Текст книги "Мятежная совесть"

Оба господина тяжело дышали – настолько испугал их приказ фюрера от 12 апреля 1945 года. Ректор и куратор побледнели. Прочитав в другом приказе, что даже высказывание таких пораженческих мыслей карается расстрелом и что немедленное применение этого приказа не только мое право, но и долг, Кунерт то и дело повторял хриплым сдавленным голосом: «… теряет честь и жизнь!»

Куратор еще долго смотрел на бумаги, как завороженный. Ректор, напротив, открыто и серьезно взглянул на меня. Его спокойное, одухотворенное лицо ожесточилось. Он как бы говорил мне: «Исполняй свой долг, я в твоих руках».

Все трое выжидающе смотрели на меня. Разумеется, я не мог раскрыть этим господам свой план, хотя бы из-за болтливости Кунерта. Я сказал:

– Ваше превосходительство, не бойтесь. – Затем снова спрятал в сейф приказы, в те дни для многих ставшие роковыми. – Так же тщательно, как эти бумаги, я буду хранить все, сказанное вами. Хочу вас заверить, ваше превосходительство, что ваши пожелания будут учтены!

Посетители поднялись с облегчением. Ректор долго жал мне руку. Кунерт, нервно переступая с ноги на ногу, простился преувеличенно доверительно. Третий распрощался с подчеркнутой холодностью и враждебностью. Вурмбах проводил господ донизу. Я услышал, как захлопнулась дверца машины.

* * *

– Это посещение ниспослано нам богом! – сказал я Вурмбаху.

Мы пришли к выводу, что профессор Энгель, сам того не ведая, наметил себя кандидатом в парламентеры. Я считал, что среди парламентеров должны быть и представители гражданского населения. Обер-бургомистр с золотым партийным значком для этой роли не подходил, а ректора до сих пор я знал мало. Обойтись без обоих было трудно. Теперь положение резко изменилось. На ректора можно твердо рассчитывать – его инициатива была беспримерной. Ни раньше, ни потом никто не обращался ко мне с предложением сохранить город.

Обсудив состав делегации, которая предложит Красной Армии сдачу города без боя, мы с Вурмбахом условились, что он, как мой официальный заместитель, будет руководителем парламентеров и уполномоченным по переговорам. Хотя он немного говорил по-русски, но для такой важной миссии был необходим и квалифицированный переводчик. Профессор Энгель будет представителем гражданского населения. С этими тремя и шофером одна машина была бы полностью занята.

Для безопасности я предложил вторую машину, свою собственную. Но тогда нужен еще один парламентер. Кто?

– Жаль, некого привлечь из городских властей, – заметил доктор Вурмбах.

– Попробуем найти еще одного представителя из университета, – предложил Шенфельд.

Вот уже пять веков университет был экономическим и культурным центром Грейфсвальда. Я предложил кандидатуру профессора Катша, моего соседа. Из профессоров я знал его дольше всех: он был директором клиники медицинского института и давно жил в Грейфсвальде. К тому же он полковник медицинской службы в резерве и мог бы представлять перед советским командованием город-госпиталь.

Катш – человек ловкий и, по-моему, замечательно подходил для этой роли. Всякие возражения против него, связанные с его пребыванием в нацистской партии, я отметал.

Доктор Вурмбах вызвался навестить Катша с наступлением темноты в его квартире на Поммерндамм, пять. Такая предосторожность была необходима как для профессора Катша, так и для нас.

От Катша Вурмбах пришел ко мне домой. Открыв ему, жена сразу поняла, что он принес приятные вести.

– Это было не так просто, но мне удалось убедить профессора стать парламентером, – сказал мой верный друг и сотрудник, со вздохом облегчения садясь в угол дивана.

– Катш собирается поговорить с Энгелем. Я ему рассказал, что Энгель был у вас и что его решимость вне всякого сомнения.

Довольный своим успехом, Вурмбах с наслаждением потягивал крепкий чай. Из-за постоянного нервного напряжения мы до крайности устали, и все же настроение у нас было отличное. Мы еще посидели с Вурмбахом, поговорили о «новости», опубликованной 27 апреля: «болезнь сердца» рейхсмаршала Геринга сейчас, именно сейчас, вступила в тяжелую стадию, и он просит освободить его от всех обязанностей…

Наблюдая во время разговора за нашим гостем, высоким, худым, представительным, я вдруг почувствовал, что сердце у него никуда не годится. Я уже давно собирался предложить 63-летнему Вурмбаху оставить службу в армии по возрасту, хотя мне было бы тяжело обойтись без него. Теперь, когда подготовка к сдаче была завершена, я решил, что надлежащий момент наступил.

– Ангелина, будь добра, убери со стола!

Моя жена понимающе улыбнулась, но последнее слово, разумеется, осталось за ней. Уходя, она иронически произнесла:

– Слушаюсь, господин полковник.

Когда она вернулась, доктор Вурмбах выпалил смеясь:

– Подумайте только, ваш муж хочет отправить меня на покой, словно старую клячу! – И продолжал, обращаясь ко мне: – Впервые в жизни я не могу серьезно отнестись к вашему предложению, господин полковник. Да и вы не могли предложить мне это всерьез. Кто же тогда будет вести переговоры и возглавлять парламентеров? Русские не станут слушать штатских, а сами вы должны стоять у штурвала, как капитан.

Я вынужден был согласиться с ним.

– Что же касается тебя, Ангелина, то ты должна понять, что здесь уже фронт, где дело идет о жизни и смерти, а ты лишь слабая женщина…

– Я не просто женщина, я твоя жена, – запротестовала Ангелина. – Твое решение равносильно моему…

Я знал, что ее решение остаться в городе созрело уже давно. Но в эту важную минуту мне необходимо было услышать подтверждение.

Доктор Вурмбах слушал молча и задумчиво. Хорошее настроение улетучилось. Как уроженец Гамбурга и солдат я не терпел сентиментов.

– К черту! Неужели мое слово здесь ничего не значит?! Никто не желает считаться со мной… Глядя на ваши физиономии, впору удавиться!

Они весело рассмеялись. Настроение улучшилось.

* * *

В субботу 28 апреля рано утром меня разбудил шум далекого боя со стороны Анклама. Он разбудил и других, в том числе обер-бургомистра доктора Риккельса, обладателя золотого партийного значка. Этот командир батальона фольксштурма поймал меня в самую рань и потребовал звоном колоколов созвать народное ополчение, то есть его батальон. Шум боя со стороны Анклама был последним моментом для подачи такого сигнала.

Я пристально посмотрел на Риккельса и сказал:

– Колокола Грейфсвальда звонить не будут!

Он долго ничего не мог понять, а затем закатил мне истерику. У меня не было ни времени, ни охоты слушать его. К тому же я не выношу рыдающих мужчин, тем более с золотым партийным значком. Я накричал на Риккельса и выгнал его.

Но он вернулся и заявил, что должен хотя бы для вида вести бой на окраине города. Мне стало ясно: на всякий случай он хочет сохранить за собой репутацию верноподданного.

Доктор Риккельс не воевал на окраине города, а бежал на запад, по примеру своих национал-социалистских коллег. Как позже выяснилось, этот побег был давно подготовлен. Бургомистр заблаговременно велел сбить множество ящиков для своего имущества. Его служебный «Мерседес» не мог, конечно, вместить все. Но обер-бургомистру – прошу не забывать, обладателю золотого партийного значка! – подчинялась пожарная охрана. Инженер-брандмейстер Либиг предоставил в распоряжение Риккельса весь подвижной состав городской пожарной охраны, не забыв, конечно, и о себе.

Солидная колонна состояла из машины с подъемной лестницей, машины со всеми шлангами и брандспойтами, машины с прицепом для бензозаправки, трехтонного грузовика «Опель» и легкового «Мерседеса». Последний, кстати, из-за невероятной спешки наскочил на дерево, не доехав даже до Штральзунда. На грузовик взвалили все средства противохимической защиты, все медицинские аппараты, а также все самое добротное с вещевого склада – от ботинок до фуражек и, разумеется, всю штучную мануфактуру. Из соседнего села Эльден прихватили еще одну машину, потому что в последнюю минуту перед обер-бургомистром возникла немаловажная проблема: куда девать двести банок гусятины, законсервированной домашним способом, и двенадцать ящиков шампанского? Грейфсвальд по милости своего обер-бургомистра – прошу не забывать, обладателя золотого партийного значка! – остался в это жгучее время без всякой пожарной охраны. Так недостойно уходили национал-социалистские сановники.

Навестив меня в то утро, когда я еще ничего не знал о подготовленном им бегстве, доктор Риккельс вовсе не собирался всерьез вести бой. Он лишь хотел пожертвовать людьми, которые ему слепо доверились, чтобы под занавес уйти со сцены в ореоле героя. А вверенный ему город, как горящая кулиса, должен был скрыть его побег.

Прошло больше года, прежде чем Грейфсвальд смог обзавестись самыми примитивными аппаратами для тушения пожаров. Увезенные машины и по сей день находятся в Ганновере, на «золотом» Западе. Бывший обер-бургомистр с золотым партийным значком и высокой пенсией пребывает там же.

* * *

После неприятной сцены с обер-бургомистром доктор Вурмбах сказал:

– Надо срочно обезвредить крейслейтера, забрав у него власть над «Вервольфом». Тогда он не сможет причинить вреда.

Доктор Вурмбах хотел вместе со мной отправиться в логово зверя, но я решил, что нельзя одновременно рисковать и коменданту и его заместителю. По совету Вурмбаха я сменил свой маленький «Вальтер» на тяжелый боевой пистолет и отправился в путь.

– Как только ваша машина тронется с места, – сказал Вурмбах, – я позвоню адъютанту крейслейтера Карпфу и втяну его в продолжительный разговор. Вы будете разговаривать с крейслейтером наедине.

Когда я подъехал, Карпф уже разговаривал по телефону с Вурмбахом. Таким образом, к крейслейтеру я попал без предупреждения. Он по-прежнему торчал у репродуктора. Шмидт предложил мне сесть, но я решил, что стоя легче выхватить заряженный пистолет. С важным видом он поведал мне, что немецкие войска повернулись спиной к американцам на Эльбе, чтобы вступить в битву за Берлин. Радио тихо забормотало. Крейслейтер судорожно прильнул к приемнику и повернул регулятор, чтобы лучше слышать. Его глаза недоверчиво блеснули, когда мы услышали конец сводки верховного главнокомандования от 29 апреля 1945 года:

«Героическая битва за Берлин является еще одним ярким выражением исторической борьбы германского народа против большевизма…»

Интересно, ко мне относилась его подозрительность или к сводке верховного главнокомандования?

Он начал так:

– Сейчас решается наша судьба. Теперь дело только за тем, чтобы продержаться, ибо…

– Грейфсвальд нам не удержать, – резко прервал я его разглагольствования и, настойчиво глядя ему в глаза, как бы машинально отстегнул кнопку своей кобуры. – Вы должны сохранить себя для фюрера. Но этого вы не сможете сделать, оставаясь здесь. Лучше, если вы… – я сделал маленькую паузу, – сами себя временно отстраните от должности.

Он пожевал губами, глотнул и, помявшись немного, пообещал как можно скорее покинуть город и передать в мое распоряжение отряды «Гитлерюгенда». Каждое слово он выдавливал из себя, избегая смотреть на меня и косясь на мой пистолет. Итак, я покидал его логово, получив командование над группами «Вервольф». Карпф все еще разговаривал по телефону: «Эта старая хитрая лиса Вурмбах просто незаменим», – подумал я.

Но в окончательный успех не верилось – я не доверял районному руководству на площади Штурмовых отрядов.

Вскоре после моего возвращения в комендатуру мне доложили, что у аппарата крейслейтер Шмидт.

– Злой гений Карпф, видимо, уже успел обработать своего шефа, – предположил Шенфельд, сообщая мне о звонке.

В фальшиво любезном тоне крейслейтер предложил мне и моей жене два места в автомашине для бегства на запад. Я напомнил ему, что я держу слово, данное недавно в его присутствии рейхскомиссару и гаулейтеру Шведе-Кобургу.

* * *

Из Гюстрова, где находился штаб корпуса, на меня обрушивался ураганный огонь телефонных звонков. И этим огнем начальство собиралось поддерживать меня с тыла в предстоящих боях! Положение на фронте ни у кого не вызывало прилива бодрости, и звонившие прибегали к совершенно неподходящим историческим параллелям: как Валленштейн в Тридцатилетней войне разбил себе голову о Штральзунд, что находится по соседству, так красная большевистская волна должна разбиться о Грейфсвальд. Ставился в пример подвиг Кольберга{12} в 1807 году. Опять меня соблазняли «Дубовыми листьями» в генеральскими погонами. Но стоило доктору Вурмбаху сообщить о моем твердом решении сдать Грейфсвальд без боя, как последовали бесконечные угрозы: «Вы лишитесь чести и жизни» и т. д. и т. п.

Меня потребовали к аппарату. Но я не хотел вступать в бессмысленные, изнуряющие споры. Я подчинялся иным приказам. Решение было принято.

* * *

Дома мне открыла одна из беженок, которые осели у нас в городе. Она указала рукой на гостиную, откуда доносился шум голосов.

– Вашей жене тоже достается.

Когда я вошел, споры прекратились. В гостиной сидели четыре или пять женщин с детьми. Все поднялись, глядя на меня испуганными глазами. Дети спрятались за юбки матерей. Жена шепнула мне: «Все из 92-го».

– Чем могу помочь?

– Скажите нам правду, господин полковник! – воскликнула одна из женщин.

– Русские придут сюда? – спросила другая.

Все глядели на меня вопросительно и напряженно. Но прежде чем я успел ответить, какой-то белобрысый мальчуган выглянул из-за спины матери:

– Мамочка, когда я вырасту, я тоже буду носить «Рыцарский крест»… – пальцем он показывал на мой орден.

Мать так крепко дернула мальчугана за руку, что он чуть не упал и испуганно забился в угол.

Мы все грустно улыбнулись. Без обиняков я ответил:

– Да, русские придут сюда. Может быть, даже завтра.

Наступила гнетущая тишина. Женщины переглянулись.

– Теперь мы, наконец, знаем, что нас ждет!

– Необходимо спасти хотя бы наших детей… И вообще, раз мой муж убит…

– А мой был под Сталинградом… Все равно что убит…

Женщина схватила на руки маленького любителя орденов и крепко прижала его к себе. Он еще не понимал, что происходит, и осторожно косился на желанный орден. Эта картина потрясла меня: солдатские жены в самую тяжелую минуту, не сетуя, помышляли только о спасении детей своих погибших мужей.

– Если вы пришли ко мне за помощью, советую вам оставаться в городе.

– А вы сами?

– Мы с женой тоже остаемся.

– Почему же все остальное начальство сбежало?

С упреком назывались разные имена. Поведение руководителей «Третьего рейха» было постыдным. Я сказал медленно, подчеркивая каждое слово:

– Грейфсвальд я отдам без боя!

Это подействовало на всех, как бальзам. Женщины стали благодарить меня. Вскоре они попрощались и ушли. Только одна стояла, словно пригвожденная к полу. Когда мы остались наедине, она подошла ко мне и закричала:

– Мне надо обязательно исчезнуть! – Она кусала себе пальцы. – Ведь моя фамилия Геббельс!

– Разве министр ваш родственник?

– Нет, мы просто однофамильцы.

Я быстро рассеял ее опасения.

* * *

В комендатуре шла напряженная работа. Без лишних слов все поняли задачу: спасти то, что возможно.

Население Грейфсвальда поддерживало нас. Многие доверительно сообщали мне, к каким складам и объектам штурмовики тащат взрывчатку и горючее, чтобы, по велению фюрера, устроить на немецкой земле «мертвую зону». Мы приняли все меры, чтобы немедленно сорвать эту дьявольскую затею.

Но Гитлер, гестапо и СС еще существовали, еще грозили кровавым террором. В подвале комендатуры был обнаружен какой-то эсэсовский офицер – по приказу крейслейтера Шмидта он должен был в удобный момент всадить в меня пулю. Поймавший эсэсовца писарь запер его и прибежал ко мне:

– Господин полковник, его надо расстрелять!

Он был очень разочарован, когда я сказал, что хочу видеть задержанного.

Эсэсовский офицер был на голову выше меня, с соломенно-желтыми волосами и голубыми глазами – «идеальный представитель арийской расы», бесконечно прославлявшейся в фильмах и в печати. Я сказал ему, что обычно убийцу тянет к жертве, но на сей раз произошло наоборот. Вскоре он сознался во всем и предложил нам свои услуги, но при условии, чтобы все осталось в тайне.

Позже он действительно помог нам при разоружении «Гитлерюгенда», чем спас жизнь многим молодым людям.

Но бывало и другое. Майор Ланге из батальона охраны тылов, помещик с острова Рюген, считал, что честь офицера обязывает его вести войну до последней капли крови. О судьбе Грейфсвальда он не думал. В воскресенье к вечеру, когда он строил свое подразделение, мимо проходил фельдфебель Леман, который высмеял запоздалых вояк. А господин майор по-прежнему принимал и войну и своего фюрера всерьез. Он защемил монокль и хотел отчитать «предателя отечества». К своему великому удивлению, майор Ланге услышал из рядов:

– Наш полковник не участвует в этой ерунде! Он отлупит вас своей палкой, если…

– Арестовать! Расстрелять! – закудахтал майор. Однорукий Леман остался жив и по сей день служит контролером в финансовом отделе Грейфсвальда.

* * *

Война еще продолжалась. Анклам был разрушен. Из Грейфсвальда мы ясно видели столбы дыма и пламени. Теперь война стучалась в ворота города, который существовал семь веков. Нужно избавить его от судьбы Анклама. Мы твердо решили сдать город без боя.

Но как отнесется к нашему плану Красная Армия? Это была задача со многими неизвестными. Большинство считало, что я не останусь в живых, но это не могло повлиять на мое решение. Я шел по выбранному мной пути с тем же чувством, с каким доселе отправлялся в бой. Перед глазами была цель, и я не думал ни о жизни, ни о смерти. Впрочем, была и разница: впервые в моей жизни солдата целью атаки была сама война. Что касается судьбы Грейфсвальда, то, не в пример геббельсовским пропагандистам, я был уверен в ней, ибо слишком часто действительность изобличала нашу пропаганду во лжи. Без колебаний я приступил к последним приготовлениям.

– Я назначил совещание с парламентерами на вечер, в двадцать ноль-ноль, у профессора Катша. Вы ничего не имеете против? Там не будут мешать. А у вас ведь дом, как проходной двор.

– Правильно, Вурмбах!

Этим совещанием 29 апреля 1945 года в двадцать ноль-ноль и начался акт сдачи города. Я посвятил профессоров Энгеля и Катша в некоторые подробности. Доктор Вурмбах показал им удостоверение, в котором он значился главой парламентеров. Их имена тоже были упомянуты. Мое воззвание к населению содержало условия сдачи, которые мы хотели предложить. По совету ректора, профессора Энгеля, был добавлен еще один пункт: «В университете и школах занятия продолжаются». Жена Катша снабдила делегацию продовольствием из своих запасов. Моя жена в последнюю минуту изготовила белый флаг из салфетки на палке от щетки. К сожалению, одна из телефонисток по неведению сообщила штабу корпуса в Гюстрове, откуда без конца раздавались звонки, что я нахожусь у Катша. Теперь к профессору непрерывно звонили, угрожая мне смертью и преследованием всех родственников, если я не откажусь от своего «предательского» намерения.

– Вам стараются все усложнить, – сказал мне профессор Катш, когда в полночь обе машины тронулись в путь.

Моей жене тоже грозили смертным приговором и преследованием родственников. Но она ничего не сказала мне, ограждая от лишних волнений. Так же поступил и Шенфельд, которого осаждали по телефону в комендатуре. Командование корпуса требовало, чтобы мы защищали Грейфсвальд до последнего камня и человека. «Кто нарушит этот естественный национальный долг, лишится чести и жизни!»

В моем штабе все понимали, что Грейфсвальд надо спасти от разрушения, даже рискуя жизнью. Свой естественный национальный долг каждый видел именно в этом.

Глубоко убежденные в успехе, обе делегации отправились к Анкламу. В лесу около деревни Гансхаген, примерно в десяти километрах к юго-востоку от Грейфсвальда, была сделана небольшая остановка. Доктор Вурмбах сориентировался по карте. На перекрестке дорог у Мековберга, по моему предположению, находилось советское передовое охранение. Из двух водителей, которые до сих пор не были посвящены в дело, один, старший инспектор Оскар Леман, безоговорочно согласился следовать дальше. В знак разрыва со своим военным прошлым он отстегнул поясной ремень и швырнул его в кювет. Водитель второй машины взбунтовался. Пришлось применить силу и разоружить его.

Возле кузницы перед Мековбергом машины еще раз остановились. Впереди маячили какие-то люди. Русские или немцы?.. Доктор Вурмбах и профессор Энгель вышли из машины, размахивая белым флагом. Их окружили красноармейцы – советский дозор самокатчиков. Подошел танк, из него вылез майор. Наш переводчик крикнул:

– Здесь немецкие парламентеры из Грейфсвальда, Не стреляйте!

Доктор Вурмбах сообщил майору о своей миссии. Тот по радио немедленно доложил об этом своему командиру. Затем майор сел в первую машину, чтобы сопровождать парламентеров в Анклам. Медлить было нельзя – шел второй час ночи. Машина с трудом пробиралась в потоке советских танков и орудий, предназначенных для наступления на Грейфсвальд.

– Наконец на горизонте в призрачном отсвете пожарищ появился Анклам. Ночь уступила место морю огня. И это было уготовано Грейфсвальду…

Остановились возле маленького дома на Блутслустерштрассе. Здесь находился штаб генерала Федюнинского{13}. Генерал принял парламентеров в маленькой комнате, при свечах. Доктор Вурмбах предъявил удостоверение уполномоченного мною парламентера и предложил на основании разработанных нами условий сдачу Грейфсвальда без боя. Не мешкая, генерал отдал приказ, тут же переданный по радио. Было уже два часа семнадцать минут. Спешка стала понятной, когда парламентеры услышали, что отдан приказ о наступлении на Грейфсвальд, которое должно было начаться ровно в три часа. Генерал только что отменил этот приказ. Но ведь трудно за сорок минут передать новый приказ в войска, рассредоточенные на сто километров вокруг Грейфсвальда. Эти сорок минут для наших парламентеров были полны драматизма. Успеют ли? Судьба Грейфсвальда зависела от четкости работы аппарата управления советских войск.

Вся атмосфера в штабе советского генерала внушала парламентерам уверенность, что победитель не намерен унижать побежденного. Генерал лишь категорически потребовал, в соответствии со всеми старинными военными традициями, чтобы официальную сдачу города начальник гарнизона произвел в одиннадцать часов утра в ратуше Грейфсвальда.

– Передайте вашему коменданту, – добавил он, – что с этой минуты не должно быть сделано ни одного выстрела. Все следует сдать в полном порядке.

Стрелка часов показывала ровно три. Ни одно орудие не выстрелило.

Обрадованный счастливым исходом, руководитель делегации доктор Вурмбах на первой машине отправился в Грейфсвальд. У второй машины вышло из строя сцепление, и ее заменили советской. В ней расположились профессор Энгель и профессор Катш.

Советский сержант доставил их к лесу около Гансхагена. Навстречу со стороны Грейфсвальда бешено мчался «Мерседес». Предполагая, что это машина, затребованная доктором Вурмбахом, парламентеры остановились. Остановился и «Мерседес». Когда они подошли ближе, из «Мерседеса» раздался выстрел. Советский сержант был ранен в руку. Несмотря на боль, сержант выпустил автоматную очередь и убил всех пятерых, сидевших в «Мерседесе». Это были крейслейтер Шмидт, его адъютант, предводитель «Вервольфа», руководитель организации «Гитлерюгенд» и водитель. Крейслейтер, собравшийся уже бежать на запад, в последнюю минуту решил помешать мирной передаче города. Его подлый замысел провалился.

Перевязав советского сержанта, профессор Катш в машине крейслейтера отправился с профессором Энгелем и переводчиком в Грейфсвальд.

А что происходило здесь? Все воскресенье, за день до капитуляции, в местной комендатуре царило столпотворение. Грохот канонады и новые потоки беженцев из горящего Анклама крайне встревожили население, а дикие выходки потерявших голову штурмовиков и членов организации «Гитлерюгенд» подливали масла в огонь. Эти молодчики готовились взорвать или сжечь мосты, склады и другие важные объекты. Забот у нас был полон рот. Но майор Шенфельд действовал разумно и хладнокровно.

Следующая ночь прошла так же напряженно и неспокойно. Тяжко было ждать результата переговоров.

– Свершилось! – с этим возгласом в пять утра сияющий доктор Вурмбах вручил мне документ о принятии Красной Армией нашей капитуляции.

В типографии Панцига (на нынешней улице Фридриха Лефлера{14}) в ту же ночь отпечатали мое воззвание. Оно было тотчас расклеено на столбах, досках для объявлений, в витринах магазинов. Его содержание передавалось из уст в уста, и в одно мгновение – без всяких приказов – Грейфсвальд превратился в море флагов, преимущественно белых, хотя были и красные. Жажда мира, до сих пор грубо подавляемая, наконец вылилась, словно бурлящий поток.

Первой пришла меня поздравить фрау Катш. Благодарность за спасение города она выразила огромным букетом тюльпанов из своего сада и теплыми, от сердца идущими словами.

Но были и непредвиденные неприятности. Сбитые с толку мальчишки из «Гитлерюгенда» пытались продолжать войну на собственный страх и риск, считая, что они приносят себя в жертву. Против них выступили сознательные, смелые граждане, вроде столяра Леверенца. Старый рабочий Линдгрен помешал закрыть оставшиеся свободными проходы в противотанковых заграждениях.

В семь часов утра внезапный взрыв потряс воздух. Тяжелые удары следовали один за другим, из многих окон повылетали стекла. Это были взрывы на аэродроме в Ладебове. Представитель Красной Армии заявил протест по поводу нарушения условий. От меня справедливо потребовали немедленно прекратить взрывы. Но это было легче сказать, чем сделать. Авиационные части исчезли в последнюю минуту, эвакуировав даже госпиталь. Для подрыва сооружений аэродрома они оставили заряды взрывчатого вещества, снабженные взрывателями с часовым механизмом. Эту беду нельзя было предотвратить, даже рискуя жизнью. Я мог лишь дать объяснения и просить о снисхождении. Победитель был великодушен – это нарушение условий капитуляции осталось без последствий.

Таково было общее положение, когда в восемь часов в комендатуру к дежурившему в это время Шенфельду влетели три эсэсовца в кожаных пальто с заряженными пистолетами.

– Где полковник Петерсхаген? – заорал один из них.

– Мы отряд по расстрелу, – объявил другой, а третий прибавил:

– Да вы что, с ума все посходили? Весь город увешан белыми флагами!..

Шенфельд сделал вид, будто ничего не знает, и быстро прошел в соседнюю комнату якобы для того, чтобы самому убедиться в этом. Недолго думая, он выпрыгнул из окна бельэтажа, хотя его раненая рука была на перевязи, и поспешил предупредить меня об опасности.

Ровно в одиннадцать часов в ратушу явились представители Красной Армии, чтобы принять капитуляцию. Оружие, ордена и знаки различия были мне оставлены. В большом зале заседаний состоялся совместный банкет. Первым взял слово советский генерал Федюнинский, сидевший напротив меня. Я был бы счастлив, если бы ответную речь произнес кто-нибудь из штатских. Это символически выражало бы смысл сдачи города. К сожалению, ни один из штатских не изъявил такого желания. Все просили меня взять на себя эту обязанность. Мне было тяжело, и я говорил очень кратко. Апеллируя к рыцарским чувствам Красной Армии, я просил пощадить город и население и выпил за здоровье советского генерала.

– А за товарища Сталина? – крикнул кто-то из штатских немцев.

Не удостоив его взглядом, советский генерал спросил меня, преднамеренно ли я не поднял тост за генералиссимуса.

Я мог ответить только утвердительно. Настороженная тишина уступила место радостному удивлению, когда генерал демонстративно протянул мне руку:

– Благодарю вас. Вы честный противник.

Эти рыцарские слова придали акту сдачи особое достоинство.

Грейфсвальд был спасен, но война еще свирепствовала. После смерти Гитлера «великие исторические дела» продолжал вершить Дениц. Красная Армия вынуждена была воевать, хотя стремилась избежать лишних жертв и разрушений. Советские офицеры предложили майору Лукке и профессору Катшу отправиться к коменданту Штральзунда и посоветовать ему последовать примеру Грейфсвальда. Профессор Катш отказался: выдохся. Я предложил позволить в Штральзунд, благо линия была еще исправна.

Коменданта Штральзунда генерала Гаусшильда я знал – раньше он был начальником зенитного училища в Грейфсвальде. Мы узнали друг друга по голосу. Я рассказал генералу, как капитулировал Грейфсвальд, и предложил сдать без боя и Штральзунд. Война все равно проиграна, а капитуляция даст городу определенные преимущества. Гаусшильд возразил, что Красная Армия все равно не оставит от города камня на камне. Я опроверг его возражения, сославшись на пример Грейфсвальда.

Следующий вопрос генерала прозвучал детски наивно: он желал знать, от кого я получил приказ о капитуляции. Я ответил, что действовал под собственную ответственность. Тогда он отказался сдать Штральзунд. Я пробовал убедить его, объяснив, что вынудило меня порвать с Гитлером и войной, рассказывал, как радуется население Грейфсвальда избавлению от войны, пытался апеллировать к его совести. Генерал Гаусшильд заколебался. Я понял, что он никогда еще не задумывался над этим.

После раздумья генерал Гаусшильд предложил: за городом, примерно у Брандсхагена, он для видимости окажет сопротивление и быстро отойдет на остров Рюген. Ему хотелось выйти сухим из воды. Видимость сопротивления перед верхами должна была сохранить в чистоте его генеральскую шкуру. А судьба города просто не интересовала его.

Я снова позвонил и сообщил генералу установленный командованием Красной Армии срок сдачи Штральзунда. Генерал заявил, что не намерен отступать от своего двойственного плана. Я еще раз напомнил ему, что при малейшем сопротивлении Красная Армия пустит в ход все боевые средства. Она обязана это сделать в интересах своих солдат. Но тогда Штральзунд окажется перед катастрофой.

По нашим телефонным разговорам советское командование поняло намерения коменданта Штральзунда и учло их. Тяжелые орудия не были пущены в ход. Таким образом, и этот город был избавлен от множества невзгод.

* * *

Допрашивая меня, советские офицеры интересовались главным образом мотивами моего поступка. Наверное, им было бы приятнее услышать, что мои действия продиктованы коммунистическими воззрениями. Но я сказал, что действовал лишь по велению совести. И командующий, генерал Федюнинский, понял это. К моим взглядам и поведению он отнесся с уважением, хотя, согласно правилам, вынужден был объявить меня военнопленным. Через два дня после сдачи города началось наше путешествие в плен.