Текст книги "Щепоть зеркального блеска на стакан ночи"

Щепоть зеркального блеска на стакан ночи
Сен Сейно Весто

© Сен Сейно Весто, 2023

ISBN 978-5-0062-0779-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Любое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.

© S. Vesto. 2009—2023

© S. Vesto. graphics. 2009—2023

TXu 1-647-222

TXu 1-870-830

TXu 2-100-174

the US Library of Congress

1223

1

Клойдок. Вечный снег и вечная темень. Крошечный, тихий, ночной, непоправимо затерянный где-то во льдах и безвестности поселок. Редкий проезжий, заглядывавший сюда раз в геологическую эпоху или, может, и того реже, оказывался здесь по случаю и, скорее, с не четко обозначенной целью обнаружить Новый Клондайк, но, потоптавшись пару дней, потусовавшись в низких, по самую макушку вбитых в сугробы тесных избушках, за неимением особых приключений вскоре и исчезал, чтобы никогда более не появиться вновь. Весна. Чисто прибранный магазинчик. Уютом напоминает бревенчатое складское помещение с единственным резным разноцветным крепко сколоченным окошком в потемневшей стене, пахнущей смолой и пылью. В магазинчике двое. Симпатичная тетка, алюминиевым совком сосредоточенно перекладывавшая что-то из мешка в бумажный серый кулек, переходит к кассовому аппарату. Достает и начинает заполнять другой кулек, поглядывая на суетливо копошащиеся электронные зеленые огоньки на весах. Она вполголоса обменивается репликами с бородатым мужчиной в расстегнутой меховой куртке, невысоким и плотным. Мужчина облокачивается о прилавок и выглядит рассеянным. Говорят о погоде. Большей частью оба молчат, мужчина неясно усмехается.

– Этому, по-моему, уже ничем не помочь. Это уже не в первый раз, и куда только там смотрят, ясно же, такое нужно ломать, это согнуть трудно, и все так и будет без конца, пока лимит не кончится. Я вот все жду, когда лимит кончится, настанет тут тогда покой или нет? Должен же он когда-нибудь кончиться… Так хватит?

– Вы накладывайте, накладывайте. Я скажу.

***

…

Видимость была на все сто. Просто удивительно, каким прозрачным может быть свежий весенний воздух. В пустой голове, опьяненной сладкой легкостью, уже давно стоял какой-то один сплошной праздник с бодрящей невесомостью. Душа летела куда-то, не разбирая дороги и широко улыбаясь, и я вслед за ней тоже уже готов был отчалить к теплому голубому небу, куда-нибудь поближе к солнцу. И все это дело следовало бы, поразмыслив, прекратить, потому как сейчас лучше быть предельно собранным. Со старым шоссе рядом мог веселиться только идиот. Отличное настроение отличным настроением, но не хватало еще вляпаться в конце на самом интересном месте, когда до дороги оставалось почти ничего. Рядом была дорога, достать рукой. За ней полупрозрачная зеленая долина, исчезавшая где-то за пределами возможностей глаза в горячем, чистом и синем. Ближе веселые пятна опушек… А там, должно быть, серебряные нити речек. Блестят. И нигде никаких входных дверей – даже и не пахнет. Что интересно. Словно и не было никогда вовсе.

Нет, все-таки что значит – приподнятость духа. Я оглянуться не успел, как оказался в молодой зеленой травке чуть выше асфальтированной тропы. Тропа масляно отсвечивала, реки блестели, солнце грело… Если так будет продолжаться дальше, всю затею можно хоронить на подходе. Это эндорфины. В карман их не положишь. Настроение шалило, грозя нарваться на неприятности и пустить все труды под откос. Да. Это она и есть. ОНА. Во всем, то есть, своем натуральном блеске. Вот, значит, как все повернулось и как это выглядит. Шумное хлопанье в ладоши и поросячий визг. Ладно. Можно, сейчас – вот можно. Немножко и в самый кулачок. Я сделал глубокий вдох. Я все еще не верил. Где-то далеко, ближе к периферии пустопорожнего пространства непрошеной соринкой маячил всеми покинутый вагонный составчик, застрявший прямо на полдороги у остатков какого-то заводского корпуса, вросшего в землю. И корпус, и состав уже в незапамятные эпохи были изъедены временем, но сейчас нам туда не надо, сейчас это не для наших глаз. Сейчас все внимание – на Дорогу. Она непринужденно вышла из-за поворота такой, какой я ее себе представлял: старой, заброшенной, одинокой, пустой и никому-никому не нужной. Хотя нет, вот тут я, похоже, не прав, вот тут я тороплю события. Кто-то оказался шустрее нас. Кто-то уже успел нас и обставить, и переплюнуть. Надо же, ну ступить никуда нельзя – везде они… Я лежал, притворяясь рельефом. Пока это получалось, у меня был шанс. Я думал, как быть. Ошибаться надо было в другой жизни.

Черт возьми, все-таки это дорога. А вот это уже не просто удача. Если бы кто-то сказал, что все повернется именно так, я бы, наверное, задушил двумя руками, за кощунство. Еще совсем недавно вопрос, кого бы ты убил, чтобы видеть то, что видишь сейчас, и лежать там, где лежишь, не воспринимался, как шутка. Материи такого порядка – не повод для смеха. Причем всё, как полагается. Крупно граненый черный гравий, гравий щедро забрызган каким-то дерьмом, сухая трава. Так. Это у нас грузовик. Наискось и в полный рост. Перистальтика ты моя, да это здесь, оказывается целый грузовик. Нет, что за день, чем дальше, тем интереснее. Кто бы мог подумать… Говорило же мне что-то, подсказывало, все не просто так. В общем, пока – ладно. Это мы обсудим после, в более деловой спокойной обстановке. Все-таки если уж что-то начнет получаться, то с грузовиком в самом конце. Агрегат стоял с таким видом, словно стоял тут всегда, но меня не обманешь. Я знал, что вещи вроде этих на дороге не валяются. Просто трицератопс какой-то и ничего больше. Я бы даже сказал, не слишком избалованный мастодонт среди грузовиков. Диплодок. Камаразаурус супремус. Скотозавр ассхоулус. Ну и скотина. Все-таки умели предки строить, когда хотели, ничего не скажешь. И вширь, и в кость, колеса – чуть не в пол моего роста, и крытый тентом необъятный кузов. И даже не очень изношенный. Как-то не слишком это вязалось с тем, что я до сих пор знал о дороге, нечего ему тут было стоять. Ржавый, но не сказать, чтоб уж совсем. Старый. Пыльный, с кое-где пооблезшей с металла черной краской. Металл на углах тускло поблескивает на свету – и на дверях несусветно огромной кабины прямо по центру еще видны следы некой магической пентаграммы кружочком – значком, образованным вроде как парой толстеньких взаимосплетенных стрелок различной степени зеленоватости. Что-то наподобие древнего символа вечного единства и борьбы темного и светлого начал. Я даже поначалу, правду сказать, неправильно понял. Но не это возмущало.

У черного проема полупустого кузова уже откровенно, не стесняясь, трудился пугливый стриженый народец. Бьетгонки, не иначе. По-другому они не могут. Надо думать, разгружают. И начали как будто не очень давно. Или загружают – не понять. Возьмут, подержат на руках длинный вскрытый гроб, понюхают, бурно обсудят, что-то присовокупят с размаху сверху пятерней и поставят назад. Мать моя мама, да они, никак, сами грузятся… Вот. Неспроста встали здесь грузовики, с глубоким смыслом. И точно, вижу: сверкает там нечто, темное и свинцовое – не легкое. Ну, диплодок с ними, пока не наше это дело, наша забота сейчас – только сам грузовик. Если б знать сразу, что фортуна повернется такой задницей…

Мне снова пришло в голову, что здесь как-то очень уж тихо. Всепозволительно. Вялое движение воздуха, тяжелый тент болотной расцветки, лениво болтающийся на ребрах огромных бортов, откинутый задний борт. Туда-сюда в таких, надо думать, раньше возили армейских служащих. Нутро, забитое гробами. И рядом залегалы. Стоят и озираются. Спрашивается, чего озираться, если техника на ходу.

…Все, решил я, теперь начнут тарахтеть. И только я успел об этом подумать, как ближайший к механизму узник с ящиком в худеньких ручках, с тревогой до того во что-то всматривавшийся, повернув стриженую головку к обочине, вдруг роняет себе все это хозяйство прямо на ноги, и я глазом не успел моргнуть, как они уже все летят врассыпную, только босые пятки сверкают. И в тот же момент, не выдержав, кто-то сочно и оглушительно дает беспорядочную очередь поверх армейского фургона.

А мы лезем. Мы уже все тут, нас много. И нам все можно. Это страшное дело, ребята, когда тебе уже нечего терять и тебе все можно. Все-таки беспокойство меня берет, какая-то научная мистификация. Стоит предмет первой необходимости. Один. Судимости нет, всё на месте. Ветеран. Огромный, пахнущий, железно лязгающий – и вроде как даже ко всему остальному еще и на ходу. Вот что уж совсем загадочно. Если его взять на абордаж, то обо мне потом сложат легенды. Внесут в народный эпос вместе с носками. Нас тоже так просто не взять, мы тоже, нужно сказать со всей прямотой, за словом не в карман лезем. Нас много, с нами натиск и мы – во все щели. Грязные, потные, пыльные. Бурдюки, одним словом, зла моего не хватает. Ослы и ослы. В кузове на кого-то наступили, поднимается пальба с потасовкой и опрокидыванием навзничь мебели, над самым ухом немедленно кто-то начинает сосредоточенно сопеть и дышать помоями, стремясь по головам дальше, наверх, будто без него там не разберутся, мимо проносится и не спеша исчезает за бортом чья-то ошалелая морда (интеллигент-интеллект, совесть нации, бестолочь, глаза б мои не видели), до слуха доходят резкие движения души, звук всплеска, брызги веером выносит наверх – и прямо в кабину. Вот недоумки…

Всем на все наплевать – лезут на все борта, как бабуины. Это дело мы сейчас поправим. Я тоже лезу, стекло вдребезги, звон, гам, кашель – и головой в дыру. В полумраке злые солнечные столбики и пыль – и необъятное водительское кресло-ложе (на три отъевшиеся задницы – не меньше, причесать мой лысый череп. Вот, думаю, это на кой же столько…). Некуда плюнуть, чтоб не изойти чихом. Пыль везде, впрочем, это мы тоже переживем. Главное, вовремя сказать себе, что ты тут за умного. В последний раз, что ли. Все образуется…

Там картина на тему познавательных свойств живой материи, а тут другой сюжет, еще хуже. Грани стекла со спектральным разломом, слепящие близостью, радуга прыгает, горячие лучики прыгают тоже, ты нервничаешь, всё сотрясается, детонация бьет прямо между ног, шорох льда, сыплющегося на пол, – и я во все это дело мордой. Сердце то ли зашлось, то ли остановилось. Не знаю, что хуже.

Пока прямо над головой у меня раздавалось беспорядочное лязганье затворами, дребезг, проржавевшие взаимные упреки и звонкие пощечины, я глядел в будущее. Строго глядел, с глубоким смыслом. В это стекло иначе смотреть нельзя, могут не так понять.

А жирно блестящий на веселящемся юном солнце доисторический агрегат не стоит на месте. Он не ждет. Он уже, не спросясь, куда-то начинает ехать, зараза, да все быстрей и как бы под горку, где, значит, покруче, сволочь железная, будто не успеет; а впереди по курсу, чтоб мне треснуть, не то какая-то балка, не то вовсе некое мерзлое жуткое ущелье, провалиться нам всем, – и только старенькие облезлые буйки по краям дозволенного указывают раздолбаям вроде нас, где дышать еще разрешено, а где нет. Куда тебе, марсроверу, лучше и не заглядывать. Мне б сейчас горсть везенья, руль в руки и ударить по тормозам, а я, как во сне: тычусь в открытые двери, стискиваю липкие порезанные пальцы и ничего не могу сказать. Ничего не вижу, соль на глаза и пот ручьем. Мне б тут сообразить, где тут у них что, да я никак не освою, где здесь верх, а где остальное. А буйки все ближе. Они уже где-то под ногами, и пропасть тоже, скорость превысила всё, что превысить можно, и только треск атмосферных разрядов в ушах.

И вот тогда начинаю я слышать этакое характерное повизгивание – не такое, что остается от шальных пуль, а когда происходит соприкосновение бампера и бетонных граней. Как дожила до этого дня эта консервная банка – тайна мироздания. Всё ходуном, я тянусь рукой, забыв обо всем, и никак не могу дотянуться. Я даже про боль свою забыл и прекрасное настроение; и только в самый кульминационный момент, за мгновение до, когда мне уже стало окончательно ясно, что – все, пойте госпел, я как-то все же умудряюсь рвануть колесо судьбы на себя – и одновременно заглянуть в самое сердце непроглядного, черного, не близкого, очень далекого… – и отпрянуть, унося с собой прикосновение бездны. Худшее, что со мной случалось. Понимание, что след этого теперь останется с тобой навсегда.

…но не так, чтобы слишком резко или, скажем, беспорядочно, я вам не бабуин какой-нибудь, не тапок, – а так, самую капельку, изменяя траекторию падения и каким-то загадочным образом успевая разминуться с проклятыми буйками. А только вскоре пришлось и вовсе навалиться на руль всем вместе, чтобы остаться на высоте, вписаться в поворот. Мы не протаранили лбом каменную стену высотой до неба, непонятно откуда взявшуюся перед самым носом, лишь под ответственность небес. Сухими, воспаленными от недосыпания глазами я еще равнодушно провожал встречную технику, что ползла по трассе навстречу в лобовое стекло, держал краем глаза, как замедленное кино, потом переключил, что переключают, и сразу стало светло. Агрегат весело скакал, мебель скакала вместе с ним, а сзади что-то ни звука. Словно все взъерошенное стадо моих дорогих бабуинов в бездонных недрах развороченного кузова притихло, ожидая, куда этот эпос вынесет, на какую обочину и по какую сторону от помятого надутого блюдолиза с дирижерской палочкой наизготовку. И чем вообще все кончится.

А блюдолиз все ближе. Он совсем рядом – и уже позади. И тотчас же доносятся до меня знакомые визги и автоматное лязганье, чтоб, значит, причесать, что причесать нужно, но только нас уже этим смутить трудно. Вот это – Дорога, а вот это – я. Понял теперь, как эта система работает? Это называется, взять сюжет под свою ответственность, это тебе не холуев своих трясти, сволочь; ведь что самое трудное для понимания? Мой слух снова беспокоят нежные голоса и захлебывающееся тарахтение автоматных очередей, все боятся не успеть, как вдруг, сам не знаю откуда, начинает подниматься во мне что-то предутренне-синее, что-то такое презрительное с хитрецой. Это что-то яростно щурится, солнышко упрямится, и просыпается во мне беспричинное необыкновенно превосходное расположение духа. Не хочу я в ваш рай, подумал я тогда, ну его в задницу и вас всех тоже, чего я там не видел. Мы уж как-нибудь сами. В кузове уж совсем тихо стало. Я даже опасаться начал, не случилось ли чего. Непривычно как-то, то ли подрастерял я по дороге своих бабуинов, то ли они сами поубивали уже всех от переизбытка хорошего настроения. То ли поразились перспективам, что развернула дорога. О да. Я их хорошо понимал. Этот день войдет в историю. У меня самого захватывало дух и хотелось жить – на всю длину, без остатка. Так-то, прихлебаи мои дорогие, бабуины мои саблезубые, волосатые, я научу вас любить жизнь. Я покажу вам, с какой стороны это держат и едят и как любят. Я…

2

Слева и вдаль, в бесконечность, уходил некий аккуратно сложенный ровный гребень каменистой насыпи. Под воздушным пушком легкого снега он был почти неразличим на всем протяжении своей изогнутой видимой части. Это могло быть только дорогой. Если это дорога, то я не знаю, что сделаю, подумал я. Разденусь и пойду вброд. Плевать на этих бегемотов. Сделать, правда, это было не так просто. У местного ископаемого сброда мое появление вызвало неподдельный интерес, все работали нюхалищами, как инспектор на кухне.

Придерживая озябшей рукой длинный сук, я убрал в сторону другую ветвь, заслонявшую вид, и оценил обстановку. Внизу меня ждали.

Невесомые снежные полоски бесшумно полетели к черной воде. Подо мной, совершая маневр по плавной дуге, держа курс явно поближе к моему дереву, по заснеженной поверхности мертвого болота неторопливо приближалась голова матерого аллигатора. Голова была тронута белым пухом по всему невозмутимому мордатому периметру, он никуда не торопился. Ну что за скотина, подумал я. Сколько места вокруг…

Я вышел исключительно удачно. Все, что оставалось, – это собрать яйца в кулак. Надо было решаться. За то приятное время, что я провел в обнимку с мокрым шершавым стволом дерева, косо торчавшим из черной неподвижной воды, подо мной успел собраться целый зоопарк. За влажными сумерками разглядеть пейзаж было нельзя, однако лучше было поторопиться. Мне не нравилось, как на меня смотрели.

В промежутках между стволами я насчитал несколько плоских голов рептилий. Дальше лежало бревнами еще несколько, все плавно грассировали, никуда не спешили и флегматично помигивали невыразительными глазками. Просторы водных гладей почти целиком укрывал свежий снег, и они двигались, мягким движением нарушая непрочное покрытие. Рептилий подо мной стронулся с места, спиралью закручивая зеркало черной воды. Один из этих крокодилов тщился раздвинуть челюсти на запредельный для их возможностей угол, беззастенчиво пробуя на прочность основание ствола моего дерева. Он делал это не столько надеясь на успех, сколько для проформы. Проформа была так себе, но мне стало холодно. Дерево заметно вздрогнуло.

И пока я туда смотрел, меня мучил только один вопрос. Аллигатор – это вообще крокодил или нет и кто из них хуже? Я взобрался, насколько мог, еще выше. Фиг тебе, подумал я с беспокойством. Держи рот шире.

Тут я разглядел такое, от чего мне стало не до проформ.

Прямо под моими пятками, шурша корой, наверх стремилось нечто – я мог бы поклясться, что это покрытый густой темно-бурой шерстью волк, если бы тот не ерзал, перемещаясь вверх мощными рывками, как это делают аллигаторы, обхватив дерево лапами. Может, это и был рептилий, но я не знаю, до какой степени истощения нужно довести животное, чтобы оно стало походить на то, на что походило сейчас.

Оскальзываясь, принюхиваясь и заранее переживая приятные ощущения, кто-то уже оценил подход товарища и теперь лез за ним следом. Я смахнул с кончика носа зависшую каплю. Лезет, с прорвавшимся раздражением пробормотал я, торопливо приспускаясь, и ногой отпихивая морду зверя. Лезет и лезет. Куда ж ты, мерзавец, лезешь? Зверь опасливо жмурил глаз, испуганно отодвигался мордой в сторону и прижимал ухо, по-кошачьи неловко привлекая к груди лапу, но не желал отдавать завоеванной площади. Надо было отсюда валить. Пока не съели.

Я с остановившимся сердцем наблюдал, как моя храбрая половина делает усилие, берет над ситуацией верх, отделяется от насиженного места, одним мощным рывком перемахивает через протоку, лишь у самого берега провалившись в болото, затем идет вброд, взламывая тонкий лед и широко загребая руками. То, что следом, встряхиваясь, на тот же гребень гуськом выбирается весь зоопарк, я дорисовать не успел.

В то же самое мгновение прямо надо мной и через меня, обдав сыростью, большой темной тенью пронеслось что-то пушистое. Растопырясь, судорожно и неловко раскидав во все стороны конечности и тут же погрузившись с головой, новый обервольф с плеском ушел за пределы видимости, размашисто обнажая густые черные кисельные недра. Поднимая вверх брызги, этот птеродактиль переполошил все мордатое население болота. Стая дико орущих ворон поднялась в воздух, и застывший пласт тишины леса, мирно дремавший все это время за завесой медленных сонных снежинок, взорвался.

Тут уж душа моя не выдержала, и, широко раскинув руки, самая тяжелая на подъем половина меня отправилась на другую сторону протоки. Я летел, надеясь дотянуть хотя бы до просвета в деревьях, краем глаза успев ухватить под собой панораму припорошенных снегом аллигаторов. Все провожали меня одинаковыми взглядами. Все ждали, чем всё кончится, включая оба холоднокровных ужаса, висевших над водой в обнимку с моим деревом. В воде назревала погоня: волк, едва не севший мне на голову, прижимая уши к прилизанному черепу, шумно чихая на ходу и отплевываясь, старался держать морду как можно выше над водой и шел в кильватере шерстяному мордатому рылу – рыло без оглядки удирало за торчавшие из воды кусты. Все передвигались хорошим энергичным спуртом.

Обе мои половины опасались только одного. Что весь этот ландшафт с ушами был только вступительной частью к тому, что ждало дальше.

3

Ритм целенаправленного движения.

Скольжение. От него захватывало дух.

Непереносимый холод был давно забыт – имели значение только лед и ненависть и огонь в груди. Белая мгла. Все необъятное пространство глубокой ночи выметал безмолвный ледяной ветер, за снежной кашей уже в десятке шагов не просматривалось ничего.

Дикая пляска онемевшей пурги оказалась на руку, она равнодушно подгоняла вперед, толкала в спину, все дальше, не давая сбиться, помогая поддерживать ритм вечного целенаправленного движения. Впечатление было незабываемым.

Он, немного нагнувшись корпусом вперед, подобно ужасу с крыльями на стартовой площадке, сильно разгонялся, щурясь на бившие в лицо снежинки, широко работая налитыми усталостью локтями, потом раскидывал руки в стороны и на расставленных ногах – одна на полшага впереди, другая сзади – долго, восхитительно долго скользил по полированной узкой тропке. Скорость пьянила. Затем разгонялся и скользил вновь. Взлететь что-то мешало, но скорость решала всё. Она сводила с ума. Она заставляла забыть об ампутации всех чувств, забыть тот мертвый экслибрис, дурные предчувствия загнанного смертельно раненного зверя. Страх, помноженный на вечность, непереносимый страх перед тем, что могло произойти в каждую следующую секунду. Отчаяние и горечь вечного поражения были уже в прошлом.

Где-то далеко за спиной остался застывший в ночи крик, безмолвный, как этот ветер, звук, который он со спокойствием мертвого отнес к очередному пройденному рубежу. Таковы были правила. Под песню его боли ветер плясал, ночь молчала, но он больше не глядел назад, он уже знал, что ему не уйти, и не думал больше об этом. Они опять выдумали какую-то новую гадость, мгновенную и безжалостную, без вкуса, без цвета, без запаха и названия, она соображала быстро, он продолжал свой бег. Надежды больше не было. Была только скорость.

Он шел сквозь ночь, опустив равнодушный усталый взор, видя под собой только не знавшую конца заснеженную колею и мелькавшие носки его легкой походной обуви; они приминали поземку с крепким морозным скрипом, едва касались поверхности наста, и он шел к горизонту, как к занавесу своей жизни: без единой мысли в голове и с замерзшей улыбкой на устах. Наверное, существовало не мало рецептов поддержания ритма целенаправленного движения. Но он знал только этот.

…Полупрозрачное змеистое тело бесшумно и без спешки приблизилось сзади, и он, не раздумывая и больше не прячась, ушел из-под удара, сделал отчаянный бросок в сторону, изо всех сил оттягивая момент контакта. Он упрямо глядел только вперед, он больше не рыскал глазами за крохотным пятнышком фонарика в руке, сейчас лишь уход в сторону мог оттянуть то последнее, после чего ночь, наконец, задернет свою штору. Но как раз этого ни в коем случае делать было нельзя, потому как теперь неминуемо придется по уши увязнуть в тугой беспросветной сметане.

И тут – просто чудо, везенье смертника – он почувствовал под ногой поверхность стекла. Всего лишь приблудная ветвь от главной дороги, но его спасло только это. Ноги скользили здесь с пугающей легкостью, он снова летел, расправив в стороны руки, а тот, с неподвижным взглядом внимательных глаз, присыпанных снежной крупой, и профессиональными жестами, неизбежно должен уйти в кашу бурана, отстать или растаять. Он не хотел думать, что будет, если тот не уйдет, не отстанет и не растает. Сейчас лишь от него зависело, сможет ли он сам затеряться где-то там, на краю безмолвной пурги и немого ветра, которые в любой момент могли сойти на нет, остаться за дверью. На голом бритом затылке ночи торчало одинокое утро, и ему надо было туда.

И тогда, больше не думая и не надеясь, он ушел под прикрытие наста, распадаясь на мимолетные немые фрагменты, покрывая все расстояния разом, обстоятельства ждали его. Они молча и холодно смотрели, как сморят, зная, чем все закончится. Туда, куда он стремился каждым уголком своего подсознания, вела только дорога. И ее больше не было.

Застигнутое врасплох время стояло, не зная, на что решиться, и видимо, это одно позволило немножко опередить события, затеряться, просочиться, уйти туда, где его ждать не могли.

Но и здесь лежал тот же снег, безбрежное море снега, и когда он разобрал жесткую щетку низкого кустарника, торчавшего из снега под черным небом, ему почти удалось заставить себя поверить, что он это сделал. Остался один.

Зарывшись под снег, он плавно, томительно скупыми движениями послушного тела стал продвигаться вперед, прочь, неслышно извиваясь меж черных прутьев, стараясь не шелохнуть над собой ни куста, ни ветки; он изредка поднимал взгляд, присыпанный снежной крупой, – чуть-чуть, самую малую малость, тьма впереди была той же, что сзади, но теперь ее касался заснеженный гребень.

И когда он сумел разобрать в пластах ледяной круговерти своего преследователя, ему пришло на ум, что этого тоже до него не делал никто. Никому не дано было глядеть на себя со стороны. Это было против правил. Бестактным и диким. Все равно, что плевать на собственный гроб.

Ледяное внимание, исходившее с той стороны, нарушалось тяжелой поступью ночи. Пурга билась. Преследователь едва различался. Он держал взгляд, побитый белой пылью, над самой кромкой наста, но лишь это позволило вычленить его очертания из прочих. Что делать дальше, теперь было ясно. Беззвучно хохотавшую ночь нельзя обойти и нельзя прижать к сердцу.

И тогда он вновь опустил взгляд, вновь припал к спасительному снегу, с головой уходя в мерзлую рассыпчатую крупу, он провалился в нее легко и тихо, двигался в ней, как щепоть случайного блеска, без единого шороха, осторожно касаясь граней темноты, извиваясь гибким послушным телом и не в силах отделаться от предчувствия, что ему не успеть. Он знал, как это выглядит. Ночь придавит, не давая вздохнуть, лишая возможности ответить, – и он вскрикнет от легкого касания, едва заметного укола в ногу, который делает льдом взгляд и парализует живое. И последнее, что сохранит его мозг, это как гаснет искрящийся снег, тело, еще разгоряченное, еще взбодренное жизнью, сводит судорогой, и ничем не сдерживаемый страх перед вечным покоем заполнит эту ночь и все, что будет за ней.

Он съежился, еще глубже вжимаясь в сугроб. И почти сразу услышал настигающий звук шагов – неподалеку легла тоскливая тень, через него кто-то перешагнул и пошел, удаляясь, длинная скучная фигура смешалась с темнотой, и только размеренный скрип снега висел посреди ночи, как угасание жизни; сибарит, равнодушно подумал он, раздвигая ладонями снег, с вечерней смены, наверное. Переступил, даже не заметив. Сколько этих вольноотпущенных валялось по мерзлым кустам, точно не знал никто. Они шли, как спали, и их единственная мысль, выйти наскозь, хоронила их надежнее снега.

Вокруг больше не было ветра. В пустоте стали загораться огни, один за другим, если это звезды, сказал он себе, то почему они мне не знакомы? Он был полон терпения и скуки, но когда ногу свело от непереносимой боли, он все еще не верил, что дальше дороги нет. Ее больше не было ни для него, ни для ночи над ним, холод, рвущий ткани, разливался по телу медленной волной смерти, он с ужасом понял, что больше не чувствует своих мышц, они сократились в последний раз, чтобы застыть навсегда; выключите свет, попросил он про себя. Так легче дышать. Он хотел сделать один последний, глубокий, все решающий вдох и не мог, ах, ты, сволочи, думал он, слепо шаря рядом в снегу, сосредоточившись лишь на одном. Он старался не расплескать раньше времени последние капли сознания, он лелеял их, собирая по одной, уже зная, что не успеть. Когда за стеной мрака он не разглядел лица утра, сказал он, с трудом двигая парализованными бескровными губами, желая сказать убедительно, – и кривил их в слабой усмешке. Немая волна тошноты стирала сознание, собирая его в горсть, он только молча глотал слезы пополам с битым стеклом, не пробуя возражать; холодный корпус фонарика в пальцах пропадал, появляясь не там, где нужно, и чтобы зажать его и приподняться на локте, он отдал последнюю каплю тепла. Он давил, отпускал и снова давил на кнопку, он делал это неуступчиво и жестоко, как выполнял всякую важную работу, методично светя в безмолвно обнаженную ночь прямо у себя за спиной. Когда за стеной мрака он не разглядел лица утра, сказал он.

И снова.

И еще раз. И еще.