Текст книги "Один, но рядом с кем-то… Сборник номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Выпуск 1"

Борис Алексеев

Родился в 1952 году в Москве. Окончил МИФИ.

Работал в Институте атомной энергии имени И. В. Курчатова.

Увлёкся рисованием, решил оставить физику и посвятить себя изобразительному искусству.

Вступил в Московский союз художников (МСХ).

С 1993 года учился технологии фресковой росписи у православного французского священника и потомственного иконописца Георгия Дробота. В дальнейшем расписывал храмы в России и за рубежом, руководил московской стенописной артелью «Радость». Награждён орденами Русской православной церкви – преподобного Сергия Радонежского и преподобного Андрея Рублёва.

Наряду с живописью появилась потребность записывать свои мысли и впечатления. Так литература стала привычкой. Любимые жанры – психологическая проза и философская поэтическая мысль. Главные темы в творчестве – поиск смысла жизни и жертвенность любви.

В 2017 году вступил в Союз писателей России (МГО).

Выпустил ряд книг, участвовал в литературных конкурсах: дипломант литературной премии Союза писателей России «Серебряный крест», серебряный лауреат премии «Золотое перо Руси» и др.

– Риммочка, ты не забыла, мы сегодня идём на пре-зен-та-цию. С праздником, дорогая! – Лев Львович чмокнул супругу в розовую щёчку, разгоняя лёгкие, как утренний туман, женские сновидения. – Вста-а-вай!

В концертный зал ДомЖура народу понабилось – тьма! Некое литературное сообщество презентовало увесистый сборник поэзии. Поставленный вертикально, экземпляр сборника снисходительно оглядывал с высоты премиум-стола толпу литераторов, заполнявших ряды партера.

– Друзья, начнём, пожалуй! – улыбнулся в микрофон обаятельный распорядитель собрания. – Право первого выступления сегодня по понятным причинам принадлежит женщине. Несравненная Ольга Мамлеева, небесный лирик, автор и, я бы сказал, талисман наших поэтических сборников, прошу вас к микрофону!

Хрупкая, ещё не старая женщина вышла на сцену и, зажав ладонями листы с текстами стихов, стала нараспев вычитывать их, мерно покачивая головой в такт поэтическому слову. Стихи оказались замечательные. Ритмические коды пружинили из поэтического материала, как шоколадные вкусняшки из конфетной обёртки. В волнении воздуха они разбегались по залу и, словно весёлые солнечные зайчики, подтягивали вверх невидимыми нитями человеческие брови и уголки губ.

Отбросив в сторону неловкость, важность, творческую задумчивость, поэты охотно один за другим выходили на сцену. Казалось, именно стихи являются той солнечной формой общения, которая рано или поздно раскроет «ночные» бутоны человеческих душ, обёрнутые в мрак и недоверие друг к другу.

Лев Львович от волнения массировал ладони и торжествующе поглядывал на супругу. Римма сидела не шелохнувшись. Чувствовалось, что её сердце откликается на каждого ритмического зайчика, пробежавшего, как вакханка, по пылающим ланитам. Римма походила на свежевымытую вазу, приготовленную для огромного праздничного букета.

– Вот она, Россия! – воскликнул Лев Львович, оглядывая зал. – Вот он, Колька Рубцов, пророс-таки!..

Они вышли из ДомЖура, когда солнце ещё ликовало в невысоком мартовском зените. Поток восторженных воспоминаний подхватил их под руки и, как два легчайших пера, отнёс к месту, где Лев Львович припарковал новенькую, недавно купленную автомашину.

Увы, автомашины на условленном месте не оказалось. Лев Львович несколько раз растерянно оглянулся вокруг – машины не было нигде…

В это время солнце зашло за единственную на голубом мартовском небе тучку (откуда она взялась?), а мимо, отчаянно жестикулируя и перебивая друг друга, прошествовала ватага сытых и довольных фуршетом литераторов. И никто из них не обратил внимание на окаменевших, как два соляных столба, Льва Львовича и Римму (хотя трезвому и внимательному прохожему не заметить их было ну просто невозможно)…

Зазвонил телефон. Лев Львович услышал в трубке стандартный компьютерный баритон:

– Ваша машина эвакуирована на временную штрафстоянку. Госномер… Для возврата машины вам следует позвонить по телефону…

– Римма, почему они с нами так?.. – выдавил совершенно обескураженный случившимся Лев Львович.

– Ничего, Лёвочка, ничего, – закудахтала Римма, опасаясь за сердце мужа. – Позвони Андрюше, он приедет и разберётся, вот увидишь.

Минут через двадцать к супругам подъехал, сверкая на солнце серебристым металликом, бумер-кабриолет. Андрюша, плотный тридцатилетний детина, проворно выпорхнул из машины и обнял Льва Львовича.

– Пап, не горюй! Всё колёса! Вернём твою ласточку.

Андрей узнал адрес штрафстоянки, куда свезли пленницу, посадил родителей в авто и, размазав по корпусу педаль газа, с рёвом выкатился прочь из солнечного арбатского оазиса.

– Скажи мне, Андрей, – начал дорожный разговор Лев Львович, покачиваясь в такт поворотам машины, – почему у нас в стране так легко обидеть человека? Вот на Западе попробуй скажи плохое слово – на тебя тотчас накатают телегу и дело заведут. А у нас? Ткнул пальцем – «Ты!» – и ты уже виноват. Выходит, человек виноват изначально уже потому, что он есть? Сегодня в ДомЖуре читали стихи. Я слушал, и вдруг почудилось мне: закончилось мятежное время. Будто вышел я на Арбат, а там огромная толпа горожан провожает восвояси последнего московского полицейского. Встал я на тарный ящик, гляжу поверх голов и вижу: две девушки в голубых парадных кителях берут под локотки какого-то сержанта и ведут к автомобилю, украшенному лентами и огромным количеством цветов. «Смотрите, смотрите, – шепчут мне горожане, – этот сержант – последний московский полицейский!» Раздвинув тюльпаны, девушки помогают сержанту встать на подножку автомобиля.

Полицейский благодарит собравшихся, комкает фуражку и плачет…

– Папа, прекрати! Ради Бога, спустись, наконец, с облаков на землю. Пойми, в мире зла идеалист – это халява даже для нормального члена общества. Ты искушаешь людей, а значит, делаешь их хуже. Пойми ты это!

– Андрюша, да как же так? Ты говоришь «спустись на землю», а зачем? Добровольно идти туда, где хуже, – это противно биологическому организму, тем более человеку.

– Ладно, пап, сиди на двух стульях, но знай: ты будешь косвенным виновником всех «случайных» неприятностей и недоразумений.

– Андрюшенька, ну в чём же папа виноват сегодня? Ты же сам видел, как они поставили запрещающий знак, разве его нормальный человек может увидеть? – Римма придвинулась на заднем сидении поближе к сыну.

– Ах, мама, в том-то и дело, что этот мир слишком умён и изворотлив для вас, пришлых небесных ротозеев. Он заставляет вас ошибаться. И если вы не научитесь держать с ним элементарную дистанцию, вы останетесь ни с чем.

Он с улыбкой ощиплет вас, как куриц, съест и не подавится.

– Шестьдесят лет ел, да не съел, – буркнул в усы Лев Львович, комкая в ладонях шапку. – И вообще, Андрей, ответь мне на такой вопрос: куда, как ты думаешь, стремится человечество.

– Куда-куда, домой к телевизору.

– Э-э, нет. Человечество стремится в небо! Оно думает о небе, забрасывает туда деньги, аплодирует отважным астронавтам. Значит, небо – это будущее человека. Ведь ты сам говоришь, что он привык добиваться желаемого. А раз так, то миссия белых ворон (кажется, так ты называешь нас с матерью) не напрасна! Белые вороны – это вкрапления небесного вещества в вашу хвалёную действительность. Поверь мне, пройдёт время, на месте этих вкраплений появятся, обязательно появятся ростки небесного «землеустройства»…

– Нет, папа! – машина юзом прошла по ледку огромной лужи, и Андрею потребовались определённые усилия, чтобы выровнять траекторию. – Тысячу раз – нет! Время меняет всё, но не человека. Средний homo остаётся тем же римским просвещённым варваром, наблюдающим, как современные львы в элегантных костюмах и галстуках терзают целые народы. Помнишь «Трудно быть богом» Стругацких? Вся эта суперкнига – сплошная ошибка. В человеке количество в качество не переходит. Не растёт в нём гуманист-коммунар! «Око за око» – вот принцип этого мира. Как только государственная машина даёт слабинку и у человека появляются новые права, он употребляет их, увы, не на общее благо, а прежде всего для утверждения самого себя. И никогда никакого небесного царства на земле не будет. А если на короткое время и возникнет что-то подобное, этот социальный эксперимент всё равно закончится большой кровью.

На этих словах Андрея разговор оборвался. Никому из трёх любящих друг друга людей больше не хотелось говорить о лучших проявлениях человеческой души в контексте неприятностей сегодняшнего дня. Ранимая тема любви оказалась беззащитна даже в их интимном семейном разговоре.

Тем временем машина подъехала к новенькой, выкрашенной в зелёный цвет штрафстоянке. За решётчатым металлическим забором теснились рядками понурые осиротевшие пегасы. Ко входу то и дело подъезжали такси. Красивые, романтически одетые люди выходили и растерянно оглядывались по сторонам. С трудом отыскивая на внушительном фасаде административного корпуса едва заметную табличку «Вход», они спешили войти, заведомо сутулясь и подбирая одежды.

– Нам туда, – Андрей с улыбкой посмотрел на своих притихших родителей.

– Это я уже понял, – ответил Лев Львович, сутулясь и подбирая фалды старомодного драпового пальто.

Анатолий Анатольев

Анатолий Петрович Анатольев родился 22 октября 1943 года в Уссурийске; доктор технических наук, профессор, заведующий кафедрой теоретической и прикладной физики Новосибирского государственного аграрного университета, заслуженный работник высшей школы РФ, член Интернационального Союза писателей.

Издал более 20 книг рассказов, поэм и стихов; повесть и роман.

То, что в жизни ещё очень много загадочного, непознанного и неосязаемого, знает каждый. То, что кому-то выпадает счастье лицезреть неопознанные летающие объекты, – тоже не ново. Описаны даже случаи, когда на НЛО забирали землян, проделывали с ними какие-то опыты и… иногда возвращали на Землю, а иногда… Вот это-то «иногда» и сводит с ума всех уфологов, мечтающих побывать на инопланетном космическом корабле, пообщаться с себе подобными или более совершенными и цивилизованными «гомосапиенсами». Время от времени, прочтя в периодической печати о случае пропажи людей и комментарии специалиста-уфолога, невольно задаёшься вопросами: «Что же там было такое? Как выглядели корабль пришельцев и они сами? Почему у нас не бывает таких встреч? Везёт же кому-то».

В этой связи всегда приходит на ум рассказ коллеги по работе о своём племяннике. Было это лет двадцать тому назад зимой. Вовка, так звали племянника, возвращался вечером от школьного приятеля, который жил за четыре дома от них. Правда, эти дома были большими, а промежутки между ними – длинными. Расстояние составляло, наверное, целый километр или чуть больше. Тротуары на массиве ещё сделаны не были, и редкие прохожие шли так же, как и Вовка, прямо по дороге. Зимой темнеет рано, да и тьма какая-то вязкая, непрозрачная, не то что летом, когда звёзды рассыпают отблеск на всю округу и луна сияет огромным диском. В зимнюю пору чаще всего небо затянуто непроглядными тучами, из которых время от времени сыплется снег.

Вовка шёл домой, весело мурлыча что-то себе под нос. Настроение было хорошее, радостное; домашнее задание всё выполнено, и никаких претензий со стороны учителей и тем более родителей не могло быть. Прохожих почему-то в этот момент не было, но вдалеке и по сторонам светились многоэтажки и идти можно было смело, никого не боясь. Вот тут-то неожиданно и догнала его старенькая жигулюшка, резко затормозив и прижав его к снежной бровке. Вовка инстинктивно почувствовал опасность и, прыгнув через снежный гребень, побежал к деревянному забору, который прикрывал полузаброшенную стройку. Эту стройку он знал достаточно хорошо, так как в летнее тёплое время часто играл здесь с друзьями и соседскими мальчишками в прятки и другие детские игры. Не оборачиваясь, Вовка услышал, как из машины выскочили двое мужчин и почему-то пустились за ним, крича что-то, но он всё бежал и бежал. Вот он достиг строящегося дома, взлетел по лестнице наверх, перескочил по подмосткам в другую секцию и затаился между поддонами с кирпичом.

– Где ж он, сучий сын?! – проговорил один из мужчин. – Ну-ка, выходи, слышь, пацан, а то найду сейчас и уши надеру!

Сейчас, ищите дурака, так я и вышел к вам, – подумал про себя Вовка, как бы отвечая на слова незнакомца, – ещё заберёте мою новую шапку».

Он ещё плотнее прижался к полу, дрожа и прислушиваясь ко всем звукам.

– Да ладно, Петь, хрен с ним! – проговорил второй голос.

– Нет-нет! Я его сейчас найду, не мог он далеко смыться. Жаль, фонарика с собой нет… – смачно выругался первый мужчина.

– Ну где его теперь искать, смотри, сколько тут комнат и помещений! Может, он в подвал сиганул? – предположил второй.

– Чёрт его знает! Дай-ка я спичку зажгу. О, сейчас я сделаю факел и поищем пацана. Вот невезуха, то всегда на стройках и битум, и пакля, а тут, хоть пропади, ничего под рукой не найдёшь. – И он опять произнёс несколько нецензурных слов и выражений.

– Ну что мы с тобой здесь до утра будем, что ли? Ну повезло пацану, пускай живёт…

– Нет! Мне чутьё подсказывает, он где-то рядом, я его носом чую, у меня собачий нюх! – и первый стал приближаться к тому месту, где затаился Володька.

– Пацан, а пацан! Выходи! Ведь всё равно найдём – хуже будет! – продолжал он.

– Петь, а Петь, пошли, хрен с ним! – не унимался второй голос.

– Хорошо тебе, никаких забот, – крепко выругался первый голос, – а мне чем песцов кормить? Они скоро меня сожрут!..

При этих словах у Вовки сжалось сердце. Он представил себя разрубленным на мелкие куски и пожираемым этими ненасытными всеядными песцами; он вспотел и весь обмяк, в штанах стало горячо и что-то растекалось, к горлу подступил такой ком, что он не мог дышать. Спазм усиливался, и парень почувствовал приближение конца… Душа была уже не то что в пятках, а, скорее, на последнем волоске и вот-вот должна была оставить его бренное тело…

И опять прозвучали слова второго мужика:

– Петь, пошли, а то я машину-то не закрыл, ещё кто раскулачит!

– Вот раззява!.. – выругался первый. – Ну куда ж он всё-таки, сучёныш этот, подевался? Не мог ведь он далеко уйти…

Мужики направились к выходу, и их шаги стали удаляться в сторону дороги. Загудел мотор, и машина уехала…

Вовка ещё минут пятнадцать сидел в своём укрытии, боясь вылезти… Постепенно к нему вернулось дыхание, и дикий озноб стал трясти всё его маленькое детское тело…

Он не помнил, как добрался до дому, как позвонил в дверь, как встретила его мать, ругая за задержку, позднее возвращение домой, а также грязный внешний вид; как не могла она от него добиться ни одного членораздельного слова…

– Да что с тобой, Вовочка? Да кто ж тебя так обидел? – причитала она.

В ответ Вовка только сопел, плакал и дрожал…

Мать отвела его в ванную, сняла с него грязные вонючие штаны, помыла его всего и уложила в постель. Вовка не мог ничего сказать, его продолжало лихорадить. Только после выпитого полстакана горячего кагора под тремя одеялами мальчик стал постепенно согреваться и озноб, кажется, оставил его. Вовка заснул, но сон его был неровный и беспокойный. Он часто вскрикивал и дрожал, что-то шептал про себя и махал руками, плакал и звал на помощь…

Только через три дня мальчик смог рассказать о случившемся с ним ужасном приключении. Все, кто слышал эту историю, были в страшном шоке… Это ж надо, в конце двадцатого века, в стране, считавшейся цивилизованной и достаточно развитой, такие варварские нравы, такие дикие люди, такие низменные цели…

А мы порой грешим на НЛО, на инопланетных людей, на космические неизведанные и непознанные силы!.. А всё может быть куда прозаичнее, совсем по-другому, совсем не так, как мы думаем!

Стоял декабрь, холодный пронизывающий декабрь – с метелями и вьюгами, короткими пасмурными днями и длинными бесконечными ночами. В такие ночи, проснувшись, почему-то ощущаешь боль в сердце, какую-то тупую, нестерпимую и необъяснимую боль, сопровождающую всё бессонное время и не проходящую в период короткого сна-забытья. То ли человеческий организм, наскучавшись без солнечных лучей, протестует всеми своими клетками, то ли отсутствие общения с живой цветущей природой подсознательно наводит хандру, которая выплёскивается в полной мере в ночные часы, когда человек не обременён делами по дому, хозяйству и различными проблемами каждого дня, только хочется душе поскорее тепла, солнца и всех тех новых ежегодных забот, которые приносит с собой обновляющая весна.

Терентий Агеевич захворал в конце осени – после того как перекопал весь огород, сжёг сухую ботву и полынь. Видимо, продуло немного. До этого он редко болел, тем более простудой. Даже когда по весне однажды провалился на мелководье под лёд, и то только почихал немного после баньки да чая с малинкой. А тут вроде бы и не сильно был разгорячён работой, да и холод-то был не ахти какой – осень стояла хоть и неустойчивая, но и не студёная, но вот, надо ж такому приключиться, заболел и состояние не улучшалось. Спустя неделю, проснувшись как-то среди ночи от какого-то непонятного сумбурного сна, он вдруг всем своим существом почувствовал, что болезнь его не отпустит. В памяти возникали образы матери и отца, бабки Агафьи, умершей у него на руках, и до разума теперь вот дошли её слова, сказанные перед смертью: «Не плачь, все там будем!..»

– Так вот и моё время подошло, – решил Терентий Агеевич. – Ах, как некстати, столько ещё надо было сделать: и отремонтировать подполье, и стайку перекрыть толем, а то прохудилась крыша в некоторых местах, и ветер совсем разорвёт. А загон для свиней? Ведь всё погрызли эти дряни, вот-вот развалится.

Нет, не время ещё, но сил сопротивляться болезни почти не было. Давали знать о себе годы: семьдесят один – это не семнадцать и даже не сорок. Да и две войны, и голод, и скитания, и разные невзгоды, и неустроенность – всё это подорвало крепкий организм и привело к печальному исходу.

Вот, оказывается, как быстро пролетела жизнь! Такая светлая и манящая в юности и такая неумолимая и жестокая в старости. Чувство досады сдавливало грудь, разрасталось могучими корнями по всему телу и не давало покоя теперь уже ни днем ни ночью.

В таком грустном состоянии дед Терентий лежал на полутораспальной полупровалившейся кровати, укрытый до подбородка пуховым одеялом и овчинным тулупом. На широкой взбитой подушке в ситцевой цветастой наволочке его лицо было мраморно-белого цвета, и выглядел он крайне печальным. Слежавшиеся, нерасчёсанные седые волосы были растрёпаны, давно небритое осунувшееся лицо – отрешённым, некогда живые с голубизной серые глаза ввалились и не излучали никакого интереса к происходящему. Сам для себя Терентий Агеевич решил, что на то воля свыше, на сопротивление болезни сил уже нет, знать, надо спокойно распрощаться с этим миром.

Ещё до выхода на пенсию – а работал он последние годы столяром в ремесленном училище – чинил стулья, окна, двери, полы – Терентий Агеевич слыл спокойным, рассудительным и даже счастливым человеком: три дочери – все на подбор, выйдя замуж за моряков и офицеров, жили в своё удовольствие, хотя и вдали от него, но это было продолжение его рода, его дерева. У каждой свои детишки, а вон Людка – так сразу четверых завела за два раза. Всё у них было справно и толково: мужья на службе, жёны с детьми. Правда, у Полинки не всё ладилось из-за живущей вместе с ними свекрови, ну да можно стерпеться, чай не война. Каждый год дочери сговаривались и летом наезжали в свой отчий дом с детками, а иногда, если получалось, то привозили и мужей. Дед Терентий на этот случай припасал первачка, а бабка делала для женской половины бражки. В разговорах, заботах о детворе, загораниях, купаниях быстро проходил месяц-другой, и, распрощавшись, набрав вволю печёных сладостей и что-нибудь посущественнее из провизии, вся ватага разлеталась в свои стороны, за тридевять земель: Людка – в Подмосковье, Надежда – на Камчатку, ну а Полина – на границу, к себе на заставу.

Дом у Терентия Агеевича был хотя и небольшой, но уютный и справный: две большие комнаты, кухня с отгороженной в ней светёлкой с небольшим оконцем. Там дед Терентий и лежал сейчас. Он любил эту небольшую комнатушку: во-первых, тепло от печки, во-вторых, из окошка был виден двор и сад, в-третьих, в уединении лучше думалось и мысли работали красивше.

Да и с женой Терентию Агеевичу повезло: была Харити-нья Игнатьевна работящая, терпеливая, участливая, да и фигурой и лицом недурна. По молодости отличалась и голосом красивым, и метким словцом с юмором – не бука какая-нибудь, а нормальная русская женщина. Грамотёшки хоть и было у неё немного, но природная рассудительность её располагала к общению, поэтому в доме у них бывали и родственники, и соседи, и сослуживцы, и друзья детства. Со всеми ладили, всех как могли потчевали, не задумываясь о корысти или ещё какой-то там выгоде. Жили вроде бы и просто, но в достатке: молоко, мясо, овощи – всё своё. Ну а на сахар и хлеб зарабатывали, а потом и пенсия подошла.

Была у Терентия Агеевича в молодости мечта: побывать в Ленинграде, со всеми его прелестями познакомиться, да за всю свою долгую жизнь так и не собрался. А уж очень хотел посмотреть на царские дворцы хоть одним глазком. Год за годом проходили: то надо было девчат растить, то война, то разруха, а вот теперь уже и сил не стало.

«Харитинья-то, хоть и на год всего моложе, крепкая ещё – лет десять запросто протянет, а то и больше. Как-то ей будет одной?.. Сена надо, шроту для свиней надо, огород обслужить. Эх, нет, наверное, не потянет. Вдвоём-то справлялись, не всё успевая. Нет, конечно, не потянет. Не повезло ей, бедной. Ну да, может быть, кто из девок заберёт к себе. Тогда придётся всё продать – и дом, и скотину. Жалко, чёрт возьми! Да и цены сейчас невысокие. Может, Полинку выписать с детишками, чтоб пожила, отдохнула от свекрови, а то уж шибко измаялась она с ней. Надо Харитинье наказать, чтоб так и сделала, отписала Полинке. Да надо ей сказать, чтобы сходила к соседу Василию, попросила покрыть крышу сарая толем, да и загон у свиней поправить, да полову с элеватора привезти, а то, если до конца года не получит, по весне кормить нечем будет скотину…» – размышлял Терентий Агеевич.

В таких думах и рассуждениях проходили последние дни и часы его жизни. С четверга он перестал есть, пил тёплое молоко, да и то очень мало. Вставать он уже не вставал – жизнь медленно, но настойчиво уходила из него. Как-то вечером Терентий Агеевич подозвал жену и попросил отбить дочерям телеграммы, чтобы приезжали.

Прошло ещё два дня, дед Терентий ни на что не реагировал. Уже появилась в доме Полина, заходили какие-то люди, но он не выражал никакого интереса к происходящему. Память что-то фиксировала, возникали какие-то картины, видения и образы, но они были так расплывчаты, а сил было так мало, что он не мог разобрать ни снов, ни этих миражей, ни тем более расшифровать их тайный смысл. Он уже смирился с близким концом и воспринимал это как безысходность.

В воскресенье утром Харитинья Игнатьевна, как всегда, подошла к кровати мужа, присела, попробовала лоб, прислушалась. Он открыл глаза, увидел жену, и слёзы навернулись сами собой. Собрав последние силы, он прошептал ей, что вот близок его час… Они оба всплакнули, помолчали…

– Харитинья! Скажи мне по совести, я всё равно умру, но чтоб знал просто, изменяла ли ты мне в жизни иль нет? – тихо прошептал он. Эта мысль его не покидала долгие годы, после того как, сильно болея и находясь в бреду, жена шептала страшные для неё и непонятные для него слова:

– Боюсь, не то Терентий прознает – убьёт! Не надо, не надо…

Она вся затряслась, залилась слезами и, уронив голову ему на грудь, запричитала:

– Да было, да! Было это со мной, когда ты был на германской. Надо ж было дров напилить, вот и попросила этого обормота Степана… А потом накормила да чарочку поднесла, вот он меня и приласкал. Как ни отбивалась, а силища-то у него какая! – всё сладил своё дело. Уж и плакала я, и уговаривала… Что уж сейчас-то вспоминать, что было, то было. Прости мне мой грех, не по злому умыслу… Так уж вышло… Что уж теперь, мне тоже скоро помирать.

– Ишь ты как, помирать – так всё списать? Хм… Это что ж получается, я кровь на войне за Родину проливал, а этот рыжий Стёпка с тобой шашни водил, тебя пользовал?! Как это ещё мне приплоду не завёл… Это я, стало быть, всю жизнь с рогами прожил, а этот кобель Стёпка без меня тут опять будет пользоваться всем?! То-то я вспоминаю, как ты глаза опускала при его появлении. Вот где собака зарыта! – распалялся Терентий. – И эту гадину я пригрел у себя на груди! Ну-ка, брысь отсюда, подстилка поганая! – он оттолкнул жену.

Лицо его оживилось и приобрело подобие румянца, глаза излучали гнев и готовы были испепелить в одночасье.

– Хоронить меня собрались со Степаном, с этим рыжим вором. Нет, хрен вам в бок. Не выйдет! Рано мне умирать, пока такие вот иуды по соседству живут. Ну-ка, давай мне борща, хватит над мужем измываться – всё молочко да молочко… Я тебе покажу ещё! Позови-ка Полинку, я ей всё про тебя расскажу, пусть дочь знает про мать…

Харитинья Игнатьевна бросилась на колени и запричитала жалобно и протяжно:

– Только не это, только не это! Не посрами меня перед детьми… Ведь я-то раскрылась, думала, что моя тайна уйдёт с тобой в могилу. Да лучше бы я тебе ничего не говорила… Вот бес меня попутал!

На причитанья выскочила Полина и тоже заголосила, подумав, что отец скончался. Терентий Агеевич, собравшись с силами, негромко, но внятно сказал:

– Ладно, хватит слёзы лить, дайте борща и катитесь по своим делам.

И, отвернув голову к стенке и прикрыв глаза, задумался о чём-то своём. В голове неотступно стучала мысль: «Стёпка подлец, ну и подлец! Молокосос, ведь младше меня года на три-четыре, а какой подлец…»

Потом вспомнились свои похождения по молодости лет и неизменные успехи на любовном фронте. Да, были в числе побеждённых не только вдовы или незамужние… Кое-кому и он рога наставил. Но вот чтобы ему, чтобы с его женой кто-то спал – этого он не мог себе представить, так пережить. Это всю жизнь, почитай, ходил с рогами. А этот-то рыжий гад посмеивался над ним всю жизнь. Может, и растрепал кому-нибудь…

– Так, всё, хватит хворать. Буду жить, и долго буду жить! – решил он для себя, произнося эти слова вслух.

Потрясение этого утра было настолько сильным, что он испытывал какой-то неведомый ему прилив сил, почти как в молодости. Теперь он точно знал, что не только не умрёт, но так же, как и прежде, будет жить, делать работу по дому, пить, есть, ходить, а Бог даст, может, и съездит в Ленинград и обязательно побывает на Чёрном море. И не дождётся Харитинья, чтобы похоронить его. Нет, ни за что. Детям он, конечно, ничего не скажет. Что позорить жену, да и себя на старости лет рогатым выставлять. Это ни к чему. А вот этого гада, Стёпку, больше на порог не пустит, это точно. Пошёл он, сукин сын, в болото.

Терентий Агеевич прожил с того знаменательного пятьдесят седьмого года ещё шестнадцать лет, похоронив на шестом году свою жену Харитинью Игнатьевну, которую все пять лет понукал и попрекал за содеянное в далёкой молодости. Спустя год после смерти жены он присмотрел себе бабку с соседней улицы и с ней доживал в согласии и достатке последние свои годы. Правда, в Ленинград и на Чёрное море он так и не выбрался, но зато побывал у дочери на Камчатке и был полон этими впечатлениями несколько лет.

Рассказывая друзьям эту историю, я всегда поражаюсь силе духа, силе слова, силе человека, которые не имеют пределов.