Текст книги "В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)"

У меня творчество всегда ассоциировалось с чистотой. Для того чтобы разложить по полочкам слова, полки эти должны быть пусты и вытерты от пыли. Я не умею впихивать слова между бутылками и тарелками с остатками позавчерашней еды. В лучшем случае получаются плохие, липкие стихи…

Фигурально выражаясь, я нуждался в очистке полок. В первую очередь от немыслимого «оливье» из имён и фамилий последних дней: Георгиев и Майек, Степанов… Из не существующего больше Осы… Анемичной поэтессы. Ещё людей…

Вечером зашёл Паша. Паша показал, как включать компьютер и печатать на нём, как на пишущей машинке. Потом мы пошли в отделение банка, где я снял деньги и заплатил ему, как договаривались.

Я предложил ему коньяка. Паша отказался, я – обрадовался. Я нуждался в очистке полок, излишние возлияния и ненужная информация были мне ни к чему. У меня не было для них желаний и времени.

Паша между прочим спросил и про Майку.

– Как тебе Майка? – я услышал, что он спросил. А спросил он во всех смыслах.

– Никак, – честно ответил я. Мне немного не понравился его излишний интерес к моей половой жизни.

– Я так и думал… – развеселился он, и мне стало непонятно, в чей огород целил он свой камешек. А при такой его жене я вполне мог подумать, что и в мой… Цепочка умозаключений, правда, в таком случае сложновата.

Он уже собрался уходить, как вдруг что-то вспомнил.

– На, – говорит. Копается в своей сумке и протягивает мне свёрток. – В такую холодину почки простудишь…

Я протянул руку, почувствовав сквозь пакет знакомую мягкость. Мучаясь странной догадкой, заглянул внутрь.

У меня она была другого цвета. У меня – синяя, стройотрядовская. У него – военная, цвета хаки. В остальном же телогрейки были одинаковы.

– Я всю прошлую зиму проходил. Ей сносу нет. Уже и куртку купил, а всё в ней по привычке…

Ну раз всю прошлую зиму проходил… Это меняет дело.

После Пашиного ухода, когда я полноценно остался один и внешние силы уже были мне нипочём, я сел за стол, как прилежный школьник, расчертил себе на графы лист бумаги. На ещё одном листе размашисто написал: «дела». Перечислив несколько первых попавшихся, решил прикнопить лист над столом. Кнопок не было… Ниже слова «дела» тут же появилась ещё одна строка – «купить кнопки»…

Разные люди

Месяц я прожил так, как будто мелкими глотками удовольствия выпивал ту самую бутылку шампанского из провинции Шампань… С какой-то фатальностью чувствуя, как все эти удовольствия не бесконечны. То есть бутылка когда-то должна подойти к концу.

В свое оправдание могу сказать – удовольствия мои нельзя было назвать безрассудными. Пир во время чумы не в моём характере. Хотя не было никакой чумы. Пира, правда, тоже… Так, макароны, греча… Тушёнка…

Единственным опрометчивым шагом было посещение концерта «Люляков» – запланированная, но, как обычно, стихийная впоследствии, попойка после выступления переместилась ко мне домой…

Так я выяснил, что соседки мои – две Яги, одна из которых пузата, другая долговяза – были практически глухи.

Кроме того, выяснилось, что вечерние попойки особенно утомительны утром следующего дня. Когда опохмелившиеся не в меру знакомые ленятся уходить и им очень сложно объяснить, почему в это время я не могу разделить с ними пьянку.

Я не стремился сближаться с новыми знакомыми. И без них жизнь моя текла вполне насыщенно. При этом я не чувствовал себя одиноким – одиноким обычно чувствуешь себя в толпе… Вокруг меня же были неодушевлённые приятности, берегущие мою психику лучше и качественней любого приятеля: каждое утро я просыпался с ощущением праздника. Торопливо завтракал, одевался в хаки-телогрейку и выходил в город…

Купив себе карту, я отмечал каждодневные свои маршруты на ней красным карандашом. Я завёл себе тетрадь, куда вносил информацию о памятниках архитектуры: даты строительства, архитектор… Этого мне показалось мало: архитектурные стили, названия мостов, даже новые словечки… Какая-нибудь кариатида… Или пилястры… Самообразованием это не было, потому что самообразование всё же преследует какую-то цель… Я же в первую очередь жмурился и мурлыкал, как довольный кот, узнавая новое и это новое созерцая. Купаясь в новом… Я приобрёл кисти и десяток тюбиков масла – будет потеплее, и я буду рисовать, мечталось мне.

После прогулки, которая длилась не менее нескольких часов, я возвращался. Обедал куриным супом и садился писать…

Всё происходящее далее напоминало мне известную басню: то их понюхает, то их полижет – очки не действуют никак… Причём очками служили… Не знаю, как это объяснить – сам север служил очками, которые никак не действовали.

Короче, на бумаге я вёл себя как заикающийся младенец. До тех пор пока передо мной не ложился белый лист, мне казалось, что я переполнен мыслями. Начинён предложениями, как фаршем – купаты. На бумаге же всё кажущееся значительным вдруг обесценивалось, принимало форму куцых, незавершённых абзацев… То, что меня окружало в реальности, было куда выше того, что выходило на бумаге. Должно же было быть наоборот. Да, да, да – наоборот!

И я вертел, подбирал слова, не подозревая, что важное и главное лежит ещё до слов. Чтобы появились слова, нужна была необходимость в этих словах. Нужда в словах оправдывала их появление!

Я думал о словах, не желая знать о причине их возникновения… А когда слова – просто слова, пусть даже замысловато построенные в предложения, цена этих слов, увы, невысока.

Я не отчаивался. Отчаяние приходит тогда, когда исчерпаны все аргументы. Я же считал, что мне ещё есть где искать. И есть направления, в которых стоило попробовать двигаться…

Я не стремился сближаться с новыми знакомыми – об этом я уже упоминал. Новые знакомые сами делали активные шаги для моего отступления.

Случилось это спустя несколько дней после злополучного концерта…

Раздался звонок в дверь. То, что звонил не Паша, я понял сразу… На кнопку жали долго и требовательно. Значит – новые знакомые, недовольно предположил я и пошёл отпирать.

За дверью обнаружились двое. Слава – широкоплечий и худой, как слетевшая с петель дверь из ДСП, шея много раз обмотана красным замусоленным шарфом крупной вязки. Зимняя куртка невнятных сине-серых цветов. Из богатого – шапка-ушанка с вечно обслюнявленными верёвочками. Вторичные половые признаки рыжего цвета вокруг рта и на подбородке. Удивлённые жизнью глаза. Он пишет для «Люляков» часть текстов, и тексты его выделяются своей абсурдностью даже на фоне любого другого абсурда. Вообще питерцы абсурдом грешат – тут, мне кажется, не обошлось без влияния Гребенщикова – священного мамонта питерской музыки… Молодые проклинают его и смеются над ним, следуя при этом петербургской музыкальной традиции, не без участия Гребенщикова заложенной…

Гостя второго я видел впервые. Но! Он был той же, непонятной мне и столь распространённой в Питере породы. Смесь нарочитой расхлябанности с природной нежизнеспособностью. С клочками таланта неизвестно к чему. С подвешенным языком. С изгрызенными верёвочками шапки… Впрочем, эта категоричность пришла ко мне позже.

– О, здорово… – застав меня дома, Слава искренне удивился.

– Привет, – ответил я им, по их виду догадываясь, что пришли они занять денег.

– Ты портвейн пьёшь? – спросил Слава, и по его дыханию было заметно, что он – пьёт!

– Нет, – огорошил его я. Такого он от меня не ожидал. Ну в худшем случае что-нибудь вроде «не сегодня». На это можно было бы попросить: «Ну ТОГДА дай взаймы». Категоричное «нет» исключало любые «тогда».

Вся его глубокомысленная комбинация рушилась в момент. Он закурил, опустив глаза…

– Да ёлки, Слава… Серый, займи нам денег, – вдруг отворил рот второй, которого я до сегодняшнего дня и не видел ни разу.

– Ну вот, – не то мне, не то самому себе произнёс Слава, будто говоря, что обходных маневров больше не будет. Что я обречён буду отвечать на конкретику.

Тогда я ещё не думал про них только плохое.

– У меня есть коньяк, – говорю. Я так и не попробовал Майкино угощение.

– Можно проходить? – оживился Слава.

– Это другое дело, – подтвердил второй, который окажется Димой.

А у меня к ним был разговор. Не к ним конкретно, а к каждому, кто окажется рядом со мной и будет расположен отвечать: я хотел узнать, куда мне сунуться со своими рассказами. Мне, конечно, не нужно было издательство – не дорос, мне нужен был авторитетный человек, способный дать мне адекватную оценку и дельный совет. Первое время таким человеком в культурной столице мне казался каждый второй…

Гости повели себя как справедливо ожидающие упрёков оккупанты. То есть действовали стыдливо, но настойчиво… Кое-как побросали куртки.

Расселись, не снимая обуви, протянув две пары ног под стол. Опять же стыдливо, но нагло при этом попросили закуски.

– Серый, извини, а есть чего-нибудь пожрать? – вроде бы «извини», но всё-таки дай…

Пришлось пойти на кухню и поставить на огонь ковшик с сардельками.

Слава, повертев бутылку, открыл её без приглашения, неопрятно понюхал, касаясь горлышка рыжей порослью.

– А есть чего-нибудь запить? – попросил он, когда коньяк был уже налит.

«А есть с кем-нибудь поспать?» – чуть не продолжил я за него.

Проглотив рюмку, Слава принялся рыться в моих кассетах.

– А мы, Серый, прикинь, в «Ирландском пабе» посидели… Я говорю – «дорого», а Славян мне – «зато как люди»! По паре пива выпили, деньги и кончились. Ну решили у тебя занять… – Дима хохотнул.

Слава тем временем поставил какую-то кассету, сделал громко, и из динамиков полился медоточивый, но гармоничный «Аквариум». Кассету оставила Майка.

Самое забавное, что сам Слава принялся дёргаться в такт музыке, изображая, будто в его руках находится электрогитара.

– Любишь Гребня? – закончив импровизировать, спросил он.

– А? – не сразу понял я. Поняв – объяснил: – Предыдущая жиличка оставила…

– А-а, это Майки… – я не догадался, что Слава вполне мог её знать. – Нет, Гребень классен, старик! – я опять не сразу понял, что «старик» относится ко мне, а не к Гребенщикову.

– А ранний Гребень вдвойне, – высунулся Дима.

Мы выпили ещё по рюмке. Слава продолжал называть меня «стариком». Видимо, в его понимании это означало высшую степень приязни между мужчинами.

– Слав, – подкараулил я его молчание, – есть вопрос, – и, не дожидаясь одобрения, продолжил: – У меня есть немного прозы. Я хотел бы её показать…

Слава не дал закончить:

– Прозу пишешь? Ну сейчас читать мне некогда…

Я изловчился и закончил:

– Я хотел бы её показать знающему человеку.

Он нисколько не смутился.

– Давай. Только не сегодня. Я почитаю. Можно Птице дать…

На мой немой вопрос тут же получил исчерпывающее:

– Птицын – классный человек…

Дима одобрительно закивал. Для меня же характеристика некоего Птицына была несколько расплывчата.

Отступать было некуда. Я достал из ящика распечатанные рассказы. Писал от руки я всё же много быстрее, чем печатал на компьютере, а вот готовые рассказы я набил одним пальцем на клавиатуре и размножил в трёх экземплярах. Получились три толстенькие папки листов по сто… Результат моего м-ского труда.

Мне было приятно думать, что каждая стопка содержит буквы, набранные мной в том порядке, который подсказала мне моя собственная голова. Стало быть, в собственной голове происходят какие-то мозговые процессы, и процессов хватило аж на сто листов… И теперь мне хотелось, чтобы эти сто листов прочли чужие головы и выдали мне вердикт. Вердикт, что слова, собранные из букв, набранных мною в том порядке, котором подсказала мне моя голова, тоже стоят на своих местах.

В общем, мне нужен был не совет, пока ещё нет! Мне нужна была пока лишь похвала, которая очень часто становится важнее самого совета.

Я достал из ящика рассказы и протянул один экземпляр Славке.

– Ого! – отреагировал тот. Ожидал-то страниц десять-пятнадцать, наверное…

– Ну, – подтвердил я.

Слава пробежал глазами по первой странице. Потом произвольно перелистнул куда-то в середину… Одобрительно произнёс:

– Хорошо пишешь… – произнёс для того, чтобы я окончательно понял, что здесь надежда на одного только – «классного человека Птицына»…

Сардельки были съедены. От коньяка осталась лишь головная боль, а они всё сидели. Перебирали кассеты, бренчали гитарой. Создавали помехи. Потом всё-таки ушли, нагло извинившись за занятую таки сумму денег. Деньги я дал только потому, что это был единственный шанс на окончание визита.

Рукопись Слава, естественно, забыл, и я сунул ему её уже на лестнице. Я не терял надежды на «классного человека», хотя надежда таяла по мере узнавания этих персонажей. Вряд ли третий окажется интересней, чем эти двое. Или просто окажется другим.

А между тем меня уже второй раз в этом, начинавшемся году настигала весна. Убежав от первой весны, я, не зная, когда весна в Питере устанавливается полностью, ждал её признаков с нетерпением.

В середине марта закапали, став ощутимо длиннее, дни… Ночи же, несмотря на это, загоняли тепло обратно в заморозки. После солнечной, жизнеутверждающей недели солнце вдруг исчезло совсем. Казалось, будто смена дня и ночи вообще происходит без его участия. К пасмурной, бесцветной погоде присовокупился холодный ветер с Невы, которая здесь, в центре Петербурга, – всюду. Было ощущение, что такая бесцветность – навсегда.

О своей куртке, о той, в которой я приехал, я почти позабыл. Пашина телогрейка сделалась моей второй кожей, которую я менял, лишь возвращаясь в тепло. И хотя температура улиц стала всё-таки выше, чем в первые дни моего пребывания, об оттепели вокруг меня были только воспоминания.

Кате я так и не написал, хотя порывался сделать это пусть бы и для того, чтобы она не беспокоилась. Это значит, что во мне сидит обида. Тогда – стоит ли писать? Так думал я и откладывал идею письма на потом. Или насовсем? Катя вообще сделалась частью другой, казалось, выдуманной мною жизни… Выпукло и живо оказалось в памяти совсем не то, что мне бы хотелось помнить о ней. Точнее – не так! Выпукло и живо осталось в памяти то, что не было воспоминаниями о Кате конкретно Выпуклости женской природы… Живость женских движений… В первую очередь по Кате страдали половые железы. Поэтому возникал уместный вопрос – по Кате ли? Но найти в чужом пока городе бесплатную девушку было проблематично.

Кроме того, как я уже говорил, бутылка шампанского, которую я смаковал, была не бездонной. И в этом себе рано или поздно надо было признаться…

Я расплатился с Пашей до конца апреля. Денег, перечисляемых мне семейной парой за Краснодарскую квартиру, хватало только на дальнейшую оплату жилья и прожиточный минимум. В том случае, если прожиточный минимум свести к минимуму… Того, что сейчас оставалось на карте, хватило бы на пару месяцев, потом так или иначе мне все равно пришлось бы искать работу. Работа вдруг стала необходимостью, и эта необходимость сделалась неожиданной. На безбедное существование у меня оставался месяц… От силы полтора. Да и не от силы – от слабости!

Усталость приходит даже от восторгов. Не миновала и меня, хотя причины этой усталости крылись не только в восторгах. Причины её были ещё и в том, что я был один. За этот месяц я так и не обзавёлся друзьями, хотя, как корабль ракушками, оброс знакомыми. Из тех, что «бери бутылку и дуй к нам».

Давно, когда я пописывал рекламные статейки в Краснодаре, к нам в редакцию пришёл человек. Тощий, высокий гражданин с волосами необлетевшего одуванчика. Его узковатые, умные глаза прятались за очками в золотой оправе. Дороговизна очков и наличие денег у их обладателя определялись сразу. В комнате я был один, и только в соседнем кабинете, распределив грудь по столу так, что место для бумаг было только на краешках, дымила тонкими сигаретами директор.

– Здравствуйте, – человек выждал интеллигентную паузу. – С кем я могу пообщаться на предмет рекламы?

– Да вот, – говорю, – со мной.

– Я бы хотел… – он присел боком к столу, напротив меня, нелепо сплетя длинные ноги…

– Я бы хотел заказать ознакомительную статью.

– Ознакомительную с чем? – в своих владениях я мог позволить чуточку иронии.

– Может быть, пройдём в кафе? – тут же разгадал он меня. Кафе находилось этажом ниже в этом же здании.

– Пойдёмте… – мне было не впервой общаться с таким заказчиком. Иногда в этих случаях мне перепадала рюмка-другая какого-нибудь золотого коньяка.

Вопреки ожиданиям клиент заказал два кофе.

Он чётко и коротко изложил суть вопроса. Обыкновенная статья – приглашение на работу… Но! На крупный краснодарский завод. Длинный, тощий и умный был… директором. Самым главным директором одного из крупнейших предприятий Краснодара.

Мы выпили кофе. Договорились о цене. Испугавшись немного, я был суетлив. Он, овладев ситуацией, перешёл со мной на «ты». Много курил.

Когда все вопросы были оговорены, Павел – так он представился, – произнёс:

– Ещё кофе?

– Пожалуй…

– Знаешь, Сергей, я раньше очень много пил.

К чему это он, испугался я.

– Утром за мной заезжал водитель и, не спрашивая уже, сперва вёз меня в кабак. Там я выпивал сто пятьдесят, чтобы снять дрожь. А потом уже мы ехали на работу.

– Ого…

– Это продолжалось годами… Потом я понял – всё! Лечился… Неважно. Важно вот что! Мне исполнилось пятьдесят. К этому времени я не пил лет пять. Я пригласил гостей. Предупредил – алкоголя не будет. Все согласились. Нет так нет… А один старый дружок спрашивает: можно я выпью и приду? Я ему – выпить можешь! Только не приходи…

– Жестоко… – вставил я.

– Нет. Я ему объяснил: Я знаю всё, что ты мне будешь говорить после того, как выпьешь – он улыбнулся и затушил окурок. – Знаешь, зачем я тебе это рассказываю? Чтобы ты не удивлялся, что мы не скрепили соглашение коньяком!

Долговязый поднялся, огладил джинсы на ляжках.

– Всё, пока. Жду макет, как договорились…

Сколько лет прошло – а фраза врезалась в память. Я знаю всё, что ты мне будешь говорить после того, как выпьешь.

Именно по этой причине я «не брал бутылку и не дул к ним». В общих чертах я действительно знал.

Того, о ком не знал, я ещё не нашёл… Таким человеком окажется Птицын.

Так говорил Птицын

Небо не просыхало. Видимо, они гуляли вдвоём с ветром. В такой день даже мой пытливый ум согласился на отдых. Ещё эта непонятная усталость…

Я проснулся позже обычного. Надел жилетку и тёплые носки. Поел овсяной каши. Выпил кофе.

Сегодня я решил никуда не идти. По меньшей мере, с утра. Неторопливо поковыряться в набросанном за месяц. Слово «набранное» ещё не появилось в моём лексиконе. Тем более что написанное и было пока набросанным. Тут и там…

В Петербурге я начал писать о Петербурге – это естественно. Вычитывая строчки, я никак не мог избавиться от ощущения тяжести и пафоса сложносочинённых предложений. Я ещё не догадывался сделать эти предложения просто сочинёнными. Хотя дело было не только в этом. Каждый написанный мною объект недвусмысленно отсылал будущего читателя к классической литературе, с неуклюжих страниц глядели «достоевские», уцененные моим недоталантом символы. Мостики, каналы, громада Исаакиевского собора… Дворы-колодцы встречались чаще людей, о которых шла речь… Сам город – чахоточный, что естественно для приезжего с юга и безобразно для человека пишущего, каковым я собирался становиться. Чахотки, кстати, здесь было не больше, чем на юге. Тут я её тоже не замечал. Я, кажется, даже не был уверен в том, что под романтической чахоткой скрывается открытая форма туберкулёза. Город же при этом оставался непременно чахоточным.

Слыша и чувствуя что-то петербургское, за этим петербургским я не слышал себя и пока этого не понимал.

Краснодарское, м-ское в особенности, было родным и понятным. Холмы, река… Петербургское, не ставшее пока родным, было книжным, прочитанным и записанным, как… как выпускное сочинение девятиклассника.

Я блуждал по экрану компьютера до рези в глазах. Заменял слова там, где надо было менять вектор направленности. Писать свой Петербург, Петербург приезжего…

От компьютера и сигарет глаза казались замусоренными песком. Я встал от экрана. Надо было отвлечься, а я вспомнил вдруг, что обещал Паше посадить цветы на его балконе.

Через дорогу от дома в полуподвале находился магазин. Я заприметил его недавно и как-то не доходил до него. Магазин назывался «Садоводу и огороднику». Я накинул телогрейку, залез в сапоги. Спустился в ветер.

Я хотел бы завести собаку. На худой конец – котёнка, но с моим образом жизни живые существа не вязались. Будем довольствоваться цветами.

Тишина помещения с моим появлением нарушилась резким звоном колокольчика на двери. Пожилая женщина-продавец подняла от кроссворда скучные глаза. Оценив меня, вернула глаза на место.

От обилия семян, вернее, пакетиков с картинками многообещающего урожая рябило в глазах.

– Молодой человек… – окликнула меня женщина, поняв, что зашёл я туда, куда мне надо, но ищу то, не знаю что. – Может, я смогу помочь? – и отложила газету.

– Мне нужны семена… – пробормотал я, не отрываясь от картинок.

– Я уже поняла, – хохотнула она. – Какие? Цветы? Овощи?

– Помидоры! – ответил я, совершенно не думая о том, что сказал. Зачем мне помидоры? Просто в тот момент взгляд добрался до вожделенных красных плодов на этикетках.

– Ну я не знаю… Возьмите «Мичуринские». Или «Дюймовочку». Вы где их сажать будете?

– Да я не себе… – солгал я, пресекая дальнейшие расспросы. – Давайте «Дюймовочку»…

– Один пакетик? – огорчилась продавщица.

– Ну, – подтвердил я, улыбаясь. У всех Маши, Наташи, а у меня будет Дюймовочка. Хорошее название для сверла.

Я помнил краснодарскую рассаду у нас на балконе, матушка высаживала её в обрезанные пакеты из-под кефира… Потом в обрезанные коробки из-под вина «Изабелла» она безуспешно высаживала окурки.

Я опустил пакетик в карман, расплатился и опять вышел в ветер.

Дома я рассмотрел покупку, надорвал пакетик, высыпал на ладонь засохшие, казалось бы, навсегда семечки.

Помня, как делала мать, намочил марлечку в блюдце, распределил семена по желтоватой поверхности марли. Пусть растут! Мне отчего-то казалось это хорошим делом. И вот только я закончил городить свой огород, позвонил Птицын.

К коридорному телефону я успеваю быстрее всех. Ещё и потому, что всегда жду звонка. Мои запечные старухи выползают медленно и нехотя. Хотя старухи разные: одна из них – старуха-колобок в натянутых на непомерный живот рейтузах и очках-биноклях – всё-таки бодра. Что-то варит на нашей маленькой кухне, перекидывается со мной фразочками. Дочка замужем за африканцем! Живёт, соответственно, в Африке. Так говорит бабка, считая Африку государством. Есть плюс – с апреля по октябрь уезжает в какую-то дальнюю деревню, где нет ни врачей, ни телефона. Короче, нам с ней недолго осталось.

Вторая – интеллигентная. Потому как не задаёт вопросов. Здоровается, хотя имени моего знать не знает. Приходя с улицы, верхнюю одежду снимает у себя в комнате.

В общем, телефон – моё негласное дежурство. С которым я негласно согласен.

– Сергей? – послышалось из трубки. – Это Птицын. У меня тут ваши рассказы лежат. Мне их Супрун передал. Можем встретиться… – создавалось ощущение, что Птицын одновременно говорит и грызёт орехи, такой трескучий и картавый был у него голос.

– Хорошо, – сглотнул я холодную слюну, соображая, что Супрун – это скорее всего Слава.

– Приезжайте, – небрежно пригласил он. – Сегодня можете?

– Могу, – я пытался совладать с непонятным волнением.

– Ну до вечера…

– Ага.

– Может, спросите, куда ехать? – в трубке растрещался добродушный смех.

– Куда? – опять сглупил я, хотя его смех подействовал на меня расслабляющее.

– Станция метро «Горьковская». На выходе я вас встречу.

– А как…

– У вас, говорят, внушительный рост? А я буду в очках и чёлке, – он опять ухмыльнулся. – Найдёмся.

Нашлись. У него был лихой вид и совершенно не похожая на других походка. Походка человека, который никогда не спешит, но при этом двигается с нормальной скоростью. И было ему лет тридцать пять. Я сделал шаг в его сторону, машинально доставая сигарету.

– Привет, – орехи зашевелились у него во рту. – Привет, писатель Сергей, – добавил он, и я не понял, издёвкой это было? Иронией?

Я молча пожал руку – не знал, как его называть. На «вы» или всё-таки на «ты». Более того – я даже не знал имени Птицына.

– Пойдём, – позвал он, и мы двинулись в сторону парка.

– Супрун тебе что-нибудь обо мне рассказывал, или придётся сначала? – обернулся он ко мне. За очками в близоруких глазах у Птицына проживали озорные, колючие ёжики.

– Нет. Он сказал, что ты – классный человек, – обрушившаяся вдруг на меня провинциальность при виде такого Птицына сковывала мысли.

К счастью, «классного человека» он пропустил мимо ушей. Как мне показалось, его уши не были настроены на приём всякой чепухи.

– Я – журналист. Работаю в двух журналах. Пишу при этом – что хочу. Культурные обзоры в основном. Или некультурные… – он хохотнул. – Мне раньше нравились «Люляки» – я про них написал…

Он сделал тихую паузу, должную показать значительность поступка.

– Ну?

– СМИ – такая штука… Короче, вместо ста человек на них пришло сто пятьдесят… Потом двести. Да и сарафанное радио… Они же прилично играли!

– Они и сейчас… – вставил я.

– Да гниют они, а не играют… Паша женился, и пошло-поехало. Точнее, наоборот. Никуда ничего не пошло и не поехало.

Я вспомнил завораживающую Пашину красотку. Пожалуй, с такой всё только встанет.

– Я посмотрел твои рассказы… – перескочил он вдруг.

Я напрягся.

– Работать надо…

Я был согласен с Птицыным, ожидая при этом отзывов восторженных. Так всегда.

– Везде вот это «недо»… Мне всегда чего-то не хватало. Хотя и стиль необычный, и истории увлекательные… И к русскому языку вроде претензий нет. Вот мне скажут: «Верховенский, а напиши-ка статью»…

– Кто? – не понял я.

– Фамилия моя – Верховенский. Артёмом зовут. Просто подписывать статьи такой фамилией… Я и взял псевдоним жены. То есть она стала Верховенской, а я Птицыным… В общем, скажут: «Напиши»! А я не стану! Потому что сомнения есть.

Я погрустнел. Неприятно, когда говорят, что в тебе есть сомнения.

– Я дорожу «Птицыным». Он не должен ошибаться. Вот когда я пойму, что в тебе не ошибся… – исправился он в моих глазах.

Мы вышли из парка, перешли дорогу в неположенном месте. Куда-то свернули. Напротив нас объявились вдруг замысловатые строения с надписью «Рынок».

– Куда мы идём? – спросил я бодро, хотя лгал. Мне было всё равно.

– Как куда? Ко мне мы идём. Я своё в барах отсидел… – опять криво улыбнулся он и потёр щетинистый подбородок.

– Я тебя позвал не потому, что это мне Супрун сунул… Супрун – говно и пустяк, – («Эк он как с приятелями», – подумал я). – Ты его словечко знаешь?

– Словечко?

– Есть у него словечко – «сюр».

– Сюр? – глупо переспросил я.

– Сюр, – подтвердил Птицын-Верховенский. – Сюрреализм. Вот у Супруна всё – сюр. Бомж валяется в клумбе – сюр. Луна на небе не такая какая-нибудь – сюр. Вся хорошая, по его мнению, музыка – сюр. Он, наверное, и в горшок после себя смотрит, и там у него иногда – сюр.

Первый раз мы дружно рассмеялись.

Мы ещё раз свернули, и по тому, что Артём стал побрякивать ключами в кармане, я догадался, что мы рядом.

Он набирал код парадной, а я, стоя чуть позади, рассматривал его. Правильнее было бы сказать, рассматривал и нюхал.

Он был обычной комплекции человек. Вешалка фигуры говорила о нелюбви к физическим упражнениям. На вешалке же, ловко подобранная и очень недешевая, висела расчудесная кожаная куртка. Укреплённые чем-то плечи делали Артёма шире, куртка пахла новой, магазинной ещё кожей. На коричневой спине раскинулась аппликация с картой, как было написано – «Алабама». Тут же всплыло: Well show me the way to the next… Я клянусь, спина Артёма не у одного меня вызывала такую ассоциацию. Новенькие, узенькие джинсы и сапожки с острыми носами и вообще говорили о его принадлежности к какой-то суб– или не субкультуре. Я в этом не силён. О субпродуктах я знал больше, чем о субкультурах.

– Оля, я привёл гостя… – прокаркал Артём.

– Да понятно… – изувеченный домофоном, откликнулся вдруг женский голос.

Открывая дверь, Артём пояснял:

– Жена у меня дома.

Мы поднялись на последний этаж и подошли к крепкой металлической двери. Артём вставил ключ и бесшумно распахнул дверь.

В глубине светлого коридора, босая, нас встречала Артёмова жена. Из-за её спины глядел на нас осторожный, недоверчивый ребёнок.

– Здравствуйте, – буркнул я, не поднимая глаз. Ожидая увидеть, впрочем, лет тридцати пяти барышню…

– Привет… – ответила она нам, и я поднял взгляд на голос.

И на всё то, что впоследствии станет для меня трагедией.