Текст книги "Корень всех зол"

Глава 3

Мы уехали из Клифтона за неделю до экскурсии к телескопу, через несколько месяцев после несчастья. Не знаю, почему мама выбрала Рейтсуэйт – у нас не было там знакомых, и я ни разу не слышал от нее этого названия до того, как она сказала мне, что теперь мы будем жить там.

Вообще-то о переезде она задумывалась, по-видимому, с самого начала, а моя ночная вылазка стала последней каплей. После того случая и повторного визита Трейси мама то и дело проверяла, на месте ли я, не улизнул ли снова куда не следует. Я пытался объяснить ей, почему оказался там ночью, но она не поверила, решив, что я свихнулся и буду и дальше изводить родителей погибшего по моей вине мальчика. Когда она сказала мне, что мы переезжаем в другой город, я не мог понять, для чего. В моем детском черно-белом представлении все было просто – произошедшее признали несчастным случаем, полиция от меня отстала, к тому дому я обещал в жизни никогда больше не подходить, так зачем же нам уезжать? Но мама сказала, что оставаться здесь нам нельзя. Я все равно не понимал; впрочем, тогда я много чего не понимал, не понимал даже, что девчонки чего-то стоят. Теперь-то я знаю, что мама рассудила правильно – другого выхода у нас не было. И хотя само несчастье потрясло ее, я всегда подозревал, что решение покинуть Клифтон ударило по ней сильнее. Она по-настоящему любила этот город и всегда говорила, что здесь она выросла и здесь умрет. Перед самым отъездом она заказала себе место на кладбище возле Уоддингтон-роуд. Это был ее последний телефонный звонок из нашего старого дома.

– По крайней мере, – сказала она, – буду знать, что однажды я все-таки вернусь домой.

А разве нельзя вернуться, когда я стану взрослым и начну жить отдельно? Мысль была, по-моему, вполне здравой, однако мама ответила, чтобы я не глупил и что живой в Клифтон она не возвратится никогда.

– Что, если я столкнусь с ними? С его родителями? Об этом ты подумал, Дональд? – Ее передернуло от одной мысли, и я понял, что для нее все решено – вернется она только в гробу, чтобы лечь в могилу.

Мама никогда не говорила открыто, что я испортил ей жизнь, но мы оба отлично понимаем, что к чему. Слова не нужны, достаточно того, как она громыхает в кухне кастрюлями, запихивая их в шкафчики, с каким ожесточением возит шваброй по полу, который, по ее словам, просто невозможно отмыть. Ни с кем здесь, в Рейтсуэйте, она так по-настоящему и не подружилась, да даже и не пыталась. Никто из тех, кто к нам заходит, ей не нравится; она предпочитает упиваться своим несчастьем. Послушать ее, так все здесь не так – и сам город, и люди. Везде грязь и убожество, и нам приходится жить среди этого. Будь ее воля, она бы, наверное, по каждой улице прошлась своей шваброй.

– Тесный, загаженный, разваливающийся городишко, – так она описывала его тете Сандре на прошлой неделе по телефону. – Только у нас дома, по-моему, хоть какой-то порядок.

На самом деле это неправда. Когда дело касается Рейтсуэйта, мама становится похожа на тех анорексичек, которые, глядя на свое отражение в зеркале, видят один жир. Я пытался спорить, но истинное положение вещей не совпадает с ее внутренним настроем, поэтому мама предпочитает его не замечать. Она и солнце готова заслонить мелкой монеткой, если так будет нужно для поддержания ее легенды. В этом мы с ней здорово отличаемся – она видит лишь то, что ей хочется, а я стараюсь воспринимать все так, как оно есть. Хотя мне и случается ошибаться, по крайней мере, я пытаюсь смотреть на вещи без предубеждения и трезво оценивать мир и людей в нем.

Глава 4

Сейчас мой мир – Рейтсуэйт, а людей вокруг меня не очень много. Мама, конечно, и еще Фиона Джексон из школы – мы иногда встречаемся неподалеку от моего дома, в старом карьере. Но вообще с друзьями у меня швах – я ни с кем по-настоящему не общаюсь и, в отличие от большинства шестнадцатилетних, на вечеринках по пятницам-субботам не оттягиваюсь. В день, когда началась эта история, я не выспался – мне опять снился тот мальчик. За все восемь прошедших лет я не забывал о нем ни на секунду, бывало то лучше, то хуже. Иногда на несколько дней или даже недель мне удается убедить себя, что произошедшее было трагической случайностью: так уж распорядилась судьба, и ничего тут не поделаешь. В удачные дни у меня получается остановиться на этом, не позволяя мыслям заходить дальше. Но в тяжелые периоды я ни на миг не могу отвлечься от осознания того, что убил человека; правда встает передо мной во всем своем неприкрытом ужасе, буквально придавливая к земле. Стоит только подумать об этом, как у меня холодеют руки и ноги и прерывается дыхание. Первые пару лет до такого не доходило, однако чем ты взрослее, тем больше начинаешь понимать, и становится только хуже. В последнее время такие дни следуют у меня один за другим, без передышки, и я уже не помню, каково это – быть счастливым или даже просто радоваться чему-то. Я знаю, конечно, что эти чувства существуют, но не могу представить, что однажды они вновь вернутся ко мне. Зимой, когда от холода зубы сводит и немеют лицо и пальцы, ты ведь тоже знаешь, что четыре месяца назад задыхался от жары, но разве ты помнишь, каково тебе тогда было? Так и у меня с радостью и счастьем.

Я плохо спал в ту ночь и все никак не мог отойти от того, что мне снилось. Вставать в подобном настроении в такую рань не хотелось. Я бы и правда подремал еще, но сна уже не осталось ни в одном глазу, так что пришлось подниматься навстречу новому дню. Школа сегодня не работала – у учителей повышение квалификации, а мама совсем об этом забыла и теперь была не в духе из-за того, что придется целый день терпеть меня дома. Я почти физически чувствовал исходящее от нее раздражение. Даже если я все время проторчу у себя наверху, ничем не выдавая своего присутствия, она и тогда найдет повод для недовольства. После кошмаров у меня и так стискивало грудь, по углам комнаты все еще гнездился страх, грозя навалиться, вцепиться в горло. Я буквально задыхался, мне нужен был воздух, нужна была свобода. Выскользнув через заднюю дверь, я побрел в город. Хотелось оказаться где-нибудь подальше от дома, подальше от мамы. На самом деле, конечно, сбежать я хотел от себя самого, но это немного сложновато, так что я мог только идти и идти куда глаза глядят. За много лет я изучил так весь Рейтсуэйт, побывал в каждом, самом крошечном его закоулке, заглядывал и на окраины – только бы избавиться от мыслей о том мальчике, исчезнуть, отключить сознание.

День стоял солнечный, и другие ребята из моей школы тоже уже начали появляться на улице – вдвоем, втроем, целыми компаниями, болтая, строя планы на нежданный выходной. Сверху, с моста на другой стороне улицы, до меня донесся чей-то неразборчивый окрик, но я был слишком занят своими мыслями и не обратил внимания. В конце концов я добрел до крикетного поля, в которое упиралась Четберн-роуд, и пошел в обход. Поле там на самом деле одно название, до того оно неровное – не знаю, как на нем вообще можно нормально играть. Двинувшись дальше, я начал размышлять теперь уже о другом – почему мое последнее «исчезание», с Лоссимутом, не сработало. Я продумал все до малейшей детали – дом, жена, я видел их как наяву безо всяких усилий. А когда дошло до дела, ничего не получилось – я остался собой. Раньше мне все удавалось даже без такой тщательной проработки, и от мысли, что больше мой разум на этот трюк не купится, становилось тревожно.

Солнце припекало все сильнее, согревая, проникая, кажется, в каждую клеточку – ну, хоть что-то приятное осталось в этом мире. Я уже подходил к густым зарослям кустарника на краю поля и только немного расслабился, как мимо пронесся велосипедист, очень близко, чуть не задев меня рукавом по лицу. От неожиданности я застыл как вкопанный – я ведь даже не слышал, как он подъезжает. Чокнутый он, что ли, так носиться? На звонок нажать не мог? Сердце колотилось, и мне понадобилось с минуту постоять, чтобы прийти в себя, прежде чем отправиться дальше. Едва сделав несколько шагов, я опять остановился – мне почудилось, я слышу пение. На секунду оно затихло, потом донеслось вновь – звук множества тонких голосков дрожал в воздухе, струясь в унисон с мелодией, такой плавной и медлительной, что ее, казалось, можно было поймать сетью. Пение звучало едва различимо, но стоило мне только уловить мотив, как в ту же минуту я будто перенесся обратно в наш школьный зал с вытертыми деревянными полами, бордовыми шторами на высоких окнах и шведской стенкой сбоку. Слов разобрать я не мог, да это было и не нужно – они тут же сами всплыли у меня в голове, естественно и без малейшего труда, как еще недавно образы из моих «исчезаний»:

 
Мир себе представь, где нет людей,
Где нет домов на улицах
И города пусты.
И некого любить, и не о ком заботиться.
Спасибо тебе, Господи, за семьи и друзей,
Спасибо тебе, Господи, спасибо и аминь.
 

Из всех песен, которые мы пели в школьном хоре, эта была моей самой любимой. Когда миссис Эклс начинала играть на пианино вступление, у меня к горлу подступал комок. Я становился, как нас учили – плечи развернуты, голову выше, ноги вместе, – и старался изо всех сил.

Поискав глазами источник звука, я увидел за деревьями, ярдах в тридцати от себя, тыльную стену начальной школы Гиллигейта. Я подошел ближе, чтобы лучше слышать, и уселся на чахлую травку. Репетиция, видимо, уже заканчивалась – еще раз прозвучал припев, прозвенели последние высокие ноты финала, и все смолкло. Поток музыки, щедро лившийся из окон во внешний мир, иссяк. Уходить мне не хотелось, и я продолжал сидеть, оглядывая пустой школьный двор и здание, краснокирпичное, старой постройки – над двумя дверями того же цвета красовались надписи вычурным шрифтом «Для мальчиков» и «Для девочек». На игровой площадке – извивающаяся «гусеница» с номерами, квадраты «классиков» и еще парочка каких-то фигур, выцветших настолько, что с такого расстояния толком не разобрать.

Через пару минут дверь «Для мальчиков» медленно приоткрылась, и дети вперемешку – и мальчики и девочки – посыпались во двор. Первыми выбежали совсем малыши, по виду такие крохотные и беспомощные – сложно поверить, что родители отпускают их от себя хоть на секунду. Следом с трудом протиснулась учительница в длинной зеленой юбке, и детишки тут же облепили ее, хватая кто за ногу, кто за руку, бестолково натыкаясь друг на друга, как пчелы после спячки. В окружении всей этой шевелящейся кучи-малы она двинулась по площадке, похожая на возвышающийся над толпой майский шест. Через вторую дверь хлынули дети постарше, у которых были уже иные интересы, и учительница к их числу явно не относилась. На другой части площадки закипела обычная для переменки жизнь.

Хватило бы двух минут, чтобы определить, кто в нее вписывается, а кто нет. Парочку изгоев я заметил сразу – они играли вместе в уголке, под деревом. Один с давно не стриженной рыжей шевелюрой, шапкой покрывавшей голову, и такими большими глазами, каких я еще ни у кого не видел, – из-за них он казался каким-то испуганным, словно кто-то только что крикнул ему прямо в ухо. И второй, похожий на узника концлагеря, обритый наголо и худущий-прехудущий – он, по-моему, и летом должен был мерзнуть. За исключением этих двоих та часть двора оставалась пустой – только они да дерево. Не знаю, что за дела у них там были, но они не обращали ни малейшего внимания на игры остальных, вопивших и носившихся туда-сюда как оглашенные, а тихо сидели рядышком и что-то оживленно обсуждали. Я еще подумал – хорошо хоть, что они есть друг у друга. Один раз от чьего-то неудачного удара к ним залетел мяч с противоположного конца площадки. Оттуда крикнули, и рыжеволосый, неуклюже махнув ногой, попробовал послать мяч обратно, но даже не попал по нему. Наконец, совместными усилиями, под смех игроков, раза со второго-третьего они с этим справились.

Я перевел взгляд на середину двора, где собрались девчонки. Там царили две принцессы. Вот ведь, еще и одиннадцати нет, а не заметить их уже невозможно. Одна светленькая, другая темненькая, обе просто прелесть какие хорошенькие. Чистенькая форма, блестящие туфельки, волосы убраны в конский хвост – и остальные девочки, не такие красавицы, таким же хвостиком ходят за ними по пятам и ловят каждое слово. Я, по-моему, мог бы просидеть так весь день, наблюдая за общей толкотней и незамысловатыми играми, но прозвучал свисток, и все потянулись длинной вереницей обратно в школу. Дверь захлопнулась за последним, и площадка опять опустела.

Солнце спряталось за облаком, и мои мысли вновь обратились к мертвому малышу из Клифтона. Меня охватило такое уныние, что я не мог заставить себя двинуться с места. Проходивший мимо старик с собакой кинул на меня опасливый взгляд, будто я вот-вот наброшусь на него, придушу поводком, а потом и пса прикончу. Я подождал, пока он скроется из виду – а то и правда решит, что у меня что-то на уме, – и только тогда через силу встал и поплелся мимо крикетного поля дальше, домой. «Исчезание» в ту ночь я даже пробовать не стал – и так было ясно, что не сработает. Я просто лежал и думал обо всех этих детишках – они ведь такие маленькие, такие беззащитные. Так немного надо, чтобы причинить им вред… Меня всего передернуло от этой мысли. Я надеялся только, что за каждым есть кому присмотреть.

Глава 5

О том, что случилось в Клифтоне, я никому никогда не рассказывал и лишь однажды готов был признаться другому человеку. Мама все время твердила, что прошлое нужно оставить за закрытой дверью, и следила как коршун – не нарушил ли я правило. По ее словам, нам повезло, что из-за возраста мое имя не попало в газеты, и ни к чему портить нашу новую жизнь здесь, в Рейтсуэйте, из-за того, чего все равно уже не исправить. Все эти годы я старался держать рот на замке, и только раз чуть не проболтался – Фионе Джексон. Впервые мы встретились вскоре после переезда, когда нам обоим было по девять, и за прошедшие семь лет она нисколько не изменилась – все те же темные глаза, еще более темные волосы, решительное красивое лицо. Только фигура округлилась в нужных местах, что сделало Фиону еще привлекательнее. Наши с ней дома разделяет заброшенный известняковый карьер, обрывающийся шестидесятифутовой отвесной стеной с торчащими из нее клочками травы и даже деревцами. Внизу, во впадине, – лабиринт тропинок, которые могут вдруг упереться в каменную глыбу или вспучиться пологим холмиком. В последние годы карьер здорово зарос, и только кое-где сквозь зелень еще проглядывают серые островки породы.

Мне никогда не удавалось легко заводить друзей, и для меня вообще загадка, как это обычно случается. С Фионой мы подружились из-за карьера – она часто сбегала туда от отца и братьев, а я обычно отсиживался там, когда мама бывала не в духе. Проще было бродить по тропинкам вместе, чем притворяться, что ты здесь один, и за столько лет мы привыкли к компании друг друга. Сейчас она обычно появляется в карьере с сигаретами и плеером. Мы сидим на камне, если тепло, или ходим, когда холодно. Она отдает мне один наушник – хотя после того, как я за каких-то полгода вытянулся на полфута, делить их на двоих непросто. Закурить не предлагает. Не поймите меня неправильно – нас никак нельзя назвать лучшими друзьями. Мы иногда не видимся целыми днями; иногда сталкиваемся в карьере, но ей хочется побыть одной. И все же чаще мы гуляем вместе и болтаем о разном.

Я едва не рассказал ей свою историю из-за ее брата, которого как раз недавно приговорили за нанесение тяжких телесных к двум годам колонии. Фиона была в бешенстве, однако злилась не на судью, а на брата. Она рассказывала, как тяжело с ним жилось, как она все время ждала чего-то плохого и теперь даже рада, что избавилась от него. Руки у нее дрожали, и затягивалась она слишком часто, а я не мог придумать, чем ее утешить. Потом она вдруг ударилась в слезы. Тут я совсем растерялся. Мы стояли буквально в двух шагах от моего дома, она плакала, а я торчал столбом и не знал, что делать. Нет, я понимал, что должен обнять ее, успокоить, но мы за все это время ни разу даже не коснулись друг друга – не мог же я просто шагнуть вперед и прижать ее к себе. Понемногу Фиона отошла и заявила, что пусть и западло так говорить, но теперь ей будет легче дышаться и, может, дома хоть на время все наладится.

– И понимаешь, ведь никому не скажешь, – добавила она с несчастным видом. – Как-то свободней сразу стало – совсем по-другому. Они там все бурчат про судью, про прокурора, я киваю, типа, да, а про себя думаю, что так ему и надо, и нисколько мне брата не жаль, наоборот, только радуюсь, что буду теперь от него подальше.

Она выглядела такой виноватой и усталой, что мне захотелось тоже признаться, рассказать о себе, о том, что случилось в Клифтоне. Слова уже вертелись у меня на языке, готовые хлынуть наружу. Меня так и распирало – наконец-то я смогу с кем-то поделиться, и Фиона поймет, я знал это. Я уже открыл рот и готов был заговорить, как сзади вдруг послышался резкий стук. Мы повернулись – мама стояла у окна ванной и, глядя прямо на меня, жестами показывала, чтобы я шел домой. Фиона сказала, что мне лучше возвращаться, а с ней все будет нормально. Так я и оставил ее там, всю в слезах. Мама еще была в ванной, когда я оказался дома. Я спросил, чего она хотела, но она ответила только:

– Хватит тебе на сегодня гулять, – и продолжила надраивать раковину.

Вечером мы сидели в задней комнате за чтением.

– Тебе нравится Фиона? – спросила мама, не поднимая взгляда от библиотечной книги. Не дав мне времени ответить, она продолжила: – Дональд, ты ведь знаешь, что не должен говорить ей ничего лишнего? Ни в коем случае.

Я кивнул и сказал, что знаю.

– Мы уехали из Клифтона и оставили все это там. Не нужно тащить прошлое сюда.

Она пристально взглянула на меня и смотрела, пока я не отвел глаз. Это было в ее характере – захлопнуть приотворившуюся дверцу и убедиться, что та не откроется вновь.

Глава 6

На следующий день после незапланированного выходного я, как обычно в обед, отправился в школьную библиотеку, но, едва завернув в ведущий к ней коридор, понял, что посидеть там не выйдет – перед входом устроилась Эмма Перманент с вязаньем. Шедший мне навстречу с альбомом под мышкой Том Кларксон помотал головой.

– Сегодня не наш день, Дональд. У них там какая-то встреча или что-то такое, в общем, дверь на замке.

Мне было все равно – не очень-то и хотелось целый час торчать в тишине над книгами. Ноги сами вынесли меня на грязноватую лужайку у начальной школы Гиллигейта. Встав за деревьями, я стал наблюдать.

По сравнению со вчерашним здесь мало что изменилось. Футболисты все так же носились за мячом, две принцессы, взявшись за руки, кружились в каком-то танце, а самые мелкие по-прежнему липли к учительнице. Единственное отличие – тот парнишка, который будто вышел из концлагеря, теперь торчал под деревом один, без своего рыжеволосого друга. С каким-то потерянным видом он бродил вокруг ствола, бормоча себе под нос и почесывая обритую голову. Еще немного понаблюдав за ним, я решил, что хватит здесь ошиваться, когда на другом конце площадки гомон голосов вдруг усилился. Я увидел, что двое футболистов катаются по земле, размахивая кулаками. Весь двор, галдя, приливной волной хлынул туда. Быстрее всех к месту происшествия кинулась учительница, каштановые волосы развевались у нее за спиной. Парнишка под деревом был одним из немногих, кто остался в стороне от общей суматохи. Выйдя из своего укрытия, я подошел к ограде.

– Эй, привет, – позвал я.

Он поднял голову и начал озираться, ища, откуда идет голос. Я помахал рукой и, когда он, заметив меня, махнул в ответ, поманил его к себе. Мальчишка торопливо подбежал к ограде. Форма у него была не новой, выцветшей, с потертым воротником и манжетами – сразу видно, что кто-то носил ее до него. Он уставился на меня, запрокинув голову, чтобы лучше видеть, и сунул палец в перепачканный нос.

– Не надо так делать.

Он послушно убрал руку.

– Как тебя зовут?

– Джейк.

– А где твой приятель?

– Гарри?

– Тот, рыжий.

– Да, он сегодня не пришел.

– Почему?

Он помотал ощипанной головой и пожал плечами.

– Наверное, заболел – съел что-нибудь не то, – предположил я.

– Ага, – откликнулся он.

– Наверное, рыгает сейчас над унитазом, да? – продолжил я.

Джейк рассмеялся:

– Ага, или у него понос и он с толчка не слазит!

– А может, и то и другое, – добавил я. – Сидит на толчке и блюет в ведро.

Джейк так и зашелся, представив друга в таком положении. Отхохотавшись, он вдруг широко зевнул и потер лоб ладонью. Я бросил взгляд на дальнюю часть двора. Учительница, похоже, восстановила контроль над ситуацией – оба драчуна стояли перед ней, набычась, смотрели друг на друга и по очереди пожимали плечами в ответ на ее расспросы. Кажется, она пыталась заставить их пожать руки.

– Сколько тебе лет, Джейк? – спросил я.

– Восемь, – ответил он.

Забияки, видимо, помирились или, по крайней мере, сделали вид – общее возбуждение сошло на нет, другие дети потянулись обратно в эту часть двора и начали возвращаться к своим играм.

– В общем, это, Джейк… – проговорил я, протягивая руку над оградой. – Я Дональд.

Его ладошка в моей, здоровенной, казалась не толще бумажного листка, и я постарался не сдавить слишком сильно.

– Ну, до встречи, – сказал я.

– Ага, до встречи, – повторил он.

Я зашагал обратно в нашу школу. Оглянувшись, я увидел Джейка опять одного под своим деревом.