Текст книги "Астралиск"

Роберто Пьюмини
Астралиск

Моему сыну Микеле, который учит меня любви

Охраняется законом об авторском праве. Все права защищены. Полная или частичная перепечатка издания, включая размещение в сети Интернет, возможна только с письменного разрешения правообладателя.

Эта книга переведена благодаря финансовой поддержке Министерства иностранных дел и международного сотрудничества Италии.

Questo libro è stato tradotto grazie a un contributo del Ministero degli Affari Esteri e della Cooperazione Internazionale italiano

© Стамова T., перевод, 2020

© Издательство Кетлеров, 2020

Глава первая

Жил в турецком городе Малатье художник по имени Сакумат. Не молодой и не старый, был он в том возрасте, когда мудрые мужи привыкают жить в мире с собственной душой и в согласии с ближними.

Каменистая долина Малатьи не блистала особенными красотами, но это не мешало Сакумату писать удивительные пейзажи. Порой он писал их по воображению, располагая цвета и образы, как заботливый создатель при сотворении мира.

Богатые владельцы стад, торговцы лошадьми или тканями нередко приглашали Сакумата к себе – расписать галерею, добавить комнатам света, заполнить проёмы между окнами радостными красками его живописи. Но даже если бы его работа была никому не нужна, Сакумат и тогда бы писал свои картины, потому что кисти были для него всё равно что пальцы и к каждому мазку незаметно примешивалась капелька его крови.

Что касается его собственных пейзажей, то никто не скажет, где он их подглядел – он и сам этого не знал. Вероятно, их нельзя было встретить нигде на свете и даже ни в одном человеческом сне, но всё же они казались настоящей землёй – осязаемой и полной ароматов. Если смотреть подольше, душа незаметно ускользала из своего дома через окна глаз и переносилась в пространства цвета, полные тишины и покоя.

Глава вторая

Однажды в дверь к Сакумату постучался богатый и знатный незнакомец – на голове у него был низкий тюрбан, как у жителей горных долин, расположенных северней этих мест.

– Ты Сакумат-художник?

– Да, и это мой дом. Кто ты, человек гор? И что привело тебя ко мне?

– Я Кумди, подданный бурбана Гануана, правителя земли Нактумал. По его приказанию я пришёл просить тебя, чтобы ты поднялся к нам в горы и пожаловал к нему во дворец. Он хочет говорить с тобой и поручить тебе одну важную работу.

Сакумат никогда не бывал в тех суровых северных горах. Он отвечал, что сильно занят и не может принять оказанной ему чести.

– Бурбан Гануан, мой повелитель, – продолжал посланец, – предвидел, что путешествие может показаться тебе обременительным. Он дарит тебе своего коня – я привёл его с собой. Ещё он велел передать тебе, что речь идёт об очень большой работе и о столь же большом вознаграждении.

Сакумат любовался красавцем скакуном, который нетерпеливо бил копытом позади коня посланника, и размышлял. Гораздо более, чем щедрый подарок Гануана и сулимые им богатства, его удивило то, что один из славных и гордых правителей гор так настойчиво упрашивал его приехать. Он не стал дольше упорствовать и согласился, добавив, что конь у него есть свой – хоть и старый, но вполне ещё пригодный для такого путешествия. Потом попросил дать ему день – подготовиться и попрощаться с друзьями.

Через день Сакумат погрузил на подаренного коня всё, что нужно было для работы, и оседлал своего старого вороного, который доживал век, мирно пощипывая траву на окраине города.

Перейдя котловину в её понижающейся к северу части, маленький караван оставил город и начал подниматься по краю широкой северной долины. Когда город позади исчез из виду, начались пустынные и засушливые места: по сторонам, среди россыпей серо-розового камня, виднелись то здесь, то там чахлые деревца, словно последние стражи поверженного леса. Из-под копыт по камням разбегались во все стороны стайки коричневых ящериц. Изредка ястребы пугали быстрой тенью одиноко пасущихся диких коз.

Солнце совсем зашло, когда после целого дня пути Сакумат и его спутник выехали к широкому плато, окружённому со всех сторон хребтами тёмно-серых гор. Ландшафт менялся на глазах: земля здесь была не такая засушливая, как внизу, кое-где пестрели пастбища и даже маленькие виноградники. В глубине плато, пока ещё на изрядном от них расстоянии, виднелось селение с домами из белого камня, а за ним, питая его прохладой, благодатно зеленела кедровая роща. Между селением и рощей, ослепляя своей белизной, возвышалось внушительное здание дворца. Размерами оно могло бы поспорить с самым большим домом в городе Сакумата.

Оставив позади земельные угодья, они проехали улицами селенья, и затем Сакумат был препровождён в покои дворца. Он с наслаждением погрузился в царившую здесь глубокую тишину, разглядывал покрытые золочёным рисунком двери из кедрового дерева и бархатные, расшитые жемчугом одежды прислуги.

Потом его провели в большую прохладную комнату с широким окном, обращённым в сторону селения. Отсюда можно было окинуть одним взглядом всё подковообразное пространство плато вместе с обступившими его вершинами гор.

Бурбану тут же доложили о прибытии гостя. В комнату вошёл высокий человек, по виду одних лет с художником. Волосы у него были короткие и почти совсем седые, а пышные тёмные усы казались на лице какой-то чуждой экзотической растительностью.

– Рад видеть тебя на моей земле и в моём доме, – сказал Гануан. – Благодарю, что принял приглашение и приехал. Как доброму хозяину, мне бы следовало отложить наш разговор до утра, дав тебе отдохнуть и выспаться. Но беспокойство распирает мне грудь, и вопрос, что я должен задать тебе, рвётся наружу, подобно молодому норовистому коню: если ты своим ответом не подсыплешь ему сена, он, пожалуй, так и не уймётся всю ночь, не давая моему сердцу покоя.

Сакумат улыбнулся и сделал лёгкий поклон.

– Твоё гостеприимство безупречно, господин, – сказал он. – Что до твоего вопроса, обещаю отнестись к нему серьёзно. Если даже не отвечу сразу, у меня будет целая ночь, чтобы подумать: так мы выгадаем время. Приступай же к твоей просьбе, господин. Кажется, она будет необычной, и меня уже начинает разбирать любопытство.

Гануан тоже улыбнулся в ответ, потом сел на ковёр, не больше и не меньше тех, что стелют в мечетях, и Сакумат сел напротив него.

– У меня есть единственный сын Мадурер, совсем ещё ребёнок, – медленно произнёс Гануан. – Он болен странной болезнью: от солнечных лучей и пылинок, залетающих с улицы, глаза у него распухают, дыхание становится тяжёлым, кожа покрывается пятнами и нарывами. Мадуреру нельзя находиться на открытом воздухе, нельзя бегать и играть в дворцовом саду с детьми моих приближённых. Мало того, он не может жить в комнате, подобной этой – чтобы через окно свободно проникали солнечный свет и горный воздух. Немало врачей, славящихся своими познаниями и опытом, побывало в моём доме. Соревнуясь в учёности, спорили они о загадочной природе этого неисцелимого недуга. Припоминали схожие случаи, имевшие место в разных краях на их памяти и прежде. Ясно было, что опасные для сына вещества содержатся в воздухе и воздействие их усиливается от солнечного света. Но что это за вещества и как можно защитить от них мальчика, никто не знает. Все, однако, сошлись на том, что Мадурер должен жить в наиболее удалённой и закрытой части дворца, лишённой прямого освещения, дышать воздухом, пропущенным, через слои влажной марли и довольствоваться слабым светом, проникающим через слуховые окошки. С начала болезни прошло уже больше пяти лет, и за это время мой сын ни разу не выходил из дома. Он не может любоваться из окна видом долины, залитой солнечным светом. В его комнатах нельзя держать никаких растений, покои нельзя украсить цветами и виноградными лозами, потому что земля и цветочная пыльца вредны для его здоровья.

Гануан говорил, глядя Сакумату в глаза, потом опустил голову и погрузился в долгое молчание. Художник тоже молчал и ждал.

Наконец бурбан поднял глаза и произнёс:

– И вот мне пришло в голову расписать стены в комнатах моего сына. Я слышал о тебе от заезжих купцов и охотников, потому и послал за тобой. Тебе не будет ни в чём отказа. Ты останешься доволен вознаграждением и не пожалеешь, что приехал. Прошу тебя не отказать мне в этой просьбе.

Гануан снова посмотрел в глаза Сакумату. Слышно было, как тяжело он дышит. Правая рука его, мускулистая и смуглая, сжимала пояс, сделанный из металлических пластинок, – так всадник держит за узду непокорного коня.

– Могу я задать тебе один вопрос, господин? – спросил художник.

– Все моё внимание принадлежит тебе, и я отвечу тебе со всей искренностью, на какую способен, – отвечал правитель.

– Как ты представляешь себе эту роспись?

– Я ещё не думал об этом так определённо, – сказал Гануан. – Пусть тебе подскажут ответ твои чутьё и искусство.

– И ещё. Ты ведь знаешь, чем живёт твой сын? Ему, должно быть, очень трудно. Он несчастен? Мое воображение видит его вялым и поникшим, как растение, лишённое света.

Гануан прикрыл на мгновение глаза. Рука, сжимавшая пояс, упала.

– Я не стану отвечать на эти вопросы, мой друг, – сказал он. – Не потому, что не хочу. Просто слова отца не расскажут о сыне. Выслушав их, ты поневоле подумаешь, как сильна иллюзия и обманчиво чувство. Но, если ты принял предложение, мой сын сам ответит на твои вопросы. Подожди немного – и увидишь.

Глава третья

Бледность Мадурера сразу бросалась в глаза, но он совсем не казался несчастным. Жизнь взаперти замедлила его рост, и в свои почти одиннадцать лет он выглядел не старше девяти. Однако в нём не было заметно никакой ущербности: ясное и миловидное лицо, спокойные тёмные глаза, густые, необыкновенно чёрные волосы. Цвет лица очень бледный, как у отца. Он ходил в полотняных курточках, расшитых пёстрыми узорами – то была прекрасная работа старых служанок, смотревших за ним и поддерживавших идеальную чистоту в его комнатах.

Когда Гануан привёл к нему Сакумата, мальчик поцеловал руки отца и, с любопытством взглянув на незнакомца, приветствовал его лёгким поклоном.

– Мадурер, – сказал бурбан, держа руку мальчика в своих ладонях, – к твоему одиннадцатому празднику я обещал тебе подарок, сюрприз – чтобы ожидание сделало радость ещё полнее. Теперь твой праздник уже совсем скоро. Этого человека зовут Сакумат. Он прекрасный художник и живёт в Малатье – к югу от нас. Я позвал его и попросил об одолжении расписать твои комнаты. Он привёз с собой много кистей и красок, и у него руки волшебника. Несколько минут назад он согласился на мою просьбу. Теперь тебе предстоит удовольствие увидеть, как он работает, и картины его станут чудесным обрамлением твоих комнат.

Мадурер снова посмотрел на Сакумата, на этот раз чуть-чуть подольше. Потом поцеловал руку отца и сказал:

– Отец, я хочу сказать тебе две вещи. Но когда будешь слушать первую, не забудь, что за ней последует вторая. Первая вот: в эти дни я пытался представить себе обещанный тобой подарок и, не знаю почему, может быть, таково было моё желание, подумал, что ты приведёшь ко мне музыканта, играющего на кубикале, – одного из тех, чья музыка доносится до нас издалека, с улиц селения. Наверно, я вспомнил твой взгляд: когда ты говорил о сюрпризе, глаза твои несколько раз останавливались на стенах, но видели что-то другое. Я представил себе, что ты думаешь о селении и о музыканте, чья мелодия проникла в ту минуту в стены дворца, а ты думал о живописи. Отец, я был настолько уверен, что отгадал твоё намерение, что уже воображал, как сижу перед этим музыкантом и, к его удивлению, прошу его сыграть ещё и ещё – без конца, как маленькие дети. Сейчас я мог бы огорчиться, ведь твой подарок оказался иным. А вот и вторая вещь, отец. Я нисколько не огорчён! Я просто никогда не думал о живописи на этих стенах и не мог даже представить такого подарка. В сравнении с ним тот, кто играет на кубикале, показался бы мне деревянной игрушкой. Поэтому я благодарю тебя, отец, и того, кто с тобой. То, что вы принесли мне, так прекрасно и ново, что мои ноги не могут стоять на месте.

С этими словами маленький Мадурер быстро поцеловал, уже в третий раз, руку отца и, прежде чем двое взрослых успели сказать что-нибудь в ответ, принялся радостно носиться вдоль стен, то выбегая из комнаты, то снова возвращаясь, смеясь и выписывая круги, подобно одуревшему от радости щенку.

Гануан коснулся губами своей руки в том месте, где её поцеловал ребёнок, и улыбнулся.

– Вот ответ на твои вопросы, мой друг, – сказал он. – Я же благодарю Создателя за этого сына и не хотел бы никакого другого, даже если бы у него были крылья, как у ангелов с горы Арарат. И ты видишь, как нужно было, чтобы я уговорил тебя, и как прекрасна эта радость. Теперь я оставлю тебя: пора вам познакомиться и подружиться. Отныне, Сакумат, ты можешь просить у меня всего, чего пожелаешь и что только есть в человеческих возможностях.

Когда бурбан удалился, Сакумат продолжал стоять на месте и ждать. Между тем скачки Мадурера продолжались – казалось, он хотел сообщить свою радость всем углам каждой из своих комнат. Сакумат следил за ним с радостным удивлением – так конюх наблюдает за плясками жеребёнка, резвящегося в загоне. Всякий раз, когда мальчик исчезал из виду, художник бросал взгляд на светлые стены комнаты, пытаясь представить себе цвета и силуэты будущей росписи. Но широкие поверхности стен оставались перед его мысленным взором пустыми и белыми, словно бы их белизна оказывалась сильней воображенья, поглощая любые рождённые им образы.

Сакумат слегка встревожился, заметив, что радостные крики мальчика стихли. Он ждал, что тот появится из широкой двери в форме арки, открытой в следующую комнату анфилады, но кругом было тихо, и белый цвет стен казался цветом самого молчания.

Он вытянул шею и заглянул за порог, но никого не увидел. Вдруг за выступом стены мелькнула прядь чёрных волос. Сакумат прижался к стене и стал ждать. В нескольких метрах от него послышалось прерывистое детское дыхание. Он не двигался с места. Прядь высунулась снова, осторожно-осторожно, потом за ней показалось взволнованное лицо Мадурера.

– Я здесь! – Художник неожиданно вышел из своего укрытия и шагнул ему навстречу.

Мальчик вскрикнул и выскочил из засады, потом громко рассмеялся и побежал к порогу, отделявшему вторую комнату от третьей. Сакумат не спеша последовал за ним и вошёл в последнюю комнату, такую же белую, как и две другие.

Мадурер спрятался за полукружным выступом правой стены прямо под одной из широких бойниц, через которые проникал пропущенный через марлю белый дневной свет.

– Я знаю, где ты… – сказал Сакумат, нарочно отходя от его укрытия и повернувшись к нему спиной. Позади себя он слышал взволнованное дыхание мальчика и его радостное копошение.

– Считай, что я нашёл тебя, Мадурер… Ты прячешься за этой вазой… – продолжал Сакумат, с напускной осторожностью приближаясь к большому эмалевому сосуду, до половины наполненному водой, и по-прежнему стоя спиной к убежищу Мадурера.

Он слышал, как мальчик, торжествуя, покинул своё укрытие и, промчавшись обратно, скрылся во второй комнате.

– Чешуя саламандры! Так, значит, ты не здесь! – воскликнул художник с притворным разочарованием.

Потом подождал немного, чтобы мальчик успел спрятаться, и продолжил поиски.

Глава четвёртая

В последующие дни Сакумат и Мадурер много времени проводили вместе, играя и разговаривая.

– Что ты напишешь, Сакумат? – спрашивал мальчик.

– Пока не знаю, Мадурер. Я много думал об этом, но воображение моё остаётся пустым и белым, как стены этой комнаты.

– Но ведь что-нибудь напишешь обязательно, правда?

– Конечно, Мадурер. Но вначале нам с тобой надо поговорить и решить, чего мы хотим.

Они продолжали играть, то переходя из комнаты в комнату, то сидя за низким столиком, который, если не считать постели Мадурера и невысокого длинного шкафа, был здесь единственным предметом мебели.

Мадурер прекрасно играл в шахматы. С первой же партии Сакумат понял, что мальчик сильней его. На каждый ход художника, стоивший тому долгих раздумий, мальчик отвечал быстро и остроумно, словно это было для него весёлым развлеченьем.

Пока они сидели поглощённые игрой, по комнатам бесшумно двигались старые служанки – они меняли покрывала и занавески, следили, чтобы в углах не осталось ни пылинки. Марлевые сетки, очищающие воздух, натягивались каждый день новые.

– Что бы тебе хотелось видеть вокруг себя? – спрашивал Сакумат. – Есть у твоих глаз какое-нибудь желание?

– Их много, может быть, даже слишком… Я видел столько всего в книгах, которые дарил мне отец! У меня около сотни книг, многие с цветными рисунками, и каждый из них я разглядывал больше десяти раз. Я видел много чудесного: море, горы, большие зелёные луга и сверкающие озёра. Я знаю, какие деревья растут на нашей земле и в землях, далёких от нас. Я видел изображения людей в удивительных одеждах (эти люди живут где-то очень далеко) и видел разных животных. Все эти образы кажутся мне прекрасными и желанными и живут в моём воображении вместе. Я не могу выбрать…

Некоторое время оба молчали.

– Может быть, и не надо выбирать, мой друг, – сказал художник. – Нужно только привести их в порядок.

– Что ты имеешь в виду, Сакумат?

Художник молчал, поглаживая ладонью лицо. С того времени как он поднялся в долину Нактумала, он ни разу не брился, и жёсткая с проседью щетина покрывала его щёки.

– В этой комнате широкие стены, Мадурер, – сказал он. – Если захочешь, я могу написать твоё море. И горы, и озера… многое из того, что ты знаешь. Нужно только, чтобы ты рассказал мне о том, что видел и что тебе дорого. Мне нужно будет совершить путешествие в твой мир, а тебе стать моим проводником.

С того дня Мадурер начал рассказывать. Вначале он предложил художнику самому посмотреть картинки в его книгах. Но Сакумат сказал, что лучше представит всё с его собственных слов. И Мадурер стал рассказывать ему о горах и долинах, о холмах, покрытых фруктовыми садами, о густых лесах и возделанных пашнях, о селениях с белыми крышами и о других – с красными, о прохладных аллеях с высокими деревьями, в которых гуляет ветер. Сам того не замечая, он добавлял к пейзажам, виденным в книгах, новые – те, которых никогда не видел, а только представлял по рассказам служанок и отца. Это были дикие и прекрасные места, необъятные и волнующие.

– Мне нравится море, – сказал он однажды. – Когда я представляю его себе – такое огромное, синее, голубое, зелёное, то кажется, эта радость входит в мои мысли и заполняет их целиком.

Сакумат слушал, задавал вопросы, просил описать что-то поподробнее.

– Теперь я хорошо представляю то, что буду писать, – сказал он через некоторое время. – Вот только…

– Говори, Сакумат!

– Друг мой, мы задумали горы и море… Вещи, сами по себе необъятные. Если бы мы решили ограничиться одной стеной, у нас получилось бы мелкое море и сплющенные горы. Нам пришлось бы напрягать глаза – мне, чтобы писать, тебе, чтоб разглядывать. Поэтому я предлагаю использовать все стены комнаты – чтобы расширить пространство и дать простор взгляду.

– Конечно! – воскликнул Мадурер. – И вообще, почему бы…

Он вдруг смутился и замолчал.

– Продолжай, – сказал Сакумат.

– Но, боюсь, это будет тебе не по силам…

– Говори же, Мадурер! Выслушать тебя совсем не трудно. А там посмотрим.

– Ну вот, я подумал… если так, то почему бы нам не расписать стены всех комнат? Как если бы кругом было небо, понимаешь? Тогда всё стало бы ближе и крупнее, и разглядеть можно было бы побольше.

Сакумат провёл рукой по бороде, обрамлявшей его лицо тёмной полоской с проблесками серебра.

– Хорошая мысль, Мадурер. А что касается времени, то мы ведь не спешим, правда?

Мальчик только улыбнулся в ответ.

– Теперь нам надо привести наши мысли в порядок.

– Объясни, Сакумат. Я не понимаю, о каком порядке ты говоришь.

– Мадурер, – сказал художник, – мы хотим написать целый мир. Значит, нужно, чтобы в нашей живописи одно переходило в другое плавно и естественно, чтобы это не было похоже наперепутанные и размётанные ветром страницы. Тогда взгляд будет неторопливым путешественником, спокойно, без напряжения переходя от одного пейзажа к другому.

Мадурер задумался и долго молчал. Потом он сказал:

– Иногда, Сакумат, мне снятся сны. Всё в них так странно переплетается, изменяется, перетекает одно в другое…

Сакумат помолчал немного и спросил:

– Ты хочешь, чтобы наши образы были как в твоих снах, Мадурер?

Ещё какое-то время мальчик был погружён в свои мысли. Потом улыбнулся и сказал:

– Нет, давай напишем мир таким, как он есть. Сны у меня и так будут.

Теперь они вглядывались в белизну стен, как будто это было пространство неба, и начинали прикидывать и размещать образы будущей живописи.

– Здесь будет луг с травами и цветами.

– Да, Сакумат! Как тот, в книге о пастухе Муткуле!

– Тогда поставим тут хижину Муткула. Совсем маленькую… рядом с ней – стадо красных коз… Они ведь красной породы, эти козы Муткула, да?

– Да. А хромая собака тут будет, Сакумат?

– Конечно.

– Здорово! Только… как мы дадим понять, что она хромая, ведь она же далеко?

– Скорее всего, это будет незаметно, Мадурер. Но, глядя на неё, мы будем знать, что это хромая собака пастуха Муткула.

– А с этой стороны у нас будут горы?

– Да, а внизу под ними деревня. Большая или маленькая, как ты думаешь?

– Не слишком большая и не слишком маленькая, Сакумат. Она не должна быть слишком большой, чтобы не занять всё пространство.

– Пространства хватит. Мы сделаем её такой, как нужно. И минарету место найдётся.

– И муэдзин будет петь наверху?

– Конечно. Какой же минарет без муэдзина наверху? Маленького муэдзина с длинным носом.

– И, хотя он совсем маленький, мы будем знать, что нос у него длинный!

– Между селом и той скалой на заднем плане мне видится лес, полный лисиц и медведей.

– Да! Но, Сакумат…

– Что, друг мой?

– Я подумал… Ты говорил, что в живописи, как и в мире, всё должно происходить постепенно.

– Да, если только мы не хотим писать образы снов…

– Нет, давай писать мир. Но тогда… смотри, Сакумат, здесь стена заканчивается и после выступа резко поворачивает в другую сторону!

– Вижу, Мадурер, – улыбнулся художник.

– Значит, здесь будет резкий обрыв! Как если бы луг и горы неожиданно поменяли направление… или как если бы море вдруг куда-то провалилось, понимаешь?

– Понимаю, Мадурер. Но думаю, тут уж мы ничего не можем поделать.

– Почему? Эти выступы будут нам сильно мешать! Я попрошу отца, чтобы их убрали. Тогда стены станут плавными, и горы медленно развернутся, как разворачиваются перед путешественником, и взгляд не упадёт внезапно в пустоту. И море не провалится. Так ведь лучше будет, Сакумат?

– Да, так было бы лучше. Но неужели ты думаешь, что он согласится убрать все выступы?

– Конечно, согласится. У нас важная причина.