Текст книги "Грозный"

Иван III стоял очень близко к протестантскому решению вопроса о церковных имуществах на манер Англии или Швеции. На соборе 1503 г., когда защитники монастырского землевладения большею частью разъехались, он позволил, вернее сказать, поручил знаменитому вождю партии нестяжателей, Нилу Сорскому, сказать горячую речь, против мирского обогащения церкви. Однако правительство удержалось от разрыва с могущественным духовенством, которое представляло собой богатую, деятельную, предприимчивую хозяйственную силу. Оно понимало, что заволжцы, превосходя противников литературными и ораторскими талантами, совсем не были политиками; они могли сулить в будущем только мирный анархизм, раздробление по сектам, разброд мыслей, хозяйственный застой. Иван III ограничился тем, что не давал сторонников «бедной церкви», в обиду осифлянским инквизиторам, сохраняя в лице «нестяжателей» угрозу против притязаний сторонников церковных привилегий. В том же духе действовали его преемники: при Василии III митрополитом московским становится то склонный к заволжцам Варлаам, то более светски настроенный Даниил, ревностный ученик Иосифа Волоцкого; при Иване IV опять поднимается острый вопрос о монастырских имуществах, ставится на очередь отмена монастырских привилегий.

Сохраняя нейтральное положение между партиями в церковных спорах, московский двор пришел к религиозной терпимости, тем более поразительной, что это был век, когда на Западе разгорались жесточайшие богословские споры, когда за догматические отклонения целые группы населения были лишаемы гражданских прав, когда правительства усердно занимались религиозным сыском и когда процветала инквизиция.

Недаром новгородский ученый архиепископ Геннадий жаловался на попущение, оказываемое при дворе Ивана III еретикам так называемого жидовствующего направления; недаром, взывая к преследованиям, он стыдил московское правительство достойным примером «шпанского» короля (Фердинанда Католического, 1479–1516 гг.), очистившего страну от лжеучений. И недаром про Ивана III рассказывали, что, уже склонившись на уговоры сторонников религиозного преследования, он ночью опять призвал к себе главу непримиримых, Иосифа Волоцкого, и еще раз, как бы мучимый совестью, спрашивал его: нет ли греха казнить еретиков смертью?

Эту черту спокойной сдержанности в догматических разногласиях завещал Иван III своим преемникам. При Иване IV рационализм и мистицизм представителей греко-православного Возрождения привели к учениям, близко напоминавшим передовые протестантские направления Запада; таковы ереси Матвея Башкина, заволжца Артемия – ученика Максима Грека, Феодосия Косого. Несмотря на осуждение Башкина собором 1553 г., правительство нашло достаточным наказать его ссылкой. Другого вольнодумца, Феодорита, Иван IV, после недолгого заточения, послал в 1557 г. в Константинополь, чтобы вести переговоры об испрошении у патриарха утвердительной грамоты в царском сане.

Сравнивая Грозного с Филиппом II испанским (род. в 1527 г.) и с современными французскими королями, В. С. Иконников справедливо замечает, что московский царь, в отличие от западных собратьев, не признавал религиозных преступлений равносильными политическим возмущениям. Поэтому совершенно искренне звучит замечание Ивана Грозного, в письме к императору Максимилиану II, относительно Варфоломеевской резни 1572 г.: «Ты, брат наш дрожайший, скорбишь о кровопролитии, что у французского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе с грудными младенцами: христианским государем пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие французский король над стольким народом учинил и столько крови без ума пролил». Эти слова написаны в то самое время, как Филипп II посылал горячие поздравления Карлу IX, допустившему организацию убийств Варфоломеевской ночи.

7

Блестящее по своей дипломатии, гибкое и искусное в религиозных усложнениях, московское правительство не менее поражает своим умением управлять военными массами, дисциплинировать тот самый подвижной беспокойный класс, который в близком соседнем Польско-литовском государстве сломил все усилия монархии и, утвердивши свою золотую вольность, расстроил вконец государственный аппарат.

В Польско-литовском государстве XV века был момент, когда, казалось, монархия извлечет выгоду из вражды между высшим слоем военного класса, панами, и массой среднего и мелкого шляхетства. Но обстоятельства сложились так, что король Казимир IV Ягеллончик, даровитый, изворотливый политик, одолев аристократию панов при помощи шляхты, не мог воспрепятствовать последующему сближению шляхты с панами и получившемуся отсюда ограничению монархии. Его искусство сорвалось на невозможности справиться с тремя нациями – поляками, литовцами и русскими – и на отсутствии у правительства одного притягательного и объединяющего центра. При созыве ополчения, при собирании чрезвычайного налога король вынужден был входить в соглашение с отдельными областями: прежде чем составить войско, приходилось договариваться в каждой области с местной корпорацией шляхетства. В критический момент, когда армию надо было направлять на внешнего врага, шляхта, сознавая себя большой, самостоятельной силой, брала королевскую ставку приступом и добивалась привилегий, т. е. закрепляла за собой новые права, освобождалась от старых повинностей.

Уступки, сделанные королем панам и шляхте, лишили его авторитетной власти, а государство целостности: оно обратилось в слабый союз областей, внутри которых распоряжались почти независимые крупные и мелкие землевладельцы. Вне шляхты никто не пользовался полнотой гражданских прав: государство не имело финансов, потому что правительство не могло собирать налоги помимо громоздкой системы опроса отдельных депутатов на сеймах и сеймиках. Оно не могло собирать и войско, потому что шляхта обеспечила себе свободу от обязательной службы. Оно вообще потеряло средства проводить какие-либо реформы. В Польше и во всем ей подражавшей Литве король и великий князь превратился как бы в президента коллегии вельможных сановников. Большой сейм, состоявший из панов – рады и посольской (шляхетской) избы, составлял блестящий парад, на котором развертывалась золотая вольность дворянства. Он так же, как король, был лишен правительственной силы. Его делопроизводство, его зависимость от областных сеймиков исключали возможность каких-либо общих решений, и все проекты реформы неизбежно разбивались об его несуразную процедуру.

Ярко обнаружилась роковая неисправимость шляхетской республики в правление Сигизмунда I (1506–1548 гг.), современника Василия III и малолетнего Ивана IV. Один из искуснейших политиков своего времени, полный оригинальных замыслов, ловкий и неутомимый Сигизмунд потерпел полную неудачу в своей попытке вернуть короне распоряжение государственной землей и провести обязательную воинскую повинность шляхты. Так же, как Казимир IV, он попробовал приурочить проведение реформы к созыву всеобщего ополчения, но господствующее сословие было вконец испорчено предшествующими примерами созыва поголовных ополчений, которые превращались всегда в торг за вольности. В 1538 г. попытка короля завершилась неслыханным скандалом: созванное для борьбы с Валахией шляхетское ополчение разошлось по домам, отказавшись принять реформу и ознаменовав свое пребывание в лагере «куриной войной». При том же Сигизмунде I шляхта закрепила свое положение законами, которые доставили ей монополию землевладения и обеспечили ей, в лице крестьян, постоянную рабочую силу, вполне подчиненную ее суду и управлению.

Очень важно помнить эти обстоятельства, чтобы оценить по достоинству влечение к Польше москвичей вроде Курбского. Вместе с тем нельзя забывать, что московскому правительству приходилось управлять тем же самым вновь формирующимся классом, находившимся под соблазнительным впечатлением достигнутой шляхтою свободы. Между тем как в соседнем государстве закреплялась могущественная новая аристократия, в Москве уничтожались остатки былого преобладания аристократии старой. Присоединяя удельные княжества, московский великий князь отнимал у подчинившихся сородичей почву под ногами, заставляя их переезжать в Москву, превращая их в наместников областей и полковых командиров своей армии. Они вступали в ряды старых слуг, растворялись в их среде, смешивались с обыкновенными придворными. На московской службе они взаимно ослабляли друг друга счетом мест; занятые обереганием родовой чести против представителей других классов, княжеские и старобоярские роды были лишены всякой сплоченности перед лицом верховной власти.

8

Иван III впервые применил порядок испомещения землей средних и мелких военно-служилых людей после присоединения к Москве Новгорода в 1478 г. Этим способом был достигнут результат, необычайно важный в политическом отношении: замосковные помещики были посажены в раздробленных вотчинах побежденных новгородских бояр; таким образом в корне было подорвано могущество аристократии и уничтожен сепаратизм областей, в которых властвовали отдельные ее представители.

Одаренные землей выходцы из замосковных областей составили наилучшую опору центральной московской власти. Это был вместе с тем и первый шаг к образованию новой военной системы и к подготовке нового типа хозяйства. Из этого начала развилась поместная система – нечто единственное на всем протяжении европейской истории. Западной и Центральной Европе зачатки этой формы, правда, были известны, но там она мелькает только блестящим метеором, как, например, в Англо-нормандском государстве Вильгельма Завоевателя; можно сослаться еще на более поздний пример искусственно созданного феодализма в Швеции XVI и XVII веков, где усилия монархии, несмотря на судорожные попытки редукции раз выданных имений, разбились об реакционный отпор аристократии.

В Московской державе порядок этот развился в широкую стройную систему централизма и продержался почти 300 лет. Он оставил в руках правительства обширный земельный фонд, позволил ему обосновать и финансовое единство, регулировать все выдачи и вознаграждение за службу из центрального казенного управления, позволил передвигать помещиков-воителей на любые расстояния и на любые фронты, удерживая их все время в строгой дисциплине и под постоянным своим контролем, как административным, так и хозяйственным. Наиболее важным кажется нам теперь в этой системе принцип условного владения землей в зависимости от непрестанной службы, не допускавшей обращения земли в частную собственность, в привилегию. Только во второй половине XVIII века развращенное, почившее на лаврах самодержавие выпустило из рук это орудие государственной дисциплины. Московская монархия XVI века владела им в полном совершенстве.

Поместная система и вполне подчиненная московскому правителю многочисленная конная дворянская армия создавалась в то самое время, когда военный строй в Польско-литовском государстве готов был совсем развалиться. Интересно видеть, как в Москве намечаются очертания учреждений, подобных польско-литовским, и как они заполняются совершенно иным содержанием. В Польше и Литве шляхта каждой отдельной области составляла самостоятельное общество, имевшее свое парламентское собрание, сеймик, который посылал в общегосударственный сейм депутатов, связывал их решениями местной корпорации. В Московском государстве тоже составились уездные собрания служилых людей, но они выражали не автономию, не интересы местных дворянских обществ, а становились органами исполнения требований центральной власти, образуя круговую поруку при распределении повинностей.

При Иване III в Москве ясно обозначаются оба вида собраний, из которых составился польско-литовский сейм. В 1471 г., по случаю столкновения с Новгородской республикой, великий князь послал «по все епископы земли своея и по князи и по бояре свои и по воеводы и вся вои свои». Это собрание всего воинства, «мысливши не мало» вместе с государем, решает итти походом на Новгород. Во время переговоров Ивана III с Литвой в Москву приходит грамота «от всех князей и панов-рады братьям и правителям нашим, князьям и панам-раде великого князя Ивана Васильевича». Великий князь принимает это обозначение для себя за честь и велит выписать боярам своим громкие титулы воевод на манер литовских.

В первом случае перед нами нечто похожее на те лагерные собрания вооруженной шляхты, которые составлялись перед походами Казимира IV на Тевтонский рыцарский орден и которые как раз послужили началом соединения представителей шляхетства в посольской избе, или, иначе говоря, нижней палате сейма. Во втором случае паны-рада Литвы, или верхняя палата сейма, сами призвали бояр-советников великого князя московского своими братьями, т. е. похожим на них учреждением. И однако земский собор, предшественником которого было собрание епископов, князей, бояр и всех воинов 1471 г., и боярская дума, которая обратилась в постоянное совещание при государе по важнейшим политическим делам, не составили ограничения верховной власти. Земский собор сходился по почину и усмотрению правительства, разбирал вопросы, которые ему предлагались, составлялся из групп и лиц, особливо подобранных центральной властью; он представлял собой большой смотр военных и бюрократических кадров, которыми располагало правительство, опрос настроений в их среде. Земские соборы в Москве были не зачатками парламентских собраний, которые могли бы послужить ограничению монархии, а напротив – орудием для укрепления самодержавия.

Последовательно и настойчиво старалось правительство провести чиновничий характер службы помещиков, отбить всякие мысли о привилегиях. Помещик всегда должен находиться в готовности к выступлению в поход, чтобы «биться до смерти с ногайскими или немецкими людьми, не щадя живота». При всяком присоединении новой территории часть ближних к Москве помещиков переселяли на окраину, откуда снимали в свою очередь местных землевладельцев для перемещения в середину или на другую окраину. Правительство не давало установиться среди помещиков духу замкнутой касты; непрерывно оно вдвигало в состав служилого сословия представителей нерусских народностей, далее «поповичей и простое всенародство», по выражению Курбского, перемешивало людей низкого звания со старинными заслуженными и знаменитыми фамильными именами.

Много значило то обстоятельство, что, помимо вознаграждения землей, военно-служилым людям выдавались денежные оклады, особенно когда дело шло о крупном походе. Такие обширные бюджетные расходы были не по силам ни одному из тогдашних европейских государств. Почти не веришь глазам своим, читая в дипломатической переписке Василия III с датским королем, что Москва платила датчанам «пенязи», и для какой цели? – чтобы на эту субсидию магистр прусского ордена мог нанять солдат в войне с Польшей, общим врагом Дании и Москвы.

Богатство Москвы прямо ослепляет иностранцев. Приезжие англичане в тот век, по преимуществу жадный до золота, описывают Москву вроде какого-то сказочного американского Перу. За царским обедом (в 1557 г.) «все столы были сервированы сосудами из чистого прекрасного золота: миски, кувшины, блюда, соусники, кубки, бесчисленное множество всяких кружек, из которых многие были усыпаны драгоценными камнями». В другой раз той же зимой, в присутствии царя «обедали 500 иностранцев и 200 русских, и для всех была поставлена золотая посуда, притом столько, сколько, можно было уместить, ставя одну подле другой. Кроме того, стояло 4 шкафа, наполненных золотой и серебряной посудой, между прочими предметами 12 серебряных боченков; на краях этих боченков было по 6 золотых обручей». Об удивительном блеске царской сокровищницы не упускает рассказать Дженкинсон, знаменитый английский путешественник, ездивший в Среднюю Азию. Изображая обстановку царского обеда, он упоминает о целом сооружение из золота в 2 аршина длины с вычеканенными на крышке башенками и драконовыми головами.

Глава III. Окно в Европу

Все мастерство, все величие Ивана III, как организатора Московской державы, выступает особенно ярко после его смерти, когда при его преемнике и во время малолетства его внука правительственная школа, созданная им, действует как бы сама собой, силою заложенного в ней разума, не имея признанных вождей и руководителей.

¹

При Василии III Москва привлекает усиленное внимание западных держав. Германский император и римский папа наперерыв стараются заинтересовать великого князя московского королевской короной: один рассчитывает толкнуть русских на крестовый поход против турок и в то же время строит план раздела Польско-литовско-венгерского государства между Австрией и Москвой, другой хлопочет о включении Москвы в церковную унию под верховенством Рима. В планы о воссоединении церквей папа искусно втягивает новых союзников Москвы, приобретенных Иваном III: Данию и прусский духовно-рыцарский орден. Датский король очень увлечен этой идеей: в 1512 г. он убеждает Василия III отпустить своего представителя в Рим на Латеранский собор, созванный папою для укрепления авторитета святого престола.

Запад посылал в Москву людей разнообразных талантов. Вот генуэзец Чентурионе, фантазер в политике и географии, мечтавший о восстановлении торговых сношений своего родного города с Дальним Востоком через Каспий, Москву, Балтику и Данию; вот Герберштейн, ученый гуманист, сумевший добраться до самых интересных исторических и церковных памятников таинственного восточного царства, ознакомиться с летописями, судебниками и даже религиозной литературой московского общества.

Все они упирались, точно в каменную стену, в твердо выработанные и искусно обставленные предания московской дипломатии. Великий князь с благодарностью принимал посредничество папы при заключении перемирия с Литвой; не забывал никогда своей вечной просьбы присылать ему знатоков рудного и металлического дела, оружейников, врачей, архитекторов, инженеров, художников, но по вопросу, который более всего занимал западноевропейские правительства, – о церковном сближении – он отвечал неизменно сухо и холодно: московский двор остается верен православию и не желает входить в какие-либо переговоры по этому поводу. Прусскому послу Шомбергу в 1517 г. московское правительство заметило с едкой иронией, что он напрасно так старается о чужом деле: настаивая на церковной унии, посол рискует повредить интересам своего же ордена; ведь если папа узнает, что московский государь склонен пойти на соглашение с католиками, то побудит его помириться с Польшей, врагом Пруссии.

Время малолетства Ивана IV – критический момент для московского самодержавия, которое Герберштейну показалось властью, не имеющей себе равной на свете. Если монархия в Москве спаслась от крушения, не потерпела ущерба от «вельмож», на манер Польши, то она в значительной мере обязана была этим своей могущественной союзнице – церкви. И иерархи с какой-то особенной горячностью ринулись в политическую борьбу: князья Шуйские, по-видимому рассчитывавшие вытеснить правящий дом Калиты, встретили резкий отпор духовенства; в короткий срок трех лет им удалось свергнуть одного за другим двух митрополитов – Даниила и Иоасафа. Но в результате церковники одержали победу: с 1542 г. начинается митрополитство знаменитого Макария, вышедшего из школы Ивана III (Макарий родился в 1482 г.). Под (его влиянием Иван IV объявлен в 1547 г. совершеннолетним, но вместе с тем поставлен под опеку священника Сильвестра, которая еще на шесть лет (1547–1553 гг.) оставляет в тени не расправившего свои блестящие дарования будущего Грозного.

Десятилетие 1542–1553 гг. можно с известным основанием назвать эпохой клерикальной политики. Все реформы, все вопросы практической жизни получают направление от высшего духовного авторитета, а сама церковь переживает сильные волнения, решает самые сложные вопросы своего устройства и вероучения. Ученый, мягко умеренный, но вполне консервативный Макарий созывает один за другим соборы, преследующие задачу устранения местных различий, объединения и усиления государственной церкви, тем же путем, каким происходило объединение государства. На соборах 1547 и 1549 гг. было достигнуто объединение русских святых в один национальный свод. В то самое время, как под руководством Макария готовится громадная богословско космологическая энциклопедия, Четьи-Минеи, в 1551 г. происходит Стоглавый собор, похожий многими чертами на одновременно проходивший Тридентский собор, вторая сессия которого приходится на тот же самый 1551 г. Укрепить расшатавшееся здание церкви строгой дисциплиной духовенства и установлением незыблемых обрядов, повлиять возвышением нравов духовенства на быт мирян, охватить церковным воспитанием все общество – вот цели кружка, группировавшегося около Макария и по стремлениям своим близкого к западной католической реформации. В Москве эти на первый взгляд чисто церковные и морально-бытовые реформы преследуют также и цели практической политики: они служат укреплению централизма, авторитета московского самодержавия.

Рядом выступают церковные преобразователи более радикальные, стоящие уже на границе уклонения в ересь, как, например, ученик Максима Грека Аргемий: еще в 1551 г. правительственный кандидат в настоятели Троицкого монастыря, он, уже два года спустя, привлечен по обвинению в слишком свободной критике Писания. Артемий оказывается «близко знакомым» с еретиками-рационалистами, которые, в свою очередь, в лице Башкина и Феодосия Косого представляют два оттенка – умеренный и крайний, соответствующие один – протестантизму, другой – унитаризму (отрицание троичности).

2

Церковные увлечения и споры ярко отражают богатство духовной жизни, обилие талантов в среде интеллигенции, окружавшей Ивана IV в первые годы его правления. Они дают вместе с тем всем отраслям управления своеобразный отпечаток религиозной торжественности и богословской учености. Так, например, борьба с Крымской и Казанской ордами, которые, после временного разлада при Иване III опять соединились и повисли угрозой над Москвой, проповедуется в качестве крестового похода против неверных, лежащего великим долгом на совести молодого царя. Сильвестр любит действовать театрально-драматическими внушениями: такой сценой было его появление перед молодым царем в 1547 г. на Воробьевых горах во время великого пожара Москвы, когда, он старался грозным обличением вызвать страх и покаяние у семнадцатилетнего Ивана IV. В той же обстановке проходит Стоглавый собор, парадные собрания с выходами царя и обращениями его к разным сословиям и ко всему народу.

По мнению И. Е. Забелина, не кто иной, как Сильвестр, был вдохновителем живописной летописи, исполненной в 1547–1552 гг. на стенах палат московского дворца. Перед нами целая теория власти в картинах. Царь, юноша с виду, возвеличен в качестве справедливого судьи и бесстрашного воителя: он раздает златницы нищим, из его руки вытекает освящающая народ вода, он побеждает нечестивых врагов. Сам изобретатель этого наглядного художественного воспитания воли и чувств царя изображен в виде мудрого пустынника, который поучает молодого властителя.

Ко времени управления церковников относится целый ряд уставных грамот, предоставляющих местному населению право выбирать судебную и финансовую администрацию.

Иные из этих грамот выделяются своей фразеологией, своим демократическим тоном открытого обращения к широким слоям общества. Так например, в грамоте Белозерской «Великий князь Иван Васильевич всея Руси», после подробного перечисления всех разрядов от «князей и детей боярских» до крестьян, «псарей, перевестников, рыболовов, бобровников и оброчников», как бы собирает всех в одно целое и еще раз с особым ударением повторяет: «ко всем безомены (т. е. без исключения) чей кто ни буди». Характерно и содержание грамот. Входя в интересы и нужды местного населения, жаловавшегося на произвол присылаемых из центра судей и следователей, правительство предлагает двум наиболее крупным классам общества – детям боярским и крестьянам, чтобы они «меж собой свестясь (посоветовавшись) все за один», выбрали голов: оно считает такое общее собрание вполне естественным и нисколько не сомневается в возможности их согласованных действий (курсивы мои. – Р. В.).

Очень правдоподобно, что в эпоху управления Сильвестра, но может быть и раньше, был подан проект реформы, под заглавием «Благохотящим царем, правительница и землемерие», составленный Ермолаем, в монашестве принявшим имя Еразма. Автор требует от государя равного внимания «ко всем сущим под ним, не едиными вельможами еже о управлении пещись». Он говорит еще резче. «Вельможи бо суть потребни, но ни от коих же своих трудов довольствующеся. В начале же всего потребни суть ратаеве (т. е. крестьяне). От их бо трудов есть хлеб, от сего же всех благих главизна». Тяжело положение земледельцев, которые не имеют отдыха, изнемогают от поборов, ямской и других повинностей «безпрестани различные ига подъемлют». Необходимо снять с крестьян денежные налоги и довольствоваться для казны доходами с государственных земель. Далее, пусть крестьяне кормят своим трудом служилых людей, бояр, воевод и воинов, причем им должны быть отведены большие участки, «ратаев полные жребии». В особенности следует скинуть с крестьян всякого рода денежные поборы, так как «ратаеве мучими сребра ради, еже в цароку взимается (власть и дается в раздаянне вельможам и воинам на богатство, а не нужды ради».

У автора проекта есть свои определенные взгляды и на устроение военно-служилых людей. Он как бы мысленно продолжает и заостряет действующую систему быта помещиков. Работу крестьян он ограничивает доставлением средств существования помещикам: в свою очередь помещики, лишаясь права собирать с крестьян «серебро», устраняются от хозяйства в деревне и обязуются жить в городе, чтобы лучше выполнять свои обязанности. Проект видит в них только государственных чиновников, но не владетелей доходных участков и даже не управляющих работой крестьян.

Нет никакого сомнения, что автор прошел хорошую литературно-юридическую школу и работал по византийским источникам. Он выдает своих учителей прежде всего изложением нового способа межевания земли, в виде обмера большими четырехгранными «поприщами». Мы узнаем в них знаменитые квадраты античных римских землемеров, перешедшие по наследству к Византии. Дальше он обнаруживает знакомство с наиболее демократическими законами византийских императоров, которые не раз брались защищать своих крестьян-солдат против захвата со стороны крупных владетелей, принимая на себя роль охранителей «бедных и трудящихся». Автор поэтому обращается к монарху, ожидая от него также защиты «трудящегося люда». Со своей заботой об участи крестьян автор проекта не представляет одинокого явления. На Стоглавом соборе один из высших иерархов, бывший митрополит Иоасаф, поднимает голос в пользу крестьян, предлагая освободить их от тяжелых «полоняничных денег», предназначенных на выкуп пленных в Крыму, и перенести уплату на средства богатых епископов и монастырей.

Как демократические выражения Белозерской и других уставных грамот, так и благоприятный крестьянам проект Ермолая-Еразма представляют собою загадку, до сих пор не разъясненную русскими историками. Я позволю себе по этому поводу сделать только одно замечание. Если своеобразную идеологию проекта «Благохотящим царем» можно объяснить влиянием заволжских старцев, выступавших против стяжательства «вельмож», под которыми они разумели крупных иерархов и богатые монастыри, то демократические выражения грамот следует отнести на счет искусной демагогии тех же самых вельмож в церковных рясах, которое в это время достигли зенита своего благополучия, нажимая усиленно на крестьянский труд. В дальнейшей политике Грозного, когда он освободился от опеки партии Сильвестра, Адашева и Курбского, не могло быть и речи о переводе крестьян на старые патриархальные формы повинностей. Правитель стал применять совершенно иные приемы финансовой администрации; начинается система величайшего напряжения платежных средств населения, система, направляемая властным принципом: «Все для войны».

3

Первая большая победа Ивана IV – взятие Казани – была вполне подготовлена настойчивой и искусной политикой правительства эпохи опеки. Походу 1552 г. предшествует постройка крепости Свияжск в виде форпоста и непосредственной угрозы Казани. О своеобразной технике московского военного строительства рассказывали потом немцу-опричнику Генриху Штадену следующее: «Великий князь приказал срубить город с деревянными „стенами, башнями, воротами, как настоящий город, а балки и бревна переметить все сверху донизу. Затем этот город был разобран, сложен на плоты и сплавлен вниз по Волге вместе с воинскими людьми и крупной артиллерией. Когда он подошел под Казань, он приказал возвести этот город и заполнить все (укрепления) землей; сам он возвратился в Москву, а город этот занял русскими людьми и артиллерией и назвал его Свияжском“». У царя в распоряжении, если верить Курбскому, было 150 больших орудий. Крепостные стены Казани пали благодаря мастерству служивших у него техников. Но что всего важнее: с конца сороковых годов власть занята усилением военных кадров и энергичным развитием военно-поместной системы, заложенной Иваном III.

С тонким тактом, без ухаживания за аристократией отбирает правительство состав государева полка, окружая особу царя группой наиболее преданных ему лиц. В 1550 г., после большого смотра, была отделена тысяча «помещиков детей боярских лучших слуг» из провинциальных военных как княжеского, боярского, так и простого дворянского происхождения. В составлении списка обнаружились все достоинства московской правительственной историографии и статистики. Были приняты во внимание старые заслуги, дела отцов. Среди «тысячи» есть дети испытанных воевод, сыновья пленников несчастливой оршинской битвы 1514 г., встречаются имена синодика Успенского собора, куда, по повелению государя, записывались на вечное поминовение воины, «храбрствовавшие и убиенные по благочестию за святые церкви и за православисе христианство».

В походе тысячники составляют штаб и гвардию войска: всегда они должны быть готовы на посылки, т. е. исполнять различные поручения; чтобы иметь непосредственно под руками и наилучше вознаградить этот отборный состав администрации, царь испоместил всех, кто не имел подмосковных, владениями в ближайших окрестностях столицы. Высшая власть не забыла потом своих обещаний: на должностях воевод, наместников, послов мы встречаем в последующие годы все те имена, которые были записаны в 1550 г. в Тысячную книгу.