Текст книги "Как умереть легко"

С.А.Данилюк
Как умереть легко

Часть 1. Фосфорные спички

1

Что такое супружество? Когда по учащённому дыханию жены ты безошибочно определяешь, о чём пойдет речь, и с какой целью заводится разговор. А по морщинке на переносице догадываешься, что она пытается от тебя скрыть.

Когда жена на кухне подняла зазвонившую трубку и не сразу ответила, Заманский напрягся от нехорошего предчувствия. Когда она сдавленным голосом произнесла: «Витя, возьми! Это из России», – он понял, что случилось несчастье. А когда прибавила: «Лёвушка звонит», – сердце Заманского сжалось. С Лёвушкиным отцом, Зиновием Иосифовичем Плескачом, он в последний раз общался по скайпу два месяца назад. За год до того внезапно умерла жена Зиновия, Лидушка, – во сне оторвался тромб. Смерть её обрушилась на Зиновия, будто цунами на сонный пляж. Известный тульский антиквар, по-еврейски умудрённый, устойчивый к ударам судьбы, впал в глубочайшую депрессию. Заманский на похороны не успевал и добрался до России лишь на сорок дней, – и то по настоянию Лёвушки, напуганного беспробудной скорбью, в которую погрузился отец. Заманский и сам не на шутку перепугался, когда в аэропорту вместо полнокровного пятидесятилетнего сибарита с неизменной ироничной складочкой возле губы встретил его поникший, осунувшийся подстарок. Натужная улыбочка на измождённом лице казалась наспех приклеенной. Зиновий привёз друга в свой стилизованный под замок коттедж, стены и лестничные проёмы которого оказались увешаны фотографиями и портретами покойной. Со скорбным видом провёл Зиновий гостя по этажам. Заводил в гостиную, показывал на китайскую вазу: «Эту вещь Лидушка особенно ценила», – и по ложбинкам впалых щёк стекали слезинки. Садились за стол, он оглядывал приготовленные приборы, возмущенно хватал вилку: «Как можно! Это ж её любимая!» И спешил переложить в отдельное, потаённое место.

– Видишь, как оно перевернулось! – простонал он. Заманский увидел, – Зиновий Плескач превратил собственный дом в пантеон, в котором медленно угасал, вяло барахтаясь в сладкой патоке воспоминаний. – Значит, так, немедленно выбираемся из этой клейкой паутины, – рубанул наутро Заманский. – Хочешь – ко мне в Иерусалим. Антиквару там раздолье. Нет, двинь в кругосветное путешествие эдак на полгодика. Лучшего лекарства от хандры человечество не придумало. Плескач вяло соглашался. И продолжал соглашаться последующие месяцы, что общались они по скайпу. Но все усилия Заманского вывести друга из состояния апатии оставались тщетны. После смерти жены Зиновий разошёлся с многолетним партнёром по бизнесу, оставив ему общий магазин; в комплексе «ИнтерСити» купил под антикварный салон двухсотметровое помещение, расставил по стеллажам экспонаты и часами просиживал в разлапистом, времён Георга Второго, кресле. Разглядывал альбомы или переводил оцепенелый взгляд с бронзовых канделябров на торшеры в стиле Рококо, со столового серебра на голландскую акварель. Зачастую там же и ночевал. Особенно по будням, когда не ждал приезда сына. Лёвушка по окончании политехнического университета поступил в аспирантуру МГУ, осел в Москве, в квартире, купленной для него родителями. А в Тулу приезжал на выходные поддержать безутешного отца. К антикварному делу совершенно равнодушный, он грезил необыкновенными научными изысканиями – с Нобелевской премией на выходе. Отец, мечтавший о продолжателе династии, увлечение сына не понимал и не принимал категорически, оценивая едва ли не как предательство.

Как-то в разговоре с Заманским он обмолвился, что из-за Лёвушкиного отступничества жизнь окончательно оскудела, и он всё чаще обращается к мыслям о смерти. – О чём ты? – возмутился Заманский. – Станет сын антикваром – не станет, но без тебя ему в жизни придётся совсем худо. Сам же плакался, что в двадцать пять он всё тот же неприспособленный домашний ребёнок. Да если бросишь его одного на этом свете без опоры, как думаешь, какими звездюлями тебя Лидушка на небесах встретит? Заманский обратил разговор в шутку. Но страх за друга поселился в нём нешуточный. Он связался с Лёвушкой и принялся уламывать ради отца вернуться на время в Тулу и хотя бы попробовать вникнуть в антикварное дело. А там чем чёрт не шутит… Лёвушка полагал, что чёрт уже подшутил над их семьей, и подшутил жестоко. Но всё-таки, сам ли или поддавшись на уговоры Заманского, перебрался в Тулу. Возвращение сына, и, главное, согласие его перенять отцовскую профессию, подействовало на Зиновия самым целительным образом. Он воспрял духом, заговорил о совместных семейных проектах, расхваливал смышлёного, на лету схватывающего Лёвушку. Мечтал, как станет потихоньку передавать наследнику наработанные связи. Даже поведал, что поддался на уговоры сына поездить по миру, и на днях они вдвоём улетают в тур по Италии. «Особенно жду – не дождусь Флоренции. Представляешь, галерея Уффици – своими глазами?!» В надтреснутом голосе его Заманский расслышал хорошо знакомые по прежним временам нетерпеливые звонкие нотки. Казалось, кризис миновал. И вдруг – этот звонок. Заманский безысходно поднял трубку. – Отец? – бросил он в пустоту. – Да, – глухо ответил Лёвушка. – Сердце? Лёвушка замешкался. – Не понял? Сердце? Инсульт?! Ну!.. – Сам, – прошелестело издалека. – Покончил с собой. Отравился коллекционными спичками. Лёвушка подождал, выжидая реакции собеседника. Заманский молчал, подавленный. – Хотим похоронить как можно быстрее, желательно завтра. Папа сутки пролежал на жаре в салоне, – пояснил Лёвушка. – Впрочем, сейчас уточню…Да, следователь не возражает. Дядя Вить, может, хотя бы на девять дней успеете? В Тель-Авиве же проблем с билетами нет, – голос его просел. – Вылечу как только смогу, – пообещал Заманский, разъединяясь. Он так и не выбрался на помощь к живому. Оставалось воздать почести умершему.

– Что, господин следователь, помчишься дело расследовать? Застоялся за пять лет, – жена распахнула платяной шкаф и, полная сарказма, постучала по тремпелю, на котором побрякивал медальками парадный мундир полковника юстиции.

Намёк был прозрачен: в прежние времена Заманский под видом оперативных дежурств и засад не раз и не два исчезал из дома на несколько суток.

– Да нет никакого дела! – буркнул он. – Зиновий сам… свёл счёты с жизнью.

Сконфуженная жена задвинула мундир на место. – Значит, не смог-таки без неё, – завистливо рассудила она. В глазах читался упрек: ты-то, случись что со мной, небось, живо отхватишь бойкую бабёнку, да и заживёшь в своё удовольствие.

– Вешаться бы точно не стал, – подтвердил её худшие опасения Заманский.

Не в силах снести такую обиду жена вспылила.

– Прям завтра и полетишь? Уж забыл, что обещал Аську свозить на Мёртвое море. Она ткнула пальцем на комнату, в которой отсыпалась дочь. – Мёртвое море может подождать! – огрызнулся Заманский. – Это мертвец может подождать! – Никто ждать не будет, – на пороге своей спаленки в пижаме потягивалась со сна дочь. Девчушка, которую пять лет назад ввезли они в Израиль шустрым пятнадцатилетним огоньком, вытянулась и обратилась в стройную, много выше приземистых родителей, рыжеволосую деву. Только-только отслужила она в Израильской армии. Впереди ожидали каникулы и – мамины кнедлики. Так полагал Заманский. Своенравная Аська рассудила иначе. – Я лечу с тобой в Тулу, – объявила она отцу. – Пора побывать на исторической родине. Заодно одноклассниц бывших повидаю. Ссылки на мрачный повод поездки действия на упрямую Аську не возымели. Да и жена тут же поддержала её. Присутствие дочери было для неё гарантией, что, оказавшись за две с половиной тысячи километров от дома, блудливый муж будет, хоть под каким-то, но присмотром.

2

Долговязый следователь Лукинов, примостившись за ломберным, восемнадцатого века, столиком, корпел над протоколом осмотра места происшествия. Краем уха прислушивался к телефонному разговору, что вёл сын покойного, двадцатипятилетний очкарик Лев Плескач. Длинный и нескладный, как пожарная кишка. Дождался, когда он разъединится.

– Не с Заманским, часом, разговаривал? – полюбопытствовал Лукинов. Лёвушка, несколько удивленный, кивнул. – Приезжает, стал быть? – Они с папой друзьями были. – Что ж? Имеет право. Граница пока не на замке, – непонятно констатировал Лукинов. В следующую секунду, ощутив приближение рвотных потуг, нашлёпнул на нос влажный платок.

За прошедшие жаркие сутки тело самоубийцы подверглось стремительному разрушению. Несмотря на распахнутые окна, в антикварном салоне стоял сладковатый запах разлагающейся плоти.

Понятые – секретарши из соседнего офиса – жались к входной двери, поближе к коридору, где можно было глотнуть свежего воздуха. Казалось, от смрада страдал и сам покойник, утонувший в георгианском кресле. Редкие волосы слиплись на округлом черепе кружочками лука на промасленной сковороде. Правая рука вцепилась в львиную морду на поручне, свесившаяся левая уперлась в застекленный журнальный столик, на котором меж бокалом виски и блюдцем с салями и баклажанами валялась красочная старинная коробка с длиннющими, размером с карандаш, спичками. Судмедэксперт Брусничко, массивный, бородатый, потряхивая седыми патлами, увлеченно копался пинцетом в распахнутом, будто топка, рту покойного. В углу обширного салона пухлотелый эксперт-криминалист Родиченков водил кисточкой по подоконнику. Вроде бы в поисках отпечатков пальцев. Но на самом деле кисточкой махал совершенно механически, не глядя, – будто двор подметал. Затуманенный взгляд Родиченкова метался по стеллажам меж пузатыми надраенными самоварами, потрескавшимися иконами в тусклых окладах, старинными картинами в богатых, орехового дерева, рамах. Особенное внимание его привлекала расставленная на отдельном стеллаже экзотическая коллекция нэцке, изображавших сцены совокупления. На округлой физиономии криминалиста блуждала предвкушающая улыбка. Подметивший это Лукинов обеспокоенно нахмурился: тридцатилетний капитан полиции уже дважды попадался на мелких кражах с места происшествия. – Много пальчиков наснимал? – прикрикнул Лукинов, возвращая криминалиста к действительности. Родиченков неохотно отвлёкся от созерцания чужого богатства. – Откуда здесь посторонним пальчикам взяться? Только реактивы изводить. Кто в эдакий бункер, кроме своих, проникнет? Он принялся закручивать и метать в пузатый портфель разбросанные по подоконнику баночки, ухитряясь не побить одну о другую. – Вот почему так по жизни? Одним всё, а другие – склянки вонючие на себе таскают, – пожаловался Родиченков. – Да ещё от такого богатства и – чтоб добровольно концы отдать! Уму непостижимо. – Уж ты бы нашел, как распорядиться, – не отрываясь от работы, уел его Брусничко. – Чего хитрого? – замечтавшийся Родиченков даже не заметил издёвки. – Распродать на барахолке, и до конца жизни живи-припевай. – Кто б сомневался, – хмыкнул Лукинов. – Панорамный снимок не забудь сделать, – напомнил он. – Как раз собирался, – соврал Родиченков; с кряхтением извлёк из баула фотоаппарат. В салон, перемигнувшись с симпатичными понятыми, вошел длинноногий опер из местного райотдела. Молча протянул следователю набросанную от руки справку. Не дожидаясь вопроса, отрицательно мотнул головой. Лукинов по косой проглядел справку. Опрошены соседи по этажу, уборщицы, ночные сторожа. Осмотрен журнал на вахте. Прокручена видеозапись на входе в подъезд. Все входившие и выходившие в вечернее время идентифицированы как сотрудники магазинов и офисов на нижних этажах. Никого, кто гипотетически мог бы оказаться посетителем антикварного салона, среди них не выявлено. Самого Плескача в последний раз видел вахтёр четвертого подъезда. С его слов, Зиновий Плескач вместе с сыном вошел в здание восьмого июня, в районе десяти часов утра. В потоке людей прошли к лифту. Младший Плескач через час вышел из здания, сел на стоянке у подъезда в свой внедорожник и уехал. Старший до конца дежурства, а именно – до восьми утра девятого июня, не спускался. Вахтёр совершенно этому не удивился, – все знали, что Плескач нередко ночует у себя наверху. Лукинов кивком отпустил опера. Для очевидного самоубийства работу тот проделал вполне качественную. Да и остальным пора сворачиваться, пока от трупного дурмана сами не окочурились. Он заставил себя вернуться к протоколу осмотра места происшествия, который из-за духоты давался с трудом. «Так, – забормотал Лукинов, перечитывая написанное. – Стало быть, прямоугольное помещение 200 квадратов; стальная дверь со сложной системой запоров без признаков внешних повреждений. Четыре окна размером…, витые решётки, запертые изнутри. Система сигнализации не нарушена. Видимых следов проникновения нет. Внешний порядок в салоне не нарушен. Со слов сына и компаньона покойного, все предметы антиквариата на месте». На лист бумаги плюхнулась и растеклась жирная капля пота. Лукинов досадливо отёр лоб. – Подтверждаешь, стал быть, что из ценностей ничего не пропало? – уточнил он у Лёвушки. – Визуально как будто всё на месте. Но у папы для меня был приготовлен подробный список. Вот! – Лёвушка, торопясь, извлёк из секретера свёрнутую, стилизованную под свиток длинную опись антиквариата. – Всё требовал, чтоб я его чуть не наизусть выучил. Получается, – готовился. Плескач-младший взрыднул. – Ну, будет, будет. Все равно не вернёшь, – неловко утешил Лукинов. – Давай коротко пробежимся по твоим показаниям. Он извлёк заполненный протокол допроса потерпевшего. – Стал быть, восьмого утром выехал в Белёв в командировку. В течение дня и вечера отец не отвечал на звонки. – Был вне зоны действия сети, – подправил Лёвушка. Лукинов не возражая внёс поправку. – Сам не звонил, – продолжил он скороговоркой. – К ночи обеспокоился, поскольку отец после смерти матери легко впадал в депрессию. Прервав дела, под утро девятого выехал в Тулу. – Перед этим среди ночи позвонил нашей уборщице, – напомнил Лёвушка. – Она ждёт под дверью. – Да, да, – согласился Лукинов. – Едва въехав в Тулу, – сразу в салон. В восемь утра, открыв, обнаружил тело отца. Рядом коллекционную коробку с фосфорными спичками девятнадцатого века. Всё так? Лёвушка подтверждающе кивнул. – Подписывай. Внизу. «С моих слов записано верно, мною прочитано». Поскольку самоубийство сомнений не вызывает и заявлений о пропаже ценностей не поступило, салон опечатывать не буду. После нашего ухода запрёшь дверь, решётки, поставишь опять на сигнализацию. И можешь заниматься похоронами. А дня через два заедешь, подробно передопрошу…Что-то не так? – встревожился он. Лёвушкины губы задрожали. Зрачки от ужаса расширились. Следуя его взгляду, Лукинов увидел, что Брусничко, сопя, навалился на мёртвое тело, вжал его коленом в кресло, и со скрипом и скрежетом орудует во рту покойника увесистым скальпелем. Ухватистые руки хирурга ходили рычагами.

– Отставить! – рявкнул следователь. Брусничко оглянулся недоумённо. Наткнулся на ошарашенное, готовое взорваться воплем лицо сына, на глазах которого глумились над телом отца. Лёвушка, обхватив пальцами виски, выбежал из комнаты.

– Палыч! Мозги иногда включать надо! – жёстко выговорил медику Лукинов. – Да у него одного жевательного зуба нет. Туда спичка угодила, – без инструмента не вытащишь. – А в морге это сделать было нельзя? Ты б ещё при сыне грудину ему пилить начал. – Увлёкся, – скупо повинился суд – медэксперт. С площадки этажа донёсся хрипловатый басок. Лукинов раздосадованно поморщился, – он надеялся закончить до появления начальства. В салон вошел руководитель следственного управления области Геннадий Иванович Куличенок. Человек без шеи. Лысый череп мыслителя казался вколоченным прямо в крутые плечи. – За лифтом еврейчонок рыдает. Сын, что ли? – обратился он к Лукинову. Тот хмуро кивнул. – Что ж? Его дело – рыдать, а наше дело – закрыть дело, – нехитро скаламбурил Куличенок. Прошёлся вдоль стеллажей. Остановился перед коллекцией эротических нэцке. – Ишь каковы, – подивился он. – Совокупляются прилюдно. В прежние времена автора за порнуху бы посадили. А ныне: на тебе – искусство! На такое искусство мы сами большие искусствоведы. Куличенок, пребывавший в хорошем настроении, сально гоготнул. – Между прочим, больших денег стоит, – Лукинов в списке отчеркнул нужную строку, показал шефу. – Иди ты! – поразился Куличенок. – За что только люди готовы деньги платить. Не без усилия отвёл взгляд от фривольных фигурок. – Ну что, Лукинов? Похоже, картина ясная? Самоубийство?

– В хрустальной чистоте, – подтвердил следователь. Из дальнего угла донеслось язвительное кхеканье Родиченкова. На него удивленно обернулись. – Говорят, Заманский прилетает, – Родиченков, добившийся всеобщего внимания, повёл пухлым плечиком. – Как бы он это самоубийство наизнанку в убийство не перелицевал. Как все бездельники, Родиченков, вроде, не прислушиваясь, слышал всё, что говорится другими. – Как Заманский? Почему?! Откуда? – Куличенок, дотоле благодушный, всполошился. – Ну, приезжает! Что с того? – Лукинов неприязненно зыркнул на болтуна. – Заманский – друг покойного. И приезжает на похороны. Только и всего. – Вот как, – Куличенок озабоченно поскреб лысину. – Так точно, что отравился фосфорными спичками? – по-иному, требовательно обратился он к Брусничко. – Вдруг напутали? Брусничко насупился. Патологоанатом с тридцатилетним стажем, он имел репутацию профессионала вдумчивого и глубокого. Больше того, история самоубийств была его страстью. Говорят, старый циник не засыпал, не почитав на ночь «Анализ соматической патологии при завершенных суицидах». Или хотя бы, – не полистав картинки. Но и своенравием славился непомерным. Попытка поставить под сомнение сделанное им заключение выводила Брусничко из себя. Особенно, если исходила от человека, по его мнению, мало смыслящего. Отложив пинцет, он демонстративно оглядел начальника следствия. – Я к тому, что больно способ чудной, – теряясь под насмешливым взглядом, объяснился Куличенок. – Это ж надо, – спички фосфорные раздобыл. Будто никаких других путей, чтоб в мир иной уйти, не существует. – Живут не как все. И даже в мир иной не по– людски уходят, – поддакнул Радиченков. – Ишь ты, – «не как все». Суетимся, собственного прошлого не ведая, – назидательно произнес Брусничко. – Вот и изумляемся всякий раз, когда с необычным сталкиваемся. А это необычное, к вашему сведению, в девятнадцатом веке, пока не появились серные спички, чуть ли не основным способом самоубийств слыло. Особенно среди молодёжи, – на почве любовных психозов. Страшная штука была. Те, кто на их производстве работал, поголовно, говорят, от некроза челюстей умирали… Видали, какие звери? Разгрызи головку и – привет. Он вынул из коробки здоровенную спичку, продемонстрировал. – Одной такой за глаза бы хватило. А он аж три штуки для верности запихал. – Так, может, всё-таки насильно? – вновь вскинулся Куличенок. Нижняя губа Брусничко оскорбленно наползла на верхнюю. – Будя воздух-то молотить, – не считаясь с начальственным авторитетом, рубанул он. – Сам подойди глянь, если чего понимаешь. Ты попробуй такую махину взрослому мужику меж зубов запихать, и чтоб бесследно? А тут ни пятнышка, ни ссадинки, ни гематоминки ни на шее, ни на теле, ни на запястьях. Конечно, в морге с лупой прошарю. Но и без того очевидно, что всё сам проделал. Самоубийство как конфетка. Аж в обёрточке…Несите в труповозку. Он разрешающе кивнул мнущимся санитарам с носилками. Потянул с рук перчатки, – свою работу он закончил. Куличенок успокоился, – хоть и сварлив по – стариковски патологоанатом, зато дотошен. Заключению его можно было смело довериться, – за тридцать лет ни одного прокола.

И всё-таки весть о приезде бывшего «важняка» лишила начальника следственного управления равновесия. В дверях приостановился. Не повернув головы, погрозил толстым пальцем в сторону Лукинова. – Заманскому ни под каким предлогом, никакой информации! Приехал хоронить, вот пусть и хоронит! Он вышел. – Пять лет прошло, а до сих пор дрейфит, – ухмыльнулся Брусничко. – Станешь дрейфить, когда с такой сволотой, как Заманский, столкнёшься, – неожиданно вступился за начальника следствия Радиченков. – Хоть меня возьми. Сколько из меня этот жидяра при осмотрах места происшествия крови попил! Чуть не так, начальству стучал. А не так, по-евонному, всякий раз выходило. Вроде, стараешься. А у него всё претензии. И то, что в иудейство своё отбыл, так по мне и слава Богу. Был бы патриот, разве б слинял? А так: раз Родина по фигу, то и катись. Не велика потеря.

Лукинов и Брусничко недобро переглянулись. Медик разлапистой походкой подошел к криминалисту.

Ухватив за пухлое плечо, рывком развернул.

– В хлебальник хошь? – задушевно поинтересовался он. – С чего это? – Радиченков перетрусил. О могучей силе старого врача рассказывали притчи. – С того, что патриот. Нынче что ни бездельник, то обязательно патриот. Штучных профессионалов выживают, а раздолбаи вроде тебя тихой сапой до пенсии проваландаются. Не сдержавшись, тряхнул так, что Радиченков клацнул зубами. – Покалечишь, облом! – закричал он в страхе. – Гляди, а то могу и рапорт! Кое-как вывернулся, обернулся за подмогой к Лукинову. – Не видел и не слышал, – отрубил тот неприязненно. – И вообще, забирай вещдоки и чтоб к завтрему все следы были обработаны. А то я тебя похлеще Заманского отбуцкаю. Радиченков нащупал портфель, с оскорбленным видом ретировался к лифту. Дождался, когда раскроются створки. – Надо же. Вроде, не евреи. А как нерусские! – почувствовав себя в безопасности, выкрикнул он, уже через закрывающуюся дверь. Из опустевшего коридора донёсся всхлип. Лукинов вышел. На табуреточке, под дверью, сидела, сгорбившись, ширококостная молодая женщина. Угрюмое выражение некрасивого лица и черный, накинутый на голову платок придавали ей скорбный, монашеский облик. – Ах, да! С тобой ещё! – спохватился следователь. – Валентина Матюхина? Ничего нового не скажешь? – Он всё для меня, для малыша моего… – не поднимая головы, выдохнула та. – И платил…Я на основной работе меньше получала. – Ладно. Запиши координаты и – свободна. Понадобишься – вызову, – Лукинов отпустил удручённую уборщицу. Вернувшись, увидел, что Брусничко извлёк из баула трехсотграммовую флягу со спиртом, разлил спиртное по золоченым коллекционным стопкам. – Работу, можно сказать, закончили, – он протянул стопку следователю. – Осталось вскрыть, сактировать и – в архив. Тут даже Заманскому не над чем будет поурчать. За него? – За него, – охотно согласился Лукинов. Выпил, продышался. – Я, Палыч, мудрые слова недавно услышал: историю пишут победители. Брусничко недоумённо отёр бороду. – Это я к тому делу скинхедов. Куличенок напортачил так, что поганой метлой гнать надо было, а его – в начальники подняли. А лучшего следака, который загубленное дело вытянул и раскрыл, из органов выдавили. И фамилию Заманского если и поминают, то ругательно. А случись наоборот, и окажись тогда наверху Заманский… – А мог оказаться наверху? – усмехнулся, наливая по второй, Брусничко. Лукинов сбился. Вопрос оказался в самую точку, будто игла в нерв угодила.