Текст книги "Гнев терпеливого человека"

– Какие есть вопросы?

Командир отряда смотрел в сторону. Все-таки интересный человек. Бесцветный, ничем не запоминающийся, если не смотреть на него непрерывно. Как они его в лицо узнают?

– Вопросов много. Но я подожду, на большую часть вы все равно не ответите сейчас. Будем воевать – вот тогда или сами все поймем, или вы по-другому будете относиться к этим нашим вопросам. Да и к нам вообще. Так что считайте, что сейчас вопросов нет.

– Ну и правильно.

Особист осклабился и на несколько секунд подержал ухмылку на лице. Эти секунды казались бы лишними, не имей они свой очевидный смысл.

– Какие будут приказания?

– Все трое поступаете в распоряжение командира разведвзвода старшего лейтенанта Сомова. Это приказ.

– Так точно.

Если командир отряда и начштаба думали, что капитан-лейтенант выразит обиду или даже просто формальное недовольство, они ошибались. Подчинение младшему по званию ничем не могло его унизить или обидеть. Не могло в принципе – потому что командир разведвзвода наверняка был не простым человеком.

– Тогда можете быть свободным. В расположение разведвзвода вас проводят, на довольствие поставят, все хозяйственные дела решат. С сегодняшнего для считайте себя бойцами отряда. Поздравляю.

– Служу России.

Сухие слова командира капитан-лейтенант равнодушно пропустил мимо ушей. Было совершенно ясно, что без «проверки на дорогах» точно не обойдется. Но к этому часу возбуждение схлынуло, а в голове слишком часто начала всплывать фраза «И этого я тоже не понимаю». И вообще, он почувствовал, что уже слишком устал, чтобы гадать – когда и как. Дальше – судьба.

На улице все еще почему-то не стемнело, и он дважды пощелкал по циферблату часов, не понимая. Потом дошло, что Питер все-таки довольно заметно севернее «Кенига», а дни идут, и солнце садится все позже. Как глупо – моряк вдруг об этом забыл! Произошедший маленький эпизод его насмешил, и к своим бойцам он вышел уже не такой отупевший. Почти бодрый. Его и курсантов минут на двадцать оставили одних, и этого времени как раз хватило, чтобы пересказать ключевые моменты представления начальствующему составу, и даже в подробностях.

Как ни странно, его мнение об организации отряда не произвело на молодых большого впечатления. А вот дословно переданные слова начальника штаба о делении спектра выполняемых задач на три категории и о бывших местных топ-менеджерах и народных избранниках как цели номер один – еще какое.

– Вы серьезно?

Иванов не просто осип. Переспросил он таким глухим, странным голосом, что это почему-то серьезно капитан-лейтенанта напрягло. И как бы не больше, чем собственно прозвучавшие только что слова. Сам-то он не видел в этой задаче ничего особенного. Все это было не особо гламурным, но верным и правильным. Надолго опоздавшим, но правильным.

– Еще как серьезно. Можешь не сомневаться. Но если тебе это не по сердцу – то так, Дим, и скажи. И я пойму, и все поймут, я уверен. Без нужного дела не останешься. В связисты определят, например. Или еще куда, где надо. Ну?

– Никак нет, товащ капитан-лейтенант. Я просто… Нехорошо говорить, но… Я ведь столько времени именно об этом мечтал. Убивать таких…

Теперь обалдел уже Антон, но парень ничего не видел и не слышал, продолжая говорить. Голос дрожащий, взгляд… Не надо людям такого видеть. Даже Антону, кое-что повидавшему, стало от этого взгляда не по себе.

– У меня родителей… В общем, у меня отец умер от этого, еще не старым… Его с работы уволили по сокращению и с деньгами обманули, и больше не брали никуда. Он все ходил потом, правду искал, да что у нас сделаешь… А я все их имена запомнил, до единого. Оружие запрещено в стране, у них всех телохранители, и полиция их стережет и защищает, а отец никто, и я был никто… Но я ведь ждал…

Парень впервые с начала своего монолога поднял глаза и, столкнувшись взглядом с почти не дышащим уже офицером, как-то пришел в себя.

– В общем, я только надеялся, что… Но не думал, что это так будет.

Антон сидел неподвижно, изо всех сил стараясь не дать себе заорать. Паузы, к счастью, не было. Помог Рома, как и во многих других сходных случаях. Вот у кого понимание момента железобетонное всегда! Вот на кого можно надеяться.

– Не ссы, сатэра. Будет у тебя возможность. И за себя, и за того парня. Не все сбежали. Как ни странно. Кто-то, может, все потерял разом. Думал, жизнь обеспечена, а тут все нажитое непосильным трудом, на пятнадцати счетах там и столько же здесь – ух, и все! Старые доллары стали мусором. Евро вроде не стали, но стоят уже резко меньше. Визы, поговаривают, аннулировали категорически. Кому-то кое-что и прямо обещали, но я уверен, что выполнили не все и не для всех, вот ведь облом, да? Так что они как-то доступнее стали, неожиданно. Ближе к народу. К нам. К тебе, в частности.

Он показал зубы и прикрыл глаза. Открытые вновь, те будто поменяли цвет – из серых стали какие-то желтоватые. Совершенно спокойно и даже как-то отрешенно, капитан-лейтенант Дмитриев подумал, что это, понятное дело, от освещения – но все равно не просто так.

– Сколько мы уже дело делаем? Сколько уже на каждого из нас приходится? Мало, все равно мало, сам знаю. И не остановлюсь, пока живой. Пока сердце бьется. Пока папка в затылок мне смотрит. Будем давить этих, будем резать оккупантов, будем жечь и мелочь, и железо. Неотвратимость. Они должны это понять. И одни, и другие. И чужаки, и эти, наши собственные, – продавшие нас всех скопом, с мамами и папами и с малыми детьми. Кончать их всех будем, гадов, без сожаления. Никогда больше не допустим такого, что было. Никогда.

Роман Сивый вновь оскалился, скользнув по своему командиру коротким и жестким взглядом своих нехороших глаз, – и именно тогда так долго звеневшая в воздухе невидимая струна с лязгом лопнула, тут же изменив все вокруг. Пульсирующий шепот в ушах стих, перебитый этим звуком; загустевший и черный до непрозрачности воздух снова стал нормальным. Посмотревшая на трех моряков из темноты пыльного окна третьего этажа женщина в красном отвернулась – и канула в темноту.

Офицер, прошедший сотни километров по земле, ставшей за эти недели чужой, почувствовал, как его наконец-то отпустило. Да, он был капитан-лейтенантом в подчинении у непонятного человека с временным воинским званием; да, вся его привычная жизнь осталась безвозвратно позади. Но, выжив в первых стычках, они пережгли свои страхи, став не хуже других: тех, кто дерется и умирает на порогах собственных домов. Они дошли сюда, и они будут делать дело, нужное всем.

На осунувшееся от долгих дней голода и риска лицо Антона Дмитриева, капитан-лейтенанта ВМФ, сама собой вползла кривая, непривычная улыбка. Оглядывая своих сержантов и нащупывая правой рукой привычную тяжесть пистолета в кармане, он впервые за очень долгое время подумал, что не всему еще конец. Что у их Родины еще есть надежда.

Воскресенье, 4 августа

Это были худшие месяцы, худшие недели и худшие дни за все время. Абсолютно худшие. Именно в эти месяцы, недели и дни погибло больше всего людей в оккупированных областях на западе, юге и востоке сузившейся впятеро страны. Беды хватило на всех. Беды, горя, трагедий, которых эта земля не видела много десятков лет. Лет, полных своих собственных проблем и бед, но все равно мирных. Купленных огромной кровью дедов и бабок, без колебаний пролитой за Родину, иногда в этих же самых местах. Хорошей ли была заплаченная цена? Да, только сейчас многим стало понятно: безо всяких сомнений, хорошей. И только сейчас стало ясно, чего стоят все эти байки, которыми нас пичкали много лет: про «одну винтовку на троих», про «трупами завалили», про «бездарных генералов» и «победили вопреки Сталину». Сейчас нет Сталина – и что, сильно это помогает не «заваливать врага трупами»? Тогда, столько лет назад, даже стоящая на пороге гибели страна знала, что ее не предадут, что Сталин и его люди разделят их судьбу. Что хриплый, усталый голос в эфире и скупые строки дошедших с Большой земли газетных листков не прервутся до самого конца. На кого им надеяться теперь? На людей, поменявших заводы и рабочих – на офисные центры и менеджеров, а атомные подводные лодки и крейсера – на яхты, каждая размером с крейсер?

Историй беды было столько и таких разных, что не опишет ни один писатель. Не придумает ни один сценарист граничащих с дешевкой фильмов ужасов. По каждой второй из них можно было бы написать свой собственный роман – вполне имеющий шансы стать бестселлером во многих странах. В тех, где описание трагедий русских, их бед, их потерь доставляет наслаждение читателям. Короткие и длинные были бы романы. Один страшнее другого. Они не будут написаны никогда.

Владимир Семенихин, инженер-электрик, возраст 39 лет, город Великие Луки. Женат, двое детей (девочки девяти и семи лет), сотрудник завода «Микрон». По требованию жены проигнорировал повестку райвоенкомата. В первые же дни войны на личном автотранспорте перевез семью в деревню Сонки, располагающуюся в сорока с небольшим километрах к востоку от Великих Лук, и самовольно занял пустующий дом. Вопреки настоянию той же жены отказался присвоить себе запасы продуктов и имущество немногочисленных соседей, наладив вместо этого с ними контакт и договорившись о взаимопомощи. Какую они и оказывали друг другу несколько месяцев: в первую очередь в сельхозработах. В последний день июля младшая дочь впервые пожаловалась на недомогание; на следующий день похожие жалобы озвучила и вторая, старшая девочка. Препараты из домашней аптечки оказались недейственными, помощь и поддержка соседей, ничего не понимающих в медицине, – бесполезными. К вечеру второго дня болезни непрерывная мучительная рвота закончилась потерей обеими детьми сознания. Жена Владимира окончательно перестала быть адекватной и попеременно требовала от него то ехать в город и везти в Сонки врача пусть даже силой, то остаться с ними и сделать хоть что-нибудь. К середине ночи с первого на второе августа младшая из девочек умерла, а тошнота стала значительной у обоих взрослых. Решившись, наконец, Владимир завел автомобиль и начал движение в сторону города, но уже на четверти пути был остановлен перед блокпостом словацких «миротворцев». Факт нарушения водителем автомобиля приказа о полном запрете на передвижение в темное время суток был очевидным. На условный сигнал он не отвечал. В связи с этим огонь на поражение был открыт с максимально возможной дистанции. Его эффективность соответствовала ожидаемой, что и позволило занимающему блокпост подразделению поставить не липовую, а самую настоящую, проверяемую «палочку» в счете уничтоженных террористов, едва начатом на текущем двухнедельном дежурстве. Вторая из дочек и вдова Семенихина умерли третьего-четвертого августа от острого обезвоживания: из одиннадцати жителей Сонок трое умерли в течение двух следующих дней, остальные выжили. Тела умерших были похоронены на деревенском кладбище в братской могиле, с соблюдением минимально возможных деталей православного обряда… На следующей неделе охранное подразделение Миротворческих сил, West-32, выполнило директиву Командования об «ответных мерах по отношению к террористам, активность которых возрастает», и полностью уничтожило около десятка мелких населенных пунктов, располагающихся вдоль дороги 58К-161, очевидно являющейся осью этой самой «активности». Сонки стала одним из них: как и в прочих случаях, никаких свидетелей возмездия «миротворцев» «террористам» в живых оставлено не было.

Андрей Славин, инженер-технолог, возраст 33 года, поселок Парфино Новгородского района. Женат, один ребенок (девочка двух лет), сотрудник местного фанерного комбината. В ходе первой же недели войны добровольно вступил в ряды Вооруженных сил, воевал в составе 591-й отдельной артиллерийской группы в качестве члена расчета 152-миллиметровой буксируемой пушки-гаубицы Д-20. Был тяжело ранен двумя стреловидными поражающими элементами; после разгрома 591-й группы и обороняющих северо-западное направление подразделений ВС РФ в целом – вступил в ряды членов безымянного партизанского отряда, в составе которого действовал еще несколько месяцев. Был повторно легко ранен, однако сумел уцелеть при разгроме отряда в начале июля. Пешим порядком, совершив почти стокилометровый марш, добрался до Парфино, где немедленно предпринял попытку вести агитацию среди местного населения, призывая оказывать посильное сопротивление войскам Миротворческих сил, саботировать приказы военных и новых гражданских властей. Был немедленно выдан оккупационным властям ближайшими соседями, арестован и в тот же день казнен на обычной площадке, созданной на месте снесенного памятника Ленину. Взрослые члены семьи террориста, в числе четырех человек, были негласно убиты во исполнение известного приказа о «Дополнительных мерах противодействия…», малолетний ребенок перемещен в лагерь «Пробуждение-2». Его судьба не отличалась от судьбы многих сотен и тысяч оставшихся без защиты детей: как и в большинстве других случаев, она не была отражена ни в каких документах, кроме финансовых.

Александр Пичкин, врач высшей категории, кандидат медицинских наук. Возраст 46 лет, город Санкт-Петербург. Разведен, один ребенок (двадцатилетний студент, проживал с матерью). Заведующий терапевтическим отделением Дорожной клинической больницы ОАО РЖД в Санкт-Петербурге. Был призван из запаса; в звании капитана, а затем майора медицинской службы участвовал в боевых действиях в качестве сначала старшего терапевта, а с июня – начальника специализированного эвакуационного госпиталя № 230. В дни прорыва остатков Северо-Западной группировки Западного фронта из окружения отказался оставить тяжелораненых. Организовал группу прикрытия из нескольких добровольцев, в том числе медиков, и возглавил ее лично. Взяв в руки оружие под предлогом защиты своих раненых, в течение почти получаса отражал попытки одного из подразделений 1-й бригадной боевой группы 101-й Воздушно-десантной дивизии США захватить здание, в котором в этот момент размещался госпиталь. Был тяжело ранен и попал в плен в бессознательном состоянии. Будучи опознан как старший офицер, получил первую медицинскую помощь и был эвакуирован в тыл авиационным транспортом. Дело майора медицинской службы Пичкина было передано в военно-полевой суд, который позже признал необоснованными его ссылки на 22-ю статью «Конвенции об улучшении участи раненых и больных в действующих армиях», от 1949/50 года. Признал ожидаемо. Как неприменимую к военнослужащим Российской армии, объявленной в текущем 2013 году террористической организацией. Некоторое время майор Пичкин находился в проверочно-фильтрационном лагере Neuzelle-1 (Германия), позже был переведен в основной лагерь в районе Бюк (Венгрия), известный как Stammlager-300. Был казнен после неудачной попытки к бегству, в составе группы из пяти старших офицеров. В ночь перед казнью оставил на стене камеры выцарапанное ребром монеты короткое послание на языке, опознанном заинтригованным следователем лагеря как латынь. Послание было адресовано человеку, не находящемуся в числе заключенных лагеря, смысл его был туманен.

История эвакогоспиталя № 230 оказалась более трагичной, чем история майора, умершего хорошей для мужчины смертью. Выделить хоть какие-то силы бригадной боевой группы для охраны захваченного здания госпиталя в складывающейся тогда тяжелой обстановке – с прорывом крупных сил русских через кольцо окружения – было невозможно в принципе. Тот был передан американскими парашютистами какому-то из вспомогательных подразделений, однако ситуация продолжала ухудшаться. По приказу командира этого подразделения – в связи с очевидной невозможностью дальнейшего отвлечения сил – все находившиеся в здании госпиталя террористы, без скидок на их медицинское состояние или формальную принадлежность к санитарному персоналу, были уничтожены на месте; занимаемое госпиталем здание было сожжено. Командир боевой группы оценил позже данное решение как «тяжелое, но, вероятно, необходимое в складывающейся обстановке». По его приказу и с согласия командира 101-й дивизии все упоминания о данном противоречивом эпизоде удалили из электронных и находящихся в виде твердой копии документов. Это было обосновано необходимостью защиты военнослужащих дивизии от возможных направленных действий террористов, способных использовать произошедшее в своих пропагандистских целях.

Братья Александр и Юрий Романовы, крестьяне, возраст 27 и 25 лет соответственно, жители села Долговурясы Краснослободского района Мордовии, не женаты, бездетны. Вступив в сговор с рядовым бойцом территориального охранного подразделения, пытались незаконно приобрести медикаменты, но были уличены и арестованы. В результате применения методов «специального воздействия» следствию удалось установить, что братья Романовы планировали использовать медикаменты для передачи действующей в данном районе террористической группе, в которую надеялись вступить. И для которой являлись осведомителями, ведя наблюдение на важной трассе Р180. Совместными действиями охранных подразделений нескольких уровней подчинения, при содействии авиации (четыре вылета ударных вертолетов) террористическая группа была локализована и успешно ликвидирована. В отчетности она прошла под громким названием «Черный Медведь». Фактически же группа не существовала – вся документация о ее действиях была с начала и до конца сфабрикована штабом охранного батальона. Прежде всего – в интересах списания топлива и боеприпасов для продажи на активно действующем в зоне ответственности батальона черном рынке, и только затем – в интересах продвижения по службе и имитации активности на отдаленном от фронта участке.

Ударом с воздуха и огнем с земли было полностью уничтожено довольно крупное село в 25 километрах к востоку от Долговуряс: это выглядело достаточно масштабно и произвело на местных жителей необходимое впечатление. Долговурясы, разумеется, также были уничтожены в рамках той же операции, в соответствии с уже упоминавшейся директивой об «ответных мерах по отношению к террористам». В сохранившихся документах имелась интересная деталь, которая выглядела бы в иных обстоятельствах смешной. Одним из ключевых доказательств связи арестованных Александра и Юрия Романовых с террористическим подпольем являлось наличие у них конспиративных, уголовных кличек: Саша и Жора соответственно. Следователь был по происхождению пакистанцем, и данное обстоятельство показалось ему более чем серьезной уликой. Согласно его представлениям, клички могли иметься только у стремящихся скрыть свои имена преступников, но никогда у мирных людей.

И вот таких историй, и почти таких же, и других, и других совершенно – были не просто сотни, и тысячи, и десятки тысяч. Их были миллионы, и многие, многие десятки миллионов. Если не все, то большинство жителей Восточного полушария знают, сколько жизней потерял Союз Советских Социалистических Республик во Второй мировой войне. 27 миллионов. Гораздо меньше людей, в том числе граждан России, имеют хоть малейшее представление о том, сколько из этого невообразимого числа погибли на линии фронта и сколько являлись гражданскими лицами и военнопленными. Целенаправленно уничтоженными по действующей программе, обеспечивающей поэтапное «очищение» занятой Германией и ее союзниками советской территории. В 2013 году население России было на 20 % меньшим, чем население СССР в том же 1941 году. Соотношение между военнослужащими и гражданским населением было меньшим в разы, чем в 1941 году.

Потери военнослужащих ВС РФ подсчитывали и пересчитывали потом много раз, и так и не пришли ни к какой конкретной цифре: слишком большой оказалась в ней доля «террористов», «партизан», «повстанцев», «герильясов» и «инсургентов», вместе взятых. Людей, не носящих и даже вообще не имеюших униформы и знаков различия. И слишком высокой оказалась погрешность в результате отнесения к «террористам» вообще всех подряд. Но русские, разумеется, были виноваты в этом сами. Как обычно. Их просто было слишком много. И это не оставило победителям выбора, вообще никакого. Понятие «мирное население» оказалось неприменимым к России – никакого мирного населения здесь не существовало и существовать не могло. Был мобилизационный ресурс, объем которого вызывал ужас. Была огромная территория, которую невозможно контролировать полностью, – напичканная оружием, производственными площадками, теми же ресурсами. Оставить русских пусть под новым, внешним управлением, но в почти том же числе – означало не достичь ничего. Русские должны умереть – это было в общих интересах всего мира. Вне зависимости от того, посылала соответствующая страна своих сыновей в боевые или охранные части «миротворцев» или не участвовала в операции из соображений экономии – это в конечном итоге было нужно и ей тоже.

Смерти под бомбами или от обстрелов, смерти от обострения старых болезней, которые теперь нечем было лечить. Смерти от инфекций и от банальных отравлений. Смерти от рук карателей и смерти от рук бандитов, еще год назад бывших соседями. Самоубийства. Смерти от чего-то, чему не было названия и что обсуждали не понимая, как будто пересказывали содержание наполненного мистикой фильма. Все это вместе взятое складывалось в миллионы. Все это служило одной и той же цели: освободить огромные пространства от людей, ненавидимых всем миром за то, что они есть. Угрожающих всему миру тем, что они есть, и даже не стесняющихся признаться: да, мы такие. Мы показывали раньше, на что способны. Оставьте нас лет на десять в покое, и мы, может быть, покажем это всем снова.

Георгий Георгиевич Корнилов, бывший политик и предприниматель, ныне мэр города Москвы. Возраст 75 лет, женат вторым браком, двое взрослых детей: проживали в Великобритании и Голландии. К слову, оба в настоящее время – в фильтрационных лагерях «особого содержания». Георгий Корнилов родился в городе Смоленске, и одним из первых его детских воспоминаний было то, как уходил на войну отец. Провожали его ярко: с плачем, с водкой, со слезами. Маленький Гога не понимал еще почти ничего: он хотел, чтобы отец не уходил, а остался и поносил его на закорках. Это бывало, как он помнил, одно из немногих приносящих ему счастье развлечений в их бедной семье в те нищие годы. Но пьяный отец отмахнулся от его плача, его уговоров – он хотел побыть напоследок с матерью, и ему было ни до чего. И ушел он навсегда. А потом были голод, страх, люди с чужими лицами, от которых даже пахло по-чужому, хотя и приятно. Мать защищала его собой, как могла, – и следующее яркое воспоминание: полуодетый чужой человек с лохматыми светлыми волосами дает ему маленький квадратик шоколада. Невероятно сладкого: он даже и не знал, что бывает на свете такая сладость. Так это и сложилось в его маленькой голове: плохой пьяный отец, который не хотел с ним играть и ушел, – и добрый хороший немец, который впервые в жизни дал ему попробовать шоколад. Страха потом было меньше, на смену ему пришло презрение к вернувшимся «своим», а потом и ненависть к ним. И еще долго был голод. До самого начала 60-х, когда он стал уже студентом. Только тогда голод отступил и стало чуть легче. Клеймо «пребывал на оккупированной территории» и «отец пропал без вести» испортило ему и маме много лет. Его травили за слабость и ябедничество одноклассники-пионерчики, маме тоже светило кое-что за военный год, он слышал потом какие-то обрывки слухов, помнил какие-то ее бессвязные жалобы. Маму тоже травили – такие же оставшиеся без мужей соседки: злые, усталые, серые от горя и голода тетки. Вдову с ребенком, однако, пожалели, в итоге обошлось; история была банальная. И все равно они вынуждены были уехать в другой город, меньше Смоленска. Но обошлось.

Гога рано понял правила этой жизни, рано повзрослел. Научился говорить правильные слова и совершать поступки, выглядящие правильно, если смотреть со стороны, и не дорого ему стоящие. Поступил на правильный факультет, убедил «как бы товарищей» отдать ему нужную должность комсорга. Не жалея себя организовывал, проводил, осуществлял, направлял. Стал комсоргом потока, потом курса, потом, уже под конец, – факультета. После выпуска получил распределение в Среднюю Азию, и всю жизнь козырял, кстати, этим обстоятельством, как орденом. Терпел грубых, необразованных людей, с их вечным матом и пьянством. Сжав зубы, терпел вонючих азиатов, плохо говоривших по-русски и смеющихся над ним в своих непонятных ему разговорах между собой. Терпел лязг и вонь железа и горячего масла, по соседству с которым он был вынужден вести тогда свою работу. Снова организовывал, проводил и осуществлял – демонстрации, политинформации, вручение почетных грамот и все такое прочее. Презираемое им, не сильно затрагивающее душу. Вытерпел, добился своего. Заметили энтузиазм, оценили упорство, взяли к себе. В Киров, такой же крупный промышленный центр, но уже в средней полосе страны. Уже все стало иначе, уже пошла другая жизнь. Сначала третьим секретарем горкома комсомола, потом вторым, много позже – и первым. Он верно и правильно женился, и все работал языком, работал, работал. Ну, to make a long story short[7]7
  Короче говоря, опуская детали (англ.).


[Закрыть], как говорят американцы, к 80-м годам Георгий Корнилов уже давно был зрелым, проверенным, опытным партийным работником, верным и знающим. Он уже перерос свое место в Кировском горкоме, и начали поговаривать даже о самом ЦК, но тут случились Перестройка, Гласность, Ускорение.

Вот эти годы Георгий Георгиевич вспоминал с огромным, искренним удовольствием. Он опять вовремя понял, что нужно делать, и благодаря своим связям и навыкам встроился в нужные схемы. И организовал свои собственные, уникальные. И держался, держался, держался. Лавировал между властью и бандитами, местными и московскими. Без колебаний лизал чужие зады, писал статьи в «Огонек», выступал на радио, покупал время на только-только появившемся тогда кабельном телевидении. Довольно легко стал народным депутатом и заработал первый свой миллиард. Тогда рублевый – к чертовой матери сгоревший в одну из цепью идущих «реформ», выкосивших почти четверть его города паленой водкой и суицидами. Тяжело работал, пока другие спивались и травились наркотиками, или погибали, запутавшись в жизни, или кончали с собой от того, что оказывались не нужны никому. Снова лизал московские задницы, снова подписывал бумаги, перераспределяющие потоки государственных денег в пользу конкретных людей. Безликая масса презираемого им быдла не волновала его совершенно; смерть сотен тысяч земляков – не тревожила ни на секунду.

В Москву он перебрался лишь к началу первого десятилетия XXI века: уже полностью своим, уже давно встроенным во все нужные структуры человеком, хозяином многих миллиардов во многих местах. Вновь удачно женатым – и в этот раз не для выгоды, а для личного удовольствия и от тщеславия. С настоящими орденами «За заслуги перед Отечеством» и опереточными дипломами и гербами «графа Корнилова». Как бы потомка и того Корнилова, который защитник Севастополя, – и того, который белый генерал, едва не отбивший у большевиков Петроград. Подходила старость, денег было больше, чем можно было успеть потратить даже с помощью детей, – но силы еще оставались и жить все еще было интересно. Придуманная им сто лет назад концепция ЕКХ продолжала приносить миллионы и продолжала делать его известным в кругу таких же людей, каким был он. Аббревиатура «Еду как хочу», по старой памяти еще именуемая «Ельцин + Крапивин/Коржаков = Хорошо». Сколько-то номеров этих серий достались Федеральной службе охраны, остальные гарантировали обладавшим ими небедным автолюбителям полную иммунность. При желании с такими номерами можно было ехать прямо по тротуарам, сбивая пешеходов, как кегли. Про 50 тысяч долларов в год – это была, конечно, неправда, народная байка, – но порядок был угадан верно. Про это знали все, этим пользовались сотни и кормились другие сотни людей – и он гордился тем, что вовремя оказался на самой вершине этой пирамиды: одной из нескольких, созданных его трудом.

Военный разгром мерзкой, грязной, презираемой им России привел Корнилова в полный восторг. Только годы, старость – вот что было обидно. Будь ему хотя бы на десяток лет меньше – и он подмял бы под себя всю страну. Не стесняясь того, что она не настоящая. Не колеблясь делая все, что требуется тем, кому он предложил свои услуги. Но так – не дали, прямо объяснив свой отказ именно его возрастом. Посмеявшись над его «Где же вы были раньше?». Однако нужные связи были давно, нужные контакты хранились в его упрятанном в сейф блокноте еще со времен Ельцина, когда Корнилов только-только перестал быть никем.

Вот, его вспомнили и он пригодился. Проверки на полиграфе Корнилов прошел с блеском, позабавив военного психолога своим рассказом про отца и немца с шоколадным кусочком. Его взяли на службу. Демократ, аристократ, богач, ненавидящий Россию и русских, – все, что было нужно. Новый мэр Москвы – официальной выставки, витрины оккупантов перед всем миром. Человек, утверждающий темы сюжетов телевидения, бодро потом начитываемых оптимистичными теледикторами со всем нам знакомыми лицами и именами. Хозяин и распорядитель потоков «гуманитарной помощи» и «фондов по спасению культурных ценностей». Не совсем хозяин, конечно. По крайней мере, далеко не единственный хозяин. Там хватало своих желающих разбогатеть на управлении поставками, выдаче разрешений на выезд и разрешений на вывоз. Подписями на решениях по внесению в арестные списки и по вычеркиванию из этих списков.

Жадность Георгия Корнилова уже не так сильно проявлялась, как ранее, и это тоже ценили: не меньше, чем его преданность. Подписи под списками он ставил без колебаний, выступал по телевидению с обращениями, призывал «соблюдать спокойствие и работать на благо своего будущего и на будущее новой, свободной России». Участвовал в церемониях открытия «восстановленных объектов гражданской инфраструктуры» – больниц и школ, сожженных русскими «террористами» и заново криво-косо отстроенных на средства города и администрации «зоны урегулирования». С удовольствием или равнодушно смотрел на приметы нового порядка: блокпосты на улицах его города, ориентацию всей мощи мировой электронной промышленности на контроль за людьми, его жителями. На негласную, но от того еще более решительную очистку города от «нежелательных элементов». С удовольствием принимал небрежные приветствия бойцов в пятнисто-сером городском камуфляже, открывающих шлагбаумы перед его бронированным «Ауди». Давно не читал приказы, которые получал сверху и подписывал своим именем. Давно не рисковал слушать запрещенное радио «оттуда» и искать в Интернете новости и комментарии на опасные темы: партизанская борьба, безнадежное, но упорное сопротивление остатков регулярных войск России, методично продолжающиеся удары русских ракетоносцев по чужим кораблям. Незаконные, «террористические» атаки русской дальней авиации на европейские и североамериканские военные базы. Если это и попадалось на глаза – быстро переключал. Все это было неважно, далеко, бесполезно. Он давно начал верить в то, что все плохое кончается совсем скоро, а все хорошее будет уже навсегда, навечно. Что он тоже внес свою лепту в то, чтобы мир стал лучше.