Текст книги "Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)"

Они стояли рядом.

– Сейчас опять припрет.

– Ну, ты же напился как верблюд!

Они пошли к своим ячейкам.

– Смешно, последняя ночь перед наступлением.

– А на войне каждая ночь смешная, потому что не знаешь, доживешь ли до рассвета!

– Эрнст, я тебя, еще когда ехали, спрашивал. Знаешь ли ты, когда все молчали, я думал о страхе, о тянущем ощущении в желудке, о тошноте. Тебе хочется тошнить, но ты не можешь. Я об этом думал.

– Эти твои мысли чем-нибудь помогли?

– Нет. Но это именно так. Чертово неприятное ощущение в желудке вызывает всякие дрянные мысли. Кроме того, я пришел к выводу, что всё, до сих пор написанное о войне, – полная чушь.

– Я это тебе и так сказать мог, и не раздумывая полночи.

– Чепуха! Все не так. Чушь, потому что что-то очень существенное забывают или просто сознательно выбрасывают.

– Ты подразумеваешь страх.

– Да! Когда ехал в Берлин, вспоминал про военные книги. Нигде не описывается страх. Я думаю, что в так называемой патриотической военной литературе для этого не было места, но и в другой – у моего деда было несколько антивоенных книг, – и в них ничего нет про страх. Заветы, обвинения, отречение. Но чтобы хоть раз какой-нибудь писатель уселся, чтобы описать совершенно примитивный, трясущий страх, перед боем проходящий у одного или многих бойцов через башку…

– Или через желудок.

– Точно, Эрнст. Такие, как мы – сидим под дождем, курим, знаем, что завтра начнется, и у нас от этого тянет желудки. О чем мы думаем? Что мы делаем? Ждем, ждем – а что это такое? Страх – ждать – надеяться, часами, днями. Снаружи – одетый в красивую маскировочную куртку, вооруженный автоматом бравый солдат войск СС, а внутри – трясущаяся кучка страха!

– Да, мой Цыпа. Страх – такое дело, – Эрнст начал философствовать. Наряду с закуской это было его любимым занятием. – Речь идет скорее не совсем о страхе, а об ответе на вопросы: «Почему?» и «Перед чем?» – Всегда, когда он начинал гнуть свою линию, он переходил с диалекта на литературный немецкий. – Первичным фактом является завтрашнее наступление. Есть ли у тебя или у нас страх перед наступлением как таковым? Нет. Непредсказуемое, неизвестное в термине «наступление» является причиной. Попадет не попадет, а от этого совершенно логичная связь с собой. Попадет в меня или нет. В меня – «я» – самое главное, а все остальное – нет. А когда понимание нельзя прояснить – наступает страх. Коротко и ясно. Случайность является причиной твоего страха.

– Может быть, Эрнст. Но у меня трясучка началась с преподавателя плавания и…

– Вздор! Естественно, в некоторой мере страх начинается с неприятного, будь это человек, вроде преподавателя плавания, или зубной врач, или с ситуации, страх перед экзаменом, например, или перед свадьбой. Но это ребячество ничто перед тем, что происходит сегодня или завтра. А из-за того, что ты сегодня не знаешь, чем дело кончится завтра, потому что ты с точностью знаешь только одно – что все зависит именно от случая, поэтому ты боишься, поэтому боюсь я, и вся обделавшаяся армия боится – и наша, и русская. А страх ослабляется только в том же соотношении, в котором растут звезды на витых погонах. Понял?

– Хм. Но есть и такие, которые совершенно точно чувствуют, что все пройдет неудачно, что они из мясорубки уже не выберутся.

– Такие ожидания, конечно, есть. Но уверенность? Я думаю, если кто-то уверен в том, что погибнет, то он уже там, наверху, и страха у него больше нет.

– Ты читал книгу «Вера в Германию» Цёберляйна?

– Кто ее не читал, «велича-а-айшую военную книгу всех времен». Зато сейчас я знаю, что она – величайшая чепуха всех времен.

– Правильно, но он описывал ситуацию, когда он со своими товарищами сидел в укрытии, и у некоторых вдруг увидел на лбах кресты, и понял, что они погибнут.

– Так он был не только писателем, а еще и ясновидящим! Цыпленок, ты, оказывается, еще и наивный! Это же трюк, хороший для фильма, что-то среднее между христианской верой и неотвратимостью фронтовой судьбы.

– Ты еще помнишь про Харьков? Последнюю ночь перед штурмом города? Я помню как сейчас дурацкое выражение, помню его точно, как будто увидел его пять минут назад: разрушенный колхоз, облупившаяся доска, и кто-то мелом на ней написал: «Велика и жестока судьба, но еще более велик человек, который ее непоколебимо выносит!»

– А ты еще под ней написал: «Да здравствуют герои, которые глупы!»

– Точно, мы тогда полночи занимались ерундой, а у тебя была сумасшедшая идея, что страх является предпосылкой к отваге и героизму. Без страха героев нет, в крайнем случае – только убитые! Кто свой страх преодолеет, только за это уже заслуживает Железного креста!

– Я еще сказал, что большинство Рыцарских крестов получают за страх, потому что другого и быть не может, так как прирожденные герои или полегли еще в Польше, потому что были слишком храбрые, и им посносило бошки, или они заняли теплые местечки.

Блондин тихо рассмеялся:

– Старая мудрость, что большинство героев сидит в тылу. В Берлине на Курфюрстендамм ты увидишь массы героев или рядом с женщинами!

– И не говори, как раз там достаточно людей, ни на что не способных.

– Да, Эрнст. Мы тогда еще подошли к спящим. Мумме, наш тогдашний командир взвода, лежал рядом со своим денщиком Карлушей, руки положил под голову, как маленький мальчик, и ноги поджал. Ты остановился, покачал головой и сказал: «Вид такой, прямо как у мертвого. Завтра будет готов». Так? – Ответа он не дождался и продолжал: – На следующий день мы были уже у первых домов. Переводивший дыхание Мумме стоял у садовой изгороди и ждал. Проехал танк. Когда Мумме захотел бежать дальше, вдруг схватился за шею. Я видел только его удивленное лицо и открытый для крика рот. Может быть, действительно он хотел прокричать: «Вперед!» Он медленно начал падать. Рукой схватился за отлетевший штакетник. Еще пару раз дернул ногами, поджал колени к животу и затих. Пауль сразу после этого засек русского снайпера.

– Карлушу убили еще раньше него!

– Да, он лежал поперек танковой колеи в снегу. А за несколько часов до этого ты сказал: «Им копец». Это непросто предсказать, Эрнст. Ты это сделал точно так же, как было описано у Цёберляйна.

– Но без знамения, без креста. Но это была случайность, Цыпленок. Он просто выглядел как мертвый, а через пару часов стал действительно им. Просто случай, никакого ясновидения. Или, ты думаешь, я еще в Белгороде решил оставить гуляш?

– Конечно, нет. Это было не случайно. Это была неудача.

– Неудача? Свинство, черт побери! Со мной никогда такого не было!

Блондин улыбнулся и прислушался к дождю, который тихонько капал на плащ-палатку. Белгород – на самом деле уж совсем дело прошлое. Бои тогда закончились. Спокойный день. Они вместе с Эрнстом вечером выехали на ротных машинах, чтобы что-нибудь раздобыть. Должно было прибыть пополнение, новенькие, присланные прямиком из Лихтерфельде. И, как обычно, Эрнст оставил свою машину на холодном весеннем воздухе, а сам отправился в сарай. От сарая исходил запах, как от маминой кухни в воскресное утро. Каптенармус и два повара стояли перед огромным котлом. Один из них помешивал в нем поварешкой, пробовал и с наслаждением цокал языком. У Эрнста выпучились глаза, как при базедовой болезни, и слюнки потекли. Красно-коричневый, крупно резанный гуляш, в котором мяса было больше, чем соуса, до краев наполнял котел полевой кухни! Эрнст прикинул, по сколько котелков придется на человека, и завязал невинный разговор с каптенармусом, одновременно пустив в ход повадки опытного фуражира. Но, как уже говорилось, Эрнста знали все, и где он меньше всего мог поживиться, так это в собственной роте. Наконец, каптенармус рассвирепел, а повар замахал половником. Они с Эрнстом вынуждены были ретироваться почти бегом. Эрнст продолжал изыскивать способ, чтобы подобраться к Лукуллову мясному котлу. В том, что это не получилось у него с первого раза, была виновата его слава. Тут подошел дежурный унтер-офицер и отогнал их еще дальше. А когда они подошли к двери огуречного подвала, взорвалась первая бомба! Всего их было три. Последняя упала совсем близко, и Эрнст, еще ничего не подозревая, прошептал:

– Неужели по ним?

Когда стрекотание «швейной машинки», как солдаты называли русский разведывательный самолет, затихло вдалеке, они выбрались из укрытия. От сарая остались одни обломки, гуляш разлетелся в стороны. Они положили каптенармуса и обоих поваров у дороги, накрыв плащ-палатками. Снег был грязно-серый, словно каша. Начиналась оттепель. Эти трое были последними убитыми.

Блондин прошептал:

– Дерьмо.

– Что ты сказал?

– Ничего, я просто вспомнил про каптенармуса и поваров в Белгороде и то, как они лежали у дороги. У каптенармуса были финские ботинки, без носков, и между палаткой и ботинками виднелись желто-белые ноги. Он даже и не думал, что смерть так близка. Авиабомба! Бах – и все! В общем-то, хорошая смерть.

– Пали за Великую Германию! С поварешками в руках и с кусками гуляша в зубах.

Грозовой дождь сменился затяжным моросящим. Эрнст раскурил две новые сигареты. Блондин поблагодарил и сказал, как бы про себя:

– Ерунда какая-то. Перед наступлением мутит, а завтра, когда начнется, все как рукой снимет.

– Тогда на размышление времени не будет.

– Чем бы доказать, что тот, кто не может думать, в основном самый счастливый. Много ли таких?

Эрнст не ответил.

Они курили молча.

Дождь шел всю ночь.

День третий
4 июля 1943 года

Рано утром машины доставили боеприпасы и продовольствие. Дори улыбался во все лицо:

– Тра-ра-ра, тра-ра-ра, почта пришла! Цыпленок, один пакет специально для тебя!

Пакет с родины имел размеры коробки из-под обуви, серо-коричневый, из грубой почтовой бумаги, перевязан грубым шпагатом, на нем стоял обратный адрес его деда.

– Что там для нас? – Эрнст напряженно смотрел, как Блондин открывал упаковку. Древесная вата, газетная бумага, он взял письмо и, не читая, отложил в сторону. Серая оберточная бумага, сигареты и большой круглый кекс. Они посмотрели и рассмеялись. Дори провел себе согнутым указательным пальцем по губам.

– Как раз вовремя, к нашему завтраку!

Кекс был сухим и пах бумагой, но это был кекс, и его прислали из дома!

– Что нового, Дори?

Тот запивал кекс чаем, аккуратно и элегантно подбирая каждую крошку и искоса поглядывая на сигареты, присланные из дома.

– Действие начнется сегодня! Во второй половине дня! Мы – в резерве!

Блондин прислонился к вездеходу и распечатал письмо. Он пробежал глазами строчки, закурил сигарету и начал сначала. На этот раз медленно, слово за словом, предложение за предложением.

– Приготовиться!

Он сложил письмо, аккуратно спрятал его под маскировочную куртку, отрыгнул, затоптал окурок и оглянулся в поисках своего отделения. Ханс вытянутой рукой указывал место построения. Блондин по-охотничьи повесил карабин на плечо.

Проходя мимо, он глянул на свое ночное укрытие, два поваленных дерева, яму, в которой ночевал Эрнст с образцовым ровным рядом затушенных окурков на бруствере, так, как будто с чем-то прощался, с тем, что в течение долгого времени уже не увидит. Так он смотрел прежде на свою комнату и на город, когда уезжал оттуда. Потом его взгляд обратился на гряду холмов. Она была плоская, ярко освещенная солнцем и почти гостеприимная в своей яркой зелени. Он покачал головой – угрожающая, темная, массивная – как все это себе можно представить, когда ты устал, да к тому же в грозу, ночью и при неприятном ощущении в желудке… «В лесу наверху стоит в холодном спокойствии смерть…» – идиотская песня. Он постепенно стал заглушать эту мелодию у себя в голове, и вокруг него была уже не покрытая выжженной солнцем травой унылая русская равнина, по которой он шел, а мощеная старая липовая аллея, ведущая в лагерь пимпфов[10]10
  Пимпф – член детской нацистской организации в Германии 1930–1945 гг. – Прим. пер.


[Закрыть]. Там, в темном подвале со сводчатыми потолками, старыми барабанами и длинной пикой ландскнехта с черным флагом пимпфов, там во главе стола было место Ханзи! Блондин нащупал письмо под маскировочной курткой. Смешная ассоциация памяти – песня – письмо – Ханзи. Он оставил письмо в кармане, новость он уже знал. Ханзи пропал без вести. Пропал без вести в Сталинграде.

Далеко растянувшись, роты шли вперед. Слева от лощин поднимались густые клубы пыли. Там шла техника.

– Опять будет жарко.

Он даже не заметил, что Эрнст идет рядом с ним. Блондин не ответил, и мюнхенец посматривал на него со стороны.

– Письмо, Цыпленок?

Тот махнул рукой и стал смотреть на лощины. Песня смолкла, пропали и липовая аллея, и лагерь пимпфов. Осталось только письмо и сообщение: «Пропал в Сталинграде».

Эрнст сплюнул и вытер губы рукой.

– Мой лучший друг детства. Пропал в Сталинграде. – Он закашлялся и снова стал смотреть на гряду холмов. – Его звали Ханзи. Мы его так звали, хотя в нем не было никакого изящества, он не был молокососом и не выглядел малышом, поэтому внешне не походил на Ханзи[11]11
  Ханзи – уменьшительное имя от Ган. – Прим. пер.


[Закрыть]. Такое имя не шло ему. Я познакомился с ним, когда поступил в оркестр фанфаристов. Ты знаешь играющих мопсов, Эрнст?

– Кто их не знает? Построения, городские праздники, торжества, день рождения фюрера, Девятое ноября и всякое прочее, но быть знакомым? Начищенные до блеска тиски – так мы называли фанфары, белые гольфы, трум-тум-тум и марш крестоносцев – это была лишь одна сторона. Другой была страсть или самосознание того, что ты лучше других, чем масса несущих флаги. Взвод фанфаристов тогда был легендой, заговоренным отрядом старых чудаков, которые давно уже должны были перейти в гитлерюгенд, но из-за того, что они играли настолько же хорошо, насколько и дрались, продолжали оставаться в юнгфольке.

– А Ханзи?

– Как я с ним познакомился? – Блондин улыбнулся: – Это было смешно. – И снова покачал головой, как будто сам сомневался в том, что может сам об этом рассказать лучше. – Я записался во взвод фанфаристов. Просто мне надо было туда поступить. Сказки и истории, которые рассказывали про этот отряд, притягивали меня туда словно мед пчел.

– Какая ерунда. Мед и пчелы.

– Что? Как мед притягивает муравьев. В любом случае я хотел стать таким, как они. Понимаешь? Это было навязчивым представлением, романтическим представлением об элите и потерянном отряде.

– Именно такие романтические выдумки загнали тебя в «ЛАГ».

– Хм, в любом случае тогда я стоял, словно крестьянин перед Эйфелевой башней, и дивился тому, что «играющие мопсы» называли часом музыкальных занятий, пока старший пимпф с бело-зеленым аксельбантом не заметил меня и не спросил: «Тебе что-то надо, друг?»

Я ему стал объяснять, почему я хочу поступить во взвод фанфаристов. Он прервал мои путаные объяснения: «Задаваться и нравиться девчонкам, да?» Он свистнул сквозь большой и указательный пальцы, и через минуту я получил самую сильную трепку в моей жизни. Это была своеобразная проба силы духа у «играющих мопсов». Конечно, я отбивался, как мог. Но, к сожалению, мало попадал или не попадал вовсе. И в конце концов упал на колени, как нокаутированный боксер. «Играющие мопсы» стояли вокруг меня и улыбались. Мне так казалось, потому что их лиц я не видел. Наконец один из них – высокий голубоглазый светловолосый парень – помог мне подняться. Он похлопал меня по плечу и сказал тому, с аксельбантом звеньевого: «Он в порядке, Герд!» Так меня приняли во взвод фанфаристов.

– А тот герой-красавчик?

Блондин снова улыбнулся:

– Да, это произошло на следующий день в школе. Когда на большой перемене я шел через школьный двор, кто-то начал смеяться над моим распухшим носом и синяком под глазом. Особенно один отличник отпускал известные шуточки, от которых другие ржали как лошади. Вдруг появился мой товарищ из взвода фанфаристов, без предупреждения съездил шутнику по зубам и одновременно стукнул по берцовой кости. Потом парень подождал, не появится ли еще какой-нибудь насмешник, а когда убедился, что шутить больше никому не хочется, обнял меня за плечи и сказал: «Можешь звать меня Ханзи».

– Прямо как в кино.

Блондин пропустил мимо ушей слегка насмешливый тон замечания и кивнул:

– Да, впрочем, у него и семья известная. Его старший брат – летчик-майор на пикирующих бомбардировщиках. У него уже были Дубовые листья, а сейчас уже, наверное, и Мечи.

– Или холодная задница.

– Тоже может быть. В любом случае Ханзи был отличным парнем.

– Почему был, Цыпленок?

– Был, Эрнст! Будто не знаешь, пропал – пропал без вести в Сталинграде – все равно что убит. Или?

– Ты прав. Пропал – это даже хуже, чем убит. Пропал – значит, что родные будут надеяться, надеяться с предательской мыслью, что все напрасно.

По цепи холмов проходила старая немецкая позиция. Местность за ними шла слегка на подъем, была сильно пересеченной, холмистой, с открытыми долинами между лесами и кустарниками. На горизонте была широкая возвышенность.

Навстречу шла группа солдат. Это были саперы. Ханс их окликнул:

– Как там, впереди?

Обершарфюрер скривил покрытое щетиной лицо:

– Сейчас очень хорошо, но перед тем мы всю ночь снимали мины.

– Все прошло хорошо? – Ханс предложил закурить.

Щетинистый поблагодарил:

– Работа высокой точности. Никаких потерь. Просто удивительно. Сейчас идем завтракать.

Эрнст и блондин присели рядом с Паулем и Йонгом и навострили уши.

– Кто перед нами?

– Первый полк, – ответил сапер и снова скривил лицо, из-за чего было непонятно, улыбается он или хочет заплакать. – А нас, к сожалению, отправят, наверное, брать укрепления там, наверху.

– Как называются холмы?

– Стрелецкие или как-то так. Там должны быть сильные укрепления. Это – передовая позиция 52-й гвардейской стрелковой дивизии.

– Трудно придется.

– Да уж, приятель. – Щетинистый бросил окурок и махнул своим людям.

– Ладно, держите хвост пистолетом! – крикнул им Ханс вдогонку. И снова сапер своеобразно скривил лицо.

В траншеях исходного района еще поблескивали лужи. Солнце припекало. Сверху доносилось глухое гудение. Темные точки, напоминавшие осенний гусиный караван, стали крупнее и отчетливее. Прошла одна волна, за ней появилась вторая, третья, четвертая. Гудение переросло в грохот. Солдаты неотрывно смотрели вверх. Эрнст прервал закуску:

– «Штуки»! Я думал, их у нас больше нет!

Многоголосый вой стал тоньше и пронзительнее. На холмах земля вздыбилась и полетела гигантскими фонтанами вверх. Пикировала новая волна и снова поднимала фонтаны земли. Вой пикирующих и гудение выходящих из пике самолетов смешались в постоянный непрерывный грохот.

– Бог ты мой!

Они стояли над своими окопами и наблюдали атаку пикирующих бомбардировщиков. Эрнст с недоверием снова и снова качал головой:

– Такого я еще не видел! – Чтобы Блондин его понял, ему пришлось кричать.

– Там камня на камне не останется!

– Будем надеяться!

Они улыбнулись друг другу, и это была та редкая улыбка, недоверчивая, потрясенная, почти отчаянная. Пауль и Йонг сидели на ящиках с пулеметными лентами. Йонг перебирал пальцами одну из них, как будто пересчитывал патроны. Пауль был бледен и напряженно смотрел на мыски своих сапог. Вальтер и Петер внимательно смотрели за самолетами. Зепп курил глубокими затяжками. Ханнес и Уни смеялись и радовались фейерверку. Камбала возбужденно болтал, но Куно его не мог услышать.

Вдруг позади них послышался мощный удар. Немецкая артиллерия начала артподготовку. Ее залпы накрыли холмы сплошной завесой огня, пыли, грязи и дыма. Это было начало пролога к операции «Цитадель». Блондин взглянул на часы: почти три часа пополудни!

– Вставай, Цыпленок! – Эрнст махнул Блондину рукой. Тот тупо кивнул, надел каску, в сотый раз проверил, как сидит ремень и штурмовое снаряжение, взял и, по-охотничьи, повесил на плечо СВТ – русскую снайперскую винтовку. И все же он снова оглянулся. Гудели штурмовые орудия, справа «Тигры» давили мелколесье, их люки были открыты, в башнях стояли командиры. Когда Блондин наконец глянул вперед, то Эрнст был уже далеко. Унтершарфюрер из 3-го взвода напустился на Блондина:

– Что вы копаетесь, солдат? Подтянитесь, ваше отделение уже в Курске!

Блондин побежал. И тут без предупредительного свиста с сухим грохотом разорвался снаряд. Блондин упал рядом с шарфюрером. Тот улыбнулся:

– Чуть не попал! Иван проснулся!

«Глупый болтун!» – подумал Блондин, сдвигая на затылок упавшую ему почти на нос каску. Он выругался, вскочил и побежал вперед. Эрнст махал рукой. Между наступавшими солдатами взлетали фонтаны грязи, поднимались грибами облака черного дыма. В непрерывном грохоте отдельные разрывы уже нельзя было различить. Блондин занял место в цепи рядом с Эрнстом и попытался отдышаться. Они залегли в неглубокой канаве. Эрнст скорчил гримасу:

– Ну, как? Желудок по-прежнему тянет?

Блондин взглянул на него – нет, только сильный стук в груди. Он улыбнулся и отрицательно покрутил головой.

– Артиллерия перенесла свой огонь дальше. Слышишь? А наши уже должны быть у ивана!

Сквозь грохот артиллерийской канонады и разрывов с большим трудом едва можно было различить треск автоматных очередей. Русский заградительный огонь слабел, падал так, как падают последние капли грозового дождя. Они поднялись и в полный рост побежали дальше.

Мимо проезжало штурмовое орудие. Его командир махнул рукой и крикнул:

– Вас не подтолкнуть?

Камбала остановился и огрызнулся:

– Хвастун! А воздуха из шланга тебе не дать?

Обратно шли раненые. Один тащил на закорках длинного обершарфюрера. Блондин узнал в нем сапера с щетинистой бородой, встретившегося им утром. Голова его устало болталась. Длинные ноги качались в ритме шагов несущего. Повязка на голени была грязно-бурой от просочившейся крови.

– Огоньку не найдется? – спросил сапер-штурман у Блондина. Рукав его маскировочной куртки был разрезан. На руку и предплечье была наложена толстая бесформенная повязка.

– Обершарфюреру сильно досталось?

– Нет. Ты его знаешь?

– И да, и нет. Он хотел утром получить пропитание, а наш командир отделения разговаривал с ним о расчистке минных полей, которую он проводил прошлой ночью.

– А, так это были вы? Я там тоже был. – Сапер улыбнулся: – Ему повезло. Чистое ранение навылет. Пара недель в лазарете, а потом отпуск на родину.

– А ты?

И снова замороженная улыбка и усталые старые глаза.

– Трех пальцев – как не бывало. Для меня война закончена.

– А что там впереди?

– Холмы – наши, но за ними все только начинается! Нас сильно покосило. И часу не прошло, как от нашего отряда остался только номер подразделения.

– И что, за ними, ты говоришь, все только начинается?

– Да. Позиции ты сможешь увидеть только с холмов, поэтому нам необходимо было их взять, чтобы авиационные наблюдатели знали, где завтра устраивать большой фейерверк. Так что и вам работы достанется.

– Дерьмо!

– Можно сказать и так. Может быть, повезет выбраться, как и мне. Ну, счастливо, приятель!

«Может быть, повезет выбраться, как и мне». Ну и нервы у него. Нет трех пальцев, а говорит о счастье. Война закончилась за три пальца. Блондин подтянул верхнюю губу к носу и потопал дальше. Перед первым валом лежали мертвые. Он пошел медленнее. К горлу подступила тошнота. Он сплюнул. Это были свои мертвые.

Русские позиции представляли собой кучи земли, лабиринт ходов сообщений, пулеметных точек, блиндажей и позиций противотанковых пушек. Все это было перепахано бомбами и снарядами. Воронка была на воронке. И повсюду – убитые. Русские – группами и отдельные убитые в маскировочных куртках. Ландшафт выглядел как покрытый перекопанный ящик с песком, в котором играют оловянными солдатиками, пока кому-то одному не надоело и он не повалил всех одним махом.

– Да, тут было дело, мой дорогой! – Эрнст показал на позицию противотанковых пушек. Неглубоко окопанные противотанковые пушки были разорваны на куски, разбиты и опрокинуты. Одно орудие было воткнуто стволом в окоп. Два других торчали стволами вверх, как сломанные уличные фонари. Расчеты были разорваны в клочья и представляли собой бесформенные куски мяса.

Один блиндаж провалился так, как будто посередине перекрытие было разрублено гигантским топором, и одна из половин была вывернута наружу мощным вихрем. Русские даже не смогли из него выбежать, хотя оставался свободным второй выход вроде лисьей норы. Это была братская могила!

– Они даже не смогли ни разу выстрелить!

– Эти – нет, но вон там!

Мастерски замаскированная пулеметная точка для стрельбы в трех направлениях. Два пулемета еще оставались целыми. Воронки окружали пулеметный окоп по кругу. В ходу сообщения один за другим лежали длинным рядом убитые немцы. Первый – перед самым пулеметным гнездом.

– Попали под пулемет. Потом под второй, когда побежали назад – под третий.

В следующем окопе русские и немцы лежали рядом и друг на друге. Среди них был унтерштурмфюрер с вытянутой вверх рукой. Кисть руки была срезана словно бритвой. Другая рука была скрыта повернутым на бок телом. Одна нога была поднята вверх, словно для прыжка. Каски на голове у него не было. Верх черепа был снесен. Блондин холодно рассуждал: «Он хотел бросить гранату. Получил пулю в голову. Взрыва ручной гранаты в руке он уже не почувствовал». Блондин поднял голову. «Странно, что-то не так, что-то изменилось…» И вдруг улыбнулся с облегчением: «Артиллерия! Ни воя, ни грохота. Стало тихо, мирно, почти празднично тихо!»

В яме сидели Ханс и другие. Длинный что-то объяснял. Эрнст сидел в нескольких метрах рядом на лафете противотанковой пушки и намазывал бутерброд. Блондин подсел к нему.

– Что там рассказывает Ханс?

– Послушай, тогда узнаешь.

Блондин взял у Эрнста порезанный пополам и сложенный бутерброд и осмотрел яму. Она начиналась на поверхности почвы и накосую углублялась в землю, заканчиваясь укрепленной вертикальной стеной. В дне глубоко отпечатались следы гусениц. Его взгляд проследил следы. Менее чем в пятидесяти метрах стоял Т-34. Это – танковый окоп. Просто со скошенным дном, чтобы танк мог свободно в него въезжать и выезжать. Спереди видна только пушка. В общем-то, не типично для танковых войск, быстрых и подвижных, но типично для ивана. У него идеи, и он перевел танки в разряд окопавшейся артиллерии. Великолепная маскировка. Едва заметно. Хороший сектор обстрела. Но сверху его можно было взять, и это Т-34 понял и хотел уехать назад. Хотел! Корма корпуса была размолочена сзади. Башня сделала сальто. Блондин поднялся и осмотрел окрестности. Он увидел другие танковые окопы, те, что остались после налета пикирующих бомбардировщиков. Клубы черного дыма от горящей нефти вздымались над холмистой местностью, словно вопросительные знаки. Он снова притянул верхнюю губу к носу. «Танки перестреляли бы наши штурмовые орудия, словно мишени на директрисе».

– Цыпленок, сядь и послушай!

Блондин попытался ногтем вычистить застрявшие между зубами волокна говяжьей тушенки. Другой рукой достал из кармана маскировочной куртки пару сигарет, присланных из дома, и предложил одну Эрнсту. Эти сигареты имели совершенно не такой вкус, как казенные. Они пахли родиной, миром, дедушкиной табачной лавкой в старом переулке. Ханс, Пауль и Йонг посмотрели на него. Блондин встал и спрыгнул с боковой стенки танкового окопа, предложил пачку сигарет всем желающим.

– Вчерашняя полевая почта? – спросил Ханс и с наслаждением потянул дым в легкие. – Итак, дальше, как было сказано, сегодня была лишь закуска, так сказать, пролог. С высот видны настоящие русские позиции. До сих пор наша артиллерия была слепа. Ночью она переместится вперед. Танки – тоже. Как только станет светло, мы выступаем. Мы должны взломать русские позиции, и наши танки ударят потом в эти дыры, прорвутся, все равно куда, налево или направо, на полную катушку в направлении на Обоянь. Это только слышится все прекрасно и просто. Но это будет орешек, очень твердый орешек! Насколько твердый, вы попробуете сами. Но делать нечего – мы должны прорваться! – Он посмотрел на своих людей и продолжил: – Перед нами 1-я рота. Мы и 3-я идем за ней. За нами – 4-я. Продовольствие привезут сегодня вечером. Идите и попытайтесь поспать. Начало наступления – в 3.30! Все понятно?

Эрнст спокойно продолжал жевать, зажав банку тушенки между колен, а бутылку водки – между носками сапог. Своим традиционным ножом он соскабливал жир из банки, издавая своеобразный, протяжный скребущий звук. Блондин не выдержал и «потерял лицо», стиснул зубы и сжал веки:

– Прекрати, Эрнст! У меня волосы встают дыбом!

– Ничего под твоей каской не вижу. Хочешь еще чего-нибудь?

Блондин кивнул. «Странно, – подумал он, – мы сидим на лунном ландшафте. Позиции, вооружение и люди перепаханы, разбиты и разорваны на куски. А мы? Нас это совершенно не касается и не трогает, не проникает в глубину, остается на сетчатке, мы регистрируем это – и все. Мы сидим во всем этом ужасе, в результате человеческого сумасшествия, и едим! Одного только представления о том, что можно сидеть здесь и есть, достаточно, чтобы вывернуть желудок вместе с желчью наружу, но нет. Ничего подобного. Мы жрем, и нам даже вкусно, и нет никаких тянущих ощущений в желудке! Все, что было раньше, – смыто, словно дерьмо от мух. Все, что еще недавно казалось невозможно себе представить и выдумать, что ни один нормальный мозг не в состоянии замыслить, чуть позже становится само собой разумеющимся. Культура, цивилизация, человечность? Где это? Что это? Нескольких недель ползаний и гусиного шага по казарменному плацу достаточно, чтобы свести десяток лет воспитания к нулю. Если после этого еще и остается что-нибудь, то об этом позаботятся снаряды. И они позаботятся об этом основательно, как если бы это был гениальный эксперт по муштре. То, что раньше было мечтой, теперь стало кошмарным сном, только мало кто замечает, насколько ужас стал обыденностью. Черт возьми, до чего может дойти человек! До собаки? Чепуха! Собака поджала бы хвост, увидев горящий танк и почуяв запах горелых ошметков экипажа, и убежала бы туда, куда ее унесли бы ноги. А мы? Мы таращим глаза на обгоревшие трупы, тупо, совершенно нетронутые тем, что это были люди, чьи-то отцы и дети, смотрим и жрем и наслаждаемся вкусом говяжьей тушенки на языке. А что будет дальше? Что будет с теми, кто переживет это сумасшествие? Снова будут вести нормальную жизнь? Работать по гражданской профессии? Плодить и воспитывать детей? С этой грязью и сумасшествием в животе и голове? Можно ли все это потом просто стереть из памяти? Можно ли будет все это забыть? Черт возьми, что они из нас сделали?»

– Снова мечтаешь, Цыпленок?

Блондин улыбнулся:

– Просто не могу бросить, Эрнст. Только постоянно возникают новые вопросы, а ответов на них нет.

Медленно стало смеркаться. В воздухе висел запах гари. Затарахтел пулемет, очереди пролетели высоко. Отделение разместилось в русском танковом окопе. Куно и Камбала были назначены в караул. Расчеты пулеметов улеглись, словно тройняшки. Ханс отправился к командиру взвода.