Текст книги "Кислород"

Саша Наспини
Кислород

© 2019 by Edizioni E/O

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2022

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2023

* * *

Ребенок никогда не бывает точь-в-точь как отец. Ребенок – это шаг вперед.

Даниэле Боккарди

– Шериф Стюард, это Джон…

– Слушаю тебя, Джон.

– Мы приехали по вызову в начальную школу Вэлли.

– Опять неприличные надписи?

– Нет. Если верить тому, что говорят учителя и директор, похоже, один из мальчиков пропал…

– Пропал?

– Во время перемены. Когда начался следующий урок, его место за партой осталось пустым.

– Ммм…

– Шериф?

– Да. Это я размышляю. Пошлю Торстена и Макклейна, пускай займутся поисками. Если ребенок вышел за ограду, он не мог уйти далеко. Родителей известили?

– Джордж только что попросил директора позвонить им.

– Хорошо. Думаю, он дома.

– Мы пока осматриваем территорию школы.

– Наверняка это просто шалость.

– Не знаю. По-моему, Джордж обеспокоен.

– Ммм…

– Шериф?

– Я предупрежу Криса. А вы продолжайте поиски. Я скоро приеду.

Палочник

За ним пришли в восемь вечера.

Мы слегка поцапались из-за соседа сверху: тот в очередной раз явился жаловаться на громкую музыку. И сейчас мы ужинали молча, а по телевизору, включенному на полную громкость, передавали новости. Это был наш обычный поединок: кто первым не выдержит и заговорит с другим. Побеждал всегда я. Мой отец был неприспособлен к такого рода борьбе; в определенный момент он, чтобы выйти из положения, произносил какую-нибудь ерунду, словно продолжая прерванный разговор: «…Не забыть бы забрать фонарик с веранды». Сказав нечто в этом роде, он смотрел на меня взглядом побитой собаки. В тех редких случаях, когда противостояние затягивалось, он под каким-нибудь предлогом стучался и в своем старом халате заходил ко мне в комнату. Он просто не мог лечь в постель, не пожелав мне спокойной ночи.

Мы сидели, уткнувшись каждый в свою тарелку. Я заметил, что он поглядывает на меня исподлобья. В какой-то момент он произнес самую что ни на есть банальную фразу: «Передай мне, пожалуйста, соль».

И тут в дверь позвонили.

Я пошел открывать. На этот раз соседу не поздоровится, подумал я и распахнул дверь, готовый к перепалке. Передо мной стоял человек со стрижкой, как у чиновника, и в кожаной куртке. За его спиной я увидел несколько человек в форме. И в самом деле, он сказал: «Полиция». Затем показал мне какую-то бумагу и попросил дать ему пройти.

– Чего-чего? – спросил я и едва не расхохотался ему в лицо.

Остальные тоже вошли, оттеснив меня с дороги. Я оказался почти прижатым к стене. Они мгновенно рассыпались по всем комнатам. Даже достали пистолеты.

Мой отец исчез. Только что ел яичницу с луком, а секундой позже его уже не было. Вместо него были люди в форме, которые открывали ящики, переворачивали матрацы, вынимали из рам картины и семейные фотографии.

Это было 6 октября 2013 года. Как вскоре стало известно, профессору Карло Марии Балестри было предъявлено обвинение в похищении человека, причинении тяжких увечий, убийстве и сокрытии трупа. Мне было двадцать семь лет, ему – пятьдесят девять. Я остался один на свете.

Когда я был маленьким, я мечтал стать летчиком. Отец, возвращаясь домой после лекций, часто приносил мне коробки с деталями авиамоделей. И сегодня самые удачные из этих моделей стоят на стеллажах в моей комнате. Тут есть, например, «Корсар F4U-7», биплан «Роланд», военно-транспортный «Габриэль». И даже «Конкорд». Но самый классный – триплан Красного Барона. Мы занимались этим по вечерам. Вынимали кусочки пластика из картонных гнезд. У отца горели глаза, когда он смотрел, как я, забыв обо всем на свете, возился с этими крошечными, длиной в несколько миллиметров, детальками. У нас были кисточки в волос толщиной, которыми можно было проникнуть куда угодно. И всевозможные скрепки, щеточки, баночки с клеем и с красками, напильники, растворители… Он обожал вникать во все мелочи. Но сам ничего не делал, только смотрел. В свете настольной лампы его глаза, сиявшие ледяной голубизной, словно метеоры, неотрывно следили за моими неловкими, суетливыми движениями: он хотел увидеть результат. Склейка была сплошным мучением, в какой-то момент руки переставали слушаться. Я закрыл кабину пилота, и мне оставалось только прикрепить отделку. «Ах, как жаль», – спокойно произнес он: кусок фюзеляжа отвалился, потому что я приклеил его не под тем углом.

Он держал маленьких девочек в контейнере.

Летом мы снимали дом на мысу Сант-Андреа. Две недели пляжа и вечерних прогулок. Как только мы приезжали, мама, облегченно вздохнув, распахивала балконную дверь и полчаса сидела на балконе с сигаретой, глядя на линию горизонта. Внизу волны разбивались о скалы, напоминавшие лунный пейзаж.

Приятно был снова увидеться с друзьями, которых я там завел. Вначале всегда возникало чувство неловкости, как если бы нам надо было знакомиться заново. Особенно это чувствовалось при встрече с Анджелой. Каждый раз я замечал в ней какие-то перемены по сравнению с прошлым годом, но в августе 98-го изменилось все: фигура, манеры, взгляд. Нам было по двенадцать лет, и у нас вдруг появились занятия, вызывавшие беспокойство. После обеда, оставив родителей под зонтом на пляже, я убегал по узкой улочке, куда редко сворачивали туристы. Мой лучший друг Марко превратился в моего соперника. Если раньше, еще год назад, мы с ним отлично играли, то теперь он начал меня задирать и не упускал случая заявить, что его тошнит от придурков, которые в августе приезжают с континента на машинах, набитых всяким барахлом, даже туалетную бумагу привозят с собой, и все, чем они способны осчастливить их земной рай, это переполненные помойки. В тот вечер, когда я получил первый в жизни поцелуй, кто-то сломал мой велосипед.

Пока я прыгал в воду с самой высокой скалы, чтобы произвести впечатление на свою летнюю любовь, другая девочка сидела в темноте, внутри контейнера. В жаркую погоду там, наверно, было как в печке. Цепь на шее. Кровать, привинченная к полу. Вонючие ведра. По-видимому, мой отец заранее подготовил все необходимое, чтобы устроить ее там на время летних каникул; очевидно, заключил пари с самим собой, что сумеет решить эту задачу. Заключение Аманды длилось с марта 93 года, когда она исчезла. Ей тогда было шесть лет, как и мне. В 2013 году у нас при обыске нашли прядь ее волос, заложенную между страницами книги.

Мы с Анджелой переписывались. В сентябре она аккуратно писала раз в неделю, но в последующие месяцы письма приходили все реже и реже, а в июне и июле не приходило ни одного. После августа все начиналось снова.

Мы рассказывали друг другу всякую детскую чепуху; иногда на последней странице мелькал кокетливый намек, что нас с ней связывает нечто большее, чем дружба. Случалось, прочитав ее письмо, я без зазрения совести переписывал его на свой лад. Правда, опустив в ящик, иногда все же испытывал сожаление.

В феврале 99-го тон моих писем изменился. Теперь в них шла речь уже не о проделках нашей компании и не о придирках учителей. Интересы тринадцатилетнего мальчишки остались в прошлом. Их вытеснила новая проблема: болезнь мамы. Дома мне все виделось в другом свете.

Я рассказывал об этом только Анджеле. Она отвечала письмами на нескольких страницах, исписанных мелким почерком: я цеплялся за них, как за соломинку. Больше всего мне нравилось то, что в них не было попыток подбодрить меня. И раньше я просил ее ничего не говорить родителям: нам не нужны были их звонки, а еще я не хотел, чтобы ее отец и мать отравляли наше с ней общение. Нас было только двое, как раньше. Но теперь я шел по жизни, а в боку у меня торчала стрела. Было нестерпимо больно. Я рассказывал ей о курсах лечения, о приступах и консультациях специалистов: один час такого визита стоил как месячный заработок моего отца. Анджела в своих письмах вообще не затрагивала эту тему. В них говорилось о певцах, о фильмах, от которых она была в бешеном восторге, о книгах и комиксах, которые я обязательно должен прочесть: они изменили ее жизнь. Иногда она вкладывала в конверт фотографию – свой портрет или какой-нибудь пейзаж с приветственной надписью на обороте.

Я в точности выполнял ее указания. Покупал диски и книги толщиной в триста страниц, главным образом о драконах. Один ходил в кино. Или становился перед окном, откуда открывался вид на весь залив. В ясные вечера с моего седьмого этажа казалось, что до Эльбы рукой подать, а Корсика выглядела ее тенью. Анджела находилась на противоположной, невидимой стороне острова. И все же я видел ее, запертую на этом клочке земли, словно томящуюся в башне принцессу, которую надо спасти. Возможно, как раз в эту минуту она пишет мне письмо. Из родительской спальни слышались приступы кашля, от которых дрожали стены. И тогда я брал ручку и тоже писал ей.

Однажды в апреле меня разбудили среди ночи. «Ну что же, я готов», – подумал я, хотя совсем не был готов. Это была мама (тогда она еще ходила); она сказала, что вызвала отцу скорую помощь.

Отца положили в больницу. У него оказался перитонит, от которого мог бы сдохнуть слон. Непонятно было, откуда он взялся: никаких предвестников не отмечалось, к тому же мой отец придерживался очень строгой диеты – все ел без соли, супы, жиденькие бульоны, белое мясо, которое иногда, в порядке исключения, приправлял капелькой оливкового масла. С вином он был очень осторожен, в основном использовал его в кулинарии. Единственным излишеством, от которого он не мог отказаться, было сладкое: раз в месяц он покупал трубочки с кремом у кондитера-сицилийца на улице Ла-Мармора. Откусив кусочек, он всегда произносил: «Весь прошлый месяц я не жил, а выживал».

Поначалу мы думали, что его быстро вылечат, но не тут-то было. У него оказался атипичный случай, и во время операции он на два дня впал в кому. После реанимации его продержали в больнице еще десять дней, чтобы обследовать и дать восстановиться. Я был рядом с мамой, у которой тогда уже начались проблемы со здоровьем. Она вдруг осознала, что я могу остаться один на свете, и эта перспектива ее ужаснула. Если бы это случилось тогда, было бы лучше для всех. Мама без конца разговаривала по телефону в комнате для курения, держа в руке записную книжку мужа. Из-за того, что он слег, у целых курсов сбилось расписание занятий, лекции были под угрозой срыва, один симпозиум пришлось даже отложить, что нарушило рабочий график десятка участников. Я смотрел, как женщина, от которой остались кожа да кости, вдохновенно переписывает график профессора Балестри: казалось, эта миссия заряжает ее энергией, действуя, как лекарство.

Но еще важнее было другое: я впервые осознал силу и цельность характера моего отца. Это проявлялось во всем, чем ему приходилось заниматься: в организации лечения жены и оплате гигантских счетов, в работе в университете, в написании и сдаче научных статей. Он не отступал ни на шаг. И теперь, когда он был выбит из колеи, последствия ощущались очень сильно. Именно тогда в моем представлении он стал превращаться в героя. Не потому, что был видным ученым-антропологом, а из-за мудрости, которая помогала ему противостоять судьбе. Он сосредотачивал усилия на одной цели и действовал с точностью лазера, не растрачивая попусту энергию. Он умел управлять своими эмоциями. Мои сверстники считали, что быть сыном ученого – это скучно и не престижно: гораздо лучше иметь отца, который запросто может переделать карбюратор и глушитель у скутера, чтобы он разгонялся до ста километров в час. А мой отец знал, как развивались народы и племена. Он брал в руки какую-нибудь безделушку – и рассказывал историю ее создателя. Ему было достаточно формы бокала. Фасада дворца. Я смотрел, как он лежит на больничной койке, невозмутимый и безупречно любезный с врачами и медсестрами. Ему хотелось всегда выглядеть достойно. Не знаю, что он обнаружил в своем железном ящике-тюрьме, вернувшись после непредвиденной отлучки.

* * *

Когда гроб опустили в могилу, какая-то часть меня самого устремилась туда вслед за мамой. Словно чья-то рука сжала мне внутренности. Ноги подкосились, и я вдруг обнаружил, что сижу на гравии, которым были посыпаны дорожки кладбища. Но я не плакал. Противно было, что все глазеют на меня, возникало ощущение, будто я голый, причем разделся специально, им напоказ. Я убежал, не дожидаясь окончания церемонии. Отец, попрощавшись с немногочисленной родней и самыми близкими друзьями, нашел меня в машине: я сидел с включенной музыкой.

Началась другая жизнь. Теперь по утрам меня будила румынка Сумира, которая нанялась к нам в постоянные помощницы по хозяйству. Она всегда была веселая, все время пела. Вначале она вызвала у меня мгновенную неприязнь: смерть моей матери помогла ей в решении собственных проблем. Но потом я свыкся с ее присутствием и стал ей доверять. Когда Сумира не распевала песенки, больше похожие на кудахтанье, она говорила о своем сыне, от одного имени которого у меня болели уши. Василе. Василе все делал лучше всех, от прыжков в высоту до игры на фортепиано. В итоге мне стало смешно, что меня постоянно сравнивают с этим парнем. «Василе ростом два метра», – говорила Сумира. Или: «Василе первый в классе по хеохрафии». И еще: «Девчонки рвут на себе волосы, когда Василе идет по улице». Она произносила это с нежностью.

Теперь у нас дома пахло по-другому. От блюд восточноевропейской кухни шел такой забористый аромат, что горло перехватывало еще в лифте. В основе рецепта всегда был кусок какого-нибудь животного, который полагалось вываривать на медленном огне. «Кухня бедняков», – говорил мой отец с энтузиазмом человека, готового променять обед на путешествие в глубины истории. Рис и вареную картошку она подавала на одной тарелке. Если моих сверстников закармливали спагетти, то меня пичкали мамалыгой и чорбой. Запах въедался в стены. Зайти утром на кухню, чтобы выпить кофе с молоком, было проблемой: там все еще пахло вчерашним варевом. «Василе кушает пастрами, чтобы быстро бегать!»

Я рассказывал Анджеле о нашей ненормальной помощнице по хозяйству. Ее это забавляло, и вскоре тема Сумиры стала у нас излюбленной. Я рассказывал, что румынка любит выпить, и мы с Анджелой умирали от смеха, когда я описывал, как она порой напивается до бесчувствия, и нам с отцом приходится вдвоем тащить ее в комнату для гостей, а она при этом пускает газы. А еще Сумира храпела. «Может, постучаться к ней?» – говорил папа, озабоченно почесывая в затылке: нам казалось, что потолок вот-вот обрушится. На следующее утро она была свежа, как цветок. Когда мы приходили на кухню, она весело напевала над поджаренными ломтиками хлеба и при своих внушительных габаритах порхала, словно стрекоза. «Как вам спалось?»

А потом она влюбилась в Корради, нашего соседа по площадке. Это был щуплый человечек без больших запросов, который всю жизнь прожил именно так – без больших запросов, и каждый мог прочесть это у него на лице. Давно овдовевший, Корради отличался необычайной кротостью и обходительностью; его единственной страстью были пластинки на 78 оборотов, которых он собрал огромную коллекцию. После первых утренних теленовостей, когда я, заткнув ноздри ватой, выпивал по-быстрому свою чашку кофе с молоком, сосед ставил один из хитов квартета «Цитра», и музыка не умолкала до полудня. Я рассказывал Анджеле, как эти двое, великанша и бухгалтер-пенсионер, подстраивали «случайные» встречи на лестничной площадке и обменивались приветствиями. Это было мило. Иногда они осторожно, со старомодной церемонностью, подтрунивали друг над другом. В письмах я пытался объяснить ей одну вещь, но у меня не получалось: иногда в таких мелочах, как «добрый день» и «добрый вечер», для человека заключается вся жизнь. Я писал это, а потом зачеркивал написанное.

После смерти мамы поездки на Сант-Андреа прекратились: продолжать снимать этот дом было бы слишком тяжело по многим причинам. И мы стали проводить каникулы в городе. Мой отец в своем обычном костюме весь день сидел на балконе, устроившись в пляжном кресле. Но книги были у него под рукой, рядом с лимонадом, который Сумира готовила целыми кувшинами, в том числе для себя, поскольку не выносила жары. Период с мая по сентябрь был для нее адом, она только и делала, что чем-нибудь обмахивалась. И старалась не вылезать на солнце, избегая его, словно оскорбление. Или даже встречу с дьяволом.

Однажды я попросил у отца разрешения съездить на Эльбу одному. Я уже считал себя взрослым, и мне хотелось доказать себе, что я способен на это: в одиночку прокатиться на поезде до Пьомбино, а потом еще час – на пароме. От Портоферрайо до Сант-Андреа можно было добраться на автобусе. (Но отец не знал о моей мечте: приехать неожиданно и устроить Анджеле сюрприз.)

«Об этом и речи быть не может». Первая попытка закончилась неудачей. Любой парень встал бы на дыбы, но со мной все было иначе: после смерти мамы отец сильно изменился. Он прямо-таки трясся надо мной; за короткое время у него развились всевозможные страхи. Возможно, он чувствовал себя обязанным заботиться обо мне за двоих, опасался, что моя жизнь зависла над бездной, которая рано или поздно меня затянет. Но на практике все это выражалось в чрезмерной опеке, против чего я в глубине души не возражал. Я был главным в его жизни, он стремился показать это каждым словом, каждым поступком. Из нашей команды выбыл один, но очень важный участник. Мы получили одинаковую рану, от которой каждый страдал по-своему, но в равной мере мучительно; в этой общей боли мы черпали нашу силу.

Но мы были слишком разными. Нам не следовало допускать эту ошибку – замыкаться в своем узком мирке, где чувство невосполнимой потери принуждает к тесной, почти патологической сплоченности, к единению на грани безумия. Лучше бы мы просто молчали. И заново учились жить в окружающем мире, хотя азы этой науки были безжалостны. В итоге я дал ему это понять самым простым способом. Возможно, мой отъезд и ему принес бы пользу. Контролировать каждый шаг человека не значит его любить. Кроме того, я же собирался не на другой конец галактики.

Он взял на себя все: изучение расписания, покупку билетов, запасные варианты на случай, если поезд опоздает и я не успею на пересадку. И однажды вечером, сидя за столом на кухне, он изложил мне свой план путешествия. Сумира, напевая, мыла посуду. В какой-то момент она обернулась и сказала: «Василе все дни недели ездит за много километров: Крайова – Бухарест». Отец взглянул на нее с досадой: «Пожалуйста, не мешай нам. Мы говорим о важном».

Если бы я его послушал, у меня набралось бы багажа как для научной экспедиции. Но я поддался его уговорам только отчасти, в рамках разумного; когда речь зашла о походной фляге, я был тверд, как кремень. Денег, которые он мне дал, наверно, хватило бы на авиабилет до Нью-Йорка и обратно. «А вдруг будет шторм? – спросил он с тревогой. – Ты застрянешь на острове, и тебе придется снимать комнату…» Если мне что-то понадобится, я должен сообщить ему, ведь у него на Эльбе уйма друзей, один звонок – и меня пригласят к кому-нибудь на виллу, где я буду в полной безопасности. Затем он пошел узнавать прогноз погоды.

Путешествие было приятным, особенно на пароме. Я почти все время проводил на палубе, любовался очертаниями острова. Попасть сюда значило для меня многое: я жил, несмотря на боль утраты. Мамы больше не было, но я, как и раньше, приближался к знакомым берегам. Иногда я чувствовал внезапный прилив тепла, похожий на счастье. Я гордился собой, потому что не остался загорать на балконе. Пусть всего на один день, но я позволил жизни двигаться дальше по уже проложенной колее.

Я пребывал в этой эйфории, пока ехал в автобусе, который высадил меня недалеко от нашей тайной улочки. Меня радовала даже необходимость шагать по обочине, словно бродяга с рюкзаком за спиной, затерянный в огромном мире. Затем я начал спуск к морю.

Наше детское убежище не изменилось. Я почувствовал, как во мне закипает кровь. Сколько раз я представлял себе внезапное появление перед Анджелой, перебирал разные варианты. Самым любимым был такой: Анджела после купания дремлет, растянувшись на полотенце, в какой-то момент открывает глаза – а я лежу рядом! В последних письмах она без конца жаловалась, что без меня август потеряет для нее всякий смысл.

Но смысл у августа все же был: блондин, который вместе с ней вылез из воды. Никогда не видел этого типа, может, какой-то иностранный турист. Я был недалеко от них, на выступе, венчавшем гряду скал, которая скрывала этот уголок острова от тупиц-курортников. Мне хватило одного взгляда на эту парочку, чтобы понять: мое появление не приведет ни к чему, кроме неловкой ситуации. Я почувствовал, что у меня подгибаются колени, как тогда, во время похорон мамы. Но если бы я хлопнулся здесь и привлек к себе внимание, то умер бы со стыда. Эта мысль пришлась как нельзя кстати: выброс адреналина помог мне удержаться на ногах. А довершила дело злость.

Понурив голову, я вернулся на дорогу. Расписание, которое так заботливо составил для меня отец, теперь было ни к чему. Я остановился у обочины и сделал то, что собирался сделать в конце дня: поднял руку, чтобы прокатиться автостопом.

Я был чистенький и ухоженный, ничто во мне не вызывало подозрений. И правда, передо мной тут же остановилась машина. В ней сидели жених и невеста, лет под тридцать, полные жизни: при виде таких людей тебя охватывает желание сию же минуту броситься в пропасть. Когда я распахнул дверцу, сзади раздалось: «Эй!» Я обернулся и увидел Марко, который ехал мимо на велосипеде. Но я даже не махнул рукой в ответ. Нагнул голову и полез в машину.

Вот к чему свелся побег, о котором я так долго мечтал. Я стоял у киоска на морском вокзале с банкой лимонада. Паромы прибывали и отчаливали один за другим. Подумав, я решил поменять билет, чтобы побыстрее убраться с острова. Обнаружив, что я вернулся раньше времени, отец начнет приставать с расспросами. А я отвечу коротко, банально и грубо, в обычной для подростка манере: меня тошнит от жизни. Потом закроюсь у себя в комнате и буду перечитывать последние письма Анджелы. Всю кипу. Море слов. После нежностей прошлого лета ее влюбленность не продлилась и минуты. Просто она считала себя обязанной писать мне из-за того, что между нами случилось. От этого поразительного открытия у меня моментами кружилась голова.

Весь обратный путь на пароме я просидел в закрытом салоне, забившись в кресло и включив плеер на полную громкость. Вот что бывает, когда хочешь ступить в одну реку дважды: еще не было двенадцати, а я, поджав хвост, тащился обратно.

Но в порту мне невероятно повезло. Я успел в последнюю минуту вскочить в уходящий поезд, двери которого уже закрывались. Контролер отчитал меня за то, что я не прокомпостировал билет. Сорок минут спустя я вернулся в отправную точку. Казалось, каждая физиономия на перроне говорила мне: «Ну что, повидал мир?»

В лифте я несколько раз глубоко вздохнул: сейчас на меня обрушится лавина вопросов, надо подготовиться. Открыв дверь и увидев на пороге меня, Сумира вытаращила глаза: «Уже обратно?» Я опустил голову и прошел мимо нее. Пробежал по коридору в гостиную. Широкие окна были открыты для проветривания. На балконе никого не было. «Тата нет дома», – услышал я позади. Я никак не мог привыкнуть к тому, что она называет моего отца «Тата». «А где он?» В ответ она театральным жестом развела руками.

Мне это было на руку. Я зашел к себе в комнату и бросил рюкзак на пол. Снял туфли и включил стерео систему. Мне хотелось заслониться от внешнего мира звуками, словно щитом. Но в соседней квартире Корради наслаждался своим винилом, и было бы невежливо создавать ему помехи. И под журчание музыки минувшей эпохи я бросился в постель. Ранний подъем и горечь, накопившая за день на душе, сделали свое дело: я заснул как убитый.

Проснулся я только к вечеру. В первое мгновение я убедил себя, что мне приснился дурной сон, а сейчас пора вставать и ехать, но затем сообразил, что все это было на самом деле. Взглянул на часы: я проспал больше пяти часов. Отец не стал меня будить. Конечно, он здесь и места себе не находит, пытаясь угадать, почему я вернулся так скоро. Единственный способ быстро решить эту проблему – не теряя ни минуты, встретиться с ним лицом к лицу. Но когда я вошел в гостиную, там была только Сумира. Она разлеглась на диване, задрав юбку до трусов. «Отец еще не вернулся?» Она вскочила на ноги, одернула юбку. «А что, есть беспокойство?» Как мне показалось, вопрос был с подтекстом. Я понял его примерно так: «Он умер? Я могу потерять работу?» И ответил вопросом: «Он звонил?» Она покачала головой. Я снова взглянул на часы. И тут меня осенило.

Я побежал к себе в комнату, влез в туфли, подхватил рюкзак, который так и валялся на полу. Бегом вернулся в гостиную. Сумира не двинулась с места. «Ты меня не видела», – сказал я. Она уставилась на меня своими коровьими глазами. «Поняла? Меня здесь не было». Она кивнула, хотя, похоже, не совсем поняла, в чем дело. «До скорого», – сказал я и бросился к выходу.

Если бы мой план удался, это избавило бы меня от кучи неприятностей. Только бы не встретить сейчас отца. От нашего дома до вокзала было двадцать минут ходьбы. Мне предстояло побить мировой рекорд. Я нырнул в подземный переход, не сбавляя скорости, хотя в этот промежуток времени не отправлялся и не прибывал ни один поезд. На другой стороне путей я спрятался за колонной на платформе номер 2, чтобы перевести дух. Поезд прибыл через полчаса, точно по расписанию. Двери открылись, пассажиры направились к лестницам. Я смешался с толпой.

Отец ждал меня у самого выхода, стоя рядом с машиной. Как только он увидел меня, сразу поднял руку.

Я наплел, что провел чудесный день в компании старых друзей, что время пролетело незаметно и я едва не опоздал на автобус в порт. Он внимательно слушал меня, ловя каждое слово. «А ты совсем не загорел», – удивился он, и я понял, что моя версия трещит по швам. Надо было как-то выкручиваться. Я намекнул, что большую часть дня все же провел под крышей… И заставил себя улыбнуться. Пускай отец думает, что я одержал победу над девчонкой, которая писала мне каждую неделю: при этой мысли у меня внутри все забурлило от сдерживаемого смеха.

За ужином Сумира все время глазела на меня и подмигивала, когда отец смотрел в другую сторону. Я делал вид, будто ем с большим аппетитом, а он отпускал шуточки типа: «Надо подкрепиться, ты потратил много сил!» Он прямо раздувался от гордости: еще бы, его сын пользуется успехом. Потом я стал зевать и сказал, что у меня глаза слипаются. Сумира как-то напряглась. Я это почувствовал и обернулся к ней. «Как возможно?» – спросила она. Я метнул в нее угрожающий взгляд. Но отец сидел какой-то рассеянный, скорее всего, он даже не слышал ее вопроса. Я сказал «спокойной ночи» и ушел из кухни, моля бога, чтобы наша говорливая прислуга не ляпнула чего-нибудь еще.

Это было 12 августа 1999 года. В этот день пропала восьмилетняя девочка по имени Лаура. Когда ее освободили, ей было двадцать два.

Клочок земли в пятидесяти километрах от дома, почти за чертой города. На опушке буковой рощи, вдали от возделанных полей. Крепкий забор, ухоженная лужайка. В центре участка – маленький каменный домик, внутри – комната, кухня и подсобные помещения. Справа от дома на платформе автоприцепа стояла даже маленькая моторка с каютой. Ближайшее жилье – в десяти минутах езды через пустыри. Позади домика – контейнер, полускрытый ветвями старой ивы. На первый взгляд – сарай для инструментов или что-то в этом роде.

Анджела еще несколько недель продолжала писать мне письма. Я складывал их в стопку, не распечатывая. Потом перестала. Но на Рождество от нее вдруг пришло письмо, обклеенное звездочками. Я положил его к остальным.

Все помнят, как встретили Новый 2000-й год. Мы с отцом на несколько дней уехали в горы. Чтобы побыть вдвоем, вдали от праздничной суеты. В этом мы были единодушны: терпеть не могли шума и гвалта. Мне было тринадцать с небольшим, но я уже замечал в своем характере черты, напоминавшие отцовские; он смотрел на мир взглядом, в котором будто навечно застыло задумчивое созерцание. У нас была почти одинаковая шаркающая походка, нередко мы спотыкались на ровном месте. «Яблоко от яблони…» – улыбался он. Но прогулки нам нравились. Да и холод тоже. Когда мы были вдвоем, он превращался в отца, с него слетало величие профессора, почитаемого в академических кругах. Больше всего нас сближало общее увлечение прошлым. В то время я еще смутно ощущал в себе эту зарождающуюся склонность, даже не умея дать ей название. Меня завораживал портал дома, построенного столетия назад; я пытался представить себе людей, которые переступали этот порог: кто они были, как складывались их жизни, как они чистили зубы. Я мог долго, до получаса, просидеть на скамье в какой-нибудь старой церкви. Эта тишина. И запах. Ступни святых, блестящие, как золото, от прикосновений бесчисленных рук. Я тоже трогал эти статуи, и мне казалось, что я чувствую прикосновения всех ладоней, трогавших их до меня. В этой игре я касался руки прачки, жившей триста лет назад, руки солдата, отправлявшегося на войну, и руки девушки, приходившей сюда в прошлую среду, чтобы покаяться в измене парню, недавно ставшему ее мужем… Как и все они, я появился на свет благодаря пересечению множества дорог, бесчисленным совпадениям, в результате которых мир двигался в этом, а не в каком-то другом направлении. Эта очевидная истина проявлялась во всем: в фасоне куртки, которую я носил, в моей манере выстраивать мысли…

Отец называл это явление странствующим ветром. Как он утверждал, уловить его способны немногие, я – счастливчик. Я готов был поверить в это. Потому что отец никогда не лез в мою жизнь: если бы я вбил себе в голову, что должен стать футболистом, как мои надоедливые друзья, он бы и слова не сказал. А вот я ему докучал. Выбирал какой-нибудь предмет и просил рассказать его историю. Это было потрясающе – какие-нибудь лопасти вентилятора низвергали тебя в водоворот времени. Отец прочерчивал замысловатую линию, которая восходила к изобретению карандаша, параболической кривой и григорианского календаря. Невообразимый бросок через столетия, мимо войн и технических революций. Уносимый ветром перемен, я не выпускал из рук невидимую нить, которая связывает всё. Он говорил, и я чувствовал, что у меня внутри что-то происходит. Я словно видел историю человечества в ускоренном просмотре, десятилетие в секунду. Под конец он обычно произносил одну и ту же фразу: «Вот так оно и было». Ощущение было такое, будто я только что прилетел из глубин космоса и снова сижу дома в тапочках. Все казалось важным, даже трещина на фасаде бара.