Текст книги "Солдатская баллада о войне"

Сергей Ащеулов
Солдатская о войне: Лирические стихотворения

Об авторе

Ащеулов Сергей Иванович родился в 1948 году в селе Талдинка Троицкого района Алтайского края. Живёт в Новосибирске. Окончил юридический факультет Алтайского государственного университета. Длительное время работал в Сибирском отделении академии наук СССР. После распада Советского Союза работал в органах прокуратуры Новосибирской области, судьёй федерального суда общей юрисдикции, в администрации губернатора и правительства Новосибирской области. Юрист, государственный советник юстиции 1-го класса. Один из разработчиков Устава и законодательства Новосибирской области. Ветеран труда. Творческий путь начал в 60-х годах как создатель и участник вокально-инструментального ансамбля. Тогда же выступал на культурных мероприятиях клуба «Подинтегралом» новосибирского Академгородка. Пишет стихи, поэмы, баллады, басни, эпиграммы. Тяготеет к жанрам любовной, городской, гражданской и философской лирики. Произведения автора опубликованы в альманахе русской поэзии, в иных альманахах Российского союза писателей, в сборниках современной поэзии и прозы

Санкт-Петербурга, в литературно-художественных журналах «Союз писателей» и сборниках издательства «Союз писателей» г. Новокузнецка, в других печатных изданиях, в авторских блогах и иных социальных сетях. Номинант национальной литературной премии «Поэт года», премии «Наследие», литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя». Награждён медалями «Антон Чехов 160 лет», «Афанасий Фет 200 лет» и «Сергей Есенин 125 лет». Член Российского союза писателей.

Библиография:

1. Мой серебряный конь. Новосибирск, 2015.

2. Жизнь моя – утопия. Новосибирск, 2018.

3. Был день войны. Санкт-Петербург, 2020.

4. Суть любви солона. Санкт-Петербург, 2020.

5. Мой серебряный конь (издание 2-е, дополненное). Новосибирск, 2021.

6. Бренная пена морская. Новокузнецк, 2022.

7. Фронтовые поэмы и лирические этюды. Новокузнецк, 2022.

Солдатская баллада о войне

 
Как сизари с церквей, взлетел дымок от бани
И улетел за колки вспаханных полей.
Сегодня повод важный есть у дяди Вани
С друзьями вместе встретить славный юбилей.
 
 
Он уроженец девятнадцатого века
И той России, что империей слыла.
Что эта дата? Просто жизненная веха,
Но как же ценно уважение села.
 
 
Гостей – как крестный ход. Не осуждай, Всевышний,
За неуместное сравнение, прости.
Пусть полон двор гостей, никто не будет лишний,
И каждый встречный-поперечный мог зайти.
 
 
Душа открытая для всех у дяди Вани,
Нарастапашку – деревенскому под стать.
Жизнь бьёт ключом, как молот бьёт по наковальне,
Дай Бог подольше его сердцу не устать.
 
 
Он был уверенный в себе, силён и молод,
Кузнец судьбы, смельчак, взлетевший на волну.
Ему бы меч перековать на серп и молот,
Но русский царь его отправил на войну.
 
 
Баталий в Первой мировой немало было,
Германец газами травил, палил огнём.
Каким-то чудом дядю Ваню не убило,
Живого места почти не было на нём.
 
 
Среди безумств испепеляющего ада,
На окровавленной землице горевой
Его нашли на дне воронки от снаряда
В шальных осколках и с пробитой головой.
 
 
Гружёным шёл обоз команды похоронной
По полю боя, собирающий тела,
Чтобы предать земле, врагом непокорённой,
В степи ковыльной, в траур выжженной дотла.
 
 
Слов лишних не было и почестей военных,
Лишь рядом ухнул разорвавшийся снаряд.
К могиле братской подвозили убиенных,
С телег снимали и укладывали в ряд.
 
 
И как шрапнель летели комья от лопаты,
Работу грешную свою могильщик знал.
Тот, кто поверх лежал, беспомощно распятый,
От причинённой ему боли застонал.
 
 
Нет аналогий с воскрешением Господним,
Христос единственный, кто был распят на крест.
Но дядя Ваня, побывавший в преисподней,
На этот раз как бы действительно воскрес.
 
 
Его подняли на простреленной шинели,
И похоронщик, убедившись, что живой,
Сгонял с ран мух куском портяночной фланели,
Крестясь, шептал, такое видит, мол, впервой.
 
 
Всё обошлось тогда – и ноги, руки целы,
Сколь за германскую он видывал калек!..
Ещё не раз бывал у немца под прицелом,
Но ту войну не позабыть ему вовек.
 
 
Всего лишь двадцать лет там было дяде Ване,
Да две весны в окопах на передовой.
Как там хотелось не регалий и не званий,
А поскорей к отцу да к матушке домой!
 
 
Его-то батюшка, Иван Никитич, шибко
Османов бил в Русско-турецкую войну.
Брал перевал Балкан, и сбросил турок с Шипки,
И тоже принял вражью пулю не одну.
 
 
Семья большая их – отец и мать Раиза,
Детишек шестеро, где старшим был Иван.
У самых младших без него одни капризы, —
Чтобы скорее был повержен басурман.
 
 
На фронте всем желанна скорая победа,
Но орды кайзера немецкого сильны.
Однако враг всю удаль русскую изведал —
Не зря же пали за Отечество сыны.
 
 
В среде солдатской после ряда поражений
Пошла молва, что в царской свите есть шпион,
Что русской армии не выиграть сражений,
Что царь – предатель, и виновен только он.
 
 
Шёл третий год войны, в стране был кризис власти,
Войска германца наступали без преград.
И дядю Ваню по приказу бронечасти
Перевели в полк пулемётный в Петроград.
 
 
Всё там увиденное сельским дядей Ваней
Повергло в шок и изумление без слов:
Дворцов громады, величавость изваяний
И боголепие соборных куполов.
 
 
О град Петра!.. Ты знал: события назрели,
Их в дни лихие дядя Ваня увидал,
И как расстреливали зодчего Растрелли,
И как народ восставший храмы осаждал.
 
 
Навстречу двигались лавинами шинели
И разбивались друг о друга, как волна.
За Бога белые, безбожные краснели —
Так началась в стране Гражданская война.
 
 
Полк дяди Вани в Смольный выступил из Стрельны,
Но был подавлен казаками как мятеж.
Им приговор грозил за бунтовство расстрельный.
К их счастью, Керенский удрапал за рубеж.
 
 
Поздней Советы полк переформировали,
Послав конвоем с грузом золота в Москву.
Потом в Гражданской на тачанках воевали —
На брата брат. И не во сне, а наяву.
 
 
Шёл бой за станцию. На рельсах бронепоезд.
Полк дяди Вани его должен захватить.
В нём беляки и вся антантовская помесь
Пытались всячески прорыв не допустить.
 
 
Уже в преддверии конвульсий и агоний
Спецслужбы контры учинили холокост:
Закрыв три сотни арестованных в вагоне,
Зажгли и попросту пустили под откос.
 
 
Ворвавшись с ходу, дяди-Ванина тачанка
Неслась к вокзалу по перрону меж путей.
Встав дыбом, кони стали ржать, прервав молчанку,
Когда услышали истошный крик детей.
 
 
Там, где тупик и искорёженные рельсы,
Стояла дымная, удушливая мгла.
В ней в языках огня метались погорельцы,
Вокруг лежали распростёртые тела.
 
 
Нет сердцу большего страдания на свете,
Насквозь пронзающего мантию души,
Чем от бессилия того, что плачут дети,
И боль в глазах их, как и слёз, не осушить.
 
 
Что было силы конармейцы побежали
На помощь тем, кто из огня спасал людей.
И скорбным взглядом в путь последний провожали
Битком гружёные упряжки лошадей.
 
 
Не всех бойцы сумели вызволить из ада —
Кто задохнулся, кто-то заживо сгорел.
А с бронепоезда вытряхивали гадов,
Поставив к стенке, учинили им расстрел.
 
 
В той суете среди шинелей обожжённых
Стояли группами простые мужики
И с ними рядом дети, матери и жёны —
Кто жив остался страшной смерти вопреки.
 
 
Но были те, кто отошли и кучкой сели,
Они последними покинули вагон.
На них лохмотья обгорелые висели
Армейской формы без ремней и без погон.
 
 
Потухший взгляд, мол, это их вина в утратах,
Но дядю Ваню в них другое привлекло:
Он опознал в одном двоюродного брата,
Всё им рассказанное сильно потрясло.
 
 
Село родное их, далёкая Талдинка,
В осаде белых находилось пятый день.
(Свидетель этому и был братишка Гринька.)
Все ждали помощь из соседних деревень.
 
 
Талдинских горстка с целью выставить преграду
На колокольне водрузила пулемёт
И не давала белоконному отряду
Войти в село, осуществить на склад налёт.
 
 
Для устранения препятствия с церквушки
К селу орудия из Бийска подвезли.
По партизанам красным выстрелив из пушки,
Всю колокольню сразу в щепки разнесли.
 
 
В садах осенних, в аккурат зимы предтечи,
Ложился первый снежный бархатный покров.
Под гики конницы и сабельные сечи
На непорочный снег расплёскивалась кровь.
 
 
В тот страшный час безвинных многих порубили,
А медный колокол утратил свой язык.
Предав земле, односельчане на могиле
Установили деревянный обелиск.
 
 
Всё подчистую у крестьян конфисковали,
Кто убегал, того рубили на скаку.
Под страхом смерти многих мобилизовали.
Так юный Гринька был отправлен к Колчаку.
 
 
Почти два года пареньки провоевали,
И поражений было больше, чем побед.
Солдаты знали, что их ждёт, и бунтовали,
А иногда уже решались на побег.
 
 
Той ночью взвод их пеший вышел для дозора,
Но группой красных весь почти был перебит.
Кто жив остался, те от смерти дали дёра
Домой в деревню – обустраивать свой быт.
 
 
Все – безыдейные, наивные сбежали,
Но контрразведка белых рыскала окрест.
На перегоне беглых сразу задержали
И поместили дезертиров под арест.
 
 
Их и сочувствующих реввоенсоветам
Загнали ночью под конвоем в скотвагон.
При отступлении, уже перед рассветом,
Толкнув, зажгли, из пушки выстрелив вдогон.
 
 
Так дядя Ваня слушал Гринькины рассказы:
Они попали из огня да в полымя.
Всех расстрелять должны, но всё-таки не сразу —
Их особист допросит, пытками клеймя.
 
 
В тот год Конармия давала белым жару.
Потом японцы будут биты, а пока
Вся Русь пылала от вселенского пожара
И выбивала из Сибири Колчака.
 
 
Шёл по Транссибу бронепоезд без названья,
Чеканя рельсы, как подкову молоток.
В броне закован пулемётчик дядя Ваня,
На всех парах понёсся дальше на восток.
 
 
Земля Даурии встречала их сурово.
Здесь даже птицы замерзали на лету,
Летя в Манчжурию за поисками крова,
Как белобанды за последнюю версту.
 
 
Салютовали бронепоезду огнями
На полустанках и разъездах из мортир.
Фугасы рвали, заложив под колеями,
Но где он шёл, там устанавливался мир.
 
 
Встал эшелон. Пути закрыла узловая,
Войсками белых до зубов укреплена.
Здесь был рубеж, где пролегла передовая,
С трудом, но станция была окружена.
 
 
Ударить с ходу – будут сильные потери,
В походе армия весьма истощена.
Если японцы и семёновцы созрели,
Жертв избежать могла любая сторона.
 
 
Без многочисленных потерь, нет, не пробиться —
Противоборство не закончится само.
Что ж, перед боем не мешало обратиться
И в штаб врага направить с нарочным письмо.
 
 
В ту пору в армии имели вес солдаты,
Дела военные решать – так сообща.
Всё выносить на митинговые дебаты,
А не судить-рядить, между собой ропща.
 
 
Вопрос не праздный, редко пишут атаману,
То бишь Семёнову, карателю, врагу.
Был прецедент – письмо турецкому султану,
Солдаты точно не останутся в долгу.
 
 
И дядя Ваня, пересмешник, заводила,
Пустился сразу ультиматум сочинять.
Серьёзно надо бы, да вот не тут-то было —
Солдатский юмор даже смерти не отнять.
 
 
Вот вкратце текст его, по версии солдатской,
Всего один листок, но лейтмотив каков!
А на другом – один рисунок залихватский,
На нём солдат наддал Семёнову пинков:
 
 
«Семёнов, гад! Иуда, прихвостень японский,
Губитель душ людских, кровавая рука!
Тебе послание, навозный жук ты конский,
От всей Даурии, солдат от РККА.
 
 
Ты тот, кто жёг людей, облитых в керосине,
Кто за серебряник Россию променял!
Давай мотай в Харбин в обгаженной дрезине,
Куда телят своих Макарыч не гонял!
 
 
Ты тот, кто грабил и держал даурцев в страхе,
Ты – самурайский пёс, япона твою мать!
Четвертовать тебя, преступника, на плахе,
Сперва на дыбе твои кости поломать!
 
 
Дать дёру срок отводим без году неделю,
Догоним – голову отрубим на скаку!
А примешь бой – живого схватим в цитадели,
Прилюдно вздёрнем на осиновом суку».
 
 
Ох и весёлый получился ультиматум,
Солдату хохот – что отдушина в войне.
В конце постскриптум трёхэтажным русским матом,
Так, чтобы враг обескуражен был вдвойне.
 
 
Их командиры – они тоже взяли слово.
Комбриг свой текст, уже серьёзный, изложил.
Идея та же, обсуждать нет смысла снова.
«Враг может дрогнуть», – так комбриг предположил.
 
 
Прорваться силой белобанды побоятся,
Но исключать попытку эту будет вздор.
А если белые на сделку согласятся,
Им для отхода предоставят коридор.
 
 
И комиссар бригады высказался так же,
Две резолюции на тексты наложил.
Одобрил их как большевистские и даже
Парламентёром дядю Ваню предложил.
 
 
На этот счёт не проводилось даже прений,
Единодушие царило у солдат.
Ведь дядя Ваня безо всяческих зазрений
Глаза в глаза, что нужно, устно передаст.
 
 
В среде солдатской его мужество ценили,
Сам дядя Ваня знал все риски без прикрас.
Но если ангелы войны его хранили,
Всё обойдётся для него и в этот раз.
 
 
Что пуля-дура? Ей нутро всё перебито,
Однажды даже отправляла на тот свет.
За двадцать лет им было столько пережито,
Так будь что будет – за семь бед один ответ.
 
 
Вскочив в седло, коня каурого галопом
Погнал по зимнику к вокзалу прямиком.
Из-под копыт летели комья вдаль, к окопам,
Как будто кто-то в них бросается снежком.
 
 
У переезда, недалёко от строений,
Услышал выстрел, свист летевшего свинца.
Наперевес ему с винтовкой шёл военный,
Заставил спешиться и слезть с коня гонца.
 
 
К нему ещё три человека поспешили —
Судя по внешности, из кадровых частей.
Между собой они как будто бы решили:
Чужак, в расход его. Пусть значится ничей.
 
 
Но дядя Ваня, их расправу упреждая,
Сказал, что он от Красной армии гонец.
Подал мандат, свои слова тем подтверждая.
Ему к Семёнову, добавил под конец.
 
 
От этой новости все будто ухмыльнулись.
Но спесь сошла, лишь обнаружился пакет.
Один с другим недобро так переглянулись
И, отойдя, поговорили тет-а-тет.
 
 
Тот, кто из группы был, по-видимому, старший,
Распорядился дядю Ваню запереть,
Который, в общем, в одночасье пленным ставший,
Не собирался под замком сидеть и впредь.
 
 
Он заявил: пакет вручить обязан лично
И передать о самом важном на словах.
Но получил в ответ нахально и цинично:
«Расскажешь всё, когда поджарим на дровах».
 
 
Не оставалось ничего теперь другого,
Как в одиночестве обдумывать побег,
Уговорить и обезвредить часового.
Сегодня дядя Ваня сам себе стратег.
 
 
Забрезжил день, совсем безрадостный и хмурый.
В двери отдушина, окна в застенке нет.
Снаружи слышится, как фыркает каурый
И бьёт копытом наледь в ритме кастаньет.
 
 
Уже светло – должны смениться часовые.
Живым бы надо продержаться день-деньской.
Ему в плену быть, между прочим, не впервые —
Ещё в германскую с ним случай был такой.
 
 
Тогда шёл бой. Их батальон, заняв высотку
Лавины немцев пулемётами косил.
С большим трудом солдаты, врывшиеся в сопку,
Оборонялись до подхода главных сил.
 
 
Стволы горячие и воздух раскалённый,
Земля от взрывов – как проснувшийся вулкан.
И вместе с ними защищался батальонный —
Слуга царю, отец солдатам, капитан.
 
 
Шла на прорыв и в лоб германская пехота,
Но под огнём сплошным потери понесла.
Их дяди-Ванина удерживала рота.
Всё ж немчура на левом фланге обошла.
 
 
В тот самый миг треск пулемёта прекратился.
Его расчёт осколки в спину получил.
Но капитан бегом там живо очутился
И по врагу почти вплотную застрочил.
 
 
Казалось, всё. И неприятеля отбили,
И в Бога штаб хулили, Господи прости.
В запале внутреннем те, кто остались живы,
Уже готовились в атаку перейти.
 
 
Иные планы у судьбы. Штабные крысы
Решили место дислокации сменить
И под покровом ночи, как лесные рыси,
Одним броском врага хотели разгромить.
 
 
Спустилась ночь со сводом звёздной круговерти.
На всякий случай батальон пошёл в обход,
Чтобы к рассвету миновать «долину смерти»,
В надежде лишь на положительный исход.
 
 
Ориентир для цели им была церквушка,
Там батальон свою позицию займёт.
На полпути от немцев выстрелила пушка,
За ней, как Змей Горыныч, брызнул огнемёт.
 
 
Из темноты взметнулись огненные ливни,
Горючей смесью окропляя батальон.
Ему засаду уготовили в долине,
Враг о маршруте русских был осведомлён.
 
 
Всех уцелевших взяли в плен на зорьке ранней,
Неравный бой ночной их силы истощил.
В крови, в ожогах батальонный – тоже ранен,
И дядя Ваня на себе его тащил.
 
 
Они в плену почти два месяца пробыли,
В конюшне старой пленных стали содержать.
За эти дни скобой отверстие прорыли,
Что им впоследствии позволило бежать.
 
 
Сняв часового ночью, вывернули доски;
Из стойла вывели немецких жеребцов.
Кто ранен был, всех усадили на повозки.
Ночная мгла надёжно скрыла беглецов…
 
 
Да, та война окрас жестокости носила,
Исход боёв решался на передовой.
Чужая там противодействовала сила,
На этот раз враг преимущественно свой.
 
 
Вот и сейчас за дверью слышен говор русский
И вдалеке зовёт на утреню трезвон.
Шёл разговор двоих о станции даурской,
Там оборону держит крупный гарнизон.
 
 
Один другому говорит: «Должна когда-то
Прийти к концу междоусобная война?!
Живым остаться бы, ведь дома ждут солдата
Детишки, мать, отец и любушка жена».
 
 
Как по зубам ему, ответ был резок сразу:
«Какой, к чертям собачьим, нынче с бабой флирт?!
Вот перебьём всю большевистскую заразу
И за победу в лазарете выпьем спирт».
 
 
Между собой они зубатили недолго —
Объединил их общий, видимо, вопрос.
Среди солдатских масс ходили кривотолки:
Семёнов, жлоб, к японцам золото увёз.
 
 
Не всё успел украсть, лишь только половину,
Напавший корпус офицерский помешал.
Груз сняли с поезда, зарыли в котловину.
Найти богатство нынче всякий предвкушал.
 
 
Сам атаман теперь в Маньчжурии. Оттуда
Шлёт директивы своим преданным войскам.
Ему плевать, что им без жалованья туго.
Он золотой запас прибрал к своим рукам.
 
 
Так караульные судачили-рядили,
Им надоело дядю Ваню охранять.
Всем был расстрел, ну а его вот посадили,
Причину этого им было не понять.
 
 
В конце концов их рассуждения совпали:
У контрразведки есть к нему особый спрос.
Там под Семёнова давнёхонько копали,
И дядю Ваню ждёт с пристрастием допрос.
 
 
Не из пугливых дядя Ваня и бесстрашный,
Но от услышанного бросило в озноб.
Он не забыл угрозу в реплике вчерашней
На голове спалить его чубатый сноп.
 
 
За дверью стук копыт, и всадник что есть силы
На караульных, видно, злобно заорал:
«Давайте красного, приказывает Сиплый!»
И удилами в кровь пасть лошади порвал.
 
 
Открылась дверь. С порога двое подбежали,
Скрутили руки дяде Ване за спиной.
Между собою крепко-накрепко зажали
И повезли в санях дорогой ледяной.
 
 
Пересекли попутно рельсовые ветки.
Солдат вожжами лошадёнку погонял:
«Быстрей, родимая! Начальник контрразведки
Плеть за просрочку никому не отменял».
 
 
Снежок подсыпал обывателю по пояс,
Местами санный путь пургой перемело.
Пыхтел стоящий под парами бронепоезд,
И что-то с места его сдвинуть не могло.
 
 
Бежала лошадь, бодрым окриком ведома.
В полкилометре показался особняк.
Но не к нему – к дверям обшарпанного дома
Свернули розвальни, перепугав дворняг.
 
 
Всё те же двое дядю Ваню подхватили,
Внутрь завели, где смрад удушливый витал,
И вниз по лестнице в подвал его спустили
Так, что он рёбрами ступени сосчитал.
 
 
Почти что сразу через встроенные двери
Вошёл подвыпивший усатый капитан.
Задал вопрос, зрачками мутными измерив:
«Зачем тебе, подлец, Семёнов-атаман?»
 
 
«Отдать пакет ему», – ответил дядя Ваня.
Но объяснение по вкусу не пришлось.
«Я жду ответ прямой от большевистской рвани!» —
Взорвался гневно он. И дальше понеслось.
 
 
Усач нанёс удар внезапно сильный, резкий,
Но дядя Ваня крепок был и устоял.
Вторым наотмашь сверху хрястнул табуреткой,
Бил, без конца одно и то же повторял.
 
 
Пропитый голос его мерзостно и гнусно
Одно настойчиво без устали твердил:
«Что передать хотел Семёнову ты устно?!»
И сапогом под пах безжалостно всадил.
 
 
Тут дядю Ваню прорвало, он обезумел,
В запале боли сознаваясь в том, что скрыл.
И о Семёнове сказал всё то, что думал,
Всё, что писал, словами устно повторил.
 
 
И от услышанного контра рот разинул —
Своим ушам он не поверил в первый раз.
И дяде Ване лишь слегка по морде двинул,
Добавив к сказанному тоже пару фраз:
 
 
«Большевичок-то этот вправду слишком смелый.
Но кое в чём я с ним, пожалуй, соглашусь.
Семёнов недруг мне, подлец закоренелый.
А впрочем, что с этим нарочным вожусь».
 
 
Да, дядя Ваня, сам того не сознавая,
Играл как будто непридуманную роль.
Он должен был врагу, пакет передавая,
Назвать для выхода условный знак-пароль.
 
 
Такой проход для белой гвардии возможен,
Если она уйдёт без боя за кордон,
Покинув тот район, в котором расположен
Войсками красных окружённый гарнизон.
 
 
Блокадный выход предусматривался в створе,
Где стрелкой сводятся запасные пути.
Сигнал готовности – три слова в семафоре,
И дядя Ваня должен их произнести.
 
 
Беляк усатый в это время дал команду
Калёный шомпол свой любимый принести
И шанс последний предоставил арестанту
Без пыток враз покой свой вечный обрести.
 
 
И в ожидании привычных экзекуций
Полез расслабленно за куревом в карман.
Крутнув свой ус, весь обслюнявленный и куцый,
Небрежно вынул папиросы «Атаманъ».
 
 
Понюхав пачку, поиграв с ней бестолково,
Он показал картинку с пачки и спросил:
«Что эдак вылупился?! Знаешь ты такого?!»
Но дядя Ваня уже выбился из сил.
 
 
Глаза и губы у него от крови слиплись,
И пульс в висках, как стук копыт по мостовой.
Нет – стук сапог, и голос звонкий: «Где тут Сиплый?!
К нему из штаба гарнизонный вестовой».
 
 
Струились запахи калёного металла,
Когда стремительно вбежал штаб-офицер.
Садист сквозь зубы процедил: «Вот не хватало».
Из кобуры стал доставать свой револьвер.
 
 
«Доставить тотчас же посыльного от красных,
Такой приказ отдал мне лично генерал».
«Он всё сказал, я с ним возился тут напрасно,
Скажи ему, мол, его Сиплый расстрелял».
 
 
По завершению такого диалога
Штаб-офицер своим солдатам приказал
Взять дядю Ваню, охраняя всю дорогу,
Связать на всякий случай, чтобы не сбежал.
 
 
Он с ними под руку пошёл походкой шаткой
Туда, где можно было пятна крови смыть.
От боли скорчившись, склонившийся над шайкой,
Глотнул, и всё – его не просто так сломить.
 
 
День угасал, и зорька в небе загорала,
Шёл дядя Ваня вдоль по улице пешком.
Полкилометра до штабного генерала
Он, может быть, идёт последним вечерком.
 
 
Конвой усиленный – два по бокам солдата,
Штык за спиной, с винтовкой спереди другой.
Повсюду всадники в обличье азиата,
И казаки хмельною тешились гульбой.
 
 
У дома с флигелем в овальной колоннаде
И пулемётами на каменном крыльце
Через калитку с гербом в кованой ограде
Его ввели и сообщили о гонце.
 
 
Знаменья звёзд пока ему благоволили,
Какой исход для дяди Вани припасён?
Если до сей поры его не застрелили,
Они хотят договориться обо всём.
 
 
Спустя всего лишь незначительное время
Штаб-офицер завёл его в просторный зал.
Под яркой люстрой, возвышавшейся над всеми,
Стоял спиной к нему плечистый генерал.
 
 
На зеркалах был виден профиль отражённый,
И дядя Ваня сразу заподозревал:
Там, впереди, стоял тот самый батальонный,
С которым вместе на германской воевал…
 
 
Они тогда сумели выбраться из плена
И пробирались по тылам врага к своим.
Так и дошли бы до церквушки непременно,
Но путь войны тернист и неисповедим.
 
 
Шли по ночам, заставы преодолевая,
Обоз из двух телег вёз раненых бойцов.
И вот, когда была близка передовая,
Путь преградила им долина мертвецов.
 
 
Её, ту самую, солдаты не забыли,
Здесь тёмной ночью сослуживцы полегли.
Их батальон наполовину истребили,
Живьём германцы огнемётами сожгли.
 
 
Пять вёрст примерно до своих. Считай, что рядом.
Вдруг выстрел; следом приближающийся звук.
Их разнесло упавшим рядышком снарядом.
Знать, неслучайно это место так зовут.
 
 
А дядя Ваня, будто бы заговорённый,
Стоял один среди раскинувшихся тел.
Недалеко стонал от боли батальонный,
Просил добить его, жить больше не хотел.
 
 
Он много дней в плену, испытывая муки,
Примеры стойкости солдатам преподнёс.
И дядя Ваня снова, взяв его на руки,
К своим с большим трудом, но всё-таки донёс.
 
 
В санчасти врач позвал всех для переливаний,
Кровь командиру срочно редкая нужна.
Её нашли у одного лишь дяди Вани,
Солдатской кровушкой скрестила их война.
 
 
А год спустя он батальонного увидел,
Когда их полк переводили в Петроград.
Полковник в звании, он, из машины выйдя,
Отдал солдатам честь, как будто был парад…
 
 
Вполоборота генерал к ним повернулся,
Сказал посыльного поближе подвести.
Взглянул внимательно, внезапно отшатнулся:
«Иван? Голубчик, да неужто это ты?!»
 
 
«Так точно, ваш-выс-бродь. Иван я. Этот самый.
Тотчас по вашему приказу приведён».
«Я не терплю в солдатах этакого срама,
Ты в грязном, рваном, весь избит и измождён».
 
 
Распорядился генерал отмыть солдата,
Обмундировку выдать чистую ему.
Дать отоспаться, обойтись с ним непредвзято.
«Иван, – сказал он, – я с утра тебя приму».
 
 
Они ушли, но дядя Ваня был расстроен,
Он ведь хотел замолвить слово за коня.
Душа страдала, мозг одним обеспокоен:
«Каурый, как ты там и ждёшь ли ты меня?»
 
 
И эти мысли, захватившие всецело,
Смогли уверенней момент свой оценить.
И дядя Ваня попросил штаб-офицера
Найти коня, и накормить, и напоить.
 
 
Произошедшее страдания затмили,
Куда девался его давешний запал?
Пусть кости ныли, раны свежие саднили,
Он в эту ночь, не тратив силы, крепко спал.
 
 
А утром рано дядю Ваню разбудили,
На завтрак шницель был и сдобная стряпня.
Потом в конюшню генеральскую сводили
И подвели к нему каурого коня.
 
 
Каурый фыркал кромкой губ, уздечкой брякал,
Глазами крупными нутро души пронзал.
И дядя Ваня от увиденного плакал,
А конь ему лицо и раны облизал.
 
 
Штаб-офицер провёл посыльного по залу,
В конце за дверью был рабочий кабинет.
Согласовав, его пустили к генералу
И попросили рядом сесть на табурет.
 
 
Взгляд генеральский оторвался от бумаги,
Рука его прошлась слегка по седине.
Встал, подошёл, остановившись в полушаге,
Сказал оставить их двоих наедине.
 
 
Потом приблизился вплотную к дяде Ване,
А тот, вскочив со стула, поднялся во фрунт.
Солдаты оба, независимо от званий,
Они стояли молча несколько секунд.
 
 
Держа руками генеральскими за плечи,
Он по-отцовски стиснул их, что было сил.
Так просто-запросто порадовался встрече
И, посмотрев в глаза внимательно, спросил:
 
 
«Иван, ты с кем теперь? Прости за ностальгию,
Я по германской помню мужество твоё».
«Я, ваш-выс-бродие, воюю за Россию».
«А я воюю за Отечество своё».
 
 
Он дяде Ване задал несколько вопросов,
Все в основном касались лично лишь о нём.
А про семёновских заметил кровососов,
Мол, мало выжечь этих нелюдей огнём.
 
 
Знал генерал, что не попутно вместе с теми,
Кто призывал народ к войне с броневиков.
Так подошёл он и к главенствующей о теме,
Но не имел в виду одних большевиков.
 
 
И, подойдя к столу спокойными шагами,
Рукой придвинув папку, вытащил пакет,
Сказав, что: «Люди не рождаются врагами,
Давай обсудим, каким будет мой ответ.
 
 
Братоубийства сам я лично не желаю,
Здесь против красных разношёрстный контингент.
Без столкновения отход не представляю,
Дать выйти всем – вот мой последний аргумент.
 
 
Судьба – она мне мало времени отводит,
Но я ответственность свою осознаю.
Кто пожелает, пусть в Маньчжурию уходит,
Кто не уйдёт – пусть защищается в бою».
 
 
Так генерал сказал, а после монолога
От дяди Вани знак условный получил.
Сказал: «Прощай, твоя свободная дорога,
Охрану выделить тебе я поручил».
 
 
Коня осёдланного вывели из стойла,
Сопровождающих приставили двоих.
Под генеральским охранением достойно
Он беспрепятственно добрался до своих.
 
 
Бойцы встречали дядю Ваню с помпой, шумно —
Так под гармонь плясал и пел дивизион.
Потом Даурию неделю брали штурмом
И разгромили защищавший гарнизон.
 
 
Как генерал сказал, так всё и получилось,
Часть казаков ушла без боя кордон.
Не счесть убитых, много в бегство обратилось,
Красногвардейцам сдался конный эскадрон.
 
 
А дядя Ваня найти Сиплого пытался,
Но он за Унгерном в Монголию сбежал.
Кровавый след его в Даурии остался —
Набеги банд из-за кордона продолжал.
 
 
И в генеральском доме мусорно и голо,
Стоял обугленным сгоревший конный двор.
Судьба сведёт их с генералом в Халхин-Голе,
Но это всё-таки отдельный разговор.
 
 
Вершины спящих гор даурского отрога
Перед рассветом пробивали темноту.
Взяв эту станцию, железная дорога
Им открывала путь свободным на Читу.
 
 
Последний бой. Он хоть когда-нибудь, да будет;
Скакала молодость эпохой боевой.
Последний бой свой дядя Ваня не забудет,
Коню каурому спасибо, что живой.
 
 
С Амура ветер пел, торосами играя,
И что-то странное блестело у реки.
Здесь где-то рядом затаились самураи
Да в камышах белогвардейские штыки.
 
 
Зима запуталась в развилке междуречий:
То снег, то дождь с морозом, всё покрылось льдом.
Здесь обозначился клубок противоречий.
Его распутают, но верилось с трудом.
 
 
Как будто взорванный метеорит тунгусский
В амурских волнах захотел найти покой.
Сошлись два полюса в смертельной схватке: русский
И антипод его. Он русский, но другой.
 
 
Земля промёрзшая теряла свои соки,
Все укрепления застыли, как гранит.
Враг ощетинил волочаевские сопки
И превратил их в неприступный монолит.
 
 
Колючих проволок несметные спирали
Обволокли льдяные склоны амбразур.
Но, несмотря на смерть, солдаты напирали
И из окопов первых выбили маньчжур.
 
 
Атаковать пришлось среди февральской стужи,
Свинец и холод уничтожил сотни тел.
Враг не сдавался и по-прежнему утюжил,
Строй наступающих стремительно редел.
 
 
В бою безжалостном нет места для печали.
А лишь стремление за павших отомстить,
За тех, кто жизнями проходы расчищали,
Чтобы костьми путь победителям мостить.
 
 
Зиял в прорехах многоствольных ограждений
Белогвардейский неприступный бастион.
Настал момент, когда вмешался в ход сражений
Красноармейский дяди-Ванин эскадрон.
 
 
Внезапность – формула военного искусства,
Стремглавый натиск вызывает паралич.
Как гром с небес, несёт панические чувства
Ошеломляющий воинствующий клич.
 
 
Через шипы железных нитей вдоль окопов,
Одолевая снежный вал и гололёд,
Летела конница и с яростным наскоком
На всём скаку своём врага рубила влёт.
 
 
Сверкала сабельная молния атаки,
И многотысячное громкое «ура»
Неслось лавиной беспощадной в гущу схватки
По убиенным, знать, нет худа без добра.
 
 
Беда – она всегда воистину незванна,
Любого может где угодно подстеречь.
На скользком насте там, где мчался дядя Ваня,
Рванул снаряд, и в грудь ударила картечь.
 
 
Взрывной волной с её большой свинцовой силой
Он беспрепятственно был выбит из седла.
Его коня табунной лавой уносило,
Когда душа вздох предпоследний издала.
 
 
Прервав полёт, спиной ударившись о наледь,
Ещё в горячке дядя Ваня рвался в бой.
Суконный верх его шинели кровью залит,
А сердце раненое билось вразнобой.
 
 
В изнеможении, глотая воздух жадно,
Лежал в беспамятстве он, руки распластав.
А конь каурый, чуя – с всадником неладно,
На рысь с галопа перешёл, от всех отстав.
 
 
Себя привидя на кровати белоснежной,
От ран как будто дядя Ваня умирал.
И кто-то молча и настойчиво, но нежно
Лицо шершавым полотенцем утирал.
 
 
Щёк дяди-Ваниных струя тепла касалась,
Груз век оттаявших слегка их приоткрыл.
За пеленою тень знакомой показалась,
И странный звук, как будто конь копытом рыл.
 
 
Там, в вышине, небесный свод качался хмурый,
Совсем вблизи – ох, трудно верилось глазам —
Качая мордой, друг стоял его каурый
И припадал губой к нахлынувшим слезам.
 
 
«Каурый, друг мой, боевой ты мой товарищ, —
Беззвучно звали дяди-Ванины уста, —
Мы никогда с тобой в бою не расставались,
Судьба военная свела нас неспроста.
 
 
На самом краешке от гибели бывали,
Ты не подвёл в минуты риска седока.
Мы всю Гражданскую с тобой провоевали,
Ни разу хлыст не подняла моя рука.
 
 
Теперь прости-прощай, беги из-под обстрела,
Быстрее ветра твой стремительный аллюр».
А враг на сопке огрызался озверело
Дождём свинцовым пулемётных амбразур.
 
 
Пар из ноздрей коня морозный шёл клубами,
Каурый пробовал чего-то предпринять.
Схватил шинель и потянул её зубами,
Стремясь хоть как-то дядю Ваню приподнять.
 
 
Затем настойчивый скакун его ретивый,
Ещё одной своей попыткой волевой,
Сгибая шею с гладкостриженною гривой,
Поводья скинул вниз, мотая головой.
 
 
Мол, посредине огнедышащего ада
Он не уйдёт и не оставит одного.
Сберечь от пуль мог дядя Ваня, только надо
Придумать способ, чтобы выманить его.
 
 
Когда стал замысел каурого понятный,
Конь не уходит, хоть ропщи, хоть не ропщи.
Он зацепил себя за повод сыромятный
И произнёс что было сил ему: «Тащи».
 
 
По льду кровавому, порой в снегу глубоком
Тянул каурый дядю Ваню до леска.
В двух километрах от войны, считай под боком,
Почти в тылу стояли красные войска.
 
 
Сквозь дым побоища и через хмарь бурана
Конь осторожно шёл и шаг не ускорял.
След оставляя за собой, сочилась рана,
И много крови дядя Ваня потерял.
 
 
В леске каурый у избы остановился
И в ожидании кого-нибудь заржал.
Солдат дозорный у окошка появился,
Через минуту он с носилками бежал.
 
 
Когда солдаты дядю Ваню уносили,
Он попросил бойца, за полу теребя:
«Покуда я в санчасти набираюсь силы,
Коня каурого оставьте у себя».
 
 
Врач обнаружил в нём осколок от снаряда,
Извлёк, отметив: дяде Ване повезло.
Смерть обессилила почти у сердца рядом,
А это значит, её время не пришло.
 
 
Ранений тяжких с дядей Ваней не случалось,
Хоть штурмом брал форты, вошёл с победой в Спасск.
Но каждый раз, когда над ним гроза сгущалась,
Он вспоминал, как конь каурый его спас.
 
 
Сопротивлялся враг отчаянно, жестоко.
Неудержима океанская волна:
Японцев, белых смыла из Владивостока.
Там и закончилась Гражданская война.
 
 
Ещё врагов немало было у России,
Остатки банд пришлось гонять по всей стране.
В той схватке классовой пощады не просили
И мировой пожар тушили на войне.
 
 
Жизнь дяди-Ванина сложна и интересна,
Не зря к ней каждый уважение снискал.
Судьба каурого осталась безызвестна.
Хоть он его по всей Даурии искал.
 
 
За переменчивостью дней солнцеворота
С каурым встречу дядя Ваня представлял.
О друге лишь осталось памятное фото,
Где он с конём на фоне крепости стоял.
 
 
Уж сколько лет прошло, а дядя Ваня помнит,
Как бронепоезд был подорван на мосту,
И как на всём скаку ломали шеи кони,
Как брали Омск, Иркутск, Хабаровск и Читу.
 
 
Вся юность ратная – одна большая вспышка,
Гроза смертельная разверзшихся небес.
И для войны необходима передышка,
Мир на планете нужен ей в противовес.
 
 
В войну изрядно дядю Ваню помотало,
Лишь в край родимый фронт его не заносил.
Он опоздал: его родителей не стало,
У их могил в слезах прощения просил.
 
 
Все братья, сёстры уже выросли и сами
Судьбой своей распоряжались как могли.
Микола, Фёдор – братья стали кузнецами,
А сёстры смолоду в замужество ушли.
 
 
А младший брат Григорий был молотобоец,
Спокойный, добрый, по натуре – боевой.
На фронт в Испанию уйдёт как доброволец,
И в сорок первом сгинет где-то под Москвой.
 
 
В те годы курс был на вступление в колхозы,
Мол, коллективом можно голод одолеть.
Не обошлось и без насильственной угрозы,
Волна репрессий заняла десяток лет.
 
 
Микола, будучи работником у дяди,
Был вызван опером по делу на допрос.
И под давлением, своей свободы ради,
Ему состряпал ложный письменный донос.
 
 
Родного дядю расстрелять приговорили,
Позором тяжким заклеймили вместо гирь.
В правах пожизненно родных всех поразили,
И из Сибири семьи выслали в Сибирь.
 
 
Всю свою жизнь об этом помнил дядя Ваня,
Знал только он один, но вид не подавал.
Держал внутри души грехи переживаний
И керосин в костёр вражды не подливал.
 
 
Сестру Марию на селе все уважали:
Она за бедных не щадила живота.
Однажды ночью вместе с мужем убежали:
Их обвиняли во вредительстве скота.
 
 
В войну с фашистами блокаду пережили,
Окопы рыли и работали в тылу.
Потом в трудармии все силы положили
И в копях медных заслужили похвалу.
 
 
Лишь Апросинья с мужем ладно жили-были,
В колхозе робили и ростили детей.
Отца у них фашисты в лагере сгубили,
Об этом им все годы не было вестей.
 
 
И Фёдор тоже в плен попал, но возвратился
С звездою выжженной при пытках на груди.
На Соловки был сослан, волей расплатился,
Усвоив заповедь: «Властям не навреди».
 
 
Тогда крестьян талдинских многих расстреляли
За саботаж, за невступление в колхоз.
За то, что методы властей не одобряли,
Не сдав для общих нужд зерно и свой покос.
 
 
Что оставалось делать дома дяде Ване —
Не сохранилось ни кола и ни двора.
С одной котомкой поутру, на зорьке ранней
Он шёл по белу свету в поисках добра.
 
 
Завербовался первым делом в город Сталинск,
Шахтёрский труд познал на собственных плечах.
Давал стране своей родной угля и стали
И выплавлял чугун в мартеновских печах.
 
 
Былые дни судьбы никак не отпускали,
В каком краю бы дядя Ваня ни бывал,
Душа рвалась в то фронтовое Забайкалье,
Где он всю молодость свою провоевал.
 
 
Есть в жизни всё-таки законы бумеранга,
Когда зов сердца к месту прежнему ведёт.
Через Байкал вёл путь в посёлок Хапчеранга
С мечтой о том, что тут он золото найдёт.
 
 
Страна Даурия – гнездовье Чингисхана
И птичий рай, край горделивых журавлей.
Разнообразием своим благоуханна
И нищетой спецконтингента лагерей.
 
 
На рудниках народ без титулов и званий,
Не озабоченный отсутствием идей.
Златыми россыпями бредил дядя Ваня,
А повстречал златые россыпи людей.
 
 
Пыль-кремний в них не смыла баня-блохомойка,
А души их светлы и помыслы чисты.
Свои страдания они сносили стойко
И никогда нигде не прятались в кусты.
 
 
Рабсила местная особенного рода
Шла по этапу к лагерям, как и везде.
Для поселенцев из числа «врагов народа»
Был в Хапчеранге спецотдел НКВД.
 
 
Руда в забоях местных оловом богата,
Как не хотела дядя Ванина душа,
Он из простого оловянного солдата
Вдруг превратился в око, опером служа.
 
 
Комендатура находилась в спецпосёлке,
Где был учёт «врагов народа» всех мастей.
Бараки сгнившие и холод через щёлки,
Спецконтингент включал всех маленьких детей.
 
 
Однажды как-то, пересматривая списки,
Талдинских близких дядя Ваня увидал.
Жена, отец её и дядины детишки —
Отцова брата всей семьёй Микола сдал.
 
 
Тайком от всех, не вызывая подозрений,
Через дирекцию нашёл с большим трудом,
Отдав все средства, без каких-либо зазрений,
Взял им бревенчатый, сухой, добротный дом.
 
 
Ушло то время безоглядно, безвозвратно,
Но невозможно стыд и совесть превозмочь.
Он искупить хотел вину свою и брата
И очень рад был, что лишенцам смог помочь.
 
 
Тревожно было и в стране, и в Хапчеранге,
Среди партийных каст усилился раскол.
А дядя Ваня по приказу из Лубянки
Переведён в погранотряд под Халхин-Гол.
 
 
В тот год Монголия страдала от японцев,
Отряд квантунцев сжёг монгольский гарнизон.
Ему на помощь под палящим знойным солнцем
Был переброшен пулемётный батальон.
 
 
За ним прошёл через советскую границу
Дивизион бронемашин, ударив в лоб.
Разбил врага, помог войскам соединиться,
И обеспечил сохранение тылов.
 
 
Взвод дяди-Ванин окопался в чистом поле,
Жара безумная, нет тени и воды.
Зарыться в землю так хотелось поневоле,
Но для бойцов всё это было полбеды.
 
 
Когда в бою перегревались пулемёты,
Шли в рукопашную с винтовкой и штыком.
А с неба яростно бомбили самолёты,
Хоть зарывайся в землю, падая ничком.
 
 
Ещё страшней, когда накатывались танки,
Их удержать не мог заложенный фугас.
Живых давили и солдатские останки.
Те, разлагаясь, источали едкий газ.
 
 
Москва считала, штаб командует бездарно.
Назначат Жукова, который дал приказ:
«Реку форсировать и овладеть плацдармом,
Солдатам выдать на пять дней боезапас».
 
 
Река – естественная водная преграда.
Переправляться тёмной ночью по воде
Пойдёт стрелково-пулемётная бригада.
Сто двадцать метров ширина реки везде.
 
 
У дяди Вани уже был такой же опыт,
Семь километров по заливу – трудный марш.
Он штурмовал Турецкий вал у Перекопа,
Переходил в брод через илистый Сиваш.
 
 
Вода студёная, и мокрые шинели.
По грудь в воде морской, а то и с головой.
Уже у берега их встретил град шрапнели,
И было хуже, чем на Первой мировой.
 
 
Разбили Врангеля и взяли Севастополь,
Всё дядя Ваня вспоминает до сих пор.
Через Сиваш он то ли плыл, а то ли топал,
И Халхин-Гол пройдёт всему наперекор…
 
 
Ночь опустилась на монгольские равнины,
Туманом скрыло русло медленной реки.
На берегу другом невидимые мины
И самурайские бугры и бугорки.
 
 
Всё это скрытые позиции японцев,
Передовой отряд их должен захватить.
«Не отступать! – сказал комбриг краснознамёнцев. —
Прорыв квантунцев невозможно допустить».
 
 
Бойцы у берега готовились спокойно,
Не первый раз их отправляют на убой.
Кто сзади них, должны пройти бесперебойно,
Им заслонять их, как положено, собой.
 
 
По самой полной нагрузился дядя Ваня —
На плечи вскинул тяжеленный пулемёт.
И без каких-либо на то переживаний
Вслед за другими перешёл на зыбкий плот.
 
 
Шли на посадку вниз к реке очередями,
Вмещали всех, но ограничивали вес.
От дна отталкивались длинными жердями,
На быстрине держали курс наперерез.
 
 
Проплыв стремнину, ждали высадку на берег.
Раздался всплеск, и тут же – выстрел из кустов.
Комвзвода, в прошлом бывший царский офицерик,
Тихонько выругавшись, дал команду: «Товьсь!»
 
 
С плота упавший груз нарушил скрытность хода.
Враг обнаружил их с прибрежного бугра.
Но уже первые бойцы, достигнув брода,
В атаку ринулись под громкое «Ура!».
 
 
Осталось метров пятьдесят доплыть до суши.
Вдруг дяди-Ванин плот поднялся на волну,
И взрыв снаряда у воды, ударив в уши,
Вверг его тело с тяжким грузом в глубину.
 
 
Нащупав дно, он попытался оттолкнуться,
Но на поверхность всплыть недоставало сил.
И дядя Ваня должен был бы захлебнуться,
Как кто-то сильный к мелководью потащил.
 
 
Воды он всё-таки прилично наглотался.
Кто его спас, её из лёгких откачал,
Сказав: «Живи, браток», и тут же в бой умчался.
Бойца в тот день же дядя Ваня повстречал.
 
 
На поле боя обстановка непростая:
Утюжил танк, и самолёт бомбил с пике.
Как окружённую охотниками стаю,
Солдат прижали вражьи полчища к реке.
 
 
Успела помощь – миномёт ударил справа;
Тотчас же слева пулемётчик застрочил.
Вовсю работала речная переправа
И штурмовой отряд подмогу получил.
 
 
Не все солдаты, овладевшие плацдармом,
В живых остались, в бойне всех не уберечь.
«Земля ведь круглая», – так говорят недаром.
Но те, кто выжил, ждали отдыха и встреч.
 
 
После того как на плацдарме закрепились,
Им дали двое суток, чтобы отдохнуть.
Бойцы купались в Халхин-Голе, мылись, брились
С мечтой упасть в тиши и замертво уснуть.
 
 
Они на все перипетии наплевали,
Им миг победы этот праздник подарил.
Звучали шутки-прибаутки на привале,
И дядя Ваня всех от смеха уморил.
 
 
Когда бельё сушилось вдоль прибрежной бровки,
Боец-спаситель к дяде Ване подошёл.
Сказал: «Здорово. Алексей я буду, Бровкин».
«Прости, – ответил он, – что первым не нашёл».
 
 
Разговорились. Он талдинский житель тоже,
Отец в Малиновском засёлке рядом жил.
И дяди Вани был на двадцать лет моложе,
И тоже срочную в Даурии служил.
 
 
До Халхин-Гола Алексей был пограничник,
Повоевал уже на озере Хасан.
Стрелок от Бога, знак имел «стрелок-отличник»,
В тридцать восьмом японский сбил аэроплан.
 
 
Летал японец, видно, для корректировки,
Их артиллерию на цели наводил.
И выстрел в лётчика пришёлся из винтовки,
Он самолёт свой прямо к русским посадил.
 
 
Японцы вышли ночью к сопке Безымянной,
Пытались с ходу её снова захватить.
Красноармейцы, совершив манёвр обманный,
Смогли и в этот раз прорыв предотвратить.
 
 
Дожди тропические там всё лето лили,
И спасу нет от них фактически нигде.
Окопы полные, все блиндажи залили,
Шли в рукопашную на суше и в воде.
 
 
Бои хасанские весьма жестоки были.
В живых оставшиеся помнить будут, как
По рощам лотосным тела погибших плыли,
И как воздвигнут был на сопке красный флаг…
 
 
Уже заканчивалось время разговора.
Неподневолен своим слабостям солдат.
Труба сыграла всем построиться для сбора.
Им командир на смертный бой приказ отдаст.
 
 
Два земляка, как две песчинки перед бурей,
Случайно встретились на перекрестье лет.
Там, впереди, у них не счесть военных будней,
В пути к победам пусть останется их след.
 
 
Им доведётся ещё встретиться под Ржевом,
На Халхин-Голе их дороги разошлись.
Пожали руки здесь, на склоне порыжелом,
И троекратно, по-солдатски, обнялись.
 
 
Здесь их баталия закончилась победно.
Солдатским маршем, держа руку у виска,
Под духовой оркестр, начищенный и медный,
Парадным строем шли советские войска.
 
 
Шёл дядя Ваня, взяв равнение направо,
Где Жуков был, уже почти что их кумир.
И на трибуне в самой гуще генералов
Стоял тот самый батальонный командир.
 
 
Как оказалось, бывший царский батальонный
(Он гарнизон даурский белый возглавлял).
Его ответ тогда был неопределённый,
Как патриот честь офицера не терял.
 
 
Тогда он вывел ему преданных военных,
Увел в Маньчжурию, поздней в Харбин, где дочь.
Имея опыт боевой штабной отменный,
Решил, что Блюхер может как-нибудь помочь.
 
 
Они в германскую на Висле воевали,
Горнило адское в Галиции прошли,
О братстве воинском достаточно знавали
И клятву верности друг другу принесли.
 
 
В Китае Блюхера совсем почти не знали,
Он был советник под фамилией Га-Лин.
О полководце и о профессионале
Тогда не складывали русские былин.
 
 
И батальонный командир пришёлся кстати,
Такие Блюхеру военные нужны.
Он в его штабе находился на подхвате
В местах боёв освободительной войны.
 
 
Шумел Кантон, столица Южного Китая,
Поход на Север – гвоздь военных дисциплин.
План Чан Кайши – разбить «бумажных тигров» стаю
Поддержит пламенно советский друг Га-Лин.
 
 
Что ж, батальонный путь по жизни выбрал верно,
Баталий было в годы те невпроворот.
Он с ним громил барона чёрного Унгерна
И совершил китайский Северный поход.
 
 
Его надежды оказались не напрасны,
А друг у Блюхера был Чойбалсан, монгол.
Так батальонный, бывший белый, станет красным
И победит в боях у речки Халхин-Гол…
 
 
Что было дальше, дяде Ване неизвестно,
Но батальонный рядом с Жуковым стоял.
Страна огромная, в ней полководцам тесно,
И не дай бог, чтоб русский в русского стрелял.
 
 
А Блюхер жертвой пал, когда ломались копья,
Друзьям, быть может, слишком много доверял.
С ним дядя Ваня воевал на Перекопе
И Волочаевские сопки покорял.
 
 
Но время двигалось, как будто по наклонной,
К большой войне уже готовилась страна.
А дяди-Ванина бригада эшелоном
Неслась туда, где зрела финская война.
 
 
Бригада вышла на Карельский перешеек.
Шла в наступление по всей передовой.
Как оказалось, финнов не было в траншеях,
Их взяли с ходу и без схватки боевой.
 
 
Казалось, вот она, не Пиррова победа,
И враг сбежал, боясь жестокости погонь.
Лишь тот, кто в жизни послевкусие изведал,
Знал: впереди ждёт сокрушающий огонь.
 
 
Война в окопах в своей сути безыдейна,
Есть только враг – ты или он тебя убьёт.
Не одолеть сеть укреплений Маннергейма,
Есть путь назад, но только нет пути вперёд.
 
 
На каждом метре были ДОТы, казематы,
От них бетонные проложены ходы.
Их не берут ни пулемёты, ни гранаты,
Таких укрепузлов несчётные ряды.
 
 
На флангах форты из железа и бетона,
Из них торчали орудийные стволы,
Надолбы зубьями для танков многотонных
И лабиринтами траншеи и валы.
 
 
Был первый штурм, и полегло бойцов немало,
Но выбивать придётся финнов только в лоб.
Все неудачи, слабость Ставка понимала,
Артиллеристам дав до тысячи стволов.
 
 
Штурм начинала дяди-Ванина бригада,
Ползком и группами, на каждом маскхалат.
Пробили первый фронт, за ним была преграда —
Подъём воды в канале затопил солдат.
 
 
Был сильный холод, вся одежда стала колом.
Насквозь промокшие, все ринулись вперёд.
В прорыв на танках по бетонным частоколам
Гнали врага, как Невский рыцарей на лёд.
 
 
И под напором артиллерии и танков
Красноармейцами был прорван правый фланг.
Разбили финнов и прошли под «Варшавянку»,
Подняв над Выборгом советский красный флаг.
 
 
После боёв бойцы на отдыхе курили
И обсуждали маннергеймский бастион.
О том о сём, о самом главном говорили,
Рассказ свой каждый начинал с откуда он.
 
 
Знал дядя Ваня, что житуха непростая.
Уж слишком много наш народец перенёс.
«А я, друзья мои, с далёкого Алтая», —
Очередной солдатик тихо произнёс.
 
 
«С какого места будешь, из какой деревни?» —
Его ответить дядя Ваня попросил.
«Талдинский я. Назаров, род мой дюже древний,
Звать Николаем», – он простудно пробасил.
 
 
Семью Назаровых фактически все знали,
Отец у них был старый красный партизан.
Его колчаковцы за лошадь привязали,
И он скончался от полученных им ран.
 
 
Детей и взрослых всех прилюдно испороли,
Забрали дядю в назидание другим.
Скотину всю у них на мясо прикололи,
И только кот один остался невредим.
 
 
Знал дядя Ваня его брата Федосея,
А он ведь тоже много горюшка хлебнул.
Эх, доля-долюшка ты, матушка-Расея,
Жить без войны – народ бы с лёгкостью вздохнул.
 
 
Разбередили всех рассказы Николая,
Упомянул, что есть, мол, девушка одна.
Хатёнка-мазанка из глины есть литая,
И что бабёночка теперь ему жена.
 
 
«А кто она?» – спросил зачем-то дядя Ваня.
«Она нездешняя, с соседнего села.
Зову её, мою Агафьюшку, Аганя,
Она мне прошлый год сыночка родила.
 
 
Здесь где-то брат её родной, Санаров Пашка,
Комотделения в стрелковом был в полку.
Его солдатская спасла от пули пряжка,
Когда бросал гранату в лоб броневику».
 
 
Война большая шла к Советскому Союзу,
Кто был на финской, тот оставлен был в строю.
Бригаду доформировав и с важным грузом
Везли на запад защищать страну свою.
 
 
Состав встречали звуки громкого оркестра,
Благоухал в цветах уютненький вокзал.
В ста километрах гарнизон стоял от Бреста,
Был месяц май, войну никто не ожидал.
 
 
Места казались все знакомые в округе.
Большое множество естественных преград.
Здесь, в междуречье, рядом с Вислою и Бугом
Держался насмерть дяди-Ванин арьергард…
 
 
Тогда, в германскую, на русских наступали
Австро-венгерские, немецкие войска.
И арьергардцы отступавших прикрывали,
Не дав врагу шанс для внезапного броска.
 
 
До сей поры он помнил запахи черешни,
Она росла повсюду в рощах и садах.
Германец взять тогда хотел их в свои клещи,
Но много тысяч потерял в своих рядах.
 
 
А год спустя, когда полк вышел маршем на ночь,
Был дядя Ваня ранен в голову и грудь.
Шёл бой у озера в сыром местечке Нарочь,
Он умирал, воды никак не мог глотнуть.
 
 
Тех, кого ранили, не то чтобы забыли,
А не успели взять под натиском врага.
Их взяли в плен, но быстро пленных всех отбили,
Но дядя Ваня потерял в бою дружка.
 
 
Друг детства был однофамилец Александра.
На фронт отправили их вместе из села.
На ихний взвод была устроена засада,
Большая часть тогда из взвода полегла…
 
 
А дядя Ваня вот живой, в заживших ранах,
И оказался снова в этих же местах.
Спокойно нынче, нет войны, но как-то странно:
Всё чаще слышится тревога на устах.
 
 
Уже июнь, субботний вечер на исходе,
Течёт в столетия времён бесшумный Буг.
В казарме тихо, надо выспаться пехоте,
Но чем же так обеспокоен политрук?
 
 
Не поступил сигнал о боевой тревоге,
Бойцы вскочили от внезапных взрывов бомб.
Схватив винтовки, увидали на пороге,
Что всё горит вокруг и дым стоит столбом.
 
 
Взрывалось топливо и склад боеприпасов
В огне казармы, танки, парк бронемашин.
Кто в гарнизоне был, не находили спасу,
И детский плач взывал о помощи мужчин.
 
 
Взвод дяди-Ванин отражал атаку фрицев,
Его задача – не пустить врага на мост.
Пехота вражья подошла уже к границе
И дальше двигалась без страха в полный рост.
 
 
Их обходили слева, справа, даже сзади,
Бойцы держались, отбивались как могли.
Весь гарнизон был в неприятельской осаде,
Детей и женщин всех в убежище свели.
 
 
Который день их немцы с воздуха бомбили,
Пытались штурмом взять, но тоже не смогли.
Пока патроны у бойцов, снаряды были,
Они советскую границу стерегли.
 
 
И «прикурить» по-русски гитлеровцам дали;
Откуда знать им (связь пропала), чья взяла.
От штаба фронта подкреплений ожидали,
Недели шли, но помощь так и не пришла.
 
 
Силён, коварен оказался враг незваный,
Боезапас иссяк, и долго не прожить.
Послали группу связи, с нею дядя Ваня,
Чтобы как есть об обстановке доложить.
 
 
Их было пятеро, и старший Кононенко,
Он знал немецкий и разведчиком служил.
Переодевшись в немцев, затемно, раненько
Отряд в восточном направлении спешил.
 
 
Не попадаясь патрулям комендатуры
И обходя посёлки, сёла, городки,
Не тратя времени на сон и перекуры,
Шли днями, ночи были очень коротки.
 
 
Повсюду с важностью хозяйничали немцы,
Им помогали в этом местные жильцы.
Среди подонков выделялись отщепенцы,
Враги народа, полицаи-подлецы.
 
 
Их группа к цели шла, по-видимому, тщетно:
Отодвигался фронт всё дальше на восток.
Пришлось признать солдатам мужественно, честно,
Что шанс спасти свой гарнизон был невысок.
 
 
На перекрёстке двух дорог в лесном массиве
Путь преградил внезапно ехавший патруль.
Мотоциклист весь в грязно-пыльном абразиве
Им крикнул: «Хальт!» – и шмайсер выставил на руль.
 
 
К нему навстречу вышел первым Кононенко,
Шепнув бойцам стрелять, когда он скажет «хайль».
Они намеренно в ряд выстроились стенкой,
Когда он крикнул по-немецки: «Отдыхай!»
 
 
Все понимали риск. Готовы были к бою.
Задачу каждый знал свою наперечёт
И мог в любой момент пожертвовать собою.
В короткой схватке нужен правильный расчёт.
 
 
Вдруг Кононенко крикнул что-то вроде мата,
Подал сигнал, гранату бросив, отскочил.
Бойцы ударили огнём из автоматов,
И дядя Ваня вместе с ними застрочил.
 
 
Шесть фрицев было до зубов вооружённых,
Они в ответ – из пулемётов по бойцам.
Из группы трое было замертво сражённых,
Фашистов всех смогли отправить к мертвецам.
 
 
А чуть поодаль находился Кононенко,
Он в ноги ранен был, шептал ему: «Иди».
А дядя Ваня отвечал: «Стерпи маленько,
У нас с тобой ещё всё будет впереди».
 
 
Перевязав, взвалил к себе его на спину
И к лесу быстро попытался уходить.
Но не успел, прошёл лишь только половину,
Как сзади фриц успел свой шмайсер разрядить.
 
 
Нет, дядя Ваня, как он может быть прощённый,
Сам жив остался, а товарищей не спас.
Прикрылся телом Кононенко, им спасённый.
Выходит, нужен он живым и в этот раз.
 
 
Он схоронил бойцов под стройным вечным дубом,
Как слёзы лился дождь с лица и по плечам.
Пусть к журавлям, летящим в стае друг за другом,
Взметнутся души боевых однополчан.
 
 
Печаль и боль для дяди Вани несказанны,
Но ждёт известий окружённый гарнизон.
Он знал: есть в пущах белорусских партизаны,
В живых остаться, значит, точно есть резон.
 
 
Обратно быстро дядя Ваня добирался,
Был налегке, тропинки знал и заспешил.
Он опоздать всего сильнее опасался
И наконец круговорот свой завершил.
 
 
Фашисты выкурить решили их измором,
Оставив крепость и защитников в тылу.
Приказ отдали мины выставить минёрам
И части войск направить к Минскому котлу.
 
 
Боезапасы русских были небольшие,
Здесь оставаться невозможно без конца.
Заслушав в штабе дядю Ваню, порешили
Идти с боями в партизанские леса.
 
 
Детей и женщин отводить придётся тайно,
Их дядя Ваня с первой группой поведёт.
Проверить путь отхода, взвесить всё детально.
Тот, кто пройдёт, пусть в безопасном месте ждёт.
 
 
Под территорией есть два подземных хода.
Полузатопленный один ведёт к реке.
Воды немного, но идти придётся бродом.
В конце есть дверь, где можно скрыться в тайнике.
 
 
Вторым пойдут вооружённые солдаты,
В любой момент они готовы на прорыв.
Боекомплект по полной, всем раздать гранаты,
Заряд заложить по объектам на подрыв.
 
 
Есть третья группа, ей задача непростая,
Сдержать фашистов, защищаясь до конца.
Прикрыть детей собой – их миссия святая,
И обеспечить путь на выход из кольца.
 
 
Им поручили имитацию прорыва
С диаметральной от тоннелей стороны.
Здесь недостаточно душевного порыва,
Бойцы с комбатами бывалые нужны.
 
 
Бой отвлекающий, сосредоточить силы
На направлениях немецких слабых мест.
Ударить мощью всей, пусть знает враг постылый,
Что в Красной армии ещё резервы есть.
 
 
Изменой Родины считается в плен сдача,
И ждать не следует в сражении чудес.
Но если будет всем сопутствовать удача,
Прорвав осаду, уходить в ближайший лес.
 
 
Атаковать врага, сначала бить шрапнелью.
А не получится блокаду разорвать,
Внутрь отойти, самим укрыться в подземелье
И, заманив врага, весь гарнизон взорвать.
 
 
Держаться столько, сколько нужно для отвода
Детей и женщин, основных военных сил.
Начштабу выделить охранников из взвода,
Чтобы он лично знамя части выносил.
 
 
С боями трудными, с потерями большими,
Но вышел всё-таки отважный гарнизон.
Тылами вражьими, дорогами лесными
Дошли до цели, где поход был завершён.
 
 
Они с отрядом партизанским повстречались.
Поскольку дядя Ваня помнил все пути,
Имея опыт, ему снова поручалось
Фронт под Бобруйском попытаться перейти.
 
 
Его направили, чтобы наладить связи,
Другого способа связаться с центром нет.
Координаты дать и данные о базе.
На этот раз он был в попа переодет.
 
 
Как в прошлый раз, он шёл окольными путями,
Не попадаясь полицаям на глаза.
Как свой был принят монастырскими скитами
И помолился там на Божьи образа.
 
 
Поставил свечку, дал игумену записку,
В ней имена друзей, погибших на войне.
Был слышен гром, фронт находился уже близко,
И горизонт восточный ночью был в огне.
 
 
Полз дядя Ваня уже минными полями,
Он знал, как нужно обезвредить их запал.
Все миновал, но взрыв отбросил его к яме.
И он, контуженный взрывной волной, упал.
 
 
Когда очнулся, то его уже тащили,
И это были Красной армии бойцы.
«Какого чёрта его в рясу облачили?
Вот фрицы, всё-таки какие же глупцы».
 
 
Ругался кто-то, говорил: «Язык тяжёлый,
Агент немецкий, его надо расколоть».
Другой ему: «Да это попик сердоболый,
Считай, по мне, так это Божеская плоть».
 
 
«Вот и посмотрим, – разозлился первый голос. —
Прошёл по минам, как трава-перекати.
И не упал с него колпак и целый волос.
Шпион, и всё тут. Чёрт с ним, Господи прости!»
 
 
Его разведчики к комбату притащили,
Там порешили особистам передать.
Сначала сами дядю Ваню допросили,
Смеялись: «Выдумал. Вот Божья благодать!»
 
 
Отдел особый при военной контрразведке
Со всей серьёзностью к проверке подошёл.
А дядя Ваня в подподошвенной секретке
От партизан бумаги нужные нашёл.
 
 
Пока проверка шла, лечился в медсанбате,
Потом запасный полк и пересыльный пункт.
Там он узнал судьбу двоюродного брата,
Который был в бою лишь несколько секунд.
 
 
Взвод новобранцев разгружался под Москвою.
Безусый мальчик, он стремился на войну.
Враг разбомбил тогда их, не готовых к бою.
Так брат погиб, оставив мать свою одну.
 
 
Отец убит был в сентябре в тридцать девятом,
В походе польском окружён был город Львов.
Товарищ Сталин приказал своим солдатам
Освободить его за несколько часов.
 
 
Европа с фюрером немецким бесноватым
Решили Польшу захватить без лишних слов.
Союз Советский предъявил свой ультиматум
И заявил, что защитить её готов.
 
 
Красноармейцы легкотанковой бригады
Столкнулись с немцами у польского села.
В бою разбиты были фрицевские гады,
Но их пехота танк советский подожгла.
 
 
Сгорел танкист – отец двоюродного брата,
И это первый бой великой той войны.
Идеология фашистская заклята
Народом социалистической страны…
 
 
Полгода с фрицами воюет дядя Ваня.
Полк сформированный отправлен был под Ржев.
Их с марша бросили на поле ржевской брани
Сдержать фашистов на московском рубеже.
 
 
Был страшный холод, обмороженные руки
Долбили землю, чтобы выкопать окоп.
Почти два года бились в ржевской мясорубке,
В ней много русских перемолото полков.
 
 
Враг был силён и хорошо вооружённый,
Рвалась к Москве-столице группа армий «Центр».
Полк дяди-Ванин истощён и, измождённый,
Терял убитыми в боях большой процент.
 
 
Потери гитлеровцев – штабелями трупы,
Кострища танков и разбитые стволы.
Окоп, как мячик, – из одних в другие руки,
И было много от пожарища золы.
 
 
Ну а когда всем становилось слишком страшно,
Во весь вставали рост и, выставив штыки,
На фрицев шли, сходились с ними в рукопашной
И побеждали в схватке смерти вопреки.
 
 
Бывают редкие на фронте передышки,
Когда душа бойца не мается в тиши.
Но и в такие дни видны на небе вспышки,
И перед бурей низко носятся стрижи.
 
 
А иногда (о, чудо!) слышен бой курантов.
Так только колокол церковный может бить.
Село захвачено немецким оккупантом,
Но не хватает сил его освободить.
 
 
В погоду ясную сверкает куполами
Над всем плацдармом церковь ближнего села.
Она как символ веры, как победы знамя,
И удивительно, что до сих пор цела.
 
 
Тот день войны забыть, конечно, невозможно,
Звонарь заутреню Господню отбивал.
Но отчего-то было всем бойцам тревожно,
На церкви колокол стонал, молил и звал.
 
 
А час спустя почти пробрался к ним мальчонка,
Зипун на нём из самотканного сукна.
Он горько плакал и показывал ручонкой
На сельский храм: там помощь срочная нужна.
 
 
Фашисты часто с целью выпивки «гостили»,
Яички, куриц отбирали у селян.
И прошлой ночью до утра в селе кутили,
Их самый главный оказался в доску пьян.
 
 
Гуляли немцы, было слышно гармониста,
Он на губной играл на фрицевский манер.
И в сотне метров от усадьбы бургомистра
Зарублен кем-то был немецкий офицер.
 
 
Загнали жителей внутрь церкви, кровопийцы,
Чтобы на гибель и страдания обречь.
И если жители не выдадут убийцу,
Фашисты вечером должны их в храме сжечь.
 
 
В штабной землянке обсудили и решили,
Что невозможно с неба манной каши ждать.
И батальону дяди Вани поручили
Начать немедленно село освобождать.
 
 
Комбат с соседними танкистами связался.
Атаковать решили сразу с трёх сторон.
Взвод дяди-Ванин в это время оказался
Всех ближе к церкви в тайнике ветвистых крон.
 
 
Задача взводу: незаметно подобраться,
Проникнуть внутрь, упрятать в подполе детей.
Троим бойцам наверх с оружием взобраться,
А остальным прикрыть собою всех людей.
 
 
Бойцы работу свою делали спокойно
И приготовились ко встрече палачей.
Установили пулемёт на колокольне
И у дверей, чтоб было фрицам горячей.
 
 
Условным знаком сообщили, что готовы,
И танки ринулись, смяв первый эшелон.
Вдруг дядя Ваня (всё же парень он фартовый)
Заметил немца, за спиной он нёс баллон.
 
 
Ещё такой же приближался тайно справа.
Снять с колокольни – ППШ их не возьмёт.
Если дойдут – испепелят, сжигая, плавя;
Они несли с собой немецкий огнемёт.
 
 
С таким оружием знаком был дядя Ваня,
Ещё в германскую горел в струе огня.
Храм деревянный, вмиг его охватит пламя,
Для тех, кто в нём, он, несомненно, западня.
 
 
Бойцы спустили дядю Ваню на верёвке,
Их ликвидировать придётся на земле.
Сняв часового ему свойственной сноровкой,
Надел одежду, что была на патруле.
 
 
Под видом унтера, немецкого солдата,
Он переход от церкви к немцу совершил
И боевым приёмом шейного обхвата
В одну секунду сзади фрица придушил.
 
 
Надев баллон со смесью огненной, смертельной,
Он ко второму начал быстро подходить.
Увидев гитлеровцев, выстрел дал прицельный
Из огнемёта, чтобы пыл их охладить.
 
 
Второй шёл прямо на него и дальше к цели,
Струёй огня по дяде Ване плесканул.
Кто победитель в этой огненной дуэли,
Решил танкист: его снаряд не промахнул.
 
 
Бой завершился, и село освободили,
Детей и женщин, стариков спасти смогли.
На танки маленьких детишек посадили,
А дядю Ваню обожжённого нашли.
 
 
Он обгорел, лохмотья выглядели жутко,
Но повезло, что был в одеждах двух одет.
А самым первым обнаружил его Жуков,
Он огнемётчика отправил на тот свет.
 
 
Мундир немецкий в дырах весь ещё дымился,
А свой, советский, тоже сильно пострадал.
И дядя Ваня очень сильно удивился,
Когда в лицо того танкиста увидал.
 
 
Да, это был земляк талдинский, Жуков Осип.
Из-за ожогов дядю Ваню не узнал.
Они метали вместе сено на покосе,
Он из-за Осипа чуть лошадь не загнал.
 
 
Они веслак на стог рубили из осины,
Топор у Осипа внезапно отскочил.
Поранил ногу, кровь бежала очень сильно,
И дядя Ваня лошадь гнал, что было сил.
 
 
В больнице швы ему как надо наложили,
Наташа Бровкина там фельдшером была.
Он не задел себе костей и сухожилий,
И рана Осипа мгновенно зажила…
 
 
О, годы юности. Давненько это было,
Война их снова неожиданно свела.
Она, злодейка, дяде Ване грудь пробила
И ногу Осипу в бою оторвала.
 
 
Он потерял её, воюя под Берлином;
Фаустпатроном танки встретил полк СС.
Хирург сшивал его культю иголкой длинной,
А плотник вытесал осиновый протез.
 
 
С войны вернувшихся калек было немало,
Без ног и рук, не всяк хотел им сострадать.
Не помогала власть, их нужд не принимала,
Они людей просили милостыню дать.
 
 
Приехал Осип в свой райцентр – посёлок Троицк,
А до Талдинки сорок вёрст шагать пешком,
Оказии нет, и оказался тщетным поиск,
Тогда решил он обратиться в исполком.
 
 
Его к начальнику, конечно, не пустили,
Сказали: «Занят, слишком много важных дел».
Такие нынче к ним, как в церковь, зачастили,
Пусть побираются, коль это их удел.
 
 
Он на вокзале побирался суток трое,
На банку кильки как-то взгляд оборотил.
Подумав, вырезал одну звезду героя
И две большие на погоны прикрепил.
 
 
Зашёл к неопытной начальнице вокзала,
Отдал ей честь, ну и представился потом:
«Я маршал Жуков, мне сидеть тут не пристало.
Пусть шлют машину, позвоните в исполком».
 
 
Его везли в Талдинку прямо от вокзала,
На всём пути ему старались угождать.
Вот так солдатская смекалка подсказала,
Как надо трудности калеке побеждать…
 
 
После войны узнал об этом дядя Ваня.
В бою за церковь он немного обгорел.
Его санбат лечил, весна цвела, дурманя,
И скорый день победы душу ему грел.
 
 
Но до него пришлось по всей Европе топать.
И ротой маршевой он шёл пополнить полк,
Который бросили на Крым и Севастополь,
Где дядя Ваня помнил бой за Перекоп.
 
 
Они который час шагали пешим строем,
Им ротный весело скомандовал: «Привал!»
Кисет подмок, и дядя Ваня был расстроен,
Как кто-то вдруг его по имени назвал:
 
 
«Иван, здорово!» Оглянулся, вот те нате —
Алёшка, Бровкин! Ты откуда и куда?
«Мои бойцы ушли вперёд, спешу догнать их.
Поговорим часок, дождутся, не беда».
 
 
Они встречались с ним ещё на Халхин-Голе,
И вот опять судьба солдатская свела.
Поговорили и о радости, и горе,
О земляках-фронтовиках из их села.
 
 
После разгрома в Халхин-Голе самураев
Он в Забайкальскую дивизию попал
И вместе с ней, на все невзгоды невзирая,
До половины всей войны провоевал.
 
 
Орловско-Курская дуга, бои под Ржевом
Ожесточённые, с потерями друзей.
Перемолол немало жизней этот жёрнов;
Слал похоронки, извещая матерей.
 
 
Его мать тоже получила похоронку,
Что он погиб, а может, без вести пропал.
Она в слезах сухих молилась на иконку,
Что он живой и в плен к фашистам не попал.
 
 
На Курской немец их бомбил неоднократно,
Отрезал, вклинившись, их роту от своих.
Штаб посчитал бойцов в потерях безвозвратных,
Решив, что выжить им нет шансов никаких.
 
 
Фронт отошёл от них за двадцать километров,
Оставив их одних во вражеском тылу.
Прикрыла роту топь и лес больших размеров,
И танки фрицев, не рискнув, ушли к селу.
 
 
Почти что месяц рота с боем выходила
Из окружения, догнав свои войска.
И даже танк с бронемашиной захватила,
Доставив их в расположение полка.
 
 
Танк Алексей угнал у немцев самолично,
В колхозе Бровкин был отличный тракторист.
Весь экипаж справлял нужду, как и обычно,
В кустах. Сам Бог послал бойца пойти на риск.
 
 
А началось всё по заданию комроты:
Он шёл в село об обстановке разузнать.
И рядом с крайним домом возле поворота
Увидел танк и захотел его угнать.
 
 
Фашистов не было в селе, эти отстали.
Танк тарахтел и своим дизелем дымил.
Вмиг оказавшись наверху холодной стали,
В люк проскочив, дал газ и немцев подавил.
 
 
В бою под Ржевом Алексей был тяжко ранен,
Фашист снарядами утюжил до утра.
Очнулся он на красно-белом поле раннем,
Его под пулями тащила медсестра.
 
 
Она Санарову жена, но фронтовая,
Елена, скольких же она солдат спасла.
У них любовь была военно-полевая,
После войны она в семью переросла.
 
 
Однажды с Павлом Алексей встречался в штабе,
Его направили награду получать.
Он замполитом был, ну комиссаром как бы,
И отвечал за воспитательную часть.
 
 
Спирт медицинский там, хоть пей да не залейся.
За орден Славы поднимали тост не раз.
И за убитого в тот день красноармейца,
Который их, собой закрыв, от смерти спас.
 
 
Солдатский путь у Алексея тоже длинный —
С востока дальнего и по Европе всей.
От берегов Амура пёхом до Берлина,
Где он ловил всем взводом ихних карасей.
 
 
Они у фрау состояли на постое,
После того как штурмом заняли Рейхстаг.
Она им пиво приносила золотое
И по-немецки говорила «гутен таг».
 
 
Домой, в Россию, их отправят эшелоном,
Почти плацкартный, будто всё как у людей.
Но перед этим разводили по вагонам
Насильно угнанных орловских лошадей…
 
 
Они расстались с Алексеем: им на Выборг,
А дяди-Ванин полк продолжил путь на Крым.
Не предлагали им на фронте делать выбор,
Приказ, и всё тут – на Стамбул или на Рим.
 
 
Бои за крепость Керчь шли ровно полнедели.
Вокруг сплошные капониры и форты.
Попасть внутрь можно по подземной цитадели.
Сняв часовых, внезапно выйти фрицам в тыл.
 
 
В составе сводной боевой десантной группы
Плыл дяди-Ванин шлюп к воротам крепостным,
Снимая мины. Немцы, видимо, не глупы,
Коль знали, русские не поплывут по ним.
 
 
Глубокой ночью подобрались к цитадели,
К воротам первым дядя Ваня поднырнул.
Они втроём бесшумно фрицев одолели,
О чём матрос на шлюп фонариком моргнул.
 
 
Десант, стремительно ворвавшись в казематы,
Своей внезапностью нагнал на немцев страх,
Громил фашистов, в них забрасывал гранаты.
За ним уже морпехи шли на катерах.
 
 
Бежали немцы и румыны в Севастополь —
Оплот последний всех захватчиков в Крыму.
На Черноморском рубеже враг был растоптан
Так, чтобы было неповадно никому.
 
 
Из многоярусных бетонных укреплений
Недосягаемой была Сапун-гора.
В ней миномётов, дотов тысячи вкраплений,
И покорять её придётся на «ура».
 
 
Прошли рубеж, за ним второй – ещё опасней.
Вот наступил в бою ответственный момент:
Взойдя наверх, схлестнулись в схватке рукопашной
И, победив, воздвигли павшим монумент.
 
 
Под дядей Ваней плещет солнечное море,
И красный флаг полощет гордо на ветру.
Он – победитель, виден даже на Босфоре,
Он сбросил в море оккупанта-немчуру.
 
 
На кораблях полк дяди Вани шёл в Одессу,
Там в эшелон и прямиком на город Брест.
Он был на палубе и ради интереса
Смотрел, как волны гонит ласковый зюйд-вест.
 
 
Они, вскипая, бьют по борту непрестанно,
Шальные брызги их летят через плечо.
Он, отвернувшись, вдруг увидел капитана,
И это был земляк, Никифор Толмачёв.
 
 
И, ощущая взгляд, Никифор обернулся,
На дядю Ваню многозначно посмотрел.
Затем как будто что-то вспомнил и очнулся,
Ещё внимательней солдата обозрел.
 
 
«Иван? Земляк талдинский, ты ли это будешь?»
«Так точно, я это, товарищ капитан».
«Давай на ты, меня, надеюсь, не осудишь?
Пойдём в каюту, здесь промозглость и туман».
 
 
Он шёл вразвалочку, давно привыкший к качке,
Как волк морской, всегда уверенный в себе.
Его истории, похожие на сказки,
В реальной жизни соответствуют судьбе.
 
 
Когда Никифор обучался в мореходке,
Он породнился с обитателем глубин:
Пошёл ко дну на потонувшей в шторме лодке,
Тогда и вынес его к берегу дельфин.
 
 
Война пришла к ним в Севастополь часом раньше,
Но Черноморский флот к ней был уже готов.
И кораблям приказ отдали о реванше:
Разбить румынскую логистику портов.
 
 
Его эсминец налетел тогда на мины,
Успев до этого три судна расстрелять.
Пробит был корпус чуть пониже ватерлиний.
Но на плаву корабль смог всё же устоять.
 
 
Дней двести, больше, воевал на нём Никифор,
Последний раз их в море юнкерс разбомбил.
Боезапас рванул страшней, чем сесть на рифы,
Напополам эсминец взрывом разрубил.
 
 
От всей команды корабля их пять осталось
Каким-то чудом уцелевших моряков.
Их на обломках по воде два дня мотало.
Всех подобрало судно сторожевиков.
 
 
Он воевал на берегу в морской пехоте,
Свой Севастополь до отхода защищал.
Вернуться в строй было по-прежнему охота,
И адмирал ему корабль пообещал.
 
 
«Сдержал слова свои командующий флотом», —
Никифор чувственно немного помолчал.
А на столе его эсминец был на фото,
Где флаг Андреевский флагшток его венчал.
 
 
Его сестра – жена троюродного брата,
И дядя Ваня был с Никифором в родстве.
Она вдовой теперь осталась без солдата,
После парада он погиб в самой Москве…
 
 
Фронт уходил всё дальше, двигаясь на запад,
Полк дяди-Ванин наступал на город Брест.
Который раз он ощутил знакомый запах,
Места боёв ему знакомые окрест.
 
 
Штурмуя крепость, обошли её с востока,
Удар фронтальный укреплений не прорвал.
Бойцы проникли по траншее водостока
Внутрь, проходя сквозь огневой свинцовый вал.
 
 
Им помогала дяди-Ванина сноровка,
Он это место по прошедшим войнам знал.
Оттуда группа их вела корректировку,
Дала по связи артиллерии сигнал.
 
 
Не вышли фрицы, все убитыми остались.
Не брали в плен, солдатам месть была нужна.
За сорок первый год, тот, мирный, расквитались,
За павших в крепости заплачено сполна.
 
 
А впереди была захваченная Польша.
Цель однозначную поставил командарм:
За Вислой высадить бойцов как можно больше
И подготовить к наступлению плацдарм.
 
 
Весьма обрывистым был левый берег Вислы.
Брать кручу взялся дяди-Ванин батальон.
Солдаты шли на штурм, как альпинисты, висли.
Так начинал сбываться план «Багратион».
 
 
Броском внезапным покорён обрыв высокий,
Не ожидая, немцы кинулись бежать.
«Не отступать!» – сказал товарищ Рокоссовский,
Любой ценой плацдарм придётся удержать.
 
 
Фашист, опомнившись, теснил их слева, справа,
Прижав к реке, солдат расстреливал в упор.
Но начала уже работать переправа,
И основные силы вышли на простор.
 
 
Для расширения прибрежного плацдарма
Через понтонный мост наращивалась мощь.
Знать, дяди-Ванин батальон погиб недаром,
Смог натиск танков своим духом превозмочь.
 
 
Бойцов оставшихся на взвод не наберётся.
В могиле братской схоронили остальных.
На берегу высоком журавлём взметнётся
Им монумент из величавых птиц стальных.
 
 
Среди погибших был товарищ дяди-Ванин —
Гурьянов Дима, кавалер трёх степеней
Солдатской Славы. Он, почти что бездыханен,
Шептал: «Отдай, друг, крестик Синушке моей.
 
 
Пусть она знает, моя вера неизменна
В её любовь ко мне и там, на небесах.
Моя душа с войны вернётся непременно».
Сказал, и свет земной потух в его глазах.
 
 
Немного их, из дяди-Ваниного круга,
Кто мог друзей своих от пуль оберегать.
И, чтобы выполнить наказ последний друга,
Он должен будет своей смерти избегать.
 
 
На фронт дивизии из тыла прибывали
Взамен чрезмерно обескровленных частей.
В генштабе место наступления скрывали,
Дезинформируя фашистских палачей.
 
 
Среди солдат слушки различные ходили,
Что на другой их перебрасывают фронт.
А были те, кто скрытно ночью возводили
Макеты пушек, танков, для снарядов схрон.
 
 
И дядя Ваня поучаствовал в чуде:
Он самолёты и «катюши» создавал.
Из брёвен сделал много пушечных орудий,
А настоящие в лесу маскировал.
 
 
По всей округе громко музыка звучала,
Глушила рёв моторов танков и машин.
Разведка фрицев марш-манёвр не замечала,
Подвоха ждать от русских не было причин.
 
 
Оперативная игра прошла недаром:
Фашисты все макеты взяли на прицел.
И основное направление удара
Сопровождалось крахом группы армий «Центр».
 
 
Дух поднимала у бойцов атаки муза.
Солдаты вермахта испытывали страх:
Звучал на фронте гимн Советского Союза,
Красноармейцы к цели шли на всех парах.
 
 
Там, впереди, была восставшая Варшава
В крови от ужасов эсесовских частей.
Помочь ей раньше обстановка помешала,
Недальновидность польских изгнанных властей.
 
 
Взвод дяди-Ванин, прорывая брешь на танках,
С другими вместе гнал фашистов в западню.
Весь корпус танковый их ожидал на флангах,
Где враг прочувствовал советскую броню.
 
 
Сопротивлялся враг у старой цитадели,
Пехота шла на танках эту крепость брать.
На всём ходу разбили залпом пушки двери,
И предложили добровольно её сдать.
 
 
Фашисты сдаться как-то быстро поспешили,
Красноармейцы стали их подозревать.
Пустив солдат советских внутрь, они решили
Боезапасы в цитадели подорвать.
 
 
Предостерёг их с Войска Польского солдатик,
Который с ними эту крепость штурмовал.
Он до войны нёс службу в ней и вот тогда-то
Сеть лабиринтов и тоннелей познавал.
 
 
Покуда с немцами вели переговоры,
Он дяди-Ванин взвод провёл сквозь сеть ходов.
Они проникли через водяные створы
И добрались до оружейных погребов.
 
 
Потом, блокируя к тоннелям все подходы,
Обрезав в нескольких местах бикфордов шнур,
Наверх к своим послали двух бойцов из взвода
Сказать, что верили фашистам чересчур.
 
 
Расколотили фрицев, взяли с боем крепость,
Взвод дяди Вани не пускал их к погребам.
Солдаты польские расправились свирепо
С тем, кто казнил людей, живьём их погребал.
 
 
Бойцы сидели на броне советских танков,
После боёв таких не грех и отдохнуть.
Полячки пели, приглашали их на танцы.
Ну, как тут девушкам таким не подмигнуть.
 
 
Вдруг подбежал старик, стал звать, крича: «Скорее!
Людей в концлагере хотят всех расстрелять!
В плену есть русские, поляки и евреи…
Мой сын». И дед стал на коленях умолять.
 
 
Комроты танков приказал: «Садись, пехота!»
Старик на первый с дядей Ваней вместе сел.
Чтобы успеть, спешила танковая рота,
И алый стяг над дядей Ваней шелестел.
 
 
Колонна вылетела к станции Треблинка.
Вагоны с пленными стояли на путях.
Вверху на насыпи из стылого суглинка
Стояла клеть на человеческих костях.
 
 
Стрельбой из танков уничтожили машины
С головорезами солдатами СС.
Запоры сбив с дверей кувалдами большими,
Бойцы застыли, испытуя сильный стресс.
 
 
Внутри стояли измождённые скелеты,
Едва живыми был набит вагон битком.
Совсем нагие, часть из них полураздеты.
И к горлу в ярости подкатывался ком.
 
 
Потом все пленных разместили на вокзале
И окружили всеми видами забот.
Они про лагерный порядок рассказали,
Их содержали хуже, чем обычный скот.
 
 
На них все опыты нацисты проводили
И создавали смертоносный газ и яд.
Сквозь зубы деточкам по прянику сулили,
Переливая кровь из махоньких ребят.
 
 
Старик-поляк всё говорил о своём сыне,
Что в километре сам концлагерь размещён.
Как там сейчас, больное сердце его стынет.
Не верит в то, что сын не может быть спасён.
 
 
Почти успели, на вокзале задержались,
Танкисты знали: у них времени в обрез.
Там уже узники восстали и сражались,
И у фашистов оказался перевес.
 
 
Со всех сторон через колючку и с налёта
Сторожевые вышки сбили на ходу.
Снесли казармы, танком выбили ворота.
Предотвратив тем самым страшную беду.
 
 
Увидев танки, немцы в страхе побежали,
Но пехотинцы уничтожили их всех.
Вокруг тела убитых узников лежали,
И кто-то плакал, к телу рядышком присев.
 
 
Туда и шёл с большой тревогой дядя Ваня,
Предполагал, что это дедушка-поляк.
Он подошёл к нему, чтобы его не раня,
Сказал: «Прости отец, что получилось так».
 
 
Старик уткнулся сыну в грудь, объяв руками.
Он пережил его на несколько минут.
Встав на колени, погрозился кулаками
И пал ничком, чтобы навеки с ним уснуть.
 
 
Трагедий много перевидел дядя Ваня,
Но эта смерть запала в душу навсегда.
Она пришла к освободившимся незванно,
Когда, казалось, стороной прошла беда.
 
 
Как рады узники, что вышли из застенков.
Увидев танки, они к ним навстречу шли.
Среди встречающих был Коля Сириченко,
Его в бараке чуть со всеми не сожгли.
 
 
Фашисты здесь советских войск ещё не ждали,
Эксперименты проводили каждый день.
О русских пленным новость утром передали
Свои поляки из ближайших деревень.
 
 
А перед этим были узники готовы
Устроить бунт и всю охрану перебить.
Кто крепкий был или физически здоровый,
Сначала должен был оружие добыть.
 
 
Всё рассчитав, вошли к фашистам через сенки,
Зондеркоманда полупьяная спала.
Прикокнув их, взяв автоматы, Сириченко
С друзьями шли, где караульная была.
 
 
Навстречу им уже эсэсовцы бежали.
Пришлось укрыться, навязав фашистам бой.
Они в бараке их на время задержали,
Пока другие сквозь забор рвались гурьбой.
 
 
Военнопленные держали оборону.
Тогда барак фашисты стали поджигать.
Увидев танковую русскую колонну,
Канистры бросили и кинулись бежать.
 
 
Обнялись крепко дядя Ваня с Николаем,
Они в германскую служили у царя.
Их породнила дружба детская былая,
И клятва верности давалась, знать, не зря.
 
 
Он в плен попал во время боя за Одессу.
Румыны с моря наступали на лиман,
Чтобы прорваться в город, порт через Перессы,
Но полк морской сорвал их гитлеровский план.
 
 
Враги обстрел вели. И армия страдала,
На межлиманье прорывались их флоты.
И, чтобы вывести войска из-под удара,
Пришлось румын и немцев скинуть с высоты.
 
 
Врага громили из орудий корабельных,
Обороняя город ночи напролёт.
Из пушки дважды своим выстрелом прицельным
Сбил Сириченко в море гидросамолёт.
 
 
Румыны с немцами всё время наступали,
Превосходя числом солдат во много раз.
Но моряки железным духом не упали,
Хотя и были в окружении подчас.
 
 
Перед уходом из Одессы нужно было
Сдержать противника на ближнем рубеже.
Любимый город сдать врагу, и сердце ныло,
Что защищаться нет возможности уже.
 
 
В Крым уплывали катера и пароходы.
Полк Сириченко занял выгодный редут:
Оборонять порт и ближайшие подходы,
Пока из гавани суда не отойдут.
 
 
Который день их авиация бомбила.
Полк не пускал врагов, путь к морю перекрыв.
Из штаба фронта в полк команда поступила
Оставить группу самых смелых на подрыв.
 
 
Всем уходить последним рейсом из Одессы,
Честь отдавая морякам, что полегли.
И молодой матросик родом из Перессы
Взял на прощанье горсть израненной земли.
 
 
Их из полка всего осталось только десять
С политруком и Сириченко в их числе.
И каждый должен был решимость свою взвесить:
Остаться здесь или уплыть на корабле.
 
 
Заложен тол в береговые батареи.
Осталось спрятаться и оккупантов ждать,
Чтобы взорвать их и покинуть порт быстрее,
Живыми надо бы до шлюпок добежать.
 
 
Был мощный взрыв, и разлетевшиеся клочья
Фашистов огненный затмили горизонт.
И черноморский берег высветился ночью.
Салют, Одесса! Нам прощаться не резон.
 
 
Все добежали, не успел лишь Сириченко:
Он провалился в погреб, словно в западню.
Уже внизу, на дне, его пришибло чем-то,
И ко всему вдобавок вывихнул ступню.
 
 
Очнулся утром, наверху смеялись фрицы,
Что клёши рваные слетели до колен.
«Ржать будем позже», – как по-русски говорится.
Вот так нелепо Николай попался в плен.
 
 
Его пытали, зубы все повыбивали,
На пальцах ногти рвали, нос был повреждён.
А за побег гвоздями даже прибивали,
Но выжил всё-таки и был освобождён.
 
 
И после плена Сириченко доставалось:
Сначала СМЕРШ, спецлагеря НКВД.
Терпеть и ждать, иного и не оставалось,
Товарищ Сталин их не бросил бы в беде.
 
 
А при Хрущёве, когда мельница сгорела,
Он арестован был за порчу и поджог.
Но не нашли вины и прекратили дело;
Кто был в плену, на них всю жизнь висел должок…
 
 
Но на фронтах происходили перемены.
Полк дяди-Ванин наступал на Кёнигсберг.
Через Варшаву к Будапешту и до Вены
Не прекращался этот гитлеровский бег.
 
 
Пятьсот осталось километров до Рейхстага,
И это значит – скоро будут брать Берлин.
Пусть огрызается под оккупантом Прага,
Танкисты выбьют его, словно клином клин.
 
 
Три рубежа у Кёнигсберга, сотни дотов,
Тевтонский орден строил их из века в век.
Если падёт во время штурма крепость готов,
Весь прусский дух растает, будто в марте снег.
 
 
Мортира мощная по крепости забила,
И всем сигнал: после неё идти на штурм.
Атаковать уже совсем не страшно было,
Когда услышали на небе «Яков» шум.
 
 
Взвод дяди-Ванин вышел к крепости под вечер,
Рубеж последний из пятнадцати фортов.
Враг за бойницами укрыт, бетон их вечен,
Но взвод преграду эту одолеть готов.
 
 
Решили выкурить фашистов и залили
Горючим – тем, что было в баках тягачей.
И, подобравшись к амбразуре, запалили,
И на врага полился огненный ручей.
 
 
Раздались взрывы, форт от них полуразрушен,
Внутрь просочился взвод, за ним шёл батальон.
В атаке огненной был беспримерно лучшим
Федоска Дятлев – к амбразуре подполз он.
 
 
А Федосей, как Сириченко, бывший пленный,
После проверки он отправлен был на фронт.
В атаке храбрый, как минёр весьма бесценный
И врукопашную возьмёт врага на понт.
 
 
При штурме города бойцов немало пало,
 
 
Но гарнизон его был наголо разбит.
 
 
Среди живых талдинский лётчик Дмитрий Павлов,
 
 
«Як»-истребитель был над крепостью подбит.
 
 
Он не раздумывая самолёт направил
На фрицев, сам из него вывалиться смог.
А «Як», сорвавшись, бастионы пробуравил,
И от пожарища окутал крепость смог.
 
 
На парашюте Дмитрий Павлов опустился
На лесопарк в расположение своих.
И, зацепив сосну, на грузовик свалился.
Он и довёз его до первых часовых.
 
 
Полк находился в этом месте дяди-Ванин,
И сбитый лётчик штабным крысам незнаком.
Он был задет слегка осколками, поранен
И находился в лазарете полковом.
 
 
Его фигурой занимались особисты:
Кем этот Павлов в самом деле может быть?
Узнав, откуда он, потребовали быстро
От дяди Вани к ним немедленно прибыть.
 
 
Он подтвердил, что знает Димку ещё с детства,
Из одного они алтайского села.
Даже дома у них стояли по соседству,
А на руке наколка с именем была.
 
 
И тут же Димка Павлов лично появился.
Узнал, они друг с другом крепко обнялись.
Конечно, каждый из них в чём-то изменился.
Как хорошо, что их пути пересеклись.
 
 
После войны он будет школьным педагогом,
Учитель сельский всем всегда авторитет.
Военный лётчик рассказать может о многом,
Он знает радости и горечи побед.
 
 
На фронте редкими бывают эти встречи,
Но дяде Ване в этом смысле повезло.
Да, на войне гулять не может быть и речи,
Но фронтовых сто грамм поднять не западло.
 
 
Война катилась прямо к логову фашистов
И подошла к холмам Зееловских высот.
Здесь каждый метр земли снарядами прошитый,
Осколки их солдатам целились в висок.
 
 
Взвод дяди Вани совершал разведку боем
И огневые точки фрицев вычислял.
Всегда в запасе магазины и обоймы,
Поскольку враг по ним неистово стрелял.
 
 
Взять «языка» – первостепенная задача,
А дядя Ваня в этом деле преуспел.
Фриц был сильней, и дядя Ваня дал бы сдачи,
Но в этот раз он его сбросить не успел.
 
 
Опередил друг фронтовой, Васёк Данилов,
Прикладом сзади по башке нанёс удар.
Не рассчитал свои немеряные силы:
«Язык» был ценный, только, жаль, концы отдал.
 
 
Пришлось другого поискать. Нашли в окопе —
Консерву ел, подлец, и шнапсом запивал.
Привык закусывать, видать, в своей Европе,
Зато какие показания давал.
 
 
Штурм возвестили залпы тысячных орудий,
И били немцам между глаз прожектора.
После «катюш», их продолжительных прелюдий,
Пошла пехота лавой с криками «Ура!».
 
 
С обеих флангов, фронт фашистов рассекая,
Армады танков устремились на прорыв,
Вслед за собой солдат советских увлекая,
Снесли врага, ворота в логово открыв.
 
 
Одним из первых дяди-Ванин полк ворвался
На танках с бешеною скоростью в Берлин,
Где каждый выстрел звонким эхом отдавался.
Бой рукопашный вызывал адреналин.
 
 
Всё меньше метров оставалось до Рейхстага,
Сжималось туже окружения кольцо.
Комбат сказал: «Даю полотнище для флага,
А дяде Ване быть ответственным лицом.
 
 
Флаг донести, поднять его как можно выше,
Так закрепить, чтоб невозможно было снять.
Двоим попробовать наверх пройти по крыше,
А остальным знаменоносца охранять».
 
 
Сначала нужно было мост отбить на Шпрее,
Оборонял его морской отряд СС.
Из группы первыми пошли, кто был шустрее,
Ведь одолеть придётся каменный отвес.
 
 
Бойцам к охране лезть пришлось по вертикали,
Был риск свалиться, утонуть живым в реке.
Как альпинисты, покорив крутые скалы,
Дошли и ДОТ их уничтожили в прыжке.
 
 
Фаустпатронами встречали дядю Ваню
И его взвод фашисты сразу за мостом.
Стреляли с двух сторон из близстоящих зданий,
Но всех сильнее огрызался красный дом.
 
 
Не допуская никакого своевольства
(Хоть кровь из носа – флаг приказано нести),
Пройти решили вдоль швейцарского посольства,
По наилёгкому, казалось бы, пути.
 
 
Из дома Гиммлера они как на ладони,
Дождём свинцовым поливали из него.
И западня между домов была бездонной,
Не пропускала за дома ни одного.
 
 
Бойцы ползли к Рейхстагу друг за другом следом
Под перекрёстным убивающим огнём.
И красный флаг, как символ будущей победы,
У дяди Вани был подоткнут за ремнём.
 
 
Бог всё же есть, поскольку к ним пришла удача:
Под дядей Ваней оказался круглый люк.
Внизу колодец, ход, пролезти можно дальше.
Но вонь стоит, бойцы едва ли не блюют.
 
 
Наощупь двигались. Здесь должен выход где-то.
Над ними бой был слышен. Впереди подвал.
Зашли в уборные, по-ихнему – клозеты,
Таких сюрпризов фриц доселе не знавал.
 
 
Оттуда вышли в холл и из-за колоннады
Из автоматов немцев начали косить.
А дальше в ход пошли готовые гранаты,
Врагу пощады нынче не за что просить.
 
 
Но неуместен был пока солдатский пафос,
По ним стреляли со второго этажа.
Вот тут-то русским пригодился панцерфауст,
Он с дядей Ваней рядом в ящике лежал.
 
 
От его выстрела пробило даже стену,
За ней эсэсовцев от взрыва разнесло.
Открылся вид: в дыру на них смотрел надменно
С портрета главный фриц, поганое мурло.
 
 
Из ППШ его мгновенно расстреляли.
Хотя предписывалось только брать живьём.
А за спиной у дяди Вани напирали
Свои, кто штурмом брал берлогу со зверьём.
 
 
Из дома Гиммлера виднелись два рейхстага.
Какой из них придётся дальше штурмовать?
Брать нужно оба, место выберем для флага,
Какой главней, на тот и будем водружать.
 
 
Какое выбрать направление атаки?
К тому, что справа, было легче подползти.
Прост и надёжен вывод всех военных тактик:
Сберечь себя – значит, товарищей спасти.
 
 
Большая площадь, рассечённая каналом,
Её простреливают немцы с трёх сторон.
От взрывов всё вокруг кипело и стонало,
Неодолим был этот огненный заслон.
 
 
Но под прикрытием советских миномётов,
Где вперебежку, где под ливнем пуль ползком,
За метром метр ползли, то кубарем, то лётом,
Бойцы шли к цели с дядей Ваней вожаком.
 
 
С ним рядом Вася шёл, по прозвищу Пегуха,
Вдруг неожиданно от боли заскулил.
«Продуло, – буркнул он, – простреливает ухо».
А оказалось снайпер мочку прострелил.
 
 
Счастливый Васька – из боёв выходит целым,
За всю войну его свалил однажды грипп.
Несчётно раз бывал у фрицев под прицелом,
Здоров как бык, а друг Ивойлов Пётр погиб.
 
 
Он был сапёром, разве мог он ошибиться?
Но получилось так в самом конце войны.
В берлинском парке шла детишек вереница
И фройляйн рядом с ними с правой стороны.
 
 
Пётр в это время снимал мину возле клумбы,
Как вдруг девчушка быстро кинулась к цветам.
Она разрушенные миновала тумбы
И к заминированным двинулась местам.
 
 
Пётр побежал наперехват, но путь был длинным.
Успев, он девочку отбросил далеко.
Не устоял, одной ногой ступил на мину,
И взрыв Ивойлова подбросил высоко.
 
 
И так бывает, что сказать тут вам, ребята…
Война – она как подколодная змея.
Погиб в апреле он, в том самом сорок пятом,
Осиротела сразу вся его семья…
 
 
Добрались к зданию, к тому, который справа
(Про кралю-оперу прослышали потом).
Какой-то сбоку вход, гранатой продырявя,
Вошли. И ужас: против их стоял фантом.
 
 
Все, кто был в группе дядя Вани, оробели
И пали ниц, ничком от бешеной стрельбы.
В пяти шагах от них стояли кости в белом,
А позади них деревянные гробы.
 
 
Вглядевшись в призрачные эти силуэты,
Придумал дядя Ваня, что всех отрезвит.
Откинул ткань с них, демонстрируя скелеты,
Сказал: «Не бойтесь, театральный реквизит».
 
 
Вот суеверная славянская натура:
Кругом витает смерть, а им – от чучел страх.
Глядь, ненароком в грудь вопьётся пуля-дура,
Тогда самим витать придётся в небесах.
 
 
Пока солдаты с муляжами разбирались,
Другие группы ворвались в парадный вход.
А дяди-Ванины бойцы вверх пробирались
И пробивали боем к куполу проход.
 
 
Флаг водрузить – первостепенная задача,
И зачищать от фрицев этажи, подвал.
Но дядю Ваню беспокоила удача:
Вдруг дом не тот, тогда их миссии провал.
 
 
Бойцам сомнение казалось тоже веским:
Флаг дяди-Ванин ставить надо на другом.
Второй сварганили из красной занавески
И водрузили под стрельбу на этот дом.
 
 
Через тоннели междомовых сообщений
С боями двигался оставшийся костяк.
И больше не было каких-либо сомнений:
Они вошли в тот самый, нужный им Рейхстаг.
 
 
Сметая прочь сопротивление фашистов,
Освобождали так этаж за этажом.
Порыв победный беспощаден и неистов,
И не один десяток фрицев был сражён.
 
 
Дым ел глаза, от артснарядов всё горело,
И рухнул вниз тяжёлый лестничный пролёт.
А вместе с ним и Подосинников Валера,
Он через час, весь изувеченный, умрёт.
 
 
Уже был найден выход с чердака на крышу,
Через него перебрались наверх, и вот —
Рукой подать зиял, над зданием возвышен,
В железных рёбрах остеклённый битый свод.
 
 
Ещё внизу из реквизитов кролль-театра
Нашли копьё, окоротив его чуток.
Делов чуток и пять минут всего лишь трата,
А получился замечательный флагшток.
 
 
У основания разрушенного свода
К пожарным лестницам вёл узенький проход.
И дядя Ваня шёл с солдатами из взвода,
Надеясь лишь на положительный исход.
 
 
Их всё же янки-англосаксы огорчили:
Союзный в небе появился самолёт.
Американцы по Рейхстагу застрочили,
В ответ бойцы из автоматов били влёт.
 
 
Неймётся Рузвельту и Черчиллю, однако,
Хотели взять Берлин без Сталина, одни.
Да, назревала термоядерная драка,
И до неё остались считанные дни.
 
 
Ну вот и пройдены последние ступени,
Вершина купола теперь покорена.
Миг торжества – он свит из тысячи мгновений,
Венец которого – победная весна.
 
 
Солдаты встали с дядей Ваней в тесном круге,
Плечом к плечу, взаимно каждого объяв.
С разгромом вермахта поздравили друг друга,
На фронте веру в дружбу, дух не растеряв.
 
 
Бойцы устали на пути военном длинном,
Под их ногами ниспровергнутый Рейхстаг.
Кумач расправив, помахали над Берлином
И водрузили штурмовой победный флаг.
 
 
Как повелось, они стрельбой салютовали,
Весь Кёнигсплац кричал: «Победа!» и «Ура!»
Четыре года дни и ночи воевали,
И возвращаться им домой пришла пора.
 
 
«Однополчане, путь наш был к победе труден, —
Так дядя Ваня обратился к ним тогда. —
Погибли Тубольцев, Герасимов и Дудин,
Их и других мы не забудем никогда.
 
 
Мы не забудем, как вначале отступали,
Москву не сдали, Ленинград и Сталинград.
Век будем помнить тех, кто смертью храбрых пали,
Отчизна нам теперь ценнее во сто крат».
 
 
Чтобы все знали, где их Родина святая,
Все расписались на Рейхстаге угольком:
«Мы из Сибири – из Кузбасса и с Алтая,
Фашистов гнали до Берлина с ветерком».
 
 
Их подвиг прост, как и сермяжная вся правда.
И сила русская, она, конечно, в ней.
На них молилась погибающая Прага,
Они пришли на помощь через пару дней.
 
 
Война закончилась, фашистов разгромили,
И тяга к мирной жизни очень велика.
Себя гражданскими солдаты возомнили,
Им так хотелось топора и молотка.
 
 
Все ждали день, когда же их мобилизуют,
Кому-то в Сталинск, в Бийск, в Коломну под Москвой.
Настал тот день: в вагонах воины ликуют,
Их из Германии отправили домой.
 
 
Мчал дяди-Ванин эшелон как самый скорый,
Минуя много остановок на пути.
Уже вокруг видны сибирские просторы,
В Новосибирске ему следует сойти.
 
 
У дяди Вани в этом месте пересадка,
Он не решил пока, куда его маршрут.
Ему в Осинники, где вряд ли будет сладко.
Похоже, там его давно уже не ждут.
 
 
Жена живёт с другим, нисколько не печалясь,
А сын его в конце войны ушёл на фронт.
Они с ним раз в Чехословакии встречались;
Связист, в бою он сделал рации ремонт.
 
 
Связь прервалась, когда колонна шла на мины,
Её из штаба не могли оповестить.
Он в ледяной воде, держась за комелину,
Смог переплыть и провод порванный скрутить.
 
 
А дочка Катя с Селифонтовной осталась
(Жену без имени все стали величать).
Она с начальничком её давно встречалась,
Его, солдата, перестала с фронта ждать.
 
 
А вот в Талдинку обязательно заедет,
Он это другу фронтовому обещал.
С трудом, но понял, чем товарищ его бредит:
Друг, умирая, жене крестик завещал…
 
 
На всех парах промчался литерный военный,
Новосибирск оставив где-то позади.
И командиры всем сказали откровенно:
Война с Японией солдат ждёт впереди.
 
 
Бойцы, исполнив христианские обеты,
От оккупации очистили страну.
И вот с парада войск в честь значимой Победы
Солдаты ехали с войны и на войну.
 
 
Спешил состав и воду брал на полустанках,
Не останавливаясь в крупных городах.
И артиллерия, и экипажи в танках,
А пехотинцам было тесно в поездах.
 
 
Мимо Байкала-батюшки проехали под вечер,
Здесь дядя Ваня бил отряды Колчака.
Ещё в Гражданскую случалась с ними встреча,
Он даже в плен брал офицера-беляка.
 
 
Тогда в бригаде боевой кавалерийской
Они колчаковцам серьёзный дали бой.
Но золотой запас империи Российской
Белогвардейцы всё же вывезли с собой.
 
 
Дозор, в котором находился дядя Ваня,
Искал возможность обнаружить и взять в плен
Штабистов белых, из высоких лучше званий.
Узнать про золото, жизнь сохранив в обмен.
 
 
И случай эдакий намедни погодился.
В ночном тумане обнаружили состав
Без паровоза: он, похоже, отцепился,
Отъехал в склад, запас угля не рассчитав.
 
 
Тотчас же спешившись, друг вместе с дядей Ваней
Пробрались ближе и увидели вагон,
Возле окна сидел военный на диване
И слушал с женщиной красивой патефон.
 
 
Дверь находилась на другом конце вагона,
Возле кустов с его обратной стороны.
Там часовой стоял, и пахло самогоном,
И сапоги его из-под колёс видны.
 
 
Солдат насвистывал под музыку пластинки,
И даже голосом писклявым подпевал,
И временами для веселья и разминки
Плясал гопак и трепака вокруг давал.
 
 
Друг дяди-Ванин встал в прыжке наизготовку,
Чтобы мгновенно часового устранить.
Беляк, вот дурень, отложил свою винтовку,
Плясун себя уже не мог угомонить.
 
 
А дядя Ваня был с ней рядом, под вагоном.
Взяв трёхлинейку, к часовому подошёл,
Спросил: «Ты где это разжился самогоном?
Кто этот славный малый – щедрый хлебосол?»
 
 
То ли от темени, а может быть, и спьяну,
Не понимал беляк, кто перед ним стоит.
Наискосок на дядю Ваню мельком глянул,
Сказал: «Начальник кого хочешь напоит».
 
 
Петь перестали, значит, кончилась пластинка.
Дверь приоткрылась, и раздался громкий крик:
«Эй, Митька! Чтоб тебя, безмозглая скотинка!
Поди сюда, ядрёна вошь! Ты кто? Денщик».
 
 
А Митька этот пьяновато ухмыльнулся,
Пробормотал: «Вот паразит, орёт опять».
И виновато к дяде Ване повернулся,
Просил побыть взамен его минуток пять.
 
 
Митяй залез едва, спиртным был оболванен.
За ним в вагон вскочил и Осип Животов.
Спустя немного Оська крикнул дяде Ване:
«Начальник с красными сотрудничать готов».
 
 
Он рассказал про груз, мол, есть и золотишко,
Всё Колчаку принадлежит, офицерью.
Трофеи, грабленое было барахлишко,
Вот про казну большой секрет, бонжур-адью.
 
 
«Расскажешь, гад. Не знаешь наших особистов», —
Так дядя Ваня рассудил всё про себя.
Он ожидал локомотив и машинистов
И подгонял их в мыслях, время торопя.
 
 
До красных было два коротких перегона,
И паровоз к составу вовремя пришёл.
Военнопленные вели себя спокойно
И добрались без приключений, хорошо.
 
 
А при досмотре дядя Ваня видел россыпь:
Брильянты, золото, хрусталь и серебро.
Жаль, не увидел это всё его друг Осип,
Он ранен в голень был и дважды под ребро.
 
 
Когда вагон один с награбленным открыли
Оттуда бросили в них несколько гранат.
Там оказались с самогонкою бутыли
И трое пьяных в дупль колчаковских солдат.
 
 
Вагон товарный. Осип рядом находился.
Считай, граната под ногами взорвалась.
В них его маузер мгновенно разрядился.
Сам пострадал, других от смерти, может, спас.
 
 
Он встретит раз его ещё под Сталинградом,
Когда там Паулюс был быстро окружён.
Комбинезон танкиста весь блестел в наградах.
Жив Осип, лишь термитной смесью обожжён.
 
 
С войны вернётся он калекой одноногим,
Кузнец и слесарь, комбайнёр и моторист…
Такой талант природный Бог даёт немногим,
Тому, кто искренний во всём, душою чист…
 
 
Очнулся дядя Ваня от воспоминаний,
Когда состав остановился у моста.
Сквозь пелену седых туманных очертаний
Он узнавал во всём знакомые места.
 
 
Страна Даурия опять его встречает,
Давно бывал ли здесь и появился вновь.
Он от неё давно души своей не чает,
Пусть проливал за её будущее кровь.
 
 
Расположилась дяди-Ванина бригада
На той же станции, где брали его в плен.
И зверства Сиплого он не забудет, гада.
На свете много ещё этаких гиен.
 
 
После того как эшелон их разгрузили,
Походным маршем роты шли к реке Аргунь.
Под проливным дождём грязь вязкую месили,
Одолевая полноводия лагун.
 
 
Пока они шли по всемирному потопу,
Узнали новость, не поверили, что быль:
Американцы, сбросив атомную бомбу
На Хиросиму, превратили её в пыль.
 
 
Квантунской армии теперь придётся туго:
Фронт Забайкальский нёсся, словно ураган,
На помощь бывшего союзника и «друга»
Через пустыню Гоби прямо на Хинган.
 
 
Одна из первых дяди-Ванина бригада,
Аргунь форсируя, границу перешла.
Отряд квантунцев для неё был не преграда,
Укрепрайон их она в щепки разнесла.
 
 
А дальше враг был – раскалённая пустыня,
Всё тело жгло и обезвожен пыльный жар.
Так и хотелось освежающего ливня
И, разгромив японцев, покорить Хайлар.
 
 
Вокруг Хайлара неприступные высоты,
Но пехотинцам штурмовать их не впервой.
Шли дяди-Ванины бойцы на доты, дзоты
За толщиной брони машины боевой.
 
 
Японцы выстроили прочно оборону,
Гнёзд пулемётных словно рой за рядом ряд.
Вкопали точки огневые вдоль по склону,
К ним приковали крепко смертников-солдат.
 
 
В тот злополучный день готовилась пехота
Идти на штурм второй японской высоты.
Вся дяди-Ванина усиленная рота
От солнцепёка в полдень спряталась в кусты.
 
 
С горы на них в машине мчался камикадзе,
Орал по-своему короткое «Банзай!»,
А из кустов бежал к водителю на ГАЗе
Савелий Лызов с криком: «Быстро вылезай!»
 
 
Савелий выдернул шофёра из кабины,
Вскочил за руль и ГАЗ подставил поперёк.
С взрывчаткой полной в него врезалась машина.
Погиб товарищ, роту всё-таки сберёг.
 
 
Друзья солдата на утёсе схоронили,
На берегу Аргуни, прямо у сосны,
Так, чтобы ветви от жары его хранили.
Пусть он спокойно вековые видит сны.
 
 
Хайлар был взят, квантунцы наголо разбиты,
Что неприступен он, так это дребедень.
Теперь ворота на Большой Хинган открыты,
А дальше Гоби по Маньчжурии в Мукден.
 
 
Нет передышки на войне второй японской.
И снова марш-бросок в погоне за врагом.
Хинган сравним с библейской башней вавилонской:
Взойдёшь и властвуй вместе с Богом над хребтом.
 
 
Вот подошли бойцы к подножию Хингана.
Там в облаках небесных прячется хребет.
Он создан лавой древней, детище вулкана,
Вид скал гранитных как посул грядущих бед.
 
 
Взвод дяди-Ванин вверх пошёл первопроходцем,
Для расширения дорог сапёры с ним.
Неодолимых рубежей нет для пехоты,
Здесь опыт битвы за Кавказ неоценим.
 
 
Тропа-дорога над ущельем серпантином,
Змеиной шкурой гибкой вьётся среди скал.
И на военном своём поприще рутинном
Бойцы давались диву, как Хинган сверкал.
 
 
Обманчив был, похоже, вид такой прекрасный,
В горах погода переменчива всегда.
Всё хорошо, когда безветренно и ясно,
Но ветер, он снуёт отсюда и сюда.
 
 
От ливня всё в круговороте потемнело,
И негде спрятаться, когда приказ идти.
При наступлении кому какое дело,
Что водопад ручьёв смывает всё в пути.
 
 
А на войне ещё опасней, если тихо,
Тогда уж точно жди подвоха от врага.
Здесь, на Хингане, самурайское есть лихо,
Найдём – прикончим, вот и вся с ним недолга.
 
 
За авангардным дяди-Ваниным отрядом
Ползла пехота, пушки, танки, бензовозы.
Шли студобекеры, везущие снаряды;
Тыловики, их бесконечные обозы.
 
 
На мокрой, скользкой горной узенькой дороге
Армада двигалась всё время на подъём.
В боеготовности по случаю тревоги,
Ведь горы скрытно могут потчевать огнём.
 
 
Наизготовку первым шёл и дядя Ваня,
Он будто чувствовал – идти нельзя вперёд:
За поворотом, едва видимом в тумане,
Из-за скалы по ним ударил пулемёт.
 
 
Бьёт, паразит, так, что не высунешь и носа.
Он высоко сидит, и перед ним отвес.
И эхо выстрелов трындит многоголосо:
«Тра-та-та-та, считай, что ты уже мертвец».
 
 
Колонна встала, дальше не было ей ходу,
Её легко теперь снарядами накрыть.
И надо будет дяди-Ваниному взводу
Отвесный склон, как альпинистам, покорить.
 
 
Придётся в скалах отыскать пути обхода,
Подняться вверх, к японцам сзади подойти
И в темноте, по крайней мере до восхода,
Удар смертельный самураям нанести.
 
 
Пошло их трое: дядя Ваня, Валька Вяткин,
Федорка Ошестов по прозвищу Федот.
Один был с опытом, другой спец в ближней схватке,
А третий мог бесстрашно броситься на дот.
 
 
Собрали скарб, какой имели подходящий:
Ремни, верёвки, крючья, кольца, молотки.
Федорка Ошестов шёл первым восходящим,
Ему на склоне предстояло вбить крюки.
 
 
Маршрут нелёгкий, путь им скалы преграждали;
Ночь коротка, но невозможно опоздать.
Во тьме кромешной с тыла сзади их не ждали,
И до рассвета с ними нужно совладать.
 
 
На высоту взошли, как в цирке, без страховки,
Лишь только дважды вырывался слабый крюк.
Но помогали Божья милость и сноровка,
Ещё брезентовый ремень солдатских брюк.
 
 
Поднялись выше их позиций, осмотрелись
И насчитали дотов минимум как три.
Фигуры ихних часовых внизу серели,
И неизвестно, сколько было их внутри.
 
 
Собрав в кулак свои эмоции и нервы,
Распределили самураев на троих.
Кто же пойдёт и часового снимет первым
Так, чтобы сам налёт невидим был и тих.
 
 
«Дай я сыграю с ними в кошки-мышки, в прятки.
У меня в детстве получалось хорошо», —
Сказал тихонько перед боем Валька Вяткин
И по-кошачьи мягко, крадучись, ушёл.
 
 
Послать сигнал он должен птичьим щебетаньем,
Ну, так и есть: условный знак услышан был.
Федот и дядя Ваня с Валькой тихо, тайно.
Проникли в бункер самурайский через тыл.
 
 
Из автоматов десять спящих уничтожив,
Разворотили доты взрывами гранат.
Федорка ранен был, и Валька Вяткин тоже,
Ждут ордена – жизнь лучше всяческих наград.
 
 
Колонна тронулась, путь по хребту открытый;
Сапёры рвали толом узкие места.
Ещё пришлось разрушить дот в камнях зарытый.
И вот вершина – значит, взята высота.
 
 
Дух захватило, что ещё там может выше?!
Их имена на срезе каменной скалы
(Потом в историю бойцов навечно впишут):
«Здесь воевали дяди-Ванины орлы».
 
 
Большой Хинган в низину начал опускаться,
И тормоза сдержать машины не могли.
И, чтобы было невозможно разогнаться,
Цепляли танки к ним и книзу волокли.
 
 
С Хингана вышли к сопкам, дальше на равнину.
И за один всего предписывалось день
Пройти полтыщи километров, путь не длинный,
Взяв с ходу всё ещё не сдавшийся Мукден.
 
 
Но перед тем, как штурмовать его на танках,
Собрали группу с дядей Ваней в том числе.
Сказали быть готовым, так-то, мол, и так-то,
Мукден взять с лёту, так приказано в Кремле.
 
 
Всех посадили в самолёт без парашютов,
Что означало: будет высадка с крыла.
Ввязаться в бой скорей, и будь что будет. Шут с ним,
Что к самураям сядем, наша бы взяла.
 
 
Немного лёту в небе, вот уже посадка.
Аэродром бойцами взят был весь в кольцо.
Пленили местных генералов два десятка
И императорское высшее лицо.
 
 
Марионетки – властелители Маньчжоу
Красноармейцам сдали все их потроха.
Они хотели дать к японцам своим дёру,
Да вот попали в сеть и дали петуха.
 
 
Ещё японская держалась диктатура,
Но гидре голову придётся отрубить.
И из Мукдена самолёт до Порт-Артура
Взлетел с десантом, чтобы там врага добить.
 
 
Пленили вице-адмирала Кобаяси,
Он самурайский свой отдал комбригу меч.
НКВД с ним удалился восвояси,
Чтобы потом казнить и голову отсечь.
 
 
О Порт-Артур! Ты наша слава и обида,
В бою не смог тебя японец победить.
С позором сдал тебя предательский ехида.
Россия-мать пришла тебя освободить.
 
 
Твой флаг Андреевский полощется на рейде,
Он – флотский стяг на протяжении веков.
Вот и сейчас ты присягнул своей победе,
Чтобы запомнить подвиг русских моряков.
 
 
О флаге думал дядя Ваня неслучайно:
Его-то дед Никита тоже был матрос.
Тянуло деда в сине море изначально,
Поскольку с детства он в семье рыбацкой рос…
 
 
Эскадра русских бороздила на Босфоре,
Фрегат «Владимир» шёл к турецким берегам.
Когда увидели корабль в открытом море,
Настигли. Он принадлежал ихним врагам.
 
 
Бой завязался. С корабельной батареи
Османским выстрелом Андреевский сбит стяг.
Но, подхватив его, вскарабкался на рею
И водрузил на место удалец-моряк.
 
 
Сдалась тогда вся неприятельская свита,
Спустила флаг в знак поражения в бою.
За сбитый стяг, который поднимал Никита,
Он получил награду первую свою.
 
 
Синопский бой. Эскадра турок вся разбита.
Потери есть, и слёз не выплакать в кулак.
Матросы в ряд лежат, и среди них Никита.
Тела Андреевский покрыл священный флаг.
 
 
Предать морской пучине моряков придётся,
Таков устав, в нём вписан флотский ритуал.
И стяг приспущенный над их телами вьётся,
Им ветер в мачтах – отпевания хорал.
 
 
Матросов лица под полотнищами скрыты,
Они уходят в глубину по одному.
Но в этот миг флаг приподнялся у Никиты,
Он прошептал: «Что происходит, не пойму».
 
 
Щадила пуля, пролетевшая навылет,
И не задела то, что вызвало бы смерть.
Но экипаж за его здравие не выпьет:
Паша Османский его вынудил на месть.
 
 
После Синопа будет бой за Севастополь,
Его осада завершится через год.
Флот Черноморский в бухте полностью затоплен,
Враг обескровленный полгорода займёт.
 
 
Не сломят дух бесстрашный англо-франко-турки,
И Севастополь снова к русским отойдёт.
В России славятся геройские поступки,
И Черноморский флот другая слава ждёт…
 
 
Капитуляция Японии свершилась,
А это значит, что закончилась война.
Когда бригада их в Харбине разгрузилась,
Надеть сказали боевые ордена.
 
 
Парад Победы над Японией в Харбине,
Квантунской армии теперь пришёл конец.
Пусть дядя Ваня шёл в колонне на чужбине,
Ему казалось, будто он в своей стране.
 
 
Здесь русских белоэмигрантов было много.
А город строили при батюшке-царе.
Через него прошла железная дорога
На Порт-Артур, навстречу утренней заре.
 
 
Под духовой оркестр и в темпе маршировки
Печатал свой победный дядя Ваня шаг.
В другом ряду за ним шагал Алёшка Бровкин,
С его талдинской малой родины земляк.
 
 
После парада они с ними поговорили.
Он из Берлина был отправлен в Забайкальск.
Дальнейший путь совпал, рассказы подтвердили,
И за победу трижды подняли бокал.
 
 
Всего полгода дядя Ваня жил в Харбине.
Ещё один, уже прощальный, был парад.
И надо же распорядиться так судьбине,
Он проходил в день Святой Пасхи в аккурат.
 
 
С Соборной площади своим парадным строем
Под колокольный звон и орудийный залп,
Под православное напутствие героям
Красноармейцы отправлялись на вокзал.
 
 
В Читу, в Россию уходили эшелоны,
Теперь здесь власть свою распространил Китай.
Мукден, Харбин и Порт-Артур – их гарнизоны
Все возвращались наконец в родимый край.
 
 
Пришёл приказ. Им дядя Ваня был взволнован,
Его зачитывали прямо на плацу.
В руках билет домой, он демобилизован
И поклониться едет матери, отцу.
 
 
В Талдинке спросят, мол, к кому приехал в гости?
(Ответить нечем, да и в общем ни к чему.)
К отцу и к матери, поплакать на погосте.
Что ж, коротать свой век придётся одному.
 
 
Есть поручение от фронтового друга,
Нет обязательства после войны важней:
Всё рассказать о нём, в чём подвиг и заслуга,
Нательный крестик передать его жене.
 
 
Он так и сделал, посетил вдовушку Сину,
Как полагается, ей крестик передал.
Пожал ручонку его маленькому сыну,
«Прости, что я живой, а он погиб», – сказал.
 
 
С тяжёлым чувством дядя Ваня с хаты вышел,
Уж слишком много не вернувшихся с войны.
Но повезло ему, что во всех войнах выжил.
Он жив-здоров, да вот остался без жены.
 
 
Ещё он вспомнил, как встречался с Николаем.
Назаров тоже был из этого села.
Собака встретила его хозяйским лаем,
Когда входил во двор, где вся семья жила.
 
 
Заговорили. Он сказал, что видел Колю
На финской. Там уже закончилась война.
Ему ответили, что брат погиб в Осколе,
Под Курском, но у них живёт его жена.
 
 
Как только вышел из ограды дядя Ваня,
Навстречу женщина несла в руках дрова.
«Вас как зовут? – спросил он. – Вы и есть Аганя?»
В ответ: «Вы знали Колю? Я его вдова».
 
 
Он рассказал ей всё, что знал о её муже,
Она ему всё рассказала про себя.
Сын у неё. Да вот беда, болеет дюже,
А с Николаем они жили бы любя.
 
 
Душа болела дяди-Ванина по дочке,
Она в Осинниках у матери жила.
Девчурка Катя, на десятом уж годочке,
Большая, взрослая, в четвёртый класс пошла.
 
 
Приехал он, увидел дочь и прослезился,
Ведь не забыла, с фотографией ждала.
И дядя Ваня, может быть, преобразился:
Жить для детей – такая цель теперь была.
 
 
Потом на шахте «Капитальная» трудился,
Стране давал угля, а дочери любовь.
Из-за неё семьёй он не обзаводился,
Она без матери испытывала боль.
 
 
Отцом остался дядя Ваня дочке Кате,
Она ведь тоже его любит до сих пор.
Уже и жизнь прожил, и солнце на закате,
А он и дочь роднее всем наперекор.
 
 
Через два года возвратился дядя Ваня
В Талдинку, родину исконную свою.
А в жёны взял себе Агафьюшку, Аганю,
Обрёл пожизненно счастливую семью.
 
 
И хорошо, что привела сюда дорожка:
Почёт, работа, дети взрослые, друзья,
Поскрёбыш сладенький родился – сын Серёжка,
Послевоенная наладилась стезя.
 
 
Прошли те годы, далеко умчались войны.
Казалось, вот оно, его житьё-бытьё.
Но мир по-прежнему такой же беспокойный,
Нет-нет да выстрелит в кого-нибудь ружьё.
 
 
Есть ещё недруги Союза всякой масти,
Им не даёт покоя мирный путь страны.
Недавно сын его был ранен на Даманском,
Где хунвейбинам острова были нужны.
 
 
Был месяц март, на Уссури гнездились стайки
Красивых аистов и цапель у воды.
Тогда границу пересёк отряд китайский
Из-за прямой маоцзэдуновской вражды.
 
 
Сын Михаил, три пограничника в наряде
Пошли об этом на заставу сообщить.
Но тут услышали от выстрелов разряды
И не могли китайцев дальше пропустить.
 
 
На помощь им бойцы бежали от заставы,
Бой принимал не самый лучший оборот.
Согласно правил пограничного устава
Назад ни шагу, да и столько же вперёд.
 
 
Стояли насмерть пограничники отряда,
Но перевес числом китайцев налицо.
Бойцы отбили уже три атаки кряду,
И хунвейбины почти взяли их в кольцо.
 
 
Кричали аисты «спасите наши души»,
Но надвигалась многочисленная рать.
И тут вступили в бой советские «катюши»,
Китайцы бросились со страха удирать.
 
 
Под гимн советский бойцов павших хоронили
Восьмого марта, в тот весенний женский день.
Плач матерей, их слёзы всё заполонили,
И в чёрный траур облачилась даже тень…
 
 
Вздохнул от всех воспоминаний дядя Ваня,
Окинул взглядом веселившихся гостей.
Ему не знать: итог его завоеваний
Песком сквозь пальцы будет ссыпан из горстей.
 
 
Кажись, остыли камни в каменке у бани,
Дымок взметнулся и растаял в вышине.
Вот так закончились рассказы дяди Вани,
Его солдатские баллады о войне.