Текст книги "Скифы в остроконечных шапках"

Самуэлла Иосифовна Фингарет
Скифы в остроконечных шапках

© С. И. Фингарет, наследники, текст, 2017

© В. А. Хвостов, наследники, иллюстрации, 2017

© ЗАО «Издательский Дом Мещерякова», 2017

* * *

Часть первая
Кибитка движется через степь

Персидский царь Дарий, переправив войска из Азии в Европу, решил идти войной на скифов. Для переправы своих полчищ он построил мост на реке Истре.

Корнелий Непот – римский историк. I век до нашей эры

Глава I
В последнее кочевание

Спешите, скифы, увидеть того, чьё слово звучало для вас законом, кто увеличивал ваши стада и за кем вы ходили в походы, чтобы потом на пиру, посылая чашу по кругу, приговаривать горделиво: «Вот оружие врага, оно подвешено к моему поясу». Спешите, скифы, увидеть Савлия!

Его колесница отправилась в путь. Четвёрка коней идёт по степной дороге. И зайцы стремглав убегают в лощины, и забиваются в норы сурки, едва раздаётся чавканье влажной земли под копытами. Чёрные кони похожи на ночь. Их гривы как тучи на чёрном небе. Ярче звёзд сверкают бляшки уздечек. Золотые налобники светятся, словно четыре луны.

Слышите, скифы, звон бубенцов, отгоняющих духов? Вот перебор колокольчиков, пугающих горе-злосчастие. Спешите! Сюда! На степную дорогу. Царь объезжает свои владения! Оу-о!

Вереница повозок и всадников двигалась через степь. Ехали знать, дружинники, слуги. Табунщики гнали верховых лошадей. Сверкало оружие, звенели бубенцы на уздечках. От сотен копыт земля, едва успевшая сбросить снег, превращалась в чёрное месиво. Колёса кибиток с царским имуществом прокладывали неровную колею.

Шествие открывала четырёхколёсная нездешней работы повозка. Её вывез из Греции Анахарсис, брат Савлия. Четвёрку вороных, впряжённых с помощью длинного дышла, вели за поводья два безбородых конюха в двубортных кафтанах с опушкой, с обручами-гривнами вокруг обнажённых шей. Нездешние, поджарые кони беспокойно прядали ушами. Всякий раз, когда вопли и крики обрушивались на степь, конюхи вцеплялись в бронзовые псалии, державшие по бокам лошадиных губ удила. Кони храпели, рвались из рук и задирали головы до самой холки. Бубенцы на уздечках принимались греметь. В яростный клёкот пускался оберег-орёл на верху шеста, вправленного в дышло. Загнутым клювом бронзовая птица держала большой колокольчик. Гроздья пластинок и бубенцов, свисая с хвоста и расправленных крыльев, оглушительно и неумолчно бренчали.

Клок-клок-клок! Длин-дзз-дзин! Длинь-для-ля! – Казалось, звенит и клокочет сама дорога.

Пятьдесят отчаянных и храбрейших из числа постоянных спутников Савлия – узорчатые кафтаны стянуты наборными поясами, кожаные штаны вправлены в цветные сапожки – кружили по обе стороны повозки. Они заставляли своих коней то замедлять, то ускорять шаг, менялись местами и обходили один другого. Неутомимым перемещением дружинники Савлия напоминали роящихся пчёл.

– Оу! – раздавалось вдруг в гуще роя. – Оу-о!

Дружина летела в степь двумя несмешивающимися отрядами. Всадники на скаку выхватывали из ножен короткие мечи – акинаки, – кололи левые руки. Тёмные капли крови падали на редкую молодую траву, на лепестки горицвета.

– Оу! Савлий! – кричали гадатели в шкурах мехом наружу и вскидывали вверх гремящие бубенцами жезлы.

– Оу-о! – подхватывали остальные.

Кинжалы впивались в руки, царапали щёки.

– Оу-о!

– Савлий! Савлий! – Дружина с воплем мчалась обратно. Всадники осаживали гривастых коней возле войлочной кибитки, поднятой над землёй четырьмя высокими, в рост человека колёсами. Кони крутили крепкие шеи, грызли железные удила, высоко вскидывали передние ноги.

– Привет тебе, Гунда, супруга Савлия! – кричали всадники, кланяясь тучной женщине с красивым недобрым лицом.

Она сидела на стопке овечьих шкур в проёме открытого полога и была убрана в золото, словно дорогой самоцвет в оправу. Золотые серьги качались в маленьких мочках ушей. Золотые подвески с цепочками прикрывали виски и спускались на щёки с наведённым румянцем. Волнистые тёмные волосы были забраны под высокий островерхий венец из золотых ажурных полос. Длинное платье сверкало блёстками, как небо звёздами в тихую ночь.

– Привет тебе, Гунда, супруга Савлия! Радуйся! В жизни и смерти ты рядом с царём!

Убранная в золото не отвечала, не поворачивала головы. Взгляд её чёрных, без блеска глаз был направлен прямо перед собой. Выпростанные из складчатых рукавов ладони тяжело и недвижно лежали на круглых коленях. На пальцах сверкали щитки золотых колец. Девять щитков были гладкими, без рисунка, на десятом – летела искусно вырезанная птица.

Не дождавшись ответа, спутники Савлия спешили занять места по бокам повозки. Они кружили от задних колёс к передним, перемещались и обходили друг друга. Но ни один не посмел обогнать коренастого широкоплечего всадника в пластинчатом панцире, надетом поверх простой куртки. Узкие рукава не закрывали ниже локтя сильных жилистых рук с браслетами на запястьях. Браслеты и гривна с фигурками львов – других украшений не было. Однако скромный наряд мало что значил. Всадник ехал впереди всех, по правую руку от царской повозки. Его серый, редкого мышиного цвета конь, лишь на полголовы отстававший от вороной четвёрки, в отличие от хозяина, сверкал дорогим убранством. Нагрудные ремни подпруг были скрыты под золотыми бляшками. На лбу выступала головка оленя с ветвистыми раскидистыми рогами.

«Кони не знают, чем кончится путь длиной в сорок дней, – думала женщина в белой кибитке. – А я словно вижу то страшное место, где вода ведёт битву с камнями. Копыта коней сомнут и растопчут дни. Нынешнюю луну сменит другая. Новая тоже пойдёт на ущерб, станет острой, как нож убийцы. Потом придёт чернота…»

Гунда прервала мрачные мысли и, обернувшись, крикнула в глубь кибитки: «Замолчи!»

В тёмном углу, забившись туда словно зверёк, сидела девчонка с круглым скуластым лицом, с круглыми, широко расставленными глазами. Встрёпанная, цвета соломы чёлка спускалась до самых бровей. Плакать девчонка не смела, только время от времени громко вбирала воздух своим коротким широковатым носом. И, откликаясь на жалобный звук, бежавший у заднего колеса небольшой длинношёрстный кути – пёс – принимался протяжно выть.

– Воу-у-у-у-у-у, – доносилось из-под кибитки, едва торчавшие кверху уши улавливали короткое всхлипывание.

– Оу-у! – подхватывала дружина, мчась в степь.

– Оу! – на лицах и левых руках появлялись новые раны.

– Савлий! Савлий! – плясали и бесновались гадатели.

Савлий! – гремели и ухали бубны. Уу-о! – выводили тростниковые дудки. Царь-царь! – вызванивали бубенцы.

Ничего этого Савлий расслышать не мог.

Он лежал в огромной открытой колоде, такой же недвижный, как бронзовый орёл на обухе молоточка, зажатого в пальцах правой руки. Черты костлявого лица выглядели умиротворёнными. Трудно было поверить, что под гладким лоснящимся лбом ещё недавно роились коварные планы, а мирно сомкнутые узкие губы могли раздвигаться в зверином оскале, как было в тот день, когда Савлий, не дрогнув, пустил смертоносную стрелу в родного брата. На его повозке он ехал сейчас в своё последнее кочевание.

Где, Савлий, царь скифов, твоё властолюбие, где ярость битв, буйство пьяных разгулов?

Болел Савлий недолго. Лихорадка настигла внезапно и принялась терзать, словно пантера оленя. Напрасно вокруг шатра, где на подстилке из козьего войлока метался и бредил царь, знахари сыпали пепел костей, сожжённых на круглом жертвеннике. Напрасно поили больного горячительными отварами, а на раскалённые камни у изголовья бросали чёрные жилистые листья и мелкие красноватые корешки, выкопанные в новолунье. Ни пепел, ни дым не принесли облегчения.

Три дня и три ночи, сидя на пятках, восемь гадателей раскладывали и перебирали ивовые лозы. Прутья ложились то полной луной, то её половиной, но имя духа, наславшего немочь, не открывали. Липовой коре посчастливилось не более. Восемь по восемь раз было пропущено гибкое лыко между пальцами, не касавшимися ни рукоятки меча, ни тетивы лука. Выпытать злое имя не удалось. А как прогнать зло, если не знаешь, каким именем оно зовётся? Без имени нет на него управы.

«Пусть кость, вырванную из пасти чёрной собаки, сожгут и развеют по ветру», – пошептавшись, сказали гадатели.

Сказанное было исполнено, и снова без проку.

Всю ночь Савлий метался, хрипел и хватал сам себя за горло. На рассвете стан огласился криками. Кричали и плакали так, что пасшийся неподалёку табун царских коней в страхе умчался в степь.

– Умер! Оу-о! Умер! – вопили женщины.

Мужчины стали готовиться к кочеванию.

Те же знахари, что варили отвары и растирали коренья, вскрыли тело умершего. Бормоча заклинания, они удалили все внутренности, взамен положили сухие травы и пахучие смолы, в кожу лица втёрли прозрачный пчелиный воск.

Теперь, не страшась разрушений, Савлий, сын Гнура, внук Лика и правнук Спаргапейя, мог отправиться в сорокадневный переход. Предстояло объехать все стойбища и кочевья, раскинувшиеся на пути к Борисфену[1]1
  Борисфен – древнее название Днепра.


[Закрыть]. Сорок дней – это почти полторы луны, время долгое. Надо его пережить.

Спешите, скифы, увидеть царя! Спешите пройти с ним последнее кочевание. Идите те, у кого не счесть лошадей, и те, кто владеет одной кибиткой. Сюда! На зов бубенцов, на клёкот оберегов! За Савлием! Оу-о!

Влажная степь гудела от криков и конского топота. Прятались голенастые ибисы, кидались в лощины зайцы, замирали в норках сурки. И только жаворонки, повиснув в недосягаемой голубизне, продолжали петь весенние песни.

Глава II
Ночь акинака

С заходом солнца всё стихло. Луна, приподняв над краем земли свой круглый багряный щит, увидела степь, погружённую в сон.

Спали люди, провожавшие царскую повозку, – кто на войлоке спал, кто на траве.

Спали стреноженные кони. Их гривастые головы были опущены до самых копыт. В ворохе мягких бараньих шкур лежала женщина в платье как звёздное небо. За её широкой спиной, прижав колени к самому подбородку, посапывала девчонка с копной светлых волос. Лохматый пёс свернулся в клубок у заднего колеса и во сне тихо повизгивал.

Луне никто не мешал.

Сторожившие кибитку воины сидели недвижно, как высеченные из камня фигуры, предназначенные оберегать курган.

Обрадованная тишиной, луна заскользила по тёмному небу. В пути она уменьшалась и меняла свой цвет. Из багровой, как раскалённый в горне металл, сделалась цвета золота, сплавленного с серебром, и, став такой, послала на землю поток сияющих голубых лучей.

Стойбища и кочевья, близкие и далёкие, занявшие степь до самых пределов, спали, укрытые голубым светом, словно прозрачным войлоком из тончайшей шерсти козлят.

Только в одной кибитке, одиноко стоявшей поодаль от тесно сбившегося стойбища, не было сна. В ночь полной луны здесь никогда не ложились. Миррина, рабыня, купленная за пять бронзовых браслетов, и Арзак, приёмыш Старика, прислонив распрямлённые спины к высоким колёсам, не отрывали глаз от залитой лунным светом раскачивавшейся фигуры, удалённой от них на расстояние в полперелёта камня. Ближе Старик не подпускал. Тайна нетупевших акинаков принадлежала двоим: ему и луне. Недаром акинак ковался в ту ночь, когда вся сила луны при ней. Избыток она отдавала взамен на тайное слово. Старик это слово знал. Он был ведун.

Тех, кто ведает тайны металла, земли и неба, люди боятся. В кочевьях даже имя ведуна не смели произносить и называли его Царант – «Старый», «Старик».

– Ведун. Сто лет живёт. Деды не помнят, когда он родился.

– Его стрелы заговорённые. Его копья пробивают медную доску толщиной в три пальца.

– В ночь полной луны в него вселяется дух. Сама луна бросает на наковальню нетупеющий акинак.

– Он оборотень, он способен обернуться в волка с зубами острее его клинков.

Это и многое другое говорили люди о Старике. Но шли к нему из далёких и ближних кочевий. Во всей степи не было мастера лучшего, чем Старик.

– Смотри, – прошептал Арзак, – сила луны льётся на наковальню. Искры так и прыгают, так и несутся.

– Он – как бог кузнечного ремесла Гефест, кующий богам оружие, – отозвалась Миррина на языке эллинов[2]2
  Греки называли себя эллинами, свою страну – Элладой.


[Закрыть].

Стоило им остаться без Старика, как Миррина начинала говорить по-гречески. При Старике она говорила по-скифски и с малышкой Одатис – по-скифски, с Арзаком – на родном языке. Так повелось с самого начала.

Старика Миррина не боялась, не верила, что он превращается в волка. Миррина вообще не была похожа на других рабынь. Тихие, покорные, они жались к кибиткам, словно хотели стать тенью колёс. Миррина держалась горделивей жены самого богатого человека в кочевье, не снижала голос, не втягивала голову в плечи и, прикрывая шрам на щеке длинной спущенной прядью, остальные волосы забирала наверх, как носили в её стороне. От высокой причёски стан казался ещё прямее, поступь ещё уверенней.

«Я не рабыня, – повторяла Миррина при каждом удобном случае. – Я эллинка, попавшая к диким варварам в плен».

Арзаку было четыре года, когда Старик привёл Миррину в кибитку и положил ей на руки слабо пищавшую Одатис. Как они сами с Одатис очутились у Старика, Арзак не помнил. Он очень боялся, что сестрёнка умрёт. Она была так мала, что ещё не умела есть. Но Миррина опустила в горшок с молоком клок чисто вымытой козьей шерсти, Одатис схватила его губами и принялась сосать.

С той поры зимнее солнце десять раз сменилось весенним. Для Арзака Миррина стала старшей сестрой. Одатис называла Миррину «мата» – мама, и Миррина любила её, словно родную дочь.

Сейчас малышки не было с ними, её увезли в царский стан. День или, может быть, два надо ждать её возвращения.

Луна катила по небу свой круглый щит. На щите кольцом свернулась пантера. Каждый скиф с детства привык различать круглую морду, мягкие лапы, клыкастую пасть.

Пока звёздная россыпь меняла узоры, Старик раскалил в горне металл. Стала видна огненно-красная полоса, зажатая в плоских щипцах. Заходил молоток. Новый сноп искр рванулся к луне, окружив Старика светящимся голубым маревом.

– Смотри, Миррина, он словно дух.

– Запомни, имя бога – Гефест.

Больше они не сказали ни слова и только смотрели, как ходил вверх-вниз молоток. Удары делались чаще, марево искр тускнело, металл остывал. И в тот миг, когда луна покинула самую высокую из своих стоянок, над головой Старика взметнулся отливавший голубизной клинок.

– Сделал! – крикнули вместе Арзак и Миррина.

Ещё один нетупеющий акинак! Он будет бить и не сломается, будет резать и не затупится, чем больше врагов убьёт, тем злее и тоньше станет. Луна, и заветное слово, и лучший на свете мастер заточили его навечно!

Старик подержал клинок в ладонях над головой, и луна наполнила металл своей силой. Потом он вонзил клинок в землю, чтобы сила земли вошла в металл, потом привязал клинок к поясу. Хотя не ему носить замечательное оружие – приедут из царского стана и заберут акинак, – но пока акинак при нём, Старик привязал его справа, как положено воину, и двинулся в степь. Там он дождётся рассвета и покажет клинок солнцу, чтобы закалили металл огненные лучи.

– Хочу быть, как он, – прошептал Арзак. – Хочу узнать все тайны металла, хочу сделать нетупеющий акинак, хочу стать мастером. – Арзак шептал до тех пор, пока Старик не скрылся из виду. Потом он залез под кибитку, где был раскатан войлочный толстый ковёр.

Светлый луч косо упал на войлок. Арзак чихнул и проснулся. Спал он недолго. Солнце едва успело сменить луну. Но ветер уже запел весёлую песню, и молодая трава зазвенела капельками росы.

– Привет тебе, утро!

Арзак перевернулся с войлока на траву и покатился, смеясь и ловя губами прозрачные вёрткие капли.

– Чтоб тебя! – притворно рассердилась Миррина.

Она сидела у горна. Мех фыркал в её руках, раздувая притихший огонь. Угли наливались багряно-красным цветом.

– Скоро Старик вернётся, и кое-кому хорошо бы начать работать, а не валяться подобно Лохмату, ошалевшему от весны.

– Готов! – Арзак вскочил на ноги.

Его не нужно было подгонять. Миррина это знала. Кузнечное дело Арзак любил, как скачку на быстром коне, как волю, как степь. К горну Старик приучил его с малых лет.

В груде вещей, принесённых соседями для починки, Арзак выбрал котёл с прохудившимся дном, взял пластинку из меди, примерил и пошёл стучать молотком. Медные клёпки одна за другой ложились на край, прижимая заплату к котлу. Работа простая, требующая ловкости, не мастерства, и лучше разделаться с ней поскорее, тогда останется время для отливки пантеры. Одатис может вернуться из царского стана хоть завтра. Арзаку очень хотелось сделать пантеру к приезду сестры.

Последняя клёпка встала на место. Арзак вбил её в медь и поднял котёл днищем к солнцу. Ни один самый тоненький луч не светил из-под края заплаты, значит, удержится и вода.

– Сделал, – сказал сам себе Арзак. Этим словом Старик отмечал удавшуюся работу.

– Не сделал, – раздалось за спиной.

Арзак вскочил, не выпуская котла из рук.

– Не сделал. – Старик ткнул пальцем в стенку у горловины и направился к горну.

Сейчас будет вынут горшок с вмазанной крышкой и через малое время разбит. Так всегда происходит наутро после ночи полной луны. Но Арзак не хотел смотреть в сторону горна. Ему было стыдно. Какой он воин, если, думая о пантере, он перестал слышать степь и не расслышал шагов Старика? Какой он кузнец, если не разглядел следы отвалившихся ручек и Старик ему указал на вмятину. Нет, никогда ему не узнать заветные тайны металла.

– Арзак, смотри! – крикнула Миррина.

Арзак не обернулся. Он взял толстый прут и пошёл к своей наковальне. Рабочее место у него было собственное.

– Всё равно услышишь, – рассмеялась Миррина, – а слышать и знать, что означает звук, почти то же, что видеть.

Миррина была права.

Вот раздался тяжёлый глухой удар, и Арзак словно увидел, как Старик опустил молоток на крышку; треск – развалился горшок из непрочной глины; звон с перестуком – освобождённые наконечники рассыпались по каменной наковальне. Со вчерашнего дня они томились в горшке вместе с обрезками козьей шкуры и костями. Жар закалил их, кости придали крепость. Стоит насадить такой наконечник на древко и пустить в разящий полёт, он пробьёт любую твёрдую цель, даже плиту из меди, если встретит на пути.

Тайну негнущихся наконечников, пробивавших толстую медь после закалки в горшке, – эту тайну Арзак давно знал. Неужели ему никогда не откроется тайна нетупеющих акинаков?

До высокого солнца Старик и Арзак работали. Старик сдирал с наконечников заусеницы и наплывы. Арзак прилаживал к горловине котла затейливо скрученные ручки.

– Хоть в царский шатёр, – сказала Миррина. Она принесла молоко и кашу и с горшками в обеих руках остановилась возле Арзака, рассматривавшего свою работу. Кручёные ручки вились на котле, словно две змейки. Старик покосился и хмуро отвёл глаза.

– Нет, Миррина, не сделал, – грустно сказал Арзак и, переложив на слова значение брошенного Стариком взгляда, добавил: – Может быть, ручки и хорошие, только украсить нарядными ручками старый оббитый котёл – всё равно что поставить на куртку из потёртой овчины красную шерстяную заплату.

– Понять ошибку – значит встать на путь мастерства, – сказала Миррина. Она всегда ободряла Арзака. От Старика редко слово услышишь. Поэтому Арзак очень обрадовался, когда, кончив есть и отерев руки и бороду чистой тряпицей, Старик произнёс:

– В горне медь, добавь для прочности олово.

Арзак умел понимать молчание Старика. Ему ли не понять сказанное? Старик разрешил приступить к отливке пантеры!

В два прыжка Арзак очутился у горна, но вдруг обернулся, замер, увидел, что Старик тоже прислушивается. Сомнений не оставалось.

– Савлий едет! – закричал Арзак и, забыв о пантере, помчался в стойбище.

Глава III
Девочка в белой кибитке

– Едет! Едет! Царь! Савлий!

Старые, молодые, женщины с младенцами на руках, ребятишки – все высыпали встречать повозку. Савлия ждали. Едва ветер разнёс по степи весть о его приближении, кибитки были составлены в круг и в котлах на высоких ножках закипела густая баранья похлёбка, приправленная острыми травами и чесноком. Фигурки горных козлов у горловин оберегали похлёбку от сглаза.

– Оу! Оу! Царь! Царь!

Повозка вползла в кочевье и втащила, словно огромного змея на привязи, вереницу орущих людей.

– Савлий! Царь! Оу-о!

Умер царь – вождь вождей, предводитель всех предводителей. В знак горя скифы слёз не лили, в знак горя они проливали кровь. Арзак наносил себе раны вместе со всеми.

Вдруг на грудь к нему прыгнул белый с рыжими пятнами лохматый пёс. «Лохмат!» – Арзак подхватил скулившую собаку и завертел головой, выглядывая Одатис. Одатис и Лохмат были два неразлучника, где Одатис, там и её кути. Лохмат любого коня догонит, если на нём поскачет малышка. Недаром он в царский стан убежал, когда приезжала Гунда с дружинниками.

– Где Одатис? – спросил Арзак у Лохмата.

Лохмат вырвался и бросился к белой кибитке с откинутым войлочным пологом. В открытом проёме сидела женщина в прекрасном уборе из золота. Это была Гунда, одна из жён Савлия. Арзак тотчас её узнал. Бедная, значит, она…

Он не успел довести свою мысль до конца. В глазах потемнело. Столкнулись и рассыпались искрами золотые круги.

Из-за туго обтянутого, в блёстках, плеча царской жены на него смотрела плачущая Одатис.

– Одатис!

– Брат!

Не повернув головы, Гунда двинула локтем, и Одатис исчезла, должно быть, упала.

– Брат, – донеслось из кибитки.

Арзак очутился рядом. Его руки сами собой схватили за повод ближнюю лошадь, и в тот же момент сильный удар кулаком отбросил его на землю.

– Эй, мальчонка, чего к лошадям суёшься, жизнь, что ли, недорога? – крикнул дружинник.

Арзак поднялся, потирая ушибленное о камень бедро. Он готов был кинуться в бой с двумя и даже тремя врагами. Но на кого бросаться сейчас, когда врагом оказался обычай? На стародавний обычай с кинжалом не бросишься.

Не ответив дружиннику, стараясь не слышать плача в кибитке, Арзак повернулся и побежал. Ногу рвануло болью, словно бедро пропорол наконечник стрелы с шипом. Но быстрее, чем на охоте, быстрее, чем за конём, с арканом в руках, Арзак бежал к Старику.

– Одатис увозят! – закричал он издалека.

Старик не покинул ради приезда царя своей наковальни; он работал и расслышать Арзака не мог.

– Одатис в кибитке царской жены! – крикнул Арзак, подбегая. – Скажи, что делать? Она не служанка, её нельзя увозить!

Старик перестал стучать и медленно поднял голову. Он долго смотрел в сторону стойбища, как будто мог разглядеть кибитку с Одатис, потом перевёл глаза на Арзака, и Арзаку сделалось жутко, как на краю пропасти. В глазах Старика он увидел бездонную пустоту.

– Гнур, – сказала Миррина. Она всегда называла Старика по имени. Она была рядом и всё поняла. Десять лет недаром прошло среди скифов. Миррина знала, что вместе с умершим царём в могилу уходят жена, и служанка, и конюхи с лошадьми. – Гнур, – повторила Миррина громко, словно обращалась к кому-то, кто находился далеко. – Люди тебя боятся, считают злым. Может быть, только мне открылись твои великодушие и доброта. Ты подобрал двух детей, умиравших в канаве. Ты бросил толпе связку медных браслетов и вынес меня из лужи крови, где я валялась изувеченная, и каждый мог меня бить и пинать ногами. Тогда ты восстал против обычая, осуждавшего на смерть бежавшую пленницу. Восстань и теперь.

Гнур, ты мастер, твоё сердце способно откликаться не только на звон металла, но и на стон. Слышишь, как плачет Одатис – девочка, посланная тебе богами? Иди и спаси её. Если ты не пойдёшь, твоё сердце станет как камень. Орудия смерти ты сможешь ковать, но коня, и оленя, и гибкого барса – всё, в чём солнце, и жизнь, и степь, – ты не сделаешь никогда.

Голос Миррины дрожал и звенел, как тонкая медь на ветру.

Старик поднялся.

– Оу! Оу! Царь! Царь!

В кочевье Савлий пробыл недолго. Предводитель едва успел поднести к его навощённым губам золотой черпачок с дымящейся вкусной похлёбкой, и повозка тронулась в путь. Хвост ползущего следом змея ещё удлинился: все мужчины кочевья присоединились к нему, большинство верхом, некоторые в кибитках.

– Савлий! Савлий! Царь! Оу-о!

Чёрные, как ночь без луны, тонконогие кони храпели, пугаясь воплей и звона. Конюхи не выпускали уздечек из рук. Дрожавших коней приходилось почти тащить.

– Дозволь говорить, Иданфирс, сын Савлия, внук и правнук царей, – медленно произнёс Старик, поравнявшись с коренастым широкоплечим всадником, чей серый, мышиного цвета конь вышагивал справа от вороной четвёрки.

Сын Савлия Иданфирс, наследник бескрайних владений и несчитанных табунов, кольнул акинаком левую руку и, стряхнув каплю крови, скосил глаза. Он увидел гордое удлинённое лицо с насупленными бровями. От крыльев тонкого с горбинкой носа шли резко очерченные глубокие складки и скрывались в негустой бороде, длинными белыми прядями спускавшейся на грудь.

– Говори, седобородый, если дело твоё столь важное, что ты врываешься с ним в мой плач по отцу.

– Там, в кибитке, с царской женой едет девчонка. Верни её мне. Я заплачу выкуп. – Слова падали, словно тяжёлые камни в колодец. Старику нелегко было просить.

Иданфирс усмехнулся.

– Ты предлагаешь золото, седобородый? Боюсь, оно затеряется в моём дорожном мешке.

– Я расскажу, как делать нетупеющий акинак.

Так вот кто шёл рядом с серым конём – знаменитый Старик! Первый на степи мастер. Из-за кинжалов его работы дрались царские сыновья, из-за колец и браслетов ссорились царские жёны. Этот упрямый кузнец не соглашался раскрыть свою тайну ни за богатства, ни под угрозой смерти. Теперь он сам предлагал её в обмен на девчонку, цена которой три медных колечка.

Иданфирс слегка откинулся назад и поймал цепким взглядом высокую фигуру с поднятыми плечами и втянутой головой. Поодаль он приметил рабыню-гречанку и тонкого белобрысого мальчонку, должно быть внука гордого кузнеца.

– Храни свою тайну, Старик, – Иданфирс принял прежнее положение. – Над мёртвыми у меня нет власти. Служанка супруги Савлия пойдёт вместе со всеми, как должно.

– Она не служанка! – закричала рабыня.

Иданфирс услышал несколько быстрых слов, сказанных ею мальчонке, тот что-то ответил, и все трое, вместе со Стариком, остались позади.

– Она не служанка! – Миррина бросилась к Гунде, сидевшей в проёме кибитки. – Царица, смилуйся, вспомни, Одатис тебе не прислуживала. Ты забрала её в царский стан, чтобы послушать песни, которые она пела на незнакомом тебе языке. Этим песням я её научила, да не в добрый, знать, час. Я кормила её молоком козы и пела, чтобы она не плакала. Слышишь, она зовёт меня.

– Мата, мата! – неслось из кибитки.

Лохмат заливался лаем у самых колёс.

– Смилуйся, царица, отпусти дитя. Она знает всего три песни. Я же спою тебе тридцать раз по три. Возьми меня вместо неё. Возьми меня, ты увидишь, я хорошая песельница.

Голос, звеневший, как тонкая медь на ветру, плач девчонки в кибитке, лай пса у колёс – всё это развеселило Гунду. В чёрных глазах метнулось недоброе пламя, по губам змеёй пробежала улыбка, губы раздвинулись и крепкий плевок полетел прямо в Миррину.

– Вот тебе мой ответ! – расхохоталась Гунда. На полных щеках закачались и зазвенели цепочки подвесок.

Медлить Арзак не стал. Время теряешь – бой проигрываешь. Вернувшись, Миррина застала его с горитом – футляром для лука и стрел и дорожной сумкой в руках.

– Далеко ли собрался? – спросила она потухшим голосом. Выплавили из голоса звонкую медь.

– Пойду за Савлием. В тёмную ночь проберусь к кибитке.

– Тебя заколют, прежде чем ты сделаешь первый шаг.

– Тогда умру, только без боя не сдамся.

– Слушай, – Миррина положила руку ему на плечо. – Я рассказала тебе немало своих историй, пришло время поведать ещё одну. Десять лет прошло с того дня, когда врачеватель Ликамб решил перебраться в Ольвию и построить лечебницу у целебных ключей. Он уехал, а я отправилась позже вместе с домашним скарбом и слугами. Корабль, на котором мы плыли, назывался «Надежда». О, лучше было бы мне умереть, чем подняться на палубу злополучного корабля! – Миррина поправила чёрную прядь, прикрывавшую шрам через щёку.

Арзак сделал попытку высвободить плечо. Он всё время смотрел туда, где паслись Белоножка и Белоног, похожие друг на друга, как отражение в чистой воде. Белоножка была верховой лошадью Старика. Её сын, Белоног, принадлежал Арзаку.

– Не торопись, слушай. – Рука Миррины сделалась тяжелей. – Была буря, корабль разбился, но крушение случилось у самого берега, и всем удалось спастись. Мы радовались, благодарили богов. И тут нас настигло бедствие страшнее морской пучины. На нас напали царские скифы, старых убили, молодых увели в плен. Я была молода, ночью я перегрызла проклятые путы и убежала. Меня догнали, избили. Второй раз я убежала через год, когда, пройдя по летним и зимним пастбищам, кочевье снова вернулось на юг. Этот побег чуть не стоил мне жизни.

– Если Одатис погибнет, Старик отпустит тебя на волю, – сказал нетерпеливо Арзак.

– На родину я не вернусь, – Миррина снова поправила чёрную прядь. – Слушай внимательно. Я дважды бежала, и оба раза ранней весной. Отсюда, с весенних пастбищ ближе всего. За пять дней ты доберёшься до Ольвии, куда не добралась я. Ты разыщешь Ликамба и скажешь: «Мудрый и добрый врачеватель, я приехал к тебе за снотворным настоем цвета белужьей икры. Я знаю, что, выпив этот настой, человек цепенеет и делается словно мёртвый. Другого способа спасти сестру у меня нет».

Арзак с удивлением посмотрел на Миррину и вдруг понял. Если Одатис станет как мёртвая, её выбросят из кибитки. Умершая раньше срока служанка никому не нужна.

– Врачеватель знает такое зелье? Он даст?

– Ты всё объяснишь ему, тогда он даст. Только помни, ты не должен упоминать моё имя. Если тебя будут спрашивать, откуда ты узнал о Ликамбе, отвечай: «Имя мудрого известно и в диких степях», если спросят, откуда узнал о настое, скажи: «Торговцы из Ольвии рассказали о чудодейственном средстве».

– Пять дней туда, пять обратно, царь Савлий движется медленно, заезжает во все кочевья. Я нагоню его раньше, чем исчезнет нынешняя луна.

– Поклянись, что не упомянешь моего имени.

– Клянусь стрелой и кинжалом.

Арзак побежал к стреноженному коню, но тут ему путь преградил Старик.

– Железо не выручило. В золоте, верно, больше силы. Возьми. – Старик протянул Арзаку три золотых браслета.