывались. Пол наклонялся то в одну, то в другую сторону. Мы цеплялись за стены, а нас швыряло взад и вперед в темноте среди разбросанных инструментов, кувшинов вина и мешков с ячменем, как бессловесных животных в клетке по дороге на убой.

Наконец мы забились в угол и лежали там, промокнув насквозь и дрожа, пока судно тряслось и ныряло. Уверенный, что мы обречены, я закрыл глаза и молился Нептуну и всем прочим богам об избавлении.

Прошло много времени. Сколько именно, не могу сказать – наверняка весь остаток дня, вся ночь и часть следующего дня. Цицерон как будто ничего не сознавал, и несколько раз мне даже пришлось прикоснуться к его холодной щеке, чтобы убедиться, что он еще жив. Каждый раз его глаза на мгновение приоткрывались, а потом закрывались снова.

Позже Цицерон сказал, что полностью смирился с тем, что утонет, а морская болезнь причиняла ему такие страдания, что он не чувствовал страха. Скорее, он видел, как природа в милости своей лишает умирающих ужаса перед забвением и заставляет смерть казаться желанным избавлением. Едва ли не величайшим удивлением в его жизни, сказал он, было очнуться на второй день и понять, что шторм прошел и он, Цицерон, все-таки будет продолжать свое существование.

– К несчастью, положение мое столь прискорбно, что я почти сожалею об этом, – добавил он.

Едва убедившись, что шторм стих, мы вернулись на палубу. Моряки как раз сбрасывали за борт труп какого-то бедолаги, которому размозжило голову повернувшимся гиком. Адриатика была маслянисто-гладкой и неподвижной, того же серого оттенка, что и небо, и тело соскользнуло в воду с едва различимым плеском. Холодный ветер нес запах, который я не узнавал, – пахло чем-то гнилым и разлагающимся.

Примерно в миле от нас я заметил отвесную черную скалу, вздымающуюся над прибоем. Я решил, что ветер загнал нас обратно домой и что это, должно быть, берег Италии. Но капитан посмеялся над моим невежеством и объяснил, что это Иллирик и знаменитые утесы, охраняющие подступы к древнему городу Диррахию.

Цицерон сперва намеревался направиться в Эпир, гористую страну к югу, где Аттику принадлежали огромные владения, включавшие в себя укрепленную деревню. То был совершенно заброшенный край, так и не оправившийся после ужасной судьбы, на которую его обрек Сенат веком раньше, когда в наказание за противостояние Риму все семьдесят городов Эпира были одновременно разрушены до основания и все сто пятьдесят тысяч его жителей были проданы в рабство. Тем не менее Марк Туллий заявил, что не возражал бы против уединения такого населенного призраками места. Но как раз перед тем, как мы покинули Италию, Аттик предупредил – «с сожалением», – что Цицерон сможет остаться там лишь на месяц, дабы не разнеслась весть о его присутствии. Ведь если об этом станет известно, то, согласно двум положениям закона Клодия, самому Аттику можно будет вынести смертный приговор за укрывательство изгнанника.

Даже ступив на берег близ Диррахия, Цицерон все еще раздумывал, какое из двух направлений выбрать: двинуться на юг в Эпир, пусть тот и стал бы лишь временным его убежищем, или на восток в Македонию (тамошний губернатор Апулей Сатурнин был его старым другом), а из Македонии – в Грецию, в Афины.

В результате решение было принято за него. На пристани ожидал посланник – очень встревоженный молодой человек. Оглядевшись по сторонам, чтобы удостовериться, что за ним не наблюдают, он быстро увлек нас в заброшенный склад и предъявил письмо от губернатора Сатурнина. Этого письма нет в моих архивах, потому что Цицерон схватил его и разорвал на клочки, как только я прочел ему его вслух. Но я все еще помню суть того, что там говорилось. Сатурнин писал, что «с сожалением» – опять те же слова! – невзирая на годы дружбы, не сможет принять Цицерона в своем доме, поскольку «оказание помощи осужденному изгнаннику было бы несовместимо с титулом римского губернатора».

Голодный, вымокший и измученный после нашего плавания через пролив, Марк Туллий швырнул обрывки письма на пол, сел на тюк ткани и опустил голову на руки. И тут посланец нервно сказал:

– Есть еще одно письмо…

Это послание было от одного из младших чиновников губернатора, квестора Гнея Планция. Он и его семейство издавна были соседями Цицерона в его родовых землях в Арпине. Планций сообщал, что пишет втайне и посылает свое письмо с тем же самым курьером, которому можно доверять, что он не согласен с решением своего начальника, что для него будет честью принять под свою защиту Отца Отечества, что жизненно необходимо соблюдать секретность и что он уже отправился в дорогу, чтобы встретить Цицерона у македонской границы, и организовал экипаж, который увезет его из Диррахия «немедленно, в интересах его личной безопасности». «Я умоляю тебя не медлить ни часа – остальное объясню при встрече», – было сказано в конце этого письма.

– Ты ему доверяешь? – спросил я своего господина.

Тот уставился в пол и негромко ответил:

– Нет. Но разве у меня есть выбор?

С помощью курьера я организовал переноску нашего багажа с судна в экипаж квестора – унылое сооружение, лишь немногим лучше клетки на колесах, без подвесок и с металлическими решетками на окнах, приколоченными для того, чтобы пассажир-беглец мог глядеть из повозки, но никто не мог видеть его.

Мы с грохотом двинулись из гавани в город и присоединились к движению на Эгнатиевой дороге[11]11
  Эгнатиева дорога – Via Egnatia (лат.) – соединяла Диррахий с Фессалоникой на берегу Эгейского моря.


[Закрыть] – огромном тракте, тянущемся до самой Византии.

Пошел дождь со снегом. Несколько дней назад случилось землетрясение, и город под дождем был ужасен: трупы местных жителей лежали непогребенными у дороги, здесь и там небольшие группки выживших укрывались под временными навесами среди руин, сгрудившись у дымящих костров… Эту вонь разорения и отчаяния я и почуял в море.

Мы пересекали равнину, направляясь к покрытым снегом горам, и провели ночь в маленькой деревне, окруженной пиками, лежащими за пределами гор. Гостиница была убогой, с козами и цыплятами в нижних комнатах. Цицерон ел мало и ничего не говорил. В этой чужой и бесплодной земле с ее по-дикарски выглядящими людьми он, в конце концов, полностью погрузился в пучину отчаяния, и на следующее утро мне с трудом удалось поднять его с постели и уговорить продолжить путешествие.

Два дня дорога шла в горы – пока мы не оказались на берегу широкого озера, окаймленного льдом. На дальнем берегу стоял город Орхид, отмечавший границу Македонии, и именно в нем, на городском форуме, нас ожидал Гней Планций.