Текст книги "Аттила, Бич Божий"

Глава 5

И безусловно, на правах хозяина, Господь требует наши сердца, наши уста, наше время.

Павлин, епископ Нолы. Письмо Авсонию. 395 г.

Нервно расхаживавший по дворцу своего друга, епископа Карфагена, Августин Аврелий, благочестивый и набожный епископ Гиппона (диоцез Африки), повсеместно известный и почитаемый автор «Исповеди» и «О граде Божьем», имел вид озабоченный и испуганный. Наступило первое января, день назначения консулов и празднования наиболее популярного и, безусловно, самого ожидаемого ежегодного торжества, с незапамятных времен отмечаемого во всем римском мире – Календ. И он, Августин, собирался отправиться в карфагенский форум для того, чтобы осудить этот праздник.

Решиться на такое оказалось совсем не легко. В известном смысле, к этому решению он шел всю жизнь.

Мир, в котором Августин родился, – а случилось сие событие через семнадцать лет после смерти великого императора Константина, – значительно отличался от того, в котором он жил теперь. В то время христианство, вера, провозглашенная – после многих лет жестоких преследований – Константином официальной религией Римской империи, стала объединяющей силой в государстве, разрываемом на части многочисленными разногласиями и противоречиями.

Но не успело вырасти следующее поколение римлян, как казавшаяся сильной и крепкой империя вновь погрузилась в глубочайший кризис. Бедствия и несчастья следовали одно за другим: Адрианополь, нашествия готов, переход Рейна полчищами германских племен, разграбление Рима. Вместо стабильности и уверенности – хаос и ощущение опасности. Тем не менее, в то время как государство становилось все более и более слабым, его детище, Церковь, набирало силу и влияние. Вынужден ведь был могущественный Феодосий преклонить колени перед Амвросием, епископом Медиолана, и просить прощения за свои грехи! Но согласие, еще недавно существовавшее между Церковью и государством, осталось в прошлом: христианские лидеры все чаще и чаще подчеркивали бесполезность земных материй, начав размышлять над тем, что ранее казалось непостижимым, – выживании Церкви в мире, не имеющем ничего общего с Римской империей.

Происходя на глазах Августина, все это самым удивительным образом отображало события его личного жизненного пути. В те годы, когда христианство беззаботно сосуществовало с прочими религиозными направлениями, он, еще не будучи христианином, вел праздную юношескую жизнь, находя удовлетворение в сладостных объятиях женщин и посещении соблазнительно притягательных арен. Затем пришел тот слепящий момент прозрения, когда – во сне – послышался Августину детский голос, убедивший его поискать вдохновение в христианской Библии: «Tolle, lege – Возьми, читай». С той самой минуты, даже несмотря на то, что над империей сгустились штормовые тучи, а Церковь фактически объявила войну ереси, он старался всего себя отдавать служению Господу, избегать мирских занятий и удовольствий. Далось это ему нелегко. «Дай мне безгрешности и умеренности – но не сейчас», – просил Августин в «Исповеди»; столь ожесточенной была его борьба. Мучительный личный выбор пришлось сделать многим. Входил в их число и приятель Августина, Павлин, епископ Нолы, которому ради служения Богу пришлось порвать отношения с ближайшим другом, образованным и мудрым поэтом Авсонием.

Ужасная травма, вызванная разграблением Рима, окончательно оформила стремления Августина, подтолкнув его к написанию magnum opus «О граде божьем». Не следует больше людям беспокоиться о Земном Граде, убеждал он; вместо этого они должны стремиться к Новому Иерусалиму, Небесному Граду, где их ждет единение с Господом. Вместе с тем с каждым днем все больше и больше росло его убеждение в том, что войти в Град Божий за счет одного лишь своего стремления люди не смогут. Грехи – вот их преграда на этом пути. Все люди – грешники, но одной лишь их воли и желания для искупления вины недостаточно. Для попадания на небеса нужна праведность, благодать Господня. Тем же, кому был ниспослан этот дар – Избранным, – получить его было назначено судьбой. На все – воля Божья, и никто без нее избавления от грехов получить не может – в этом Августин был уверен. «Праведность, предопределение, Божья воля» – таким стало его теологическое кредо.

И вот момент истины настал. В день, когда все будут отмечать Календы – предаваться пьянству, чревоугодию и распутству, обмениваться подарками и демонстративно похваляться собственным богатством, – безмолвным он оставаться не должен. Праздник этот являлся ужасающим празднованием всего того, что олицетворял собой старый языческий Рим. Остаться в стороне и ничего не сказать – значит постыдно простить его. С тяжелым сердцем, но с твердым намерением осуществить задуманное Августин покинул дворец и направился в форум.

От того, старого, Карфагена, величественного финикийского города, что знал Ганнибал, ничего уже не осталось. Завоеватели его, с поистине римской целенаправленностью, превратили его в руины для того, чтобы затем перестроить по собственному образцу. Второй город Запада, город с его форумом, базиликами, театром и университетом, по улицам которого шел сейчас Августин, – практически ничем теперь не отличался от прочих крупных городских центров Римской империи.

Поднимаясь на холм Бирса, где располагался форум, Августин на минуту остановился – перевести дыхание. «Годы дают о себе знать, – печально подумал он, – скоро мне стукнет семьдесят пять». Вдыхая потоки холодного зимнего воздуха, он окинул взглядом город. На севере, далеко за городской чертой, вырисовывались неясные очертания Карфагенского мыса; на востоке, прямо под ним, простиралась широкая двойная гавань: эллипсовидная – для торговых судов, округлая – для военных. На западе, за секуляризированным ныне Храмом Нептуна, тянулись предместья Карфагена – Мегара, на фоне которых выделялись грандиозное здание цирка, огромный овал амфитеатра и гигантский акведук Адриана, уверенно шагавший вдаль, на девяносто километров от моря, к Загуану, источнику, снабжавшему город водой.

Августин вошел в форум. С виду – все безвредно и радостно, подумал он, глядя на тихо кружащие толпы, счастливые, возбужденные лица, яркие цвета лучших нарядов, вытаскиваемых из сундуков лишь по случаю крупных празднеств. Но за этой улыбающейся маской пряталась уродливая и опасная реальность. И его, Августина, святая обязанность – сорвать эту маску и разоблачить скрывающиеся за ней вожделение и порочность. Внезапно епископ почувствовал уверенность и спокойствие, словно сошла на него благодать Господня; сердце его перестало стучать. Он вскинул вверх руки, и – вот сколь великим был его авторитет! – приглушенное ликование в форуме стихло; люди признали его высокую, тощую фигуру. То тут, то там зашептали: «Епископ Гиппона… Августин собственной персоной… Пришел благословить нас…».

– Карфагеняне… Друзья… Христиане, – начал Августин. – Рад видеть, что вы собрались здесь сегодня; рад так, как радуется отец, наблюдающий за тем, как играют его дети. Но представьте себе, что эти детские игры могли бы завести их в вади, в вади, где скрываются ядовитые змеи и скорпионы? Разве он не предостерег бы их от этого? Уберегать детей своих от неверных поступков – не в этом ли заключается отцовский долг?

Толпа одобрительно загалдела. Многие из пришедших в форум помнили, как беспокойные родители не позволяли им играть в лесных районах или заброшенных строениях.

«Хорошее начало», – подумал Августин. Секрет правильного обращения с аудиторией заключался в том, что слушателей всегда следовало ругать, а не хвалить; этому он научился у «златоустого» архиепископа Константинополя, Хризостома, автора незабвенных «Наставлений».

– Господь, Отец ваш Небесный, любит вас и предостерегает – через меня, своего недостойного слугу, – от опасностей, которым вы подвергаете себя, принимая участие в этом празднике. Вы ослеплены его великолепием и роскошью, оглушены шумом его обольстительной музыки, и не замечаете спрятавшихся за камнем василисков, не слышите злого шипения змей. От всего своего сердца советую я вам отказаться от искушений этого нечестивого фестиваля. Подумайте лучше о любви Божьей, спросите себя: «Стоит ли мне отвергать эту любовь и ставить тем самым душу свою под угрозу?» Ведь отмечая этот греховный праздник, именно так вы и поступаете.

Августин остановился, внезапно осознав, что, увлекшись силой собственного красноречия, он совершенно забыл о своих слушателях, времени и месте – обо всем, за исключением крайней необходимости предупредить пришедших в форум карфагенян о неблаговидности их поведения. Он взглянул на небо: солнце уже прошло свой меридиан. Он начал свою речь в четвертом часу, то есть… говорил больше двух часов! Августин обвел взглядом слушавших его людей. Уважая его авторитет, они не разошлись, но стали беспокойными и невнимательными. У многих на лицах читалось недоумение; большая же часть собравшихся выглядела уставшей и сердитой, возмущенной таким вторжением в их веселье. Будучи реалистом, Августин понял, что не сумел завоевать их расположение и что, продолжая выступление, он рискует еще больше восстановить их против себя, и решил закругляться.

– Вот почему, друзья мои, хочу я закончить словами…

– Ох, избавьте нас от своих поучений – вы и так сказали достаточно, – прервал его невысокий, полный мужчина, лицо которого показалось Августину смутно знакомым. «Макробий, автор трактата «Сатурналии», – вспомнил он, – rhetor в университете, том самом учреждении, где я выиграл приз в риторике». Пребывая в смятении, Августин услышал, что острота молодого ученого была встречена приветственными смешками. Почувствовав назревающий конфликт, толпа оживилась. Сдавать ситуацию без боя Августин не собирался.

– Если из всего моего скромного выступления вам запомнится лишь одно, пусть – пусть это будет… – Тут Августин запнулся; он чувствовал, что голос его звучит слабо, примирительно. Не так все должно было закончиться. Он продолжил. – Запомните лишь одно, друзья. Без милости Божьей мы – никто. Сами мы ничего…

– Не можем сделать? – Макробий превратил утверждение Августина в вопрос. – Ваше высокопреосвященство, – формально правильное обращение было произнесено с едва уловимой иронией, – вы все время вспоминаете о милости Божьей. А как же воля самого человека? Вы что, считаете, мы ничего не можем добиться сами?

– Так вы утверждаете, что люди могут прийти к добродетели сами, без Божьей помощи? – пылко возразил епископ. Самообладание, увещевал он себя, сохраняй самообладание; стоит лишь дать выход гневу – и все будет потеряно.

– Не совсем так, – легко парировал его оппонент. – Похоже, вы не настроены отвечать на мой вопрос. Что ж, тогда я отвечу на ваш. Возможно, милость Божья и существует; отрицать не буду. Но лишь в качестве божественной помощи. Небеса помогают тем, кто сам творит свою жизнь.

Слова Макробия потрясли Августина до глубины души. Отрицание верховенства Божьей воли было равнозначно ереси. Этот человек опасен, подумал епископ, очевидно, он является последователем того шотландского монаха, Пелагия, который утверждал, что к избавлению люди могут прийти лишь через собственные старания и стремления.

– По сути же, из вашей теории праведности и предопределения можно сделать безрадостные выводы, – продолжал Макробий. – Согласно вашей философии, все, что происходит, предопределено заранее, из чего мы можем заключить, что варвары в любом случае опустошат Римскую империю – ваш Град Земной, – и ничего с этим поделать мы не в силах.

Приглушенный гул одобрения пронесся по форуму. Номинально будучи христианами, многие из собравшихся все еще сохраняли языческий, мирской склад ума; в качестве гарантии личной безопасности вопрос продолжения существования империи являлся для них крайне значимым.

– Римская империя и Земной Город – не одно и то же, – возразил Августин, вынужденно переходя в наступление. Епископ был на грани паники – ситуация ускользала из-под его контроля. В отчаянии он огляделся по сторонам. Где же defensores, церковная стража, которая имеет право арестовать религиозных агитаторов? «Попрятались по углам», – подумал он с горечью. Естественно – в этот день народного ликования любые попытки арестов легко могли вызвать массовые беспорядки.

– Земной Город – это государство нечестивцев – падших ангелов, душ грешников, живущих в этом мире, – прокричал Августин, но его уже никто не слушал. Впервые в жизни епископ потерял внимание аудитории.

В форуме вдруг стало темно; небо заволокло огромными грозовыми облаками, задул типичный для этих мест северо-западный зимний шквалистый ветер. Застучавший по брусчатке и крытым черепицей крышам домов град вмиг разогнал толпу. Макробий иронично помахал Августину рукой:

– Своевременное вмешательство, вы не находите, епископ? Уж не по божьей ли милости?

Потрясенный и униженный, возвращался Августин во дворец по опустевшим улицам. Затея его потерпела полный крах. Ничего, битва еще не закончена, сказал он себе. Пусть враги Господа нашего сильны и вездесущи, я до конца дней моих буду давать им отпор. Будет на то воля Божья – придет и победа.

Глава 6

О поступках судят по их результатам.

Августин Аврелий. Письма. 400 г.

К толстой стопке листов папируса, помеченной «Бонифаций», Аэций добавил последнее донесение из Африки, только что присланное одним из agentes in rebus, тайных агентов, постоянно державших его в курсе всех изменений политической ситуации в этом регионе. В своем личном дневнике полководец написал: «Еще немного – и Бонифаций попадет в расставленные мною сети. Поступив так, как я ему советовал, он нарушил указания императора, что, само по себе, уже является довольно-таки серьезным проступком, но – в его случае – не тем, что карается смертной казнью. Вряд ли Плацидия согласится казнить героя прежних лет за такую мелочь. Тем не менее, оказав вооруженное сопротивление тем, кто был послан его арестовать, Бонифаций перешел Рубикон и должен быть объявлен врагом государства».

Жаль, что ради благого дела приходится жертвовать таким прекрасным воином и человеком, искренне жаль, подумал Аэций, вновь завязывая ремешки, коими был перетянут кодекс, представлявший собой набор тонких вощеных дощечек, заключенных в изысканный, искусно вырезанный из слоновой кости футляр – подарок Плацидии «преданному другу». Собственные мысли папирусу он старался не доверять. «Всегда пиши на воске, – советовал ему отец, бывший, как и сам Аэций, магистром конницы и непревзойденным политическим интриганом, – чернила – союзник палача». И совету этому Аэций следовал усердно и неукоснительно. Конечно, он, бывало, писал и противоречащие друг другу письма Бонифацию и Плацидии, но они попадали в категорию государственных тайн и фактически не могли стать объектом расследования. Досье же, заведенное на Бонифация, содержало бесстрастные и фактические донесения, никоим образом не свидетельствующие о неком злом умысле. Все же то, что писалось на парафинированных табличках, легко стиралось тупым концом пера. И пока Аэций продолжал сохранять осторожность, руки его оставались незамаранными – по крайней мере, в глазах окружающих. А не это ли – главное? В конце концов, разве не этот принцип лежит в основе теологической позиции, занятой самим Августином в отношении нравственного поведения тех, кто совершает те или иные деяния? «О поступках судят по их результатам», – успокоил епископ своего друга Консенция, когда тот признался, что солгал для того, чтобы спасти обвиненного в разовой растрате чужих денег, во всех же прочих отношениях – совершенно безупречного, чиновника.

Да, план хорош, почти совершенен, как годами выдерживаемое в холодном погребе фалернское вино, усмехнулся Аэций. И пока все складывается как нельзя лучше – главным образом потому, что Бонифаций, славный, но простоватый Бонифаций, доверяет ему, Аэцию, приближая тем самым собственную погибель. Последние его действия и вовсе граничат с изменой. Если собранных Бонифацием войск окажется недостаточно для того, чтобы организовать полномасштабное наступление на империю, его уже в самом скором времени доставят в кандалах в Равенну. Последует короткий суд – и городские стены станут свидетелями того, как топор палача отделит голову комита Африки от его туловища. Самое время окончательно решить проблему, постановил Аэций и взялся за перо. Через пару часов он уже перечитывал очередное свое послание попавшему в передрягу военачальнику; вознаградив открытое неповиновение Бонифация властям самыми лестными эпитетами, Аэций призывал его проявить твердость и пойти до конца. При одной лишь мысли о том, что его соперник попадется на эту удочку, Аэция охватило необычайное возбуждение; и все же на душе у великого полководца скребли кошки – как если бы он собственноручно толкнул Бонифация в пропасть.

* * *

В состоянии глубокого отчаяния, заложив руки за спину и вперив взгляд в землю, расхаживал Бонифаций взад и вперед по саду, разбитому рядом со штабом его войск в Карфагене. Место это все больше и больше походило на убежище, где он мог привести в порядок свои расстроенные мысли и попытаться выработать ту схему действий, благодаря которой ему удалось бы справиться с растущим кризисом, грозившим его уничтожить.

Уловив едва заметное движение под ногами, Бонифаций остановился. Замер в выжидательной позе и пробегавший мимо грызун – песчанка, неосмотрительно покинувшая свою нору. Улыбнувшись, полководец высыпал перед зверьком его обычное вознаграждение – горстку зерен пшеницы.

– Хоть ты, дружок, на моей стороне, – прошептал Бонифаций.

Он был благодарен Аэцию за одобрение и моральную поддержку, высказанную в последнем письме. Но Аэций находился за тысячу с лишним километров от Карфагена и материальной помощи предоставить не мог. Суровая же реальность заключалась в том, что без поддержки со стороны какого-нибудь могущественного союзника Бонифаций был обречен. А вот союзников-то у него как раз и нет.

Или же есть? Комит резко остановился, словно наткнувшись на невидимое препятствие. На лице Бонифация заиграла улыбка – господь ниспослал ему озарение. Все его природные инстинкты и воспитание тут же восстали против посетившей его мысли, побуждая от нее отказаться. Она была бредовой, она была предательской… Но то была единственная его надежда. Будь что будет, решил Бонифаций – и по возвращении в лагерь вызвал к себе нотария.

Глава 7

Среднего роста, хромой из-за падения с лошади, скрытный, немногоречивый, презиравший роскошь, бурный в гневе, жадный до богатства, крайне дальновидный, когда надо было возмутить племена, готовый сеять семена раздора и возбуждать ненависть.

Описание Гейзериха: Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. 551 г.

Деревня была взята в плотное кольцо окружения. С трех сторон ее опоясывали крутые каменистые возвышенности, вдоль гребня которых и рассредоточились вандалы, а последний выход, из гавани к морю, в любую минуту могли блокировать захваченные в Картаго Нова римские галеры, стоявшие на приколе в соседней бухточке.

Далеко на востоке меркнул и исчез сумрак – ложный рассвет. Но над Балеарскими островами уже вставало солнце, и вскоре окружавшие деревушку горные хребты вспыхнули под его ранними лучами; склоны залило ярким светом, открывшим вожделенную цель налетчиков – беспорядочно разбросанные вокруг чистого, прямоугольной формы участка земли, в одном из углов которого примостилась небольшая церквушка. Едва пропели петухи, из-за ближайшего мыса появился нос первой галеры, и Гейзерих протрубил в рог.

Гейзерих, единокровный брат Гундериха, короля вандалов, был зол, ожесточен и расстроен. Впрочем, ничего странного в этом не было: в таком состоянии он пребывал практически всегда. Но тем утром эти эмоции проявились гораздо острее, нежели обычно. Дурное его настроение было вызвано несколькими причинами: изобилующая и густонаселенная – как следовало из донесений разведчиков – деревня представляла собой печальное зрелище, что сводило все его надежды на богатый улов к нулю; во время короткого путешествия вдоль южного побережья Испании он жутко страдал морской болезнью; в самый последний момент – уже собирались бросить якорь – его превосходное римское судно налетело на скалу. (Неповоротливому рулевому отрубили руку, что немного облегчило страдания Гейзериха.)

Истинные же причины его холерического темперамента были гораздо более глубокими и сложными. Гейзерих был мал ростом и хром, тогда как его брат выделялся статью и отменным здоровьем. Он был незаконнорожденным сыном своего отца, брата же его родили в браке, и в жилах его текла настоящая королевская кровь. Но больше всего Гейзериха раздражало то, что, обладая острым умом и непревзойденными лидерскими качествами, он был никем, тогда как его ничтожество-брат являлся королем.

Когда, двадцать один год назад, его народ вместе со свевами, аланами и бургундами пересек замерзший Рейн и обрушился на Галлию[8]8
  31 декабря 406 г.


[Закрыть], он был еще ребенком. Вместе с все теми же свевами вандалы продвинулись в глубь Испании и, разгромив посланную для их сдерживания римскую армию, поселились на юге полуострова, существуя главным образом за счет грабежей и разбоев. Так что положение его племени, окруженного враждебно настроенным коренным населением и жившего в постоянной угрозе новых карательных экспедиций, являлось, мягко говоря, шатким.

Едва эхо разнесло громкий трубный призыв по скалам, застывшие в ожидании вандалы высыпали из своих убежищ, заполонив дворы и огороды обреченной деревушки. Та, за исключением трех направлявшихся к роднику женщин и ведшего коров на выгон мальчугана, еще спала. В соответствии с полученным приказом вооруженные налетчики врывались в дома, выводя их заспанных и испуганных обитателей, многие из которых не успевали даже одеться и вынуждены были прикрывать свою наготу руками, на улицу. Не прошло и десяти минут, как все население деревни – три с небольшим сотни человек, выделявшихся оливкового цвета кожей на фоне светловолосых и голубоглазых захватчиков, – собралось у дверей церкви. Гнетущую, пронизанную страхом и дурными предчувствиями тишину нарушал лишь плач покоившихся на руках матерей младенцев.

Шло время, отбрасываемая церквушкой тень уже отступила далеко за площадь, но люди продолжали молчать. На расстеленное перед Гейзерихом одеяло мародеры бросали жалкие кучки того, что удалось обнаружить: кольца, монеты, булавки, броши, кухонную утварь. Большей частью то были изделия из бронзы и железа, золотые или серебряные украшения встречались крайне редко. Один из вандалов вынес из церкви миссорий и потир, мгновенно засверкавший на утреннем солнце.

– Серебро, – провозгласил он гордо.

– Ну да, серебро бедняков, – прорычал Гейзерих; глаза его пылали яростью и разочарованием. – Это олово, глупец.

Злобным взглядом обвел он толпившихся перед ним испанцев.

– Кто тут священник? – спросил Гейзерих на ломаной латыни. Говорил он медленно, взвешивая каждое слово, но голос его, сиплый и низкий, был слышен в каждом из углов площади.

Ответом ему была тишина, лишь подчеркиваемая приглушенными всхлипываниями и детским плачем. Гейзерих обнажил зубы в мрачной улыбке. Легкий кивок головой стал для его людей сигналом к действию, и вот уже двое из них выдернули из толпы какого-то мужчину. Один из вандалов взмахнул рукой – и, издав булькающий звук, тот упал с перерезанным горлом. Вздох ужаса пронесся по рядам крестьян.

– Кто тут священник? – повторил Гейзерих все тем же монотонным голосом. На сей раз вопрос его был услышан; высокий, средних лет мужчина шагнул из толпы.

– Священник здесь я, варвар. И я возражаю против подобного обращения с моей паствой, против убийства ни в чем не повинного человека. Требую, чтобы… – Тут он был вынужден замолкнуть, так как губы его в кровь разбила рукоять копья.

Гейзерих отдал несколько отрывистых приказаний, и его люди начали заталкивать крестьян в церковь, подгоняя особо медлительных при помощи окриков и ударов тыльными концами копий. Ничего хорошего их действия не предвещали: перед тем как запереть двери, вандалы покидали в строение мебель, тележки, портьеры и прочие легко воспламеняющиеся материалы.

Гейзерих обернулся к священнику.

– Где ваши церковные богатства – усыпанные драгоценными камнями раки, серебряные кувшины и тому подобное? Знаю – вы, римляне, скорее станете прозябать в нищете, чем оставите свои алтари неукрашенными.

– Мы не можем позволить себе дорогую посуду, – прошамкал священник, выплевывая из окровавленного рта выбитые зубы. – Мы – всего лишь бедные рыбаки и крестьяне. Это все, что есть ценного в нашей церкви, – он указал на оловянные чаши.

– Что ж, тогда мы будем великодушными и оставим их вам. Скажи мне, священник, веришь ли ты в то, что Христос Сын равен Богу Отцу?

– Он и есть истинный Бог, из той же материи, что и Отец, и ни в чем ему не уступает.

– Заблуждающийся еретик, – прорычал Гейзерих. – Как может быть сын равным своему отцу? Он моложе, а потому и стоит ниже в небесной иерархии. – Будучи фанатичным арианцем, Гейзерих относился к никейскому католицизму с не меньшим презрением, чем к самим римлянам. – Что ж, пей кровь своего Спасителя, да не вино, а саму чашу.

Принесли котел, разожгли огонь – и уже через несколько минут миссорий и потир превратились в кипящую жидкость. Двое вандалов держали священника за руки, третий же вогнал в его разбитый рот воронку и влил в нее расплавленный металл. Пару мгновений бедняга бился в молчаливой агонии в руках истязателей, затем, высвободившись, еще какое-то время катался по земле, корчась от боли, и наконец затих.

– Король, король плывет! – вскричал вдруг один из вандалов, указывая на море. В гавань входила огромная галера, на парусе которой был вышит личный символ Гундериха – ощетинившийся вепрь; блокировавшие вход суда поспешно разлетались по сторонам, освобождая проход.

Совершенно игнорируя прибытие брата, Гейзерих приказал зажечь факелы и бросить их в церковь. Люди его уже готовы были выполнить приказание, когда на площади, в сопровождении многочисленной свиты, появился Гундерих; длинные его белокурые волосы волнами спускались на широкие плечи.

– Остановитесь! – проревел он. – Разве я не говорил тебе, брат, что с римлянами мы должны жить в мире, что мы не должны давать им повода воспылать к нам ненавистью? Если мы хотим и впредь оставаться на этих землях, нам придется помнить об этом.

– Пусть уж лучше они нас боятся, брат, – нарочито дерзко отвечал ему Гейзерих. Взяв из рук стоявшего рядом вандала горящий факел, он с силой швырнул его в не прикрытое ставнями окно. Не прошло и нескольких секунд, как из заколоченной церкви клубнями повалил дым, раздались крики и громкий треск дерева.

Лицо Гундериха побелило от гнева.

– Я пришел сказать тебе, брат, – для того чтобы оказаться услышанным в шуме пожара и посреди криков заживо сжигаемых крестьян, ему пришлось повысить голос, – что эти самые римляне обратились к нам с просьбой о помощи. Комит Африки прислал посланника. Он хочет, чтобы мы вместе с ним выступили против императора.

Вихрь мыслей пронесся в изощренном мозгу Гейзериха. Африка. Заполучив ее, он сможет удовлетворить все свои прихоти, да и люди его в накладе не останутся.

Ночью, когда лагерь вандалов погрузился в сон, он разыскал древнюю старуху, искусную в приготовлении целебных мазей. И ядов.