Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

Он отказался от бригадирства. Вот его логика. Бригадир отвечает за своих людей и отвечает за норму. Если бригада не выполнит норму, наказывают бригадира. Сам бригадир не работал, бегал по участку и погонял других, мог палкой огреть, имел такое право. На бригадирскую должность всегда были желающие, тот же бывший сутенер Романюк. В чем здесь выгода? Бригадир получал дополнительный паек. Но нужно писать отчет, вступать в отношения с начальством и, главное, заставлять людей. Фриц никого заставлять не мог, и, главное, ему было проще отвечать за себя. В конечном счете, бригадирами, в основном, оказались русские (наверно, потому, что им легче договориться с охраной и учетчиками), и все были люди разумные.

Вообще, как следовало из рассказа Фрица, моральные понятия, как их понимают свободные люди, в виде альтернатив и этических оценок, в лагере отсутствовали. Просто было нечто, какой-то предел, который проявляет себя, почти независимо от соображений морали. Из чего он состоит – из основ воспитания, стойкости, воли к жизни, но результат таков, что человеку проще умереть, чем изменить самому себе. Со многими так и произошло. Но отбора в иную сторону тоже не получилось, по крайней мере, на глазах Фрица. Потому что те, кто старался приспособиться любой ценой, оказались в той же могиле. К примеру, Романюк. Огромный мужик, известный черновицкий сутенер. Устроился бригадиром, погонял других, и все равно не выдержал.

Из всего их этапа уцелела десятая часть, не больше. Вывезли тогда из черновицкой тюрьмы человек триста-четыреста, вернулось тринадцать (вместе с Фрицем). Были те, кто освободился раньше, кого-то перевели, как сестру Фрица, в город на завод, но таких оказалось немного. Старики погибли все. Уцелели, в основном, крестьяне, люди, привычные к физическому труду. Остальные, даже здоровяки не выжили.

Сначала Фриц работал с напарником, потом отделился и стал работать сам. Получал с утра топор, пилу и шел на свой участок. Нужно было выполнить норму (высота пня не больше двадцати сантиметров, если выше – наказывали), обрубить ветви и распилить ствол на заготовки – по три метра десять сантиметров. Такие заготовки шли на крепеж для шахт. Он научился валить несколько деревьев сразу, подпиливая с таким расчетом, чтобы они падали одно на другое. Это значительно облегчало жизнь. При норме три кубических метра, он делал три с половиной. Это обеспечивало ему дополнительный паек. На доске передовиков красовалась его фамилия. Он стал работягой, и ничто другое его не интересовало.

Работы были разные. Строил узкоколейку. Заготавливал дровяные чурки для газогенераторов. Очень трудной была добыча торфа – топлива на зиму в торфяном окопе или шахте. Торф был очень тяжел, лопата обрывала руки. Занимался лесосплавом, сталкивали бревна по желобу, который тянулся с вершины горы в реку. Река была забита затонувшими стволами, и в самом желобе они постоянно застревали. Это была опасная работа. Летом их отправляли на разгрузку барж с продуктами на зиму – бочками селедки, капустой, картошкой. Очень трудно было корчевать пни. Лиственница высотой 30-40 метров в два охвата, длинные цепкие корни во все стороны. Даже трактором вытащить, было бы непросто. Но трактора не было. Была лошадь, и она не справлялась.

Все это пропало. Фриц видел своими глазами штабеля погибшего леса у опустевших лагерей. Там они и остались, уже наполовину сгнившие. Никто не вывозил, да, и невозможно было вывезти. Река была забита деревом. Все погибло бессмысленно – люди и лес. Столько лет с тех пор прошло, а Фриц до сих пор не может смириться. Все осталось под таежным мхом – погибший лес и могилы.

Последним местом, где он оказался, был лагерь с женской зоной. Женщин за территорию не выводили, они занимались лагерным хозяйством. Одна из женщин услышала его фамилию. Свела с сестрой, она оказалась здесь же. Общались недолго, сестру перевели дальше в Казань на фармацевтический завод. Это был первый послевоенный год, теперь их считали интернированными. Редко, но стали освобождать, пока по одному. Румын или тех, у кого были родственники в Румынии, которые могли оттуда похлопотать. Для остальных все оставалось по-прежнему, стали, правда, давать выходной – раз в месяц.

Что в итоге. За время пребывания в лагере Фриц овладел многими рабочими профессиями. Ни одна из них ему потом не пригодилась, но он обучился главному, искусству выживать. Научился русскому языку. За все время он видел несколько обрывков газеты, лишь в последний год, когда стало чуть свободнее, стали попадаться книжки, и он стал читать. Будущее он совершенно не представлял, считал себя гражданином Румынии, и был намерен, если когда-нибудь выйдет на свободу, отправиться именно туда. Друзей или каких-либо теплых впечатлений от лагеря не осталось. Самое сильное, что сохранилось – чувство злобы против системы, которая загнала его в лагерь, против бессмысленного уничтожения людей. Зачем вывезли и уничтожили стариков? Почему их превратили в рабов, целью использования которых был не труд, а смерть от голода и издевательств. Ведь большая часть работы оказалась напрасной. Например, в сравнении с трудом тех, кого вывезли на работу в Германию. Потом у него была возможность сравнить. Там был тупой, тяжелый труд, но он хоть как-то вознаграждался отношением хозяина (байера), который как-то ценил труд своего работника (раба). Хотя бы (пусть из соображений выгоды) кормил раба, не давал умереть. А здесь… При этом сравнении Фрица переполняет злоба. Как ни странно, именно это чувство помогло ему выжить.

Комментарий. В рассказе о лагере Фриц впадал в противоречие. Конечно, он клял коммунистов. Но часто с тем же жаром опровергал себя: никакие они не коммунисты, просто негодяи. Дать последовательное определение системе, которая сделала его рабом и уничтожила его близких, он не смог. Судьба говорила за него.

Дорога домой. Последний год перед освобождением Фриц провел на заводе, где делали гранаты. Он уже знал об изменении своего статуса – интернированный. Но в остальном все осталось по-прежнему. Третьего мая 1947 года, как раз на подъем, в барак зашел надзиратель со списком и стал выкликать – ты, ты, ты, на вахту, на вахту, на вахту… По дороге Фриц отметил, майское утро было совершенно ясным и солнечным. Таким, наверно, и должно быть утро освобождения. Как уже говорилось, он не позволял себе ждать и надеяться. Чувства эти для лагеря разрушительны, так он считает.

На вахте им выдали ношеные сапоги (видно, списанные, военные), смену чистого белья, на каждого – 4 банки консервов (тюлька в томате) и буханку хлеба. Зачитали постановление об освобождении, вручили справки. На всех дали один путевой лист, документы полагалось получить по прибытии в пункт назначения. Нужно было следовать через нижний Тагил и далее до Свердловска. Туда группу сопровождал лагерный сержант, дальше в дорогу через Москву в Черновцы старшим назначался Фриц. Всего под его командой оказалось двенадцать человек, десять крестьян-буковинцев и два кишиневских еврея.

Освобождение было совершенно неожиданным и почти невероятным. Более всего убеждали сапоги и килька. На свердловском вокзале их задержали, осматривали долго, пересчитывали, но отпустили. Вид был, действительно, подозрительный, даже на фоне серой послевоенной толпы. Говорили по-русски они плохо, а страна жила шпиономанией. До Москвы добирались больше суток в общем вагоне на третьих багажных полках. Лагерникам там было самое место. Пока доехали до Москвы, съели кильку и хлеб. Что дальше? Только сошли на перрон, их забрали в отделение. Фриц отчитывался за всех. Фамилия, имя отчество. Где находились во время войны?

– Здесь все написано.

– Да, но где вы были во время войны?

–Тут написано.

– Вы воевали против нас?

– Нет.

– А куда направляетесь?

– Тут указано.

– Куда? В Черновцы? А что такое Черновцы?

– Это город.

– Где?

– Как где? На Буковине…

Еле объяснился. – Так вот, сидите здесь, пока вас не отправят, и ни шагу отсюда.

Страна велика, Черновцы были знакомы не каждому даже при исполнении служебных обязанностей. Но легко сказать, сидеть и не расходиться. Нужно было попасть на свой вокзал, ждать приходилось неизвестно сколько, без еды. Гольдфрухт решил искать румынское посольство. Подошел кишиневский еврей (он лучше других знал русский). – Прежде, чем идти в румынское, давайте сходим в еврейское. – А такое есть? – Есть? – Где? – Сами должны понимать.

Вдвоем отправились искать синагогу. Оказалось, сравнительно недалеко. Была суббота, людей в синагоге было много. – Кто, откуда? – Мы из лагеря… Евреи прекратили молиться и расселись вокруг. Фриц плохо знал идиш, выручил кишиневец. Все рассказал. Первый вопрос: – Сколько там в лагерях евреев?.. Второй, что вам нужно?.. Ответ понятен.

– Помогите. У нас ничего нет.

– Ах, помогите?.. – Евреи сняли шапку, пустили по кругу и набросали. Пять или шесть тысяч. Подарили часы, еще что-то.

Кишиневец часы взял себе, объявил – его заслуга. И с деньгами хотел словчить, Фриц не дал. Накупили еды (котлет и хлеба – вспоминает Фриц), система была карточная, но за живые деньги можно было купить, отнесли своим.

Пошли в посольство. Евреи в синагоге предупредили – расспрашивать на улице опасно, арестуют как шпионов. Но им повезло. Выбрали подходящего по виду прохожего. Тот рассказал. – А вы знаете, какой флаг? – Да, мы румыны. – Румыны? Ну, идите.

Отошли, кишиневец говорит: – Откуда ты знаешь, какой теперь флаг? Если они все там поменяли, так что они не могли флаг поменять?

Но и тут повезло, нашли посольство. Фриц был твердо настроен, ехать сквозь Черновцы дальше. Он считал себя румынским гражданином. У посольства дежурил милиционер, смотрел бдительно, но в здание пропускал. Старый особняк, не очень богатый. Народ толпился, видно, из Союза, но по-молдавски говорят, по-румынски. Только стали разбираться, и тут Гольдфрухту, буквально, привалило счастье. Такой у него был сегодня день. Спускался по лестнице человек – здоровый, красивый. Видно, из посольства. Знакомое лицо. Конечно, это – Николеску, с которым они служили в королевской гвардии. – Никулеску, ты?

Такое обращение Никулеску возмутило. – Как это ты? Кто вы такой? – Нынешний Фриц был мало похож на бравого гвардейца.

– Твой друг, Никулеску. – Гольдфрухт назвал себя. Николеску присмотрелся и даже слезу пустил.

– Боже мой, что с тобой?

Оказалось, Никулеску – секретарь посольства. Провел к себе в кабинет. Вышел, привел посла. Посол был с русской фамилией Лаптев. Добрый, хороший человек. Пожал руку Фрицу, кишиневцу и ушел. Видно, дал какое-то разрешение. Никулеску выслушал, спросил, что может сделать? – Едем на родину. Еще десять человек сидит на вокзале со справками. Простые сельские парни, по-русски не понимают. – А что у вас есть? – Ничего… Никулеску позвал посольского хозяйственника, распорядился, дать какое-то белье, еду на два дня. Хозяйственник смотрел удивленно, но Фриц заговорил по-румынски, и он потеплел. Отвез на посольской машине на вокзал.

До этого Гольдфрухт переговорил с Никулеску один на один, и тот его огорчил. Оказалось, все, кто жил в Черновцах до войны, теперь советские граждане и никакого отношения к Румынии не имеют.

– А тебя как взяли? Границу переходил? Что, в форме? С пистолетом? Ладно. Будем считать, ты военнопленный. Учти, это только для тебя. – И Никулеску выписал Гольдфрухту справку от посольства, что он – румынский гражданин и дожидается разрешения на выезд в Румынию.

– В Черновцах будешь показывать, – сказал Никулеску, – может, пригодится. Встретимся в Румынии. Потому что, – и Николеску провел ладонью поперек горла, – мне уже вот так.

Деньги и продукты поделили между всеми. Дорога до Черновцов оказалась сплошным праздником. На станциях шумно торговали. Ехали долго, но никто не жаловался, в хорошем вагоне, сытые, довольные. И чувство у Фрица было такое, что, хоть отчасти, должно вернуться, казалось, безнадежно утраченное ощущение прежней жизни. Почти все сошли раньше. Поезд пришел в город утром, и Фриц с тощим мешком за плечами, в рваных сапогах и лагерном бушлате прошел через знакомое здание вокзала в родной город. Он вернулся.

Возвращение. Было ранее утро, только пошел трамвай, но Фриц решил подняться в город пешком. По этому спуску он постоянно ездил на велосипеде на дачу, каждый камень был знаком.

Нужно сказать, это было не простое возвращение. Благополучным людям такое трудно вообразить. Видение города было одним из самых заманчивых в его лагерной жизни, все эти годы он запрещал себе думать о нем. Там город оставался сказкой. Сейчас он переживал душевный подъем, буквально, восторг. Вот сейчас он начнет встречать знакомых, друзей. Узнает, что и как, вернется в прошлую жизнь.

Черновцам повезло, во время самой разрушительной из войн, город остался цел, его пощадили наступающие и отступающие армии. Тот прошлый город был полон родственников, друзей, знакомых. Издали казалось, они должны быть здесь и сейчас, стоит только вернуться…

Но нет, никого он не узнавал, чужие озабоченные лица. Разочарование было полным. Среди редких прохожих не оказалось ни одного знакомого. Было уже около восьми, когда встретился… так и есть – Вилли Карцнер, товарищ по Хасмонею. Отец – председатель еврейской общины Черновцов.

– Виля, ты? Боже мой…

– А вы кто? Фриц? Откуда? Из лагеря? – Карцнер повернулся, готов был бежать.

– Подожди. Ты куда?

– Нет времени, опаздываю на работу.

Что дальше? Как распорядилось время! Ведь считался брат, клятву на крови давали.

На каком языке они разговаривали? На немецком, или плохом русском? И что хуже? Неудивительно, что старый знакомый перепугался. Встреча вернула Фрица с небес на землю, пора было устраиваться и начинать жить.

Для начала нужно было подыскать жилье. Фриц поразмышлял и пошел к Цухрухту. Наугад, никаких сведений о нем не было. Цухфрухт – санитарный врач был другом отца, к нему Фриц зашел в день побега, но не застал. У доктора был небольшой дом. Фриц поднялся на крыльцо и дернул шнурок звонка.

Цухрухт открыл и даже не очень удивился. – А это ты? – Был он очень худым и выглядел больным, пожалуй, похуже Фрица. Провел его в дом, расспросил. И объявил, что сыну своего друга он отказать не может. Комната свободная у него есть, Фриц может остановиться. Спросил буднично – есть хочешь? Посадил за стол. Накормил. Конечно, дальше Фриц должен был рассчитывать на себя сам. Но оказалась приятная неожиданность. Остались два чемодана с семейными вещами. Цухрухт вернул в целости, в том числе, приданое сестры, пролежавшее еще с двадцатых годов. Меховая горжетка. Ковер у Цухрукта на стене висел, Фриц его вспомнил. – Ах, да, да. Цухрухт не стал спорить. На первое время это должно было помочь. Сам Цухрухт предупредил, он человек бедный, еле сводит концы с концами.

Последнее было неправдой. Фриц это узнал, собственно, об этом знала половина старых горожан. Цухрухт по-прежнему работал санитарным врачом, обходил магазины, проверял чистоту. За доброе отношение ему платили. Но вот беда. Изворотливый Цухрухт никак не мог просчитать историческую перспективу. Когда-то, как и все черновчане, Цухрухт был австрийским подданным. Это его устраивало, к любой религии австрийцы относились терпимо. Потом власть переменилась и в интересах карьеры Цухрухт решил примкнуть к титульной румынской нации. Это не запрещалось. Из Теодора Цухрухт превратился в Тодора и крестился в православную веру. Чтобы завершить обряд сильным жестом Цухрухт перенес кости матери с еврейского кладбища на православное. Годы прошли и перед войной Цухрухт женился на буковинской помещице, старинного польского рода. Баронесса она или кто-то вроде, видно только, что у баронессы не было одной руки. Говорили, что она богата, хоть достоверно этого никто не знал. Теперь она продавала вещи на базаре.

Фриц торговать не умел и не хотел, баронесса продала содержимое чемоданов (вещи сестры он сохранил), ковер, большую часть выручки забрала себе. Фриц не проверял. Одевались они удручающе бедно и жили также. Цухрухт перешел в католичество. Говорили, что поляков будут отпускать на родину, и Цухрухт был наготове. Как новоявленному католику ему нужно было себя проявить, и он принимал деятельное участие в жизни польской общины. Занимал там какой-то пост. Местные поляки к нему постоянно ходили.

Вообще-то, к Цухрухтам у Фрица претензий не было, его приютили и вещи (неожиданно для Фрица) вернули. В те же дни, он пошел регистрироваться в милицию – в трехдневный срок с момента приезда. Предъявил лагерную справку об освобождении. Где остановился? Как думает жить? В ответ на последний вопрос Фриц показал бережно хранимую бумагу, что он является гражданином Румынии.

Бумагу в руках недоверчиво повертели, но отношения с Румынией налаживались, что и как было пока неясно, и Фрица отпустили на неопределенное время, посоветовав далеко не отлучаться и быть на виду. Фриц так и поступил, он надеялся на Румынию. Тут как раз проследовала в Бухарест сестра. Неизвестно как, но о пребывании Фрица в Черновцах стало известно сразу и многим. Как-то он сидел у знакомого в парикмахерской, вбежал мальчишка и сказал, что сестра ждет на вокзале. Как его отыскали, непонятно. Сестра проехала, так они тогда и не встретились, но из Бухареста на адрес Цухрухта стали приходить письма. Как-то Фриц из окна увидел почтальона, тот вручил Цухрухту письмо. Письмо, как письмо, Фриц ничего не заподозрил. На следующий день почтальон прошел мимо, а Цухрухт заглянул к Фрицу: – Вот, тебе только что принесли… Письмо было плохо заклеено и, видно, побывало в чужих руках. Конечно, это было неприятно, но Фриц уже свыкся со своим положением. Многое он понял, лагерь научил.

Понемногу стали проявляться довоенные знакомства. Кое-кто уцелел, вернулся из лагеря, из ссылки. Как-то он встретил человека по фамилии Шерф, несчастного, хуже некуда. Почему Фриц его помнил? Родственник этого Шерфа был некий Марик Фиш, владел в Черновцах крупным магазином – стекло, хрусталь. Четырехэтажный универмаг. Потом Фриц с ним в тюрьме сидел. А этот Шерф был братом его жены. Марик так и остался навеки в лагере, а этот Шерф вернулся. Никого нет, друзей нет, родственников нет. Шерф жаловался. Ни пенсии, ни работы. Вот так и ходит. Совсем один. Это они встретились с Фрицем. Постояли посреди улицы, поговорили, сейчас так, а завтра, кто знает… На следующий день Шерф покончил с собой. Повесился.

Был бывший адвокат Клиглер, знакомый отца. Ходил все время в состоянии страшного возбуждения, не поймешь, может, сумасшедший. Наткнулся на Фрица. – Почему ты не остановился с Л., прошел, не поздоровался?..

– Я его не узнал, если он меня увидел, почему сам не подошел?..

– Ха. Потому, что он такой бедный, ему было стыдно к тебе подойти…

Такие были разговоры, и, действительно, было немало таких, беднее Фрица. Жизнь приобрела фантастический характер, и, главное, люди очень изменились. Весь круг прошлого общения – богатых, уверенных в себе буржуа. Они были сломлены. Удивительно было наблюдать.

Но были, кто жил богато. Эти знали русский язык, умели договариваться с чиновниками. Расхватали квартиры, оставшиеся от сбежавших румын. Пошли взятки, пошли махинации, Черновцы стали городом наглым и циничным. Верховодили, конечно, пришлые, но люди под ними не терялись. Полковник юстиции Рябец был одним из заместителей Вышинского на Нюренбергском процессе. Жена его – еврейка делала с полковником, что хотела, и заодно с Черновцами.

Цухрухт откровенно шпионил, и оставаться у него Фриц не хотел. Приютил на первое время, и за это спасибо. Друг Фрица жил с матерью и сестрой. Нашел Фрицу комнату по соседству, стол, кровать, стул. Хозяйка предложила готовить, но Фриц отказался. Зачем? Он был свободен. А пока подобралась компания из старых черновицких знакомых. Собирались, пили чай. Каждый ждал чего-то, не очень представляя, чего.

Терять и вправду было нечего. На работу он не устраивался, тянул, пытался выбраться в Румынию. Пока его не трогали, и Фриц расширил круг своих поездок. В селе за несколько десятков километров от Черновцов у него был довоенный приятель Аркадий. Первая выезд был к нему. Сначала поездом, а от станции более десяти километров до села.

Аркадий сначала не узнал Фрица, как не узнавали многие, но искренне обрадовался. Даже прослезился. Село жило спокойно и зажиточно. На то были причины, в районе по ночам хозяйничали бандеровцы. Продукты не вывозили, чтобы не ожесточать крестьян. У Аркадия было несколько профессий, официально он работал парикмахером. Нагрузил Фрица бараниной, яйцами, творогом. Дал мешок картошки и помог подвезти до станции на подводе. Фриц вернулся богатым человеком. В городе нашел тележку и привез продукты домой. Свёл дружбу с женщиной, которая заведовала неподалеку молочным пунктом. Выпил разом стакан сливок и пережил тяжелое расстройство. Желудок отвык от жира. Но в общем, жизнь налаживалась.

Комментарий. Если бравый лейтенант румынской армии был сравнительно понятен и прост, то в советское время колоритная и разноплановая личность Фридриха Бернгардовича стала затуманиваться. Как упоминалось в начале повествования, источников для составления биографии Фридриха Бернгардовича было два. Его рассказ и его же интервью, которое случайно попало мне в руки. Это интервью (очень плохого качества и частично вовсе неразборчивое) было интересно тем, что открывало другую сторону жизни Гольдфрухта, его сотрудничество с органами НКВД-МГБ. Иначе события бурной жизни Фридриха Бернгардовича выглядели бы уж слишком удивительными. А так все, похоже, становилось на свои места. Очевидно, что при всей аполитичности (впрочем, вряд ли следует считать нелюбовь к власти состоянием аполитичным) и, возможно, вопреки своей воле, Фридрих Бернгардович стал бойцом невидимого фронта. К этому можно относиться по разному. В конце концов, профессия эта встречается во всех странах и не вызывает, по крайней мере, априори, морального осуждения. Выбора не было. Человек попал на крючок. Каждый сам отмеряет себе меру добра и зла и улаживает отношения с собственной совестью. Среди поучающих моралистов и демонстративных правдолюбцев нашего времени оказалось достаточно своекорыстных и лицемерных персонажей с весьма двусмысленной биографией.

Разночтения в рассказах начались с похода на Бухарест. По одной версии, поход происходил исключительно по инициативе самого героя с благородной целью, повидать сестру и решить, как быть дальше. То есть, это был почти побег. По другой, все было не совсем так. Что из этого выбрать? Более интересная версия оказалась и более полной, задним числом убеждала больше, в ней было много деталей, придумать которые стоило бы труда и воображения, и незачем.

Поход на Бухарест. Фриц не работал, намеренно тянул с устройством и напряженно размышлял, как быть дальше. Жил без документов, по справке об освобождении. Старался держаться незаметно, но когда сестра проезжала в Бухарест, его нашли неожиданно быстро. Потом стали приходить письма от сестры, как-то сам по себе отыскался его адрес. Письма совершенно откровенно вскрывали. Сестра жаловалась на трудности жизни и мечтала о встрече. Одинокая больная (в Бухаресте у нее возобновилась астма) женщина. Он собрал остатки приданого сестры (те, что сохранил Цухрухт), уложил в чемодан и переслал в Бухарест с оказией. Чемодан дошел благополучно, сестра подтвердила. Для приграничного города, пропитанного шпиономанией, такая вольность в общении с заграницей (хоть и близящейся к социализму) была явно недопустимой. И если Фрицу это сходило с рук, то совсем не значит, что всевидящее око дремало.

Как-то на базаре он случайно разговорился с крестьянкой из села Вышняя Городица. Это в районе Путилы (нынешняя Ивано-Франковская область), гуцульские места. Спросил, как им там на границе? Далеко? Километра два? И как стерегут?

– Ходят пограничники.

– Часто?

– Когда часто, а когда напьются…

Места эти были Фрицу знакомы по прежним временам. Крестьянка вдруг заговорила по-румынски, глядела понимающе, испытывала. Он договорился подъехать за продуктами, но туда нужен был пропуск, и он не решился.

Потом, когда он уже жил по новому адресу, пришла женщина, совсем безликого вида. Сообщила скороговоркой. Вам привет от вашей сестры… – Где письмо?.. – Письма нет, но можете с ней увидеться… – Как увидеться? Она в Бухаресте… – А вот так. Если хотите, сможете ее увидеть. Завтра с утра подойдете, куда я скажу, ничего с собой не берите, денег не нужно, еду на один раз, и хватит.

Женщина исчезла. Ночью Фриц размышлял. Конечно, это не просто так. Лучше поостеречься. Но ведь сестра. Когда еще? Открывалась какая-то другая жизнь. Он собрался и пошел. Встретились на улице, женщина отвела за угол и показала поджидавшего в сторонке человека крестьянского вида. Велела идти за ним, не приближаясь. Сама исчезла, а мужчина повернулся и пошел, не оглядываясь. Фриц заторопился следом.

Так они прошли километров двадцать, и уже далеко за Черновцами оказались на околице какого-то села. Только тут мужчина остановился, подождал, бросил пару слов по-румынски. Сам чернявый, лицо молодое, неглупое, скорее, городское, бритое. Присели, человек угостил папиросой.

– Хотите границу перейти?

– А ты можешь перевести?

– Смотря кого. Вы кто такой?

– Лейтенант румынской армии. Был в плену. Хочу на родину. Но не выпускают…

Провожатый еще подумал и заговорил более уважительно.

– А что господин лейтенант будет в Румынии делать?

– Это мое дело, твое – меня перевести.

– А если румынские пограничники задержат? Назад отправят. Большие неприятности будут. И господину лейтенанту, и мне.

– Что могу сказать? Рискую.

– А вы надолго туда?

– Не знаю. Ты переведи. Сколько возьмешь?

– Сто долларов.

– Я тебе честно скажу. При мне денег нет. Если вернусь в течение двух месяцев, сам с тобой рассчитаюсь. Если нет, дам тебе адрес в Черновцах (у Фрица по этому адресу жила подруга), я ее извещу, придешь и получишь.

Проводник подумал, внимательно оглядел Фрица. Тот подготовился к походу. Одевались по обе стороны границы одинаково, Фриц легко мог сойти за румына.

– Сразу можете идти? Тогда отойдите с дороги, присядьте, чтобы на глаза не попадаться и ждите. Я вечером буду.

Часа через два, когда совсем стемнело, он появился. Ночь была светлая, хорошо видно. Принес поесть – сало, хлеб. Сам переоделся – сапоги, фуфайка. Через плечо карабин. И пошли сквозь лес. Куда-то в горы. Бродили по лесам целую ночь и целый день. Фриц был настороже. Печальный опыт перехода границы у него уже был. Но теперь (он чувствовал) должно получиться. Чем он рискует? Отправкой в лагерь, новым сроком? Но, если так, его могли арестовать в Черновцах. И пристрелить могли, если бы захотели. Значит, здесь другое. Он твердо решил идти до конца.

В неволе и на свободе Фриц немало времени провел в лесу, умел ходить, и вообще чувствовал себя легко. Проводник тем временем изучал обстановку. Видно было, в лесу он человек свой. Несколько раз осторожно перебирались через дороги и тропы, выжидали, пролежали несколько часов в пустой хате. Наконец, подобрались совсем близко к колючей проволоке. Но и тут проводник не стал спешить, внимательно осмотрелся, и они пошли дальше. Фрицу пояснил – много новой проволоки. Границу недавно укрепляли. Вообще, они разговаривали мало, по-румынски, проводник называл Фрица исключительно господин лейтенант. Выбрали место и улеглись, дожидаясь, пока пройдет пограничный наряд. Метров двести оставалось до полосы и столбов с колючей проволокой. Место было довольно открытое, на верху горы, но, видно, проводник знал, что делал. Патруль увидели издалека – два солдата, без собак. Прошли, негромко переговариваясь, фонариком светили. Следующий дозор – часа через два. Проводник поднял стволом карабина проволоку. Лезьте. Вспаханной полосы не было, камень, немного песка, разровнять следы не составляло труда. Пока выжидали и осматривались, проводник подробно объяснил. Там внизу румынское село. Заходить нельзя, рядом в лесу – сараи, сено сушат. Сейчас там пусто, днем нужно укрыться в сарае, вечером идти дальше. Села по дороге – второе, третье – обходить, стараться дворовых собак не переполошить. У румын вместо пограничников жандармы, ясно, их следует остерегаться, но при встрече – вида не показывать, держаться уверенно. Объясняться, конечно, только по-румынски, по-русски – не понимаю. Из Бухареста приехали за продуктами, родственников ищете. Проводник перечислил названия сел, где, что, как выйти к железной дороге, где станция, все это он знал. Пожали руки, и Фриц переполз на румынскую сторону.

Выполнил все, как нужно. Даже встретил жандарма. На улице села (четвертое, там, где по расчетам проводника, уже было безопасно) проходил мимо, поздоровались, граница осталась далеко позади, и Фриц подозрений не вызвал.

Первый пункт, где Фриц думал остановиться, – Радовицы. Как раз по дороге в Бухарест. В Радовицах жила черновицкая подруга еще с довоенных времен, его тезка – Фрици Фишер, её отец владел крупнейшим в Черновцах магазином – фаянс и тому подобнее. Здешний адрес Гольдфрухт знал.

Сама Фрици и открыла.

– Кто вы такой? – После лагеря Фриц изменился, узнавали его не сразу.

– Фрици, ты со мной целовалась сто раз. Я Фриц, только не Фишер, а Гольдфрухт.

– Боже мой! Откуда ты взялся?

Если Фриц опасался, что бывшая подруга не захочет его знать, то напрасно. Вообще, с женщинами Фрицу везло. Сама Фрици и предложила, чтобы всё было в порядке, он должен пробыть здесь пару дней. Добраться до Бухареста без документов не просто. В поезде ходит патруль, а румыны ещё хуже, чем советские. Но скоро в Бухарест поедет один человек. С ним будет проще.

Два дня Фриц отдыхал. На улицу не показывался. Нужный человек оказался из еврейской организации, которая переправляла евреев в Израиль. Все, конечно, секретно, но люди друг друга знали. Человек часто ездил в Бухарест, имел опыт. Документы в порядке. Фрицу выдали какую-то бумажку, без фотографии, на первый случай. Только, чтобы доехать. Расцеловались. Фрици спросила: – Думаешь возвращаться?.. – Не знаю, как получится…

Адрес, телефон сестры Фриц знал. Немного денег дал новый знакомый. Расспрашивать в Бухаресте, как проехать, он не решался, но все сложилось удачно. К телефону подошел Ноах Лер. Лер – друг отца по масонской ложе, имел в Черновцах большое производство мыла. Успел уехать с семьей за день до советского вторжения, был в Бухаресте состоятельным человеком. Поселил сестру у себя. Помог ей устроиться в аптеку, денег за жилье не брал.

– Кто это?.. – Фриц… – Какой Фриц?.. Боже мой. Где ты? На Северном вокзале? Никуда не уходи, я за тобой сейчас приеду.