Текст книги "Пока Париж спал"

Глава 16
Шарлотта

Париж, 18 апреля 1944 года

– Чему это ты так радуешься? – Мама уставилась на меня.

Я поняла, что напеваю себе под нос, и тут же прекратила.

– Тебе лучше поспешить, Шарлотта. Опоздаешь на работу. Уже шесть тридцать.

Теперь у меня появилась причина просыпаться по утрам. Я выскользнула из дома, торопясь скорее добраться до госпиталя. Мне больше не хотелось есть. Если честно, я совсем потеряла аппетит, как будто мое бешено стучащее сердце наполняло мой пустой желудок. Конечно, я заставляла себя успокоится, пыталась не показывать свою радость, предупреждала себя, что он, скорее всего, говорит так со всеми девушками, которых встречает. Но все это было бесполезно. С ним я чувствовала себя так, будто я покидала свое тело и меняла его на тело более зрелой, более красивой женщины. Той женщины, которой я хотела бы быть. Но кроме всего этого он заставлял меня чувствовать себя смелее, чем когда-либо. Мое сердце становилось сильнее, оно билось чаще. С ним я верила, что смогу бороться за то, что правильно, и смотреть в лицо опасностям, с которыми даже не мечтала встретиться в одиночку. Мне хотелось быть отважной ради него. Я хотела быть лучше для него.

Пока вагон метро мчался по туннелям к госпиталю, я ощущала растущее внутри предвкушение, я смотрела на уставшие, ничего не выражавшие лица пассажиров и думала: у меня есть секрет, который они никогда не узнают. Хотя, наверное, все читалось в моих глазах. Я была без ума от любви.

Сегодня он должен был покинуть госпиталь. Меня охватила радость. Я не могла дождаться момента, когда увижу его в реальной жизни, за стенами госпиталя. Мы сможем вместе гулять по Парижу, возможно, по саду Тюильри, держась за руки. Эта мысль приводила меня в восторг.

Когда я зашла попрощаться, он сидел на кровати, все еще одетый в пижаму. Он еще не успел меня заметить, но я уже поняла, что что-то произошло. Его лицо было смертельно бледным. На стуле рядом с его кроватью сидел бош. О чем они могли разговаривать? Жан-Люк слушал, а бош говорил. Я напрягла слух, чтобы уловить слова:

– …саботаж… допрос…

Merde! Что происходит? Бош выглядел очень серьезным.

Вдруг он обернулся и посмотрел прямо на меня.

– Вы что-то хотели, сестра?

– Мне нужно измерить температуру у пациента. – Трясущейся рукой я достала градусник из верхнего кармана и протянула его, как бы подтверждая свои слова.

Жан-Люк посмотрел на меня, его глаза округлились от удивления. Он не пожелал мне доброго утра, как обычно, а просто открыл рот. Мне бы очень хотелось удивить его поцелуем, но вместо этого я подошла ближе и положила градусник ему под язык. Бош посмотрел на нас и вздохнул так, словно ему наскучила вся эта больничная рутина.

– Я думал, ваш пациент сегодня выписывается, – он обратился ко мне.

– Так и есть.

– Тогда зачем вы измеряете у него температуру?

Я ненавидела бошей, говоривших на французском, еще больше тех, что на нем не говорили.

– Так положено, – соврала я, пытаясь сделать свой голос твердым и равнодушным. – Я просто проверяю, что нет никакой инфекции, прежде чем отпустить его.

Я шепнула Жан-Люку:

– Вы выглядите усталым. Уверены, что готовы выписаться сегодня?

Бош посмотрел на меня.

– Он будет в порядке. Ему только надо вернуться к своей функции.

К своей функции? Иногда мне хотелось смеяться над тем, как они говорят. Я отвернулась и посмотрела на Жан-Люка, но его взгляд метался по комнате, не останавливаясь ни на чем определенном. Я опять заговорила, пытаясь вести себя храбрее, чем было на самом деле:

– Ваша нога только начинает восстанавливаться. Вам надо быть осторожнее.

На этот раз он посмотрел на меня и кивнул, но я почувствовала, что он просто хотел выбраться из этого места, не важно, лучше ему или нет.

Бош наклонился вперед и уставился на Жан-Люка.

– Это точно. Будь осторожен. Мы не можем допустить еще один такой несчастный случай. Мы просили хороших работников, а не людей, которые не могут даже нормально держать лом. Возможно, проблема в твоей инвалидности. Твоя травмированная рука недостаточно сильная, чтобы управляться с такими тяжелыми инструментами. Может, нам следует послать тебя в один из трудовых лагерей в Германии, где работа не требует особых навыков.

Жан-Люк закашлял и вытащил градусник. Я забрала его, встряхнула и снова положила ему под язык. Когда я убирала руку, то позволила своим пальцам коснуться шершавой, неровной кожи, которая превратится в шрам.

Бош снова обратил на меня внимание и сощурил глаза:

– А вы всегда так хорошо заботитесь о своих пациентах, сестра?

Я ничего не могла поделать – мои щеки вспыхнули.

Он засмеялся.

– Ха, кажется, я смутил бедную девочку.

Я достала градусник изо рта Жан-Люка, не смотря ему в глаза. Мои руки дрожали, пока я проверяла температуру.

– Ну?

Бош снова развалился на стуле.

– Может он выписываться?

– Тридцать семь градусов. – Я пыталась звучать убедительно. – Небольшая лихорадка, но он в порядке.

– Небольшая лихорадка? – Бош громко засмеялся. – Уверен, вы можете с ней справиться, сестра.

Как же ему было смешно, чертовому бошу. Я должна была взять ситуацию в свои руки. Я повернулась к Жан-Люку, на этот раз посмотрела ему прямо в глаза и сказала четко и спокойно:

– Когда вы оденетесь, я принесу вам бумаги на подпись.

Потом взглянула на боша:

– До свидания, месье.

– О, не спешите из-за меня. Я все равно ухожу.

Он повернулся к Жан-Люку.

– Еще один такой проступок, и мы можем засомневаться в твоих способностях.

Он сделал паузу.

– Ты бы этого очень не хотел.

Он резко встал и отсалютовал. Нам пришлось ответить ему, все-таки мы были в немецком госпитале. Он зашагал прочь. Стук его подкованных сапог эхом отдавался в коридоре.

Как только он скрылся из виду, Жан-Люк откинулся на подушку.

– Спасибо, Господи, за это. Он хотел расспросить меня по поводу несчастного случая.

Он замолчал и посмотрел на меня так, будто хочет сказать что-то еще.

– Мне кажется, ты только что спасла меня, Шарлотта.

Глава 17
Шарлотта

Париж, 22 апреля 1944 года

Мы договорились встретиться в шесть вечера в следующую субботу. Я не могла уснуть всю ночь, меня переполняли радость и волнение, и я ворочалась несколько часов. В субботу от нетерпения у меня крутило живот, и я почти ничего не съела. Папа объяснил отсутствие аппетита женскими проблемами, хотя у меня их и нет, и охотно доел мою еду.

Я не знала, что мне надеть. Мне нужна была одежда, которая не заставляла бы меня выглядеть как девочка-переросток, поэтому, когда в субботу утром мама ушла за пайком, я отправилась на охоту в ее гардеробную. Там я нашла твидовую юбку и пару старых черных кожаных туфель, подошвы которых были теперь тоньше бумаги, а каблуки полностью стерлись с одной стороны. Я запихала внутрь кусочки картона, надеясь, что не буду чувствовать сквозь них каждый камешек. Затем с помощью булавок набила картон в стертые каблуки и покрасила их черным цветом. Не сказать, чтобы результат меня полностью удовлетворял, но снаружи они выглядели неплохо.

Днем я сосредоточилась на себе. Взяла кусочек мыла, который припрятала ранее, и помыла волосы, добавив чайную ложку уксуса в ведро с холодной водой перед тем, как ополоснуть их – для дополнительного блеска. Потом взяла красную краску из моего школьного набора, чтобы накрасить губы, закрепив ее капелькой утиного жира, который нашла на кухне. Без десяти шесть я была готова к выходу. К счастью, папы не было дома. Дома была только мама, она натирала что-то на газете на кухонном столе.

– Мама, я ухожу в гости к Матильде.

Она обернулась. Я почувствовала, что краснею. Знала, она заметит, как я постаралась над своей внешностью.

– Ты знаешь, не люблю, когда ты ходишь по улице в темноте. Я думаю, что могу тебя проводить.

– Нет. – Я сделала глубокий вдох. – Мама, мне уже восемнадцать лет, она живет всего в двух улицах отсюда. Я могу сама туда дойти.

– Это разве не моя юбка?

Мои щеки загорелись еще сильнее.

– Но мама, мои юбки теперь мне слишком коротки, они все выше колена. Мне стыдно ходить в них перед всеми этими солдатами на улице.

– Хм, я как раз собиралась переделать ее. В ней слишком много ткани. И выглядит она вычурно, к тому же она вышла из моды.

Она фыркнула, а я задумалась, что хуже – выйти из моды или выглядеть вычурно.

– Что это у тебя на губах? Ты их накрасила! Что подумают об этом солдаты? Пойди и смой это.

Мои щеки стали пунцово-красными, но я не могла не защититься:

– Мне просто хочется хоть раз выглядеть хорошо.

– Ты уверена, что идешь к Матильде? Кто еще там будет?

– Никто, только Матильда и Агнес.

Я выбежала из кухни, чтобы взять свое пальто прежде, чем она задаст еще какой-нибудь вопрос. Не стоило мне тратить столько времени на приготовления. Теперь я только привлеку к себе ненужное внимание.

Я будто проваливаюсь в нору, как Алиса в Стране чудес, слишком любопытная и восторженная, чтобы остановиться. Все мои мысли были заняты им. Все остальное блекло на его фоне; лишения, солдаты повсюду, все это больше ничего не значило. Пока у меня есть Жан-Люк, остальное не важно. С ним я готова победить свои страхи и тревоги. Я пойду против воли родителей и скажу им, что не могу больше работать в госпитале бошей. Вместе мы найдем силу друг в друге. Я не могла дождаться, чтобы снова его увидеть. Каждое слово, которое он произнес в госпитале, отпечаталось в моей памяти, будто он оставлял следы в моем сознании. Следы, которые невозможно стереть.

Я шла по улице Монторгей и с грустью вспоминала, как она выглядела до того, как пришли боши. Когда-то здесь стояли цветные палатки с едой, запахи горячего хлеба и жареной курицы наполняли воздух, а мужчины в беретах сидели на верандах кафе, курили сигары и обсуждали политику, пока их жены сражались за лучшие куски мяса и самые свежие фрукты и овощи.

Теперь вместо запаха хлеба по булыжной мостовой разносился спертый кислый запах пота – так пахнет страх. Звуки тоже изменились. Стук подкованных сапог отмечал прошедшее время, а когда гулкий топот утихал, улицу наполняла мертвая тишина.

Мне нравилось стоять около кондитерской «Шторер» и притворяться что я вернулась во времена, когда витрины были заставлены свежеиспеченными булочками с шоколадом, улитками с карамелью и воздушными круассанами. Я притворялась, что вдыхаю запах теплого шоколада и выпечки. Моя мама называла это разглядыванием витрин. Но если ты разглядываешь витрины, чтобы притвориться, будто ходишь за покупками, то что значит притворяться, что ты разглядываешь витрины?

Притворяться, что притворяешься. Вот чем мы все теперь занимались. Никто не знал, кому на самом деле можно доверять. Я вглядывалась в витрину кондитерской и старалась дышать ровнее и спокойнее. Мой живот громко урчал, но я не чувствовала голода, только радость, что снова его увижу.

И вот появился он и произнес мое имя:

– Шарлотта.

Он был таким красивым в своем длинном шерстяном пальто и отполированных туфлях.

– Bonjour! – Мои слова прозвучали сухо и строго, и я поняла, что не могу произнести вслух его имя.

Он поцеловал меня в одну щеку, затем в другую. Это был не один из тех поцелуев в воздухе, которыми люди обмениваются из вежливости. Я почувствовала его губы на своей коже, и сквозь меня пробежал электрический разряд.

– Прогуляемся? – Он улыбнулся.

Я почувствовала, как и мои губы сами по себе расплываются в широкой улыбке. Слова застряли у меня в горле, и мне оставалось только утвердительно кивнуть в ответ.

Он шел с тростью, а я шла рядом с ним. У него неплохо получалось для человека, который сломал ногу всего три недели назад. Он взял меня за руку. На фоне его маленькой изувеченной руки моя казалась огромной и нелепой, но я обхватила пальцами его пальцы, восхищаясь тем, что он держится так, будто у него самая обычная рука.

Он не чувствовал себя неполноценным, и это делало его сильным.

– Может, прогуляемся до Пон-Нёф?

Я кивнула:

– Oui.

– Как твои дела?

– Я скучала по тебе, – вырвалось у меня.

– Я тоже по тебе скучал. Не мог перестать о тебе думать.

Мое сердце забилось чаще, и я сжала его руку.

Вдруг несколько солдат с другой стороны улицы перешли дорогу и направились к нам. Я напряглась.

– Документы! – рявкнул тот, что повыше.

Жан-Люк оперся на трость одной рукой, расстегнул свое длинное пальто другой и достал документы из внутреннего кармана. Солдат вырвал бумаги у него из рук.

– Жан-Люк Бошам, Французские национальные железные дороги. – В его тоне сквозила ирония. Он протянул руку за моими документами.

Я достала их заранее и отдала, не смотря ему в глаза.

– Шарлотта де ла Вилль. Восемнадцать лет. Твои родители знают, что ты гуляешь?

– Да, – соврала я.

– Гуляешь с месье Бошамом здесь?

Я кивнула, не поднимая взгляд.

– Как романтично, встречаться вот так, в тайне.

Солдаты переглянулись и рассмеялись. Он вернул нам документы.

– Приятного вечера.

Мы продолжили идти к улице Монторгей, никто из нас не произнес ни слова, пока мы не дошли до церкви Сент-Эсташ в конце улицы. Жан-Люк нарушил молчание:

– Знаешь, меня однажды остановил бош прямо здесь и спросил, Нотр-Дам ли это?

– Не может быть! И что ты ответил?

– Я сказал: да, конечно же. – Он засмеялся.

Я тоже засмеялась и почувствовала, что на сердце снова стало легко.

– Давай зайдем.

– Ладно.

Мне не очень хотелось заходить в церковь, но я не могла ему отказать.

Внутри мы прошлись вдоль стен, рассматривая альковы и крошечные горящие свечи. Жан-Люк положил монетку в коробку, достал свечку и протянул ее мне.

– Давай помолимся, чтобы война быстрее закончилась.

Я перекрестилась и произнесла молитву про себя.

Когда мы покинули церковь, то направились через площадь к улице Риволи, затем перешли дорогу перед большим магазином «Ла Самаритэн». На Пон-Нёф почти не было людей, и мы сели на одну из круглых каменных скамеек, возвышающихся над Сеной. Я всматривалась в темную воду и вспоминала, как раньше по ней ходил речной транспорт. Теперь там не ничего не осталось, только темные изгибы волн, разбивающихся друг о друга.

– Хочешь выпить?

Он выудил из кармана брюк серебряную фляжку.

– Что это?

– Попробуй.

Я сделала небольшой глоток. Вкус был насыщенным, он напомнил мне семейные обеды из прошлого.

– Вино! Такое вкусное. Где ты достал?

– Не думай об этом. Просто наслаждайся.

Я сделала еще один глоток, и почувствовала, что начинаю нервничать. Все будет хорошо. Он смотрел на меня краем глаза. Я сделала еще один глоток – на этот раз большой – и отдала фляжку ему.

– Я принес кое-что поесть.

Он вытащил бумажный сверток и протянул мне. Я поднесла его к носу, вдыхая аромат.

– Сыр.

– Да, это «конте».

Он так здорово пах, а мой живот внезапно стал таким пустым. Я быстро развернула бумагу и провела пальцами по идеально ровному краю сырной головки.

– Ну же, ешь. – Он улыбнулся и положил руку на мое плечо.

Я откусила кусочек, и почувствовала себя так, будто впервые в жизни пробую сыр. Такой сливочный, такой насыщенный вкус. Я откусила еще и передала ему.

Он покачал головой.

– Что такое?

– Ничего. Просто мне нравится смотреть, как ты ешь.

Он погладил меня по щеке.

– Что же нам теперь делать, а?

– Когда? Сейчас? Мне нравится просто сидеть здесь с тобой. – Я положила голову ему на плечо.

– Давай потанцуем!

Он вскочил и потянул меня за собой.

Я уронила сыр на скамейку.

– Что? – Я засмеялась. – Прямо здесь?

– Да, прямо здесь.

Он положил одну руку мне на талию, а другой взял мою ладонь и поцеловал.

– Не потанцуете ли вы со мной, мадемуазель?

– С большим удовольствием, месье.

Я широко улыбнулась.

Он кружил меня, стоя на своей здоровой ноге и напевая мелодию, которую я не знала. Постепенно мы двигались все медленнее и медленнее, и я прижалась лицом к его груди.

– Шарлотта, – прошептал он мне так, что у меня по шее пробежали мурашки.

– Ммм, – протянула я.

– Эти моменты для меня очень важны.

Я погладила его спину и прижалась к нему еще сильнее.

– Когда мне грустно и я спрашиваю себя, когда закончится эта чертова война, я думаю о тебе и тут же чувствую… Это дарит мне надежду, поднимает мне настроение.

Он поцеловал меня в макушку. Затем обхватил рукой мою шею и притянул к себе. Его губы нашли мои, его язык скользнул по ним, раздвигая их. Я почувствовала, как учащается его дыхание, когда наши тела прижались друг к другу.

Кто-то похлопал меня по плечу, и я подпрыгнула от испуга. Я обернулась.

– Документы! – на меня уставился жандарм.

Пока я копалась у себя в сумке, другой жандарм оттолкнул Жан-Люка в сторону.

– Живее!

Он постукивал дубинкой по ладони. Я протянула свои документы дрожащими руками.

Он выхватил их и стал читать. Затем он посмотрел на меня, его глаза блеснули в темноте.

– Тебе не следовало бы шататься по улицам и вести себя как шлюха.

Я не знала, что ответить.

– Я мог бы отправить тебя на допрос. Хочешь переубедить меня?

Я не знала, что сказать в свою защиту. Просто беспомощно посмотрела на Жан-Люка. Он о чем-то оживлённо разговаривал с другим жандармом.

– Ну, переубеди меня!

– Еще… еще не наступил комендантский час.

– Ха, – он засмеялся, – еще нет. Так что поторопись-ка домой, Золушка. Беги домой.

Он отдал мне документы.

Я повернулась к Жан-Люку, но не могла поймать его взгляд в темноте, а он все еще говорил с жандармом. Я замешкалась.

– Иди домой, Золушка, не жди своего принца.

Злобная улыбка жандарма меня пугала.

– Ну! Пошла домой! Живо!

Я пошла прочь, чувствуя, как кровь пульсирует у меня в жилах. Я не посмела обернуться. Что они сделают с Жан-Люком? Я повторяла себе, что это просто жандармы. Они же не работают на гестапо. Что они могут сделать, если он ничего не нарушил? Конечно, они не могут арестовать его за поцелуи. Я пыталась убедить себя, что все будет в порядке. Что он вернется за мной. Но в те дни ни в чем нельзя было быть уверенным.

По пути домой я снова зашла в церковь и зажгла свечу, молясь о том, чтобы его отпустили и мы вновь могли увидеться.

Глава 18
Жан-Люк

Париж, 22 апреля 1944 года

Дай слабому человеку немного власти, и он обязательно начнет ею злоупотреблять. Жандармы были лучшим тому примером. Жан-Люк обрадовался, когда увидел, что Шарлотта уходит, но теперь ему предстояло разбираться с ними. И хотя у них не было никаких оснований, чтобы арестовать его, он знал, что они направят против него те немногие полномочия, что у них имелись.

– Недостойное поведение!

Жандарм, который задержал его, засмеялся.

– Если бы мы дали им еще пять минут, то могли бы их арестовать за это!

Жан-Люк достал пачку сигарет «Житан» из кармана брюк и предложил говорящему.

– О, если бы мне повезло, возможно, вы бы могли задержать меня за это. Но это ведь Франция! Наш долг – чтить женщин.

Атмосфера тут же поменялась. Жандарм засмеялся и достал сигарету. Жан-Люк предложил пачку второму, а затем прикурил им обоим своей серебряной зажигалкой, которая досталась ему от отца. Затем, чтобы скрепить негласный братский договор, он вытащил сигарету и для себя.

– Вы же не можете арестовать мужчину только за то, что он немного повеселился? Я только что вышел из госпиталя. Получил травму ноги и лица.

Он потрогал свой шрам.

– Она была моей медсестрой.

– Неплохо! – Жандарм выпустил клубы дыма в сторону Жан-Люка – Готов поспорить, она хорошо позаботилась о тебе.

– Еще бы.

Жан-Люк засмеялся. Они присоединились, а после, поговорив еще немного о женщинах, отпустили его домой. Жан-Люк посмотрел на часы – оставалось всего тридцать минут до комендантского часа. Как раз хватит, чтобы дойти до дома. Сегодня ему не хотелось ехать на метро, надо было подумать. Если честно, ему хотелось думать о Шарлотте. Шарлот-та. Шарлот-та. Он с нежностью произносил про себя ее имя, гадая, что в ней так сильно его привлекает. Возможно, это были противоречия, которые он находил в ней: уверенность, смешанная с нерешительностью, наивность, сменяемая дерзостью. Он чувствовал, что в ней есть храбрость, о которой она еще не догадывается. Он думал, что ее подавляло строгое воспитание родителей, при котором у нее почти не было возможности выражать свои мысли. Она походила на бабочку, которая еще не до конца высвободилась из своего кокона, чьи красивые крылья еще не успели расправиться. В ней было то, что он, как ему казалось, давно утратил. Надежда. Жажда жизни. Это чувствовалось в ее голосе, когда она говорила. И в ней была готовность поделиться этим, вложить это в его недостойные руки, ожидая, что он примет этот дар и воспользуется им.

А еще было что-то в ее манере держаться, что-то трогательное в том, как она задирала подбородок, будто пытаясь казаться более уверенной, чем есть на самом деле. Ему нравилось смотреть на нее в профиль. На ее идеальный профиль: умный лоб, не слишком маленький и не слишком большой, длинные шелковистые ресницы, порхающие над темно-коричневыми глазами, их радужка была лишь на тон светлее ее больших зрачков. У нее был прямой нос, возможно, чуть длиннее идеального, но это делало ее даже более совершенной в его глазах.

Жан-Люк повернул налево и пошел вдоль набережной, разглядывая закрытые кафе и бары. Сейчас, за двадцать минут до комендантского часа, улицы пустовали, времени у него оставалось в обрез. Искушал ли он судьбу? Хотел ли, чтобы его арестовали? Все что угодно, лишь бы не работать в Бобиньи. Теперь у него было еще меньше шансов выбраться оттуда. Он вызвал подозрения, поэтому ему еще долго не удастся сделать что-нибудь. Теперь надо смириться и продолжать работать. Но как это возможно? Может, ему просто исчезнуть; даже это лучше, чем работать на бошей. Он мог бы сбежать в деревню, попытаться отыскать Маки, прятаться в холмах. С его знанием железной дороги он мог бы помогать им пускать под откос поезда. Но кто тогда позаботиться о его матери? Кто будет приносить ей хотя бы немного денег?

Он подошел к Нотр-Даму на острове Сите. Собор светился в темноте, он существовал вне времени и был абсолютно безразличен к войне. Жан-Люк подумал о том, чтобы зайти и зажечь свечу, но близился комендантский час; да и ему не нравились эти нависающие горгульи, наблюдающие за тем, как ты проходишь внутрь. Их предосудительный взгляд. Так что он пошел дальше. В эту ночь ему хотелось быть одному в темноте, в этом городе, который когда-то принадлежал ему.