Текст книги "Цветные рассказы. Том 2"

Встань и иди

И, взяв девицу за руку, говорит ей: «талифа куми», что значит: девица, тебе говорю, встань. И девица тотчас встала и начала ходить.

(Мар.5:35-43)

Что такое темнота? Я поднимаю веки, открываю глаза. Опускаю веки, закрываю глаза – без разницы. Чувствую только движение век, а ничего не меняется.

Что же такое свет? Говорят, что он, свет, тоже может быть разным. Есть еще цвет. Свет и цвет. Родственники. Ц-с-вет. Разница в одной букве. Почти без разницы. Что же это такое?

Мишка, приятель из группы мальчиков, пытался объяснить. Он, как и я, не видит. Но не от рождения. Стал таким. После автомобильной аварии. Сильное сотрясение. А потом постепенная потеря зрения. Но он помнит. Как выглядит лес. Как выглядит море. Я тоже знаю, как выглядит лес. Но по-своему. Мягкая трава, эхо, шум деревьев, или это шум ветра? Неважно – шум леса. Кузнечики. Посвисты. Пробегающие мимо – то ли люди, то ли животные какие… Говорят, что кабаны. Шуршанье и гудение мух, комаров, гнуса.

Море тоже знаю… Ветер звучит совсем по-другому. И волны – то бьются, то шелестят. Шум песчинок на пляже. Крики птиц. И запах… Какой запах у моря? Гнилые водоросли. Иногда запах мазута. И запах йода.

А в лесу какие запахи… Их много. Прелой травы. Сосны. Грибов. Запах навоза. Чистотел, тимьян, череда, горец, зверобой… Гоноболь, не люблю этот запах. Он меня убивает.

В интернате хорошие люди были нашими учителями. Вывозили нас на природу, давали растения пощупать, потереть пальцами, понюхать, все объясняли.

Я знаю, как выглядит человек. Не потому что могу ощупать и запомнить лицо. Просто такие, как я, знают лучше, чем другие. Вы, зрячие, видите. Можете смотреть на человека час, два, день, неделю. Но не узнаете, каков он. А я сразу узнаю его – по шорохам. Как он двигается, как шаркает ногами, как снимает одежду, как берет ручку, как по клавишам компа стучит, как деньги считает. По звукам шагов, по походке в сочетании с дыханием – легким, частым, прерывистым – мы узнаем знакомых, мужчина идет или женщина, грузный человек или худощавый, здоровый – больной, отличаем шаркающие шаги старика от шарканья молодого пижона во время прогулки. Походка статуи, тяжеловесная поступь, петушиная походка, подпрыгивающая, летящая, легкая, гармоничная и умеренно плавная.

Как говорит. Звучно, глухо, громко, невнятно, доверительно… С придыханием, с пришептыванием, с пришлепыванием губами, как втягивает слюнку, как отдувается, щелкает зубами, фыкает, цокает, причмокивает. Шуршит бумагами, ерзает на стуле. По голосу, «барометру» души и тела, можно понять, молодой человек или пожилой, взволнован или спокоен, характер у него злобный или добрый, восторженный или мрачный.

Есть еще кое-что. Каждый человек пахнет. И не одним запахом. У него много запахов. Говорить даже неудобно – и ото рта, и от тела, и от ног, причем у всего разные запахи – гнилые, радостные, агрессивные, нежные, резкие, по запахам о человеке можно многое узнать.

А осязание. Казалось бы, такая мелочь… Легкое прикосновение руки скажет больше, чем сто слов, чем тысяча картинок. Теплое, холодное, мягкое, твердое, влажное, сухое, неподвижное, дрожащее, нервное, спокойное… Пожатие… Крепкое, слабое, вялое, затяжное. Ладонь широкая, узкая, “гусиная лапка”. Пальцы короткие, длинные, изящные, грубые.

Кто сказал, что мой мир беднее вашего? Может, даже богаче. Потому что ваши так называемые зрительные образы забивают тонкие ощущения. Вы не услышите, не почувствуете то, что я «прочитаю» слухом и обонянием. У таких, как я, нарушенное зрение компенсируется иными способностями: особенной памятью, фантазией, музыкальностью, интуицией, богатством внутреннего мира и чуткостью, человеческой тонкостью, которой всем вам явно не хватает.

Ученики наших школ живут полной жизнью. Мы легко осваиваем школьную программу. Творим, путешествуем, занимаемся спортом. Растем позитивными, успешными, уверенными в себе, готовыми к борениям и одолениям.

Да, нам необходимо постоянно думать о том, как передвигаться, обслуживать себя, заботиться о членах семьи, если она есть, решать бытовые вопросы и т. п. Мы как спортсмены. Для достижения необходимых навыков в ориентировании нам приходится постоянно трудиться и тренироваться. Звук для меня – источник информации, ориентир для передвижения, сигнал об опасности. Из многообразия звуков я воссоздаю полную картину событий: звуки трамвая, троллейбуса, автобуса. На тротуаре своя гамма: твердая и уверенная поступь молодого мужчины, характерные звуки женских шагов и шагов пожилого человека. Слегка пришлепывающие лапы собак, мягкое поскрипывание детской коляски, шум детских голосов, шелест листвы на деревьях, шуршание листьев под ногами. Обрывки разговоров, музыка, доносящаяся из окон, скрип и стук дверей и т. п. По скрипу калитки, по лаю собак, по шуму листвы я узнаю, чей это дом. По неровностям дорожки, по направлению ветра, движению воздуха определяю необходимый маршрут. Парящие канализационные колодцы с журчащей водой тоже мои «помощники» в ориентировании.

Когда хожу на занятия по корпусам университета, я лучше ориентируюсь в аудиториях и коридорах с деревянными полами или мягким покрытием. Полы из керамической плитки создают эффект металлической бочки, затрудняют поиск нужного направления. От дома до университета добираюсь пешком.

Я хорошо чувствую пыль, грязь в помещении, чистоту или загрязненность белья, низкие своды, пустые или забитые вещами, заставленные мебелью, комнаты, по запаху определяю, чисто в квартире или грязно, ощущаю качество продуктов.

Гул предприятий, новостроек. Громкие звуки затормаживают и ослабляют меня. При грохоте строительной и дорожной техники, шуме станков промышленных предприятий я чувствую себя беспомощной и потерянной. Боюсь передвигаться, почти полностью теряюсь на местности. Чувствую дискомфорт. Другое дело, когда вокруг ритмика и гармония.

Я научилась использовать отражение звука, эхо шагов от зданий ночного города. Могу использовать эхо при постукивании тросточкой по тротуару или пощелкивании пальцами.

Во мне заключен весь огромный мир, не я в нем, а он во мне, со всеми звуками, запахами, прикосновениями, он раскрывается внутри меня, протекает сквозь меня, а я – сквозь него.

Люблю музыку. Звуки дрожат в животе, в кончиках пальцев. Если вибрируют медленно, они жесткие, чуть быстрее – все мягче и мягче. Вначале теплые, потом становятся прохладными. Легкими, летящими, легкомысленными. Потом слепящими, почему я, слепая, использую это слово, разве можно меня ослепить? Можно, можно… Они входят как стилет в ножны – точно ложатся в свою ячейку, только могильный холод, только капли крови из сердца, а потом они спрашивают – это уже все? Кто-то «врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует жилистую руку, просит». Умоляет дрожащим голосом – может, все-таки не опоздал, может, есть еще надежда? Спасите, помогите… Другие отвечают ему – нет, нет, нет, надежда, всегда есть надежда! Они умирают – все вместе и поодиночке – и вновь возрождаются…

Ну, а меня мучит, продолжает мучить любопытство, что же это такое свет и цвет?

До – красное. Соль – оранжево-розовое. Ре – желтое. Ля – зеленое. Ми – сине-белесое. Си – подобно ми. Фа диез – синее, резкое. Ре бемоль – фиолетовое. Ля бемоль мажор – пурпурно-фиолетовое. Си бемоль – стального цвета с металлическим блеском. Фа – красное темное.

Так расписал цвета Скрябин. Римский-Корсаков расписал цветозвуки по-другому. Что я, наивная, могу из этого извлечь? Синее, красное – для меня это только слова. Что толку считать какой-то звук синим или зеленым или красным?

Можно попробовать так подойти к этой моей проблеме. Синее – до минор любви. Говорят, что красное – это кровь. Кровь приливает к голове. Красное – гнев и ярость. В книгах написано: «желтое солнце». Солнце – изумление, просветление. Откровение, внезапное перерождение, когда все вокруг становится простым и ясным.

Черное – конец всему. Когда конец близок, нас охватывает страх. Черное – это уныние, депрессия, тревога, раздражение, неуверенность, безумие, испуг.

Слова, слова… Для меня цвета – это только слова. Пусть слова. Все равно надо. Я же читаю. Алфавит Брайля открывает мне двери миров Толстова и Чехова. Как-то надо понимать «синее море» и «желтый песок».

Белое – это значит «все хорошо». Белое – это смех. Когда на душе хорошо, можно и посмеяться. Смеется чистый человек. Белое – это чистота. Фиолетовое – презрение, отвращение. Фиолетовое – то, что отталкивает. Серое – сострадание, жалость. Больше всего я люблю оранжевое. Orange – превосходный фрукт, мне нравится его мягкая упругость, его вкус, ароматный запах, он заряжает для жизни, он как пионерская труба – бодрая и веселая, она зовет к бою, она взывает к нашему мужеству.

Хватит общих рассуждений. Все. Меня ждут ученики. Нам не дано увидеть свет. Не дано понять то, что мы не можем увидеть. Но у нас своя жизнь. Мы понимаем слово. Слово – это не только смысл. Это звук. Произношение. Ударение. Шелест, шипение, колокольчик, метроном, звучащая мембрана, горловой звук.

Я учу английскому. Таких же, как я. Зачем английский? Чтобы читать в подлиннике. Чтобы слушать аудиокниги и рок-музыку. Чтобы разговаривать во время путешествий. Мы живем полной жизнью.

Живу одна. Бой-френда пока нет. Что с того? Сейчас нет – будет, потом будет. Все у меня будет.

Социальный комитет дал квартиру – квартирка небольшая, правда, но своя… А слуховой аппарат – еще в интернате, я тогда совсем маленькой была. Вот за что я в пояс поклонюсь моим воспитателям. Я еле слышала, родители палец о палец… Мне целый мир открылся. Разве я знала бы все эти прелести и глубину жизни звука? Старенький правда аппарат, социалка дает нам какой-то примитив. То ли Орехово-Зуево, то ли Павлово-Посад делает, аппарат огромный, работает неважно. Заработаю, закажу новый в Германии. Но все равно… Нашлись люди, не бросили, помогли. Всех люблю. Кроме родителей. Не признавала их, когда жила в интернате. Они со мной не возились – скинули в школу для детей с ограниченным зрением. Мешала им. Тебе в интернате лучше, там всему научат. А на аппарат для тебя у нас все равно нет денег. Там и аппарат дадут, и научат… Такие слова говорились. И с концами. Ни ногой. Годами не приходили. А приходили – номер отбывали. Ну как ты? Нам сказали, ты лучшая ученица, молодец, дочка. Молодец, молодец, и пока.

Я еще ребенком боевая была. В школе все просила книжки про пиратов, про капитанов. С мальчишками мы обычно в моряков играли. Плавали по островам, встречались с индейцами, я всегда капитаном была, мне даже фуражку морскую с кокардой подарили. Научили честь отдавать. Я требовала, чтобы мальчишки тоже мне честь отдавали, я ведь капитан. Отдал честь? – стой, я проверю, может, ты обманываешь…

Папа с мамой намучились со мной. Я строптивой росла. Чуть что не по мне… Несколько раз из дома убегала. Вы так, вот и я так. Я вам не нужна, а вы мне и подавно не нужны. Без вас проживу. Шла, куда ноги вели.

Однажды в мороз забралась аж до ЦПКО, забилась на эстраде в уголок под навесом. Там и провела вечер и часть ночи. У меня биток свинцовый был. До полуночи колотила им по монете – перевернется, не перевернется, орел – решка.

Милиционеры обрадовались, когда меня отыскли – вот она, жива, жива… Не трогайте меня, не трогайте! Не имеете права. Я к ним не пойду, ну и что, что родители, не хватайте, не тяните… Но они нашли подход – даром, что менты – не тащили, сели рядом, дали горячего из термоса, руки растирали, разогревали дыханием, я и согласилась.

Родители, конечно, напугались тогда, плакали. Может, они и неплохие – не алкаши какие-нибудь. Мне кажется, они не любили меня, даже тяготились. Мы, конечно, тяжело жили, отец – рабочий в совхозе, мать – медсестра, домик у нас небольшой в Токсово, корову держали, собака – само собой, а я – какой я им помощник? Может, и не тяготились – когда им было заниматься мной? Как меня в школу отправлять? Да и не смогла бы я в обычной школе – слепая, да еще и слышу плохо. На улице и так надо мной дети смеялись. Вот и отдали в интернат для детей с ограниченным зрением. А я обиделась. Решила так: не было у меня родителей, пусть и не будет никогда. Воспитательница спрашивает – кто твои папа и мама? Отвечаю: сирота я, нет у меня никого.

А сейчас-то они звонят. Давай увидимся, дочка. Увидимся – как я могу «увидеться» с ними? Конечно, я теперь самостоятельная. Известность. Меня по радио, по ящику показывают. Иностранцы. Встречи по линии общества слепых.

Ну, все, выбралась из метро. Так, теперь по ступенькам вниз. Где здесь может быть автобус?

Какая досада! Все одно к одному. Эта экзема на ноге все больше и больше, и главное – так близко к интимному месту. Все ближе и ближе. И печет, и чешется – сил моих больше нет.

Говорят – аллергия. Я уже во всем себя ограничиваю – ем только каши. Ни овощей, ни фруктов, ни острого, ни жирного, ни сладкого, ни соленого…

Врачи наши – полные идиоты. Одни говорят – красная волчанка, другие – вульгарная пузырчатка, смертельные диагнозы. А третьи – проверяйтесь на СПИД. Лечение – огромные дозы гормональных препаратов, я этого страсть как боюсь.

Мне всего-то сорок с небольшим. Все мое при мне. Высокая, стройная, вайтлс как у ББ, и личико пока совсем молодое, девчонки говорят: «вылитая Кириенко в молодости». Да я и сама вижу – куда ни приду, мужчины на меня как бабочки со всех сторон летят. Приятно, конечно, но мне это совсем не надо. У меня Феликс есть.

А буду сидеть на гормонах, морда станет брюквой, свинячья морда, ноги опухнут, кости поплывут. И так вся личная жизнь насмарку, Феля уже год как переехал в свой кабинет. Он, правда, меня во всем поддерживает, жалеет. Возит по консультациям… Но это же ненормально, что это за семейная жизнь?

Кто-то говорит: не надо ничего делать, смазывайте экзему дезинфицирующими растворами, само пройдет… Может быть, действительно плюну на все, посижу на диете и все пройдет? Не могу ни на что решиться. И чувствую себя прилично. Только настроение ужасное. Два года мотаюсь, – анализы, консультации – а ничего не ясно.

Вся жизнь у меня – одни проблемы. В детстве – мама. Отец – душа человек, морской офицер, командир подводной лодки, а мать… Дряной человек. Хоть бы в чем мне помогла, хоть бы раз что-то мне, девчонке, посоветовала. Ей главное, чтобы ребенок накормлен был… Чтобы слушалась. И больше ничего. А я с детства всем интересовалась, всю школьную библиотеку перечитала.

Пока я по делам, сбегай, Вероника, в парикмахерскую, очередь для меня займи. Вернулась, я еще дома была, читаю. Книжку порвала, и по лицу, по лицу. Я бегом – в парикмахерскую, а там очереди никакой. И таких случаев…

В три, четыре – вечно нашлепанная, вечно в углу стояла. Не помню за что – я тихая, послушная была, совсем не баловная. Но мать находила, за что наподдавать.

Больше всего в жизни мать боялась. Обида до сих пор осталась. Она болела. Я не оставляла ее, помогала, как могла. Свою семью бросала, бежала к ней, готовила, стирала, врачи, лекарства… А не простила, нет, не простила. И сейчас тоже. Матери давно уже нет, а я не простила. И отца нет – с кем посоветоваться?

Так уж получилось – в жизни сама всего добивалась. И образование получила. И профессию меняла несколько раз. Сколько меня тиранили на радио, я рвалась – муж, работа, ребенок. Зато теперь – уважаемый человек. Режиссер на радио. Теперь все хорошо. И муж – человек необыкновенный, повезло мне. Может быть, и воздалось за мои страдания. Первый раз выскочила замуж без любви, по глупости, неудачно, зато теперь все в порядке.

И вот теперь экзема. Не сплю по ночам, дергаюсь, переживаю. Никогда не бывает, чтобы все было в порядке. Если тебе кажется, что все в порядке, значит, ты чего-то не знаешь. А тут и знать нечего. Вот она, экзема. Может, и не экзема. Фуфло какое-то. И главное, все больше и больше.

Все, выбралась из метро. Так, теперь по ступенькам вниз и домой.

Небо будто дырявой портянкой закрыто, через отверстия пробиваются оранжевые лучи осеннего солнца.

На ступеньках стояла невысокая девушка в темных очках с палочкой. Стрижка «под мальчика», короткое обшарпанное пальто, рюкзачок за плечами. На ушах – примитивные, громоздкие слуховые аппараты. Девушка несколько раз негромко просила прохожих о помощи, никто не обратил внимания.

Вероника по инерции тоже проскочила мимо. Остановилась. Развернулась, подошла к слепой. Маленькая, некрасивая, розовые пятна на коже лица и рук – «похоже на псориаз», – подумала Вероника.

Вам помочь? Мне надо добраться до Большой Монетной. Я провожу до маршрутки. Маршрутка мне дорого. Проводите, пожалуйста, до автобуса, туда можно доехать на обычном автобусе? Это совсем рядом. Но пешком быстро не получится, даже если мы вместе пойдем. Мне ученики звонят, опаздываю на занятия. Вы обучаете… Английскому, учу плохо видящих. Какая молодец! Меня зовут Вероника, а вас? Слепая промолчала, своего имени не сказала. Вы живете одна? Родина любит меня, у меня есть своя квартира. И никто вам не помогает? Я же сказала, одна живу. Справляюсь. Есть у вас близкие? Сестер, братьев нет, а папа с мамой живы, мы врозь живем, я – в городе, они – в пригороде. Хотели избавиться от ребенка с ограниченными возможностями, вот и запихнули в интернат. Знать меня не желали. Это все когда-то было. А теперь сами уже старые и несчастные, бегают ко мне. Болеют, жалко их. Я их простила. Теперь я их утешаю. И других, кто меня обижал, тоже простила. Всех простила.

Извините, может, я не должна спрашивать, вы хоть немного видите? Нет, я слепая от рождения. И слышу тоже неважно. «Боже, какое несчастье!» – невольно вскрикнула Вероника.

Слепая напряглась, сжалась в комок. Какое несчастье, о чем вы говорите? Я живу хорошо. У меня все есть, я со всем справляюсь. Я – счастливый человек.

Автобус долго не приходил. Вероника почувствовала неловкость ситуации и решилась прервать затянувшуюся паузу.

– Вот видите, у вас родители живы. А у меня нет. Оба ушли. Отца всегда любила.

– А мать до сих пор не простили? – неожиданно спросила слепая. Вероника удивилась, но ничего не ответила. Как она догадалась? И почему, действительно, я до сих пор не простила мать? – подумала Вероника с горечью.

Вот и двенадцатый подошел. Вероника подвела слепую к двери автобуса, поддержала, пока та взбиралась на первую ступеньку. Крикнула водителю: «Помогите девушке, ей надо выйти на Большой Монетной. Ну, хотя бы остановитесь и подскажите, что сейчас Большая Монетная».

Девушка поднялась в автобус, Вероника проводила ее взглядом. Гордая. Вот каналья! Ни тебе спасибо, ни до свидания. Может, обиделась на меня? Эти люди такие ранимые. Как обнаженный нерв. Но каков характер! У меня все есть, я со всем справляюсь. Счастливый человек… Без зрения, плохо слышит, слабенькая, хиленькая, вся в розовых пятнах. Бедное пальтишко. Ужасный слуховой аппарат. Как она справляется с бытом? А еще преподает. И родителей – зрячих, слышащих, судя по всему – утешает.

А я-то, нюни распустила. Молодая, сильная, красавица чистой воды… Хорошая работа, любящий муж, превосходная семья, взрослый сын, и все мне плохо.

Вероника почувствовала внезапный подъем настроения; как на крыльях летела она домой. Скоро Феликс придет с работы. Надо привести себя в порядок. Хорошо выглядеть, на стол накрыть, ему будет приятно. А экзема? Ничего, все когда-то кончается, переживем и это. Схожу на консультацию к профессору. К одному, к другому. Все наладится. Может, и само пройдет. Главное, не зацикливаться. Отпустить проблему. Не дать плохим мыслям овладеть тобой.

Была бы мама жива, я знала бы, с кем поделиться. Я всегда делилась с ней, когда что-то не получалось. И внуком, моим сыном, она сколько занималась. А вот нет ее. И я, дура, до сих пор не простила. Может, все от этого. Плохие мысли тянут вниз.

Вон, я какая, – молодая, сильная, бегу, словно на крыльях лечу. И сыну надо побольше внимания. Поговорю, как у него дела в универе. Как дела с девушками. Раньше-то провожала его на свидания. На первую интимную встречу, например. Дала ключ от квартиры на Московском, постельное белье. Презерватив сам купил. Он всегда рассказывал мне о своих проблемах. Даже об интимных. Не с отцом делился, а со мной. А теперь забросила ребенка. Конечно, он уже верзила и амбал, а все равно, для меня ребенок. Давай, Вероника, беги.

Прошло несколько дней. Вероника уехала на выходные в просторный загородный дом, в их с Феликсом семейное гнездо. Уехала одна. Феликса был в командировке. Сын мотался по девушкам, тренировкам, по клубам и вечеринкам. Он добрался уже до такого возраста, когда отец с матерью нужны только тогда, когда накапливались проблемы.

Вечернее солнце заливало красно-оранжевым светом уютный эркер. Вероника растянулась на удобном диване, расстегнула рубашку, откинула голову – волосы темной волной рассыпались по светлой замше подушек, глаза прикрыла – пусть солнечные лучи ласкают открытые лицо и шею.

Ничего особенного за эти дни не произошло, экзема по-прежнему игнорировала усилия медиков и медикаментов и жила собственной жизнью, но настроение у Вероники было почему-то спокойное и безмятежное.

Послышались шаги в прихожей. Калитка и ворота заперты, возникший было вопрос «кто это может быть?» остался без ответа – какая разница кто?

В арке прихожей появилась знакомая фигура девушки в темных очках, с палочкой и рюкзаком. Ты здесь, Вероника? Голос ее казался не таким резким и отрывистым, как в тот раз, сегодня он показался неожиданно нежным и мелодичным. Канашка пришла, как она сюда попала, как узнала, как нашла дорогу? Появление слепой совсем не удивило Веронику, и это «ты» – очень даже мило. На «ты» – значит, будем на «ты».

«Я здесь, заходи», – сказала она. Но не пошевелилась, не сделала попытки подняться и встретить необычную гостью. Слепая пришла в том же самом пальто, на ногах – ботинки на толстой подошве, а на голове лихо сидела капитанская фуражка, напоминающая фуражку отца Вероники. Девушка ощупывала палочкой дорогу, но двигалась при этом очень уверенно, будто хорошо знала этот дом, будто она уже здесь бывала. Почему ты решила прийти? Мне понравился твой запах. Ей понравился… Странно. Я всегда была уверена, что у меня не слишком приятный запах, пыталась бороться с ним, бесконечное мытье, подмывания, дезодоранты…

Девушка подошла к полулежащей Веронике, наклонилась. Протянула руку к ее лицу. Не беспокойся, я хочу с тобой познакомиться поближе. Можно мне сегодня быть твоим капитаном? Бережно касалась лица, осторожно вела пальцами по волосам, шее, плечам – ощупывала или ласкала? Какая же ты красивая! Я сразу поняла, что ты красивая. Тогда догадалась, а теперь знаю точно.

Повернулась назад, отыскала палочкой стул. Сняла фуражку, рюкзак, коротенькое пальто и ботинки. Осталась в джинсах с подтяжками и рубашке мужского покроя. Девушка казалось совсем худенькой. «Какая ладная», – подумала Вероника.

– Подойди ко мне, маленький капитан. Ближе. Ближе. Садись рядом. Вот так. Сними очки, я хочу на тебя посмотреть. Открой глаза. Замечательные глаза, – «жаль, что ничего не видят, но от этого не менее интересные», – подумала Вероника, но вслух ничего не сказала. – Какая у тебя светящаяся кожа. И милые веснушки. А розовые пятна на лице и руках почти совсем не видны. Ты знаешь, что у тебя восхитительный чувственный рот? И алые губы. Знаешь, что такое алые губы? Это губы, которые созданы для поцелуя. Нет, нет, не надо меня целовать. Пока не надо. Давай немного привыкнем друг к другу. Помоги снять рубашку. Какие нежные ласковые руки. Сними свою рубашку. И брюки тоже. Ты очень привлекательная, тебе говорили об этом? Твой первый мальчик тоже был слепой? У тебя трогательное, почти детское тело.

Слепая скинула с себя все, потом раздела Веронику, целовала ей плечи, грудь, живот, нежные складки на сгибе ног у лобка.

– Тебе неприятно, что у меня экзема?

– Не думай об этом. Позволь мне притронуться. Где у тебя болит? Да, да, я чувствую. Здесь так сильно печет руку. Буду целовать рядом, в самые укромные уголки. Я так рада, что встретила тебя. Наверное, я тебя люблю, Вероника. Тебе будет хорошо со мной, потому что я тебя по-настоящему люблю. Все пройдет. Надо только простить маму, и все пройдет. Талифа куми, чудная Вероника, встань и иди, несравненная Вероника.

Апельсиновое солнце улыбалось, оно, возможно, одобряло объятия молодых женщин. А может, и нет – неизвестно. Наверное, солнце все одобряет, ему это совсем нетрудно. Просто его не волнуют наши человеческие дела.

* * *

Вероника пробудилась – боже, как хорошо! Она полулежала на диване. Верхние пуговицы рубашки оказались расстегнутыми. Оглянулась по сторонам – в доме никого. Только она и вечернее солнце.

Бронзовые лучи согревали лицо, шею, грудь. Проникали сквозь кожу, тепло разливалось по кровеносным сосудам и доходило до каждой клеточки тела. Никаких неприятных ощущений. Только сладкая нега и предчувствие счастья. Почему предчувствие? Ощущение полноты жизни и счастья. Здесь и сейчас.

Где эта слепая девушка, она уже ушла, или это только приснилось? Если приходила во сне, значит, ей хотелось увидеть меня. Как слепая может «видеть»… Может. Только по-своему. Она же «разглядела» мою маму. Я тоже, наверное, хотела увидеть еще раз эту несгибаемую малышку.

Жарковато на солнце. Вероника сняла рубашку, стянула брюки и полураздетая босиком подбежала к окну. Восхитительная осень, оранжевые листья, рыжая белка собирает орешки на лещине. Ладонь непроизвольно коснулась внутренней поверхности бедра. Не чешется, не болит. Вероника посмотрела на экзему. Болячка сжалась и подсохла, ее край отошел и завернулся. Аккуратно подцепила его, болячка легко отошла, открылся участок нежной, розовой кожи.