Текст книги "Моя история. Большое спасибо, мистер Кибблвайт"

Глава 2. Вон из школы

Спустя неделю занятий в новой школе я понял, что все это было ужасной ошибкой. Все ученики были из таких районов, как Гринфорд и Райслип, где деревья были выше, трава зеленее, а тротуары шире. Эти мажоры из интеллигентных семей даже говорили как-то по-другому или попросту «задирали нос», как это называли мои друзья. Это был не просто другой акцент – это был другой язык. Я не понимал ни слова из того, что они говорили. Вдобавок все усугублялось тем, что на вид я был очень худой и странный. Я не преувеличиваю, я выглядел… своеобразно. Всему виной был один инцидент. Не тот, о котором я уже рассказывал, а другой. Это случилось за четыре года до того, как я поступил в среднюю школу. Мы проводили отпуск в летнем домике моей тети в Борнмуте. По соседству была строительная площадка – обычное дело для тех дней: столько домов разбомбили до основания. Людям негде было жить. Как только дом достраивали, семья сразу же въезжала, даже если остальные дома на улице еще не были закончены. Поэтому было нормально быть в окружении строительных площадок, играть на стройках. Я дурачился по соседству, вероятно играя в ковбоев и индейцев. В разгар игры я умудрился споткнуться о какой-то строительный провод и приземлился прямо на свою челюсть.

Мама отвезла меня в больницу, там меня смотрели и сказали, что все в порядке. Я не знаю, почему с больницами повторяется одна и та же история. Они всегда осматривают источник проблемы, а затем говорят: «Все в порядке». Домой я вернулся с мыслями, что это была ложная тревога. Через несколько часов моя челюсть опухла. Следующие пару дней каждый раз, когда мы выезжали из дачного домика, я отказывался выходить из папиного такси, потому что на моем фоне человек-слон выглядел бы как Фрэнк Синатра. Все на улице таращились на меня, и я просто сидел взаперти, жалея себя.

Мне становилось только хуже. Челюсть опухала все сильнее и сильнее и вдобавок начала пульсировать к тому времени, как мама отвезла меня обратно на операцию. Пока мы ждали доктора, кое-что случилось. Откуда ни возьмись в помещении появился ужасный запах. Люди принялись осуждающе смотреть друг на друга. Кто мог быть настолько безрассудным, чтобы «пустить голубя», находясь в приемной? «Это не я», – читалось в моих глазах, когда все уставились на меня. Но потом и я это почувствовал. Моя рубашка, моя прекрасная фланелевая рубашка вся промокла, потому что нарыв на моей челюсти лопнул. На этот раз меня отправили на рентген, и выяснилось, что у меня в трех местах была сломана челюсть.

Я рассказываю вам эту историю по двум причинам. Во-первых, чтобы вы могли представить, что каждый раз, переступая порог Актонской средней школы, я обращал на себя внимание, словно большой палец, по которому заехали молотком. Во-вторых, после того, как моя челюсть выздоровела, я больше не чувствовал боли, когда меня били по лицу. Наверное, это очень важно. Если бы я пошел по жизни со стеклянной челюстью, все могло бы сложиться иначе.

В школе, где большую часть составляли щеголи из высшего общества, которые ожидали, что в первые годы обучения ты будешь их мальчиком для битья, последнее, чего бы вам хотелось, – это выделяться среди остальных словно набухший палец. Очень быстро и весьма предсказуемо я стал мишенью для насмешек. Мне дали прозвище Трог (пещерный человек (англ.). – Прим. пер.), которое до сих пор преследует меня. Любимым занятием старшеклассников было подвесить меня к проволочной ограде, окружавшей игровую площадку. Они заставляли меня держаться за нее руками, а потом поднимали мои ноги, чтобы я оказался в горизонтальном положении. А затем, когда мои руки уставали, – бац! Я падал. Ох, как им это нравилось. Я никогда не чувствовал себя таким ничтожным.

Вскоре я начал прогуливать уроки и просто ошивался то тут, то там целый день. Бывало, я часами бродил туда-сюда по прибрежному парку Дьюкс Медоус, вечно голодный и отчаянно одинокий. На берегу реки было красиво: дикая природа, зелень и свежий воздух, но я думал, что если жизнь действительно такова, то я не хочу жить в этом мире. Я был близок к мысли о самоубийстве. Думаю, все усугублялось еще и тем, что годы учебы так сильно отличались от моего счастливого дошкольного детства.

Те дни кажутся такими далекими. Это было шестьдесят с лишним лет назад. Но я до сих пор помню один день, словно это случилось вчера. Это была пятница, конец длинной недели. На перемене я находился на детской площадке, пытаясь чем-то себя занять, чтобы не выглядеть таким одиноким. Я представил свое будущее и вдруг осознал, что впереди меня ждали долгие годы такой жизни. Страданиям не было конца. Я вышел из школы и направился к дому, чувствуя себя совершенно опустошенным. Дома никого не было. Я нашел снотворное моей мамы и просто сидел, глядя на бутылку. Затем я принял четыре или пять таблеток. Мама с папой потом все не могли взять в толк, почему я проспал сорок восемь часов. Вероятно, они подумали, что это просто часть взросления.

Вдобавок общение с учителями не складывалось. Там не было мистера Блейка. Единственным, кто мне нравился, был мистер Гамильтон, наш преподаватель по труду. Учитель математики терпеть меня не мог, потому что я ненавидел математику. Я просто не мог затолкать ее в свой мозг. Для меня остается загадкой, почему нельзя просто выяснить, какие дети хорошо разбираются в математике, и позволить им заниматься ей, а остальных оставить в покое. Дико, что мы до сих пор не разобрались с этим. Очевидно, в жизни пригодится умение складывать цифры, но я и без того мог это сделать. Как еще, по-вашему, мне удалось выяснить, на сколько нас нагрели, когда The Who начали зарабатывать хорошие деньги в 1970-х? Но алгебра, тригонометрия, синусы, косинусы, тангенсы и все такое? Умоляю! Каждый должен заниматься своим делом.

Наш классный руководитель, мистер Ватсон, презирал Элвиса. Как вообще можно презирать Элвиса? У меня был один и тот же учитель английского на протяжении трех лет, и все, что он делал, это бросал нам учебник в начале каждого урока, зажигал трубку, закидывал ногу на ногу и читал газету «Racing Post»[8]8
  «Racing Post» – газета о лошадиных скачках и ставках в Великобритании и Ирландии. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Он ничему нас не научил. Еще была учительница музыки, миссис Боуэн. Она просто хотела научить нас обращаться с точками и черточками на нотном листе, и это ничего для меня не значило. Вот так пишут хорал в стиле Баха, это восьмая нота, это четвертая нота. Это то, это се. Я не мог этого вынести. Где музыка? И знаете, что она мне отвечала? Она говорила мне, что я никогда не смогу зарабатывать на этом.

Все, чего я хотел, это чтобы меня оставили в покое вместе с гитарой. Летом 1956 года я познакомился с гитарой, и с того самого момента, как я сыграл свой первый аккорд, я был полностью сосредоточен на ней. В этом-то и заключалась главная проблема со школой. Я мог сосредоточиться на чем-то, если бы захотел. Я мог сделать что угодно, если бы захотел, но школьная система пресекала любую свободу. Вы должны были смирно сидеть в классе, следовать глупым правилам. Вы должны были делать, что вас попросят и когда вас попросят. Я был сыт этим по горло. Я терпел это дерьмо целый год, терпел притеснение в классе и издевательства за его пределами, прежде чем нашел в себе силы дать отпор. Однажды утром на обеденном перерыве один из хулиганов направился ко мне с недобрыми намерениями, но я схватил стул и со всей силы врезал ему. После этого они отступили. Этот стул поменял ситуацию на сто восемьдесят градусов.

Не думаю, что я сам превратился в хулигана. Я научился защищаться и отныне не мирился с дерьмом, но сам никогда целенаправленно не искал неприятностей на свою пятую точку. Хотя, кажется, у Пита сложилось другое мнение на этот счет. По его рассказам, в Актоне я дрался с одним китайцем на год младше меня. Клянусь, в школе не было ни одного китайца. Знаете, я ведь правда очень миролюбивый парень, и, полагаю, что искренний тоже. Но в те дни мой характер был довольно переменчив. Мой предохранитель, отвечавший за ситуации «дерись или убегай», был короче члена колибри, и я всегда выбирал драку. Энергии у меня было хоть отбавляй, поэтому, когда я приходил в ярость, казалось, будто взорвалась бомба. Как только я чувствовал, что кто-то собирается на меня напасть, первый удар был за мной. Когда до окружающих это дошло, они оставили меня в покое, а если кто-то все же лез на рожон, то обычно он получал свое и заслуживал этого.

* * *

Единственной дракой, в которой я выступил зачинщиком, была драка, о которой я сожалею до сих пор. Мне тогда было четырнадцать лет, время, когда я еще искал свое место в мире крутых парней. Мы с другом устроили небольшую потасовку в комнате отдыха. Начиналось все безобидно, но потом он начал задирать меня, приговаривая, что я сейчас огребу. Я потерял контроль. Красная пелена застелила мои глаза. Прежде чем я сообразил, что творю, я перепрыгнул через скамейку и начал мутузить его руками и ногами. Я чуть было не убил его и тут же пришел в ужас от этой мысли. Самое скверное, что мой кореш дружил с бандой под названием «Актонские пижоны». Это были настоящие бандиты, которые наводили ужас на весь район, а не только на нашу школу. Они пришли из Актон-Лейн, из микрорайона Вейл по другую сторону железнодорожной линии British Light Steel Pressings[9]9
  British Light Steel Pressings – британское предприятие транспортного машиностроения, существовавшее с 30-х годов до середины 60-х годов XX века. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Этой линии уже давно нет, но тогда она была своеобразной Берлинской стеной в культуре группировок западного Лондона 1950-х. Мне приходилось пересекать линию всякий раз, когда я навещал своих друзей. И вот теперь выяснилось, что парень, которого я избил до полусмерти, был членом той банды. Просто чудесно.

Он рассказал своим друзьям, что я избил его, и теперь я был в их черном списке. Они собирались отомстить и сделали это раньше, чем я предполагал. В воскресенье после драки я ошивался в районе Илинг-Коммон, наблюдая, как мои друзья играют в футбол. Сам я не очень хорошо играл, мне просто нравилось смотреть, отпускать шуточки и смеяться. Не успела закончиться первая половина матча, как семеро парней из «Актонских пижонов» обступили меня. Среди них был Джонни Крафт, бондарь из пивоварни Fuller’s, и братья Уильямс из Актон-Лейн. Они якобы хотели немного поболтать. Бежать было ни в коем случае нельзя. Если убежишь, они ринутся в погоню. Если вздумаешь бежать, то ты труп.

Что еще важнее, бегун из меня был так себе. Меня обступили кольцом, и маленький Джонни Крафт (он был моего роста, но работал бондарем, поэтому был крепким парнем) сказал: «Ты избил нашего приятеля». «Я знаю, – ответил я ему. – Мне очень, очень жаль». Я сказал так не только потому, что мне было очень-очень жаль, но и потому, что их было семеро. Мои извинения не тронули Джонни. Он объявил, что теперь настал мой черед платить по заслугам, и начал бить меня. Я отказался дать отпор, потому что единственное решение более абсурдное, чем попытаться бежать, было начать отбиваться. Они только этого и ждали. Это дало бы им право навалиться всей кучей. Итак, разгневанный Джонни достает здоровую деревянную дубинку и начинает меня ею дубасить. Его дружки подначивали меня ответить, и в ужасающий момент очумелого прозрения я понял, что у меня нет выбора. Пассивное сопротивление не сработало. Я ударил его по лицу, и его нос тут же взорвался фонтаном крови. Его приятелей это невероятно взбесило. «Дерьмо», – подумал я про себя. Почему я не мог ударить его в менее «кровавое» место? Почему я просто не пнул его по яйцам? Круг смыкался, и я оказался лицом к лицу с Микки Дигнаном, который бы не нуждался в моем представлении, если бы вы имели хоть какое-то представление об «Актонских пижонах». Он имел скверную репутацию пыряльщика и, подтверждая все слухи, вытащил перочинный нож, так что теперь у меня были реальные проблемы. Покойся с миром, Роджер Гарри Долтри. Ушедший из жизни задолго до своего расцвета.

И все это происходило из-за того, что я сорвался в комнате отдыха в прошлую среду. Через десять минут мне на выручку пришли старшие парни, игравшие в футбол на другом поле, хотя я нисколько не возражал, если бы они подоспели пораньше. Они заметили, что происходит, и сказали, что семеро против одного это нечестно. Пижоны из Вейла отступили. Микки убрал свой перочинный ножик и предостерег меня, чтобы отныне я был начеку.

Не знаю, как бы я справился со всем этим, если бы не начал встречаться с Барбарой Мейсон. Барбара была моей первой подругой, и она была красивой, прекрасной девчонкой. Слишком хорошей для меня. Я привлек ее внимание, потому что пел в группе. Она жила в одном из панельных домов восточного Актона, спешно возведенных правительством в попытке разрешить жилищный кризис, и единственным способом добраться до нее было пройти мимо жилища Микки Дигнана. В этом возрасте, да и в любом другом тоже, вы бы пошли на все, чтобы добраться до дома своей девушки, особенно если она была на год старше вас и на несколько дюймов выше. Так что в разгар лета мне пришлось носить стоячие воротники и дурацкие шляпы, просто чтобы добраться до Барбары в целости и сохранности. Я должен был развить в себе осторожность испуганного кролика. Для пущего эффекта я всем растрезвонил, что ношу с собой топор. Топор с образом кролика не вязался, но мне верили. Все дело было в имидже, который, как я полагаю, сослужил мне хорошую службу, когда я стал фронтменом The Who.

* * *

1 марта 1959 года, в день, когда мне исполнилось пятнадцать лет, меня вытурили из школы. Наверное, этого следовало ожидать: меня регулярно ловили за курение и прогулы. В классе я прослыл бунтарем, потому что хотел, чтобы учителя просто оставили меня в покое. К тому же я был неофициальным школьным портным, и это, пожалуй, бесило их больше всего. Я брал шиллинг за «обновление» школьной униформы. У мамы была швейная машинка, с которой я весьма хорошо умел обращаться. Я до сих пор собственноручно штопаю свои джинсы. Клиенты приносили мне нечто похожее на серый бесформенный мешок, а уходили с ровными прямыми брюками. К курткам я пришивал изящные значки по последней моде конца 1950-х.

В «Ателье Роджера Долтри» всегда не было отбоя от клиентов, что наверняка приводило в бешенство руководство школы. Я в буквальном смысле латал дыры в школьной системе.

Последней каплей стала стрельба из пневматического оружия, к которой я не имел никакого отношения. Вот что случилось, ваша честь. Во времена моего детства мы смотрели много фильмов о войне, поэтому любили изображать из себя солдат. У нас было пневматическое оружие. Оно не было особо мощным – пульки едва долетали из одного конца комнаты до другого, но я уверен, что сегодня у поборников безопасности нашлось бы, что сказать об этих игрушках, и, возможно, они оказались бы правы. Но, как я уже сказал, мы были детьми, к тому же я ненавидел правила, а одно из правил гласило: никакого пневматического оружия в школе.

Разумеется, я был просто обязан пронести свой пневматический пистолет в школу.

Мы дурачились в раздевалке после футбола, и мой приятель, а не я, выстрелил из моего пневматического пистолета. Пулька отскочила от стены и угодила другому парню в глаз.

Вероятность такого выстрела была один к миллиону. Поднялась адская шумиха, и, разумеется, поскольку пневматический пистолет был моим, всех собак спустили на меня. Это было достаточно справедливо: если бы я не взял его в школу, ничего не случилось бы. Но это не я нажал на курок. Парень, который стрелял, вышел сухим из воды, а я получил «шесть горячих» ударов по голой заднице. (В начале XX века в школах было нормой применять телесные наказания к ученикам за дурное поведение. Для этих целей учителя использовали короткую бамбуковую палочку, которой били по открытой ладони или по ягодицам провинившегося. Число ударов варьировалось в зависимости от тяжести проступка, и шесть ударов было разрешенным максимумом. Таким образом, получить «шесть горячих» значило понести самое тяжелое наказание. – Прим. пер.) После такой порки этого учителя следовало бы обвинить в сексуальном насилии. Самое плохое, что мой приятель ослеп на один глаз. Именно после этого случая директор школы, мистер Кибблвайт, вынес решение исключить меня. «Мы не можем контролировать тебя, Долтри, – сказал он. – Ты исключен». Когда я выходил из его кабинета, он кинул мне на прощание: «Ты никогда ничего не добьешься в жизни, Долтри».

«Большое спасибо, мистер Кибблвайт», – подумал я.

Итак, в день своего пятнадцатилетия я должен был прийти домой пораньше и сообщить родителям печальные новости. Они были опустошены. Мне кажется, что все действительно могло закончиться серьезной дракой между мной и папой. Он вовсе не был жестоким человеком, но в тот день он был зол как черт. Я просто не понимал, в чем была проблема. Со мной все в порядке. Если бы кто-нибудь объяснил, что школа в первую очередь для меня, а не для учителей или системы, и что есть причины, по которым я должен придерживаться этих правил, то все сложилось бы иначе. Но никто со мной об этом не разговаривал. Я был доволен жизнью, пока мне не исполнилось одиннадцать лет, а затем мне пришлось пойти в эту школу. Мне казалось, что меня наказывают. Мне никогда не приходило в голову, что ходить в школу – это полезное занятие. Я думаю, что так оно и было.

В первой школе передо мной стояла цель как можно лучше сдать экзамен «11+». И я блестяще справился с этой задачей. Но в следующей школе вообще не было никакой цели. Поэтому, когда появилась рок-н-ролльная музыка, она стала моей целью. Я решил, что буду заниматься этим. У папы на этот счет были другие планы. Закончив орать, он отправил меня прямо в службу занятости, и я неделю отработал на стройке.

* * *

Если бы не Элвис, я бы жил жизнью простого работяги. Но когда я впервые увидел Элвиса, в двенадцать или тринадцать лет, я понял, чем хочу заниматься. Конечно, Элвис был Элвисом. Элвис-Пелвис (одно из популярных прозвищ Элвиса Пресли. – Прим. пер.). Король рок-н-ролла. Недосягаемая вершина для мальчика из Шепердс-Буш. Никто не мог быть как Элвис, хотя мы все думали, что можем выглядеть, как он. Нам был не по карману бриолин, чтобы зачесать волосы назад в стиле Короля, но мы добивались неплохих результатов с помощью мыла.

Но затем появился Лонни Донеган и перевернул мой мир в ту же секунду, как я увидел его в нашем маленьком черно-белом телевизоре в марте 1957 года. Лонни не был похож на Элвиса, он носил смокинг и галстук-бабочку, что было совсем не круто. Но он пел аппалачскую народную песню под названием «Cumberland Gap». Несмотря на то, что я не понимал, о чем там шла речь, она тронула меня. Музыка Лонни была первозданной. Я почувствовал дрожь. Тогда я еще не знал, как это называется, но недавно я прочитал статью об этом. Ученые из Университета Восточного Вашингтона изучали реакцию людей на музыку. Две трети из нас испытывают сильную эмоциональную реакцию на неожиданные стимулы, особенно на музыку. Если вы погружены в музыкальную пьесу и «открыты для переживаний», у вас больше шансов испытать эту дрожь. Именно так я всегда относился к музыке. Так было, когда я слушал Лонни, и точно так же было каждый раз, когда я пел перед аудиторией. Я не просто пою – я чувствую. Если повезет, то зрители не просто будут слушать, но прочувствуют музыку на каком-то глубинном, первобытном уровне.

Еще до Лонни и его скиффл-группы музыка начала претерпевать изменения. Я помню, когда мне было около шести, на дневных шоу начали ставить больше американской музыки. Мой дядя играл на барабанах в небольшом джаз-бэнде, и он души не чаял в Хэнке Уильямсе. Это был первый раз, когда я услышал кантри. Но когда я открыл для себя Лонни, который исполнял все эти народные песни, такие как «Bring A Little Water, Sylvie» и «The Midnight Special», все стало по-другому. В его выступлении был свой шарм. Когда Лонни запрокидывал голову и выл, я подумал, что именно это мне и нужно. Я понимал, что Элвисом мне не стать, но неплохо подражать Лонни мог даже я. Лонни был менее контролируемым, более приземленным, и меня это устраивало. Именно после этого, вдохновленный традициями скиффла, я в возрасте двенадцати лет решил смастерить свою первую гитару.

Чтобы достать все необходимое, я должен был устроиться на летнюю работу, что тогда было в порядке вещей для ребят моего возраста. Мне удалось получить место в прачечной. Я начинал с самой нижней ступени карьерной лестницы – разгружал корзины с бельем. Черт возьми, я не мог поверить, в какой грязи жили некоторые люди. После одной из самых долгих недель моей двенадцатилетней жизни, в момент, когда я пытался не дышать через нос и сдерживать рвотные позывы от запаха только поступившей порции белья, босс сказал, что повышает меня. Повышение? Так я и поверил. Меня перевели к стиральным машинам. Работа состояла в том, чтобы доставать из машин мокрые, только что вымытые простыни, которые весили целую тонну, и расправлять их. Я должен был поспевать за женщинами, которые занимались глажкой, а они были на сдельном окладе. Скармливать этим женщинам распутанные простыни было одним из самых тяжелых занятий в моей жизни.

Да уж, я заплатил за эту гитару высокую цену, но к концу лета у меня было достаточно денег, чтобы купить необходимый для начала работы материал. При этом я ориентировался на очень дешевый инструмент, который мне одолжил один из коллег папы. С натяжкой это можно было назвать испанской гитарой. Я вырезал корпус из фанеры и согнул по бокам более тонкие кусочки. Я понятия не имел, как прикрепить корпус к грифу, но каким-то чудом у меня это получилось. Затем я обследовал мастерские Хаммерсмита по ремонту музыкальных инструментов на наличие проволоки для ладов, креплений, колков и мало-мальски приличного бриджа. После многочисленных усилий и экспериментов мне удалось создать нечто, что можно было назвать гитарой. По крайней мере это выглядело как гитара и имело такое же устройство. Временами мой инструмент даже звучал как гитара, и этого было достаточно.

Я играл каждую свободную минуту, дарованную мне Господом (и моими надоедливыми учителями), и даже немного чаще. Удивительно, как можно увлечься чем-нибудь, если тебя не мучают тригонометрией. «Гитара» была больше похожа на терку для сыра, прикрепленную к куску дерева, поэтому мои пальцы ужасно кровоточили, но через пару недель я освоил три аккорда, с помощью которых можно было играть почти все, что крутили по радио. Через пару недель после этого я отыграл свой первый концерт, совместив образ Лонни с прической Элвиса. Концерт был в молодежном клубе, и я нисколечко не нервничал. Я просто поднялся на сцену и без промедлений начал играть «Heartbreak Hotel».

Если вы спросите, откуда у тощего мальчика, пришибленного тяжким грузом школьных проблем, взялась уверенность предстать перед людьми с гитарой из фанеры и выступать, то я вряд ли смогу это объяснить. Это и тогда казалось странным, и до сих пор я сам не до конца понимаю, как у меня все это получилось, но я выжил и моя гитара тоже. Правда, через неделю она сломалась пополам. Мой небольшой просчет в дизайне сулил мне большие неприятности, потому что теперь я играл в группе. Не совсем группа в привычном понимании – скиффл-группа. Я начал играть в скиффл-группе, и моя фанерная гитара развалилась через шесть недель. На помощь пришел мой дядя Джон, который работал плотником в Бедфорд-парк. Он наблюдал, как усердно я пытался смастерить первую гитару, и теперь собирался помочь мне со второй. На этот раз мы как следует соединили гриф с корпусом, который, к тому же, был отполирован по-французски. Высота струн была комфортнее. Интонация все еще была далека от идеала, но мне нужно было сыграть лишь три волшебных аккорда. Гитара выполняла свою работу и, самое главное, не треснула пополам через шесть недель. На самом деле она продержалась почти три года. И с тех пор, каждый раз, когда у меня было свободное время, я всюду ходил с этой гитарой, болтавшейся у меня на шее.

За пределами школы жизнь была в порядке. С родителями я общался мало. Когда я не репетировал с группой, то тусовался со своими друзьями из Шепердс-Буш и старшим двоюродным братом Грэмом Хьюзом. Он не был одним из будущих физиков-ядерщиков. Ученик художественной школы, он стал успешным фотографом и создал множество обложек альбомов для The Who и моих сольных проектов. Куда важнее, что у него в распоряжении было много разных пластинок. Он познакомил меня с рок-н-роллом. От Лонни я перешел к Литл Ричарду и к пятнадцати годам уже был готов сделать свою первую электрическую гитару. Я собирался стать рок-звездой, хотя на пути меня поджидало несколько препятствий.