Текст книги "Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года"

Май

1 мая. Первомайский парад и демонстрация трудящихся в Москве впервые показаны по телевидению.

4 мая. В Союзе писателей СССР восстановлен (посмертно) Иван Катаев.

Выступая на партийном собрании ленинградских писателей, Нина Катерли заявляет:

у нас кто угодно, все нас учат! Все, начиная от секретаря обкома, кончая инструктором райкома, полагая, что искусство – это такая область, в которой каждый может быть судьей. Ни инструкторы райкома, ни секретари обкома, ни редакторы издательств <…> не должны нас учить, а им не грех у нас поучиться! (цит. по: А. Тюрин. С. 51).

6 мая. Из дневника Сергея Дмитриева:

Воскресенье <…> Пасха. <…> На улицах и в метро очень людно, много людей «навеселе», многие пошатываются, но все лица довольные, а настроение благодушное. Пасха написана на лицах. Идут семьями, с женами и детьми. Народный праздник (Отечественная история. 2000. № 2. С. 142).

7 мая. Впервые после 1919 года прибывший в Москву Давид Бурлюк выступает с воспоминаниями в Библиотеке-музее В. В. Маяковского в пер. Маяковского (бывший Гендриков пер.).

Как вспоминает Людмила Сергеева,

вел встречу Семен Кирсанов, которого Давид Бурлюк упорно называл Сергеем. Бурлюк мог вспомнить о Маяковском лишь то, что давал начинающему и всегда голодному поэту каждый день деньги на еду. А когда Маяковский начал печататься и стал известным, то Бурлюк на поэте зарабатывал доллáры (Л. Сергеева. С. 256)136136
  См. запись от 28 апреля в дневнике Василия В. Катаняна: «История его приезда такова: он написал Л. Брик, что хочет посетить СССР, но у него денег только на билет в одну сторону. Тогда по инициативе Лили Юрьевны Н. Асеев, С. Кирсанов и отец обратились в Союз писателей за разрешением пригласить Бурлюка за свой счет. Союз обратился в Мининдел, и те постановили, чтобы Союз писателей пригласил Бурлюка за свой счет. И вот он приехал. Л. Ю. мне сказала: „Никакими тысячами не оплатить тех полтинников, которые Давид давал Володе, чтобы тот писал, не голодая“» (В. Катанян. Лоскутное одеяло. С. 135–136).
  «Нью-Йорк только усилил его природное делячество. Но мне он мил и дорог – словно я читал о нем у Диккенса», – написал Корней Чуковский, с которым Давид Бурлюк тоже встретился (К. Чуковский. Дневник. С. 215). А вот что рассказал Борис Пастернак Варламу Шаламову: «Я отказался видеться с Бурлюком. Лиля Юрьевна Брик подготовляла эту встречу. Сослался на экзему. Да и в самом деле экзема тогда разыгралась. Что у меня общего с Бурлюком: нарисуют женщину с одной рукой и объявляют свое произведение гениальным. Я давно, слава богу, избавился от этого бреда. Так мы и не повидались» (В. Шаламов. Пастернак // Он же. Собрание сочинений. Т. 4. С. 609).


[Закрыть].

С протестующим письмом к К. Е. Ворошилову 3 мая обратился скульптор Евгений Вучетич:

кому-то, вероятно, очень понадобилось, чтобы Давидка Бурлюк приехал в Советский Союз именно теперь, когда эстетско-формалистические тенденции снова вспыхнули в нашем искусстве.

Я не знаю, какие «откровенные» беседы проведет Бурлюк с нашей молодежью, я только знаю, что для воспитания человека на высоких моральных принципах не всегда хватает четверти столетия, а для превращения его в ничтожество часто бывает достаточно одной пьяной ночи, которую великолепно может организовать и провести нынешний миллионер и американский подданный Давид Бурлюк.

Резолюция Ворошилова (в тот же день): «Разослать членам и кандидатам в члены Президиума ЦК КПСС и секретарям ЦК КПСС» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 492).

И вот – контрапунктом к донесению Е. Вучетича – свидетельство молодого в ту пору художника Игоря Шелковского, навестившего Бурлюка в гостинице «Москва», где тот был поселен:

Неисповедимыми путями Володя <Слепян> раздобывает нужный номер телефона и уславливается о встрече с прославленным отцом русского футуризма. Хмурым весенним утром мы <…> судорожно вцепившись в обвязанные бечевкой холсты, поднимаемся по ковровым лестницам на нужный этаж. Еще совсем недавно за знакомство с иностранцем могли посадить и даже расстрелять. Но вот заветная дверь. Бурлюк радушен, гостеприимен. Он благосклонен и поощряющ. Бурлюк в восторге, что молодые художники в России после стольких лет «железного занавеса» его помнят и знают. Вместо обещанных пятнадцати минут мы проводим в многокомнатном номере чуть ли не полный день. Перед нами, начиная с В. Катаева, проходят те, кому назначено рандеву, друзья мэтра. В промежутках Бурлюк поставляет нам информацию о новейших течениях в живописи (Джексон Поллок) (И. Шелковский. С. 124–125).

8 мая. В «Литературной газете» (с. 1) редакционная статья «Жизнь и литература», где сказано:

Удивительно, что в такое время находятся люди, которые <…> зовут нас назад, к середине и началу 20‐х годов, утверждая, что вот тогда-то было всё хорошо и даже чуть ли не идеально. В речах иных ораторов на собраниях писателей и работников искусств дело шло уже о том, чтобы развенчать Маяковского и Станиславского, пересмотреть наше отношение к осужденным общественностью произведениям Зощенко. Словно мы стали идеологически и эстетически неразборчивыми и уже не знаем, что хорошо, что плохо.

И, – говорится в дневниковой записи Сергея Дмитриева, – литературная газетенка пискнула свой вариант: «Нельзя недооценивать вред, причиненный культом личности, но нельзя и возводить этот культ до всеобъемлющей характеристики целого исторического этапа». А что же льзя для братьев-писателей? Что можно для советских граждан вообще? Можно следовать за литературной газетенкой и политикой партии, призывающих дружно к глубокой мудрости: «С одной стороны, нельзя не сознаться, но, с другой стороны137137
  Курсив С. Дмитриева.


[Закрыть], нельзя не признаться». Что же удивляться растерянности писателей, неспособности их к созданию художественных произведений, отставанию общественных наук? По трафарету «с одной стороны» и с «другой стороны» существовать можно, творить нельзя.

Тем не менее, – как отмечает С. Дмитриев, – принципиально важно, что

в большой статье ни разу не помянуто о социалистическом реализме. Может быть, пришли к выводу о желательности не соваться, где надо и не надо с этим «голым королем»? Хотя бы на время похода за преодоление сектантства (Отечественная история. 2000. № 2. С. 142).

9 мая. Из дневника Нины Лашиной:

Сегодня опубликован в газетах новый закон о пенсиях, обеспечивающий каждого трудящегося по старости, по инвалидности и в случае потери кормильца. В этом же году вышел закон о сокращенном субботнем дне. Вернули четырехмесячный отпуск по родам. Все это замечательно! Немного обидно только то, что все такие законы уже давно существуют во всех капиталистических странах, а мы, люди социализма, которые давно должны были быть счастливей их во много раз, теперь, через 40 лет после революции, радуемся всему тому, что они давно имеют в своих буржуазно-капиталистических странах. Ну, да ничего! Русский народ все умеет простить и, не избалованный лаской, ценит малейшее внимание как что-то небывалое (Н. Лашина. С. 324).

10 мая. В СССР, начиная с 1 сентября, отменена плата за обучение в старших классах средней школы, в средних специальных и высших учебных заведениях.

На IX Международном кинофестивале в Каннах приз за лучшую режиссуру присужден Сергею Юткевичу, постановщику фильма «Отелло».

11 мая. Лев Гумилев освобожден из лагеря.

12 мая. В «Литературной газете» (с. 3) статья В. Лукашевича «„Малая проза“ большого сборника» – сдержанно-сочувственный отзыв о рассказах С. Антонова, В. Гроссмана, В. Шкловского и других в первом выпуске сборника «Литературная Москва».

Бюро секции прозы ССП СССР выдвигает идею создания кооперативного писательского издательства. В инициативную группу вошли Маргарита Алигер138138
  В «Проекте о создании издательства московских писателей „Современник“», видимо, предшествовавшем этому решению, именно она значится председателем инициативной группы.


[Закрыть], Алексей Арбузов, Александр Бек, С. М. Бонди, А. Г. Дементьев, Эммануил Казакевич, Валентин Овечкин и др. Председателями избраны Александр Твардовский и Вс. Иванов. Как вспоминает Тамара Иванова,

много раз возникали разговоры об организации издательства «Товарищество писателей». Всеволод <Иванов> был горячим поборником этой идеи.

Летом 56‐го года вновь заговорили об издательстве «Товарищества» (которое в созданном проекте носило название «Современник») и даже прочили Всеволода в председатели правления.

Всеволод охотно соглашался и даже наметил список произведений, которые следует опубликовать: первым в списке стоял роман Пастернака «Доктор Живаго». Нам было известно, что рукопись романа находится в «Новом мире», откуда – ни ответа ни привета (Б. Пастернак. Т. 11. С. 286).

О намерении на кооперативных началах организовать издательство «Современник» Эммануил Казакевич 10 сентября писал Льву Гумилевскому:

Я надеюсь – и у меня есть на это веские основания, – что такое издательство, управляемое самими писателями, будет создано и начнет функционировать (Э. Казакевич. Слушая время. С. 382)139139
  Недатированные «Проэкт <так!> о создании издательства московских писателей „Современник“», «Положение» о его работе и его «Устав», представленные тоже в проектах, находятся в фонде Зои Никитиной. И там же – черновик обращения в ЦК КПСС, заканчивающегося словами: «Мы просим Центральный Комитет утвердить издательство „Современник“» (РГАЛИ. Ф. 2533. Оп. 1. Д. № 467).


[Закрыть].

Разговор о принципах, на которых должна строиться работа писательского издательства, продолжен и в письме Эммануила Казакевича Николаю Чуковскому от 24 февраля 1957 года:

Принципы:

1) Изд-во «Современник» создается для издания того, что не может быть охвачено Гослитом и Совписом.

2) Без соревнования не может быть развития. «Современник» будет соревноваться с др. изд-вами в вопросах быстроты прохождения рукописей, оформления, снижения накладных расходов, распространения книги – для того чтобы добиться подъема всего литературного и издательского дела.

3) Как бы ни были демократичны принципы нашего издательства, и как бы слабо ни работал «Сов. писатель», и какие бы умные и одаренные люди ни входили в наше правление и т. д., – все равно и мы, «Современник», не можем существовать в качестве одного, единственного изд-ва соврем. л-ры, ибо и мы (в своем монопольном положении) не сможем развиваться без соревнования. Значит, речь идет не об «укреплении Совписа», и не о замене его нами, а о двух издательствах (Там же. С. 389–390).

Есть смелый проект, – 20 марта 1957 года заносит в дневник Владимир Лакшин, – устройства московского издательства писателей на кооперативных началах. Это издательство не должно зависеть от коммерческих соображений и от начальства – выпускать малыми тиражами, но максимально свободно то, что пишут (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 22–23).

Эти планы не были осуществлены, и издательство с названием «Современник» – на совсем других, разумеется, началах – было создано только в 1970 году.

13 мая. На своей даче в Переделкине застрелился Александр Фадеев.

Как 14 мая доложил ЦК КПСС председатель КГБ И. А. Серов,

при осмотре рабочего кабинета сотрудниками КГБ ФАДДЕВ140140
  Так!


[Закрыть] лежал в постели раздетым с огнестрельной раной в области сердца. Здесь же на постели находился револьвер системы «Наган» с одной стреляной гильзой. На тумбочке141141
  «Рядом на столике, возле широкой кровати, Фадеев поставил портрет Сталина», – добавляет Корнелий Зелинский (Минувшее, вып. 5. С. 103).


[Закрыть] возле кровати находилось письмо с адресом «В ЦК КПСС», которое при этом прилагаю (А. Фадеев. Письма и документы. С. 339).

Вот это письмо:

В ЦК КПСС.

Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, – физически истреблены142142
  «Запомнился мне день самоубийства Фадеева, – свидетельствует Владимир Огнев. – Лев Субоцкий встретил меня во дворе Союза возбужденный:
  – Вы слышали? Саша, Саша, какой молодец! Я всегда верил в него! Он сразу смыл с себя кровь… Теперь ему все простится» (В. Огнев. Амнистия таланту. С. 121).


[Закрыть] или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, уме<р>ло, не достигнув 40–50 лет. Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун – таких, как Московская конференция или XX-й партсъезд, – раздался новый лозунг «Ату ее!» Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, той же «дубинкой».

С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это – «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной доле самоуверенности – тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить…

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеями коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспомнить всё то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения, даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.

Ал. Фадеев

13/V.56 (А. Фадеев. Письма и документы. С. 215–216).

14 мая. Самоубийство Александра Фадеева143143
  Как 16 мая записывает в дневник Александр Гладков, «сначала было решенье объявить, что это инфаркт и будто бы такое объявление в тот же вечер было вывешено в Союзе, но слух о самоубийстве моментально разнесся по Москве и была объявлена правда» (цит. по: М. Михеев. С. 370).


[Закрыть] обсуждается на заседании Президиума ЦК КПСС, где принято решение:

Поручить тт. Суслову и Шепилову с учетом обмена мнениями на заседании Президиума ЦК отредактировать и опубликовать в печати извещение от ЦК КПСС о смерти Фадеева А. А., некролог и состав комиссии по похоронам (А. Фадеев. Письма и документы. С. 339–340).

15 мая. В «Правде» (с. 3) и других центральных газетах «Медицинское заключение о болезни и смерти товарища Фадеева Александра Александровича» и официальный некролог.

В Заключении сказано:

А. А. Фадеев в течение многих лет страдал тяжелым прогрессирующим недугом – алкоголизмом144144
  Вот свидетельство самого Фадеева:
  «Я приложился к самогону еще в 16 лет, и после, когда был в партизанском отряде на Дальнем Востоке. Сначала не хотел отставать от взрослых мужиков. Я мог тогда много выпить. Потом я к этому привык. Приходилось. Когда люди поднимаются очень высоко, там холодно и нужно выпить. Хотя бы после. Спросите об этом стратосферников, летчиков или испытателей вроде Чкалова. И когда люди опускаются ниже той общей черты, на которой мы видим всех, тогда тоже хочется выпить» (К. Зелинский. С. 78).
  «Жалости нет, алкоголиков не жалеют, – прокомментировал в дневнике этот диагноз Геннадий Шпаликов. – Какими же руками он писал, как мог говорить о светлом, чистом и высоком – пьяница по существу. <…> Оправдать его нечем. Ни тяжелой жизнью, ни непониманием современников. Его понимали, заочно – любили, благ жизни вполне хватало лауреату Сталинской премии, книжки которого переиздавались повсеместно. Фадеев – дезертир. Иначе его назвать трудно. Словом, очень неприятный осадок в душе. С портретов спокойно глядит седой человек с таким хорошим, честным лицом, много сделавший для всех, а внизу, рядом с перечислением заслуг его и достоинств – одно стыдное и грязное слово – алкоголик» (Кинематограф оттепели, 1998. С. 33).


[Закрыть]. За последние три года приступы болезни участились и осложнились дистрофией сердечной мышцы и печени. Он неоднократно лечился в больнице и санатории (в 1954 году – четыре месяца, в 1955 году – 5½ месяцев и в 1956 году – 2½ месяца).

13 мая в состоянии депрессии, вызванной очередным приступом недуга, А. А. Фадеев покончил жизнь самоубийством145145
  «Был ли еще такой случай в истории, чтобы официальное сообщение провозглашало: причина смерти достойного человека – пьянство?» – спустя годы задавал вопрос Владимир Тендряков (Знамя. 1988. № 9. С. 188).


[Закрыть].

Диагноз – «тяжелый прогрессирующий недуг» – перешел и в некролог, что вызвало возмущение многих писателей, и в частности Михаила Шолохова. По воспоминаниям Михаила Шкерина,

потрясая газетой, он неистовствовал:

– Ну, ты подумай, какую подлую причину выставили! Прочитал вот, звоню в Президиум ЦК. Разговаривал с Ворошиловыми. Зачем, спрашиваю, такую версию опубликовали, посмертно унизили талантливейшего писателя, героя гражданской войны, вместе с делегатами десятого съезда партии штурмовавшего мятежный Кронштадт в двадцать первом году, тяжело раненного в том бою, – зачем? И знаешь, что сказал в ответ Ворошилов ноющим голосом? Он, слышь, нам страшное письмо оставил, на личности членов Политбюро перешел! (М. Шкерин. С. 5)146146
  Об этом телефонном звонке Шолохова Ворошилову вспоминает и Игорь Черноуцан. Отрывки из его мемуарных записок напечатаны под названием «Искусство принадлежать народу» (Время новостей, 1 марта 2005. С. 6).


[Закрыть].

Откликом на самоубийство Фадеева и правительственный некролог стало написанное тогда же стихотворение Бориса Пастернака:

 
Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу.
 
 
И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.
 
 
И культ злоречья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести.
(Б. Пастернак. Т. 2. С. 280)
 

До 15 мая. Секретариат правления СП СССР образовал комиссии по литературному наследию репрессированных писателей И. Батрака (председатель Г. Коренев), И. Беспалова (председатель И. Анисимов), Артема Веселого (председатель В. Гроссман), И. Катаева (председатель Н. Чуковский), И. Фефера (председатель А. Прокофьев).

16 мая. Похороны Александра Александровича Фадеева.

Как вспоминает Александр Злобин,

Фадеева хоронили торжественно, с уклоном в помпезность. Людской поток вливался в Колонный зал. Траурный митинг на Красной площади. И вместе с тем была явная недоговоренность во всем этом действии, организованном напоказ (А. Злобин. С. 17).

Вопреки последней воле писателя (быть похороненным рядом с матерью, то есть на Введенском кладбище) его похоронили на Новодевичьем кладбище.

Вот написанное тогда же, но опубликованное только в 1989 году стихотворение Константина Левина «Памяти Фадеева»:

 
Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил –
Тем к святости тропу себе не выстелил,
Лишь стал отныне не таким, как был.
Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,
Был выученным на кнуте и прянике,
Знакомым с мужеством, не чуждым панике,
Зубами скрежетавшим по ночам.
А по утрам крамолушку выискивал,
Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.
Но много-много выстрелом тем высказал,
О чем в своих обзорах умолчал.
Он думал: «Снова дело начинается».
Ошибся он, но, как в галлюцинации,
Вставал пред ним весь путь его наверх.
А выход есть. Увы, к нему касательство
Давно имеет русское писательство:
Решишься – и отмаешься навек.
О, если бы рвануть ту сталь гремящую
Из рук его, чтоб с белою гримасою
Не встал он тяжело из‐за стола.
Ведь был он лучше многих остающихся,
Невыдающихся и выдающихся,
Равно далеких от высокой участи
Взглянуть в канал короткого ствола.
 

(Цит. по: К. Ваншенкин. С. 85–86)

17–22 мая. В Москве и Ереване Неделя французских фильмов.

17–25 мая. В Москве в работе Международного комитета славистов, который готовил IV Международный съезд славистов в Москве (1–10 сентября 1958 года), принимает участие Роман Якобсон. Как вспоминает Вяч. Вс. Иванов,

было условлено, что после его выступления в Московском университете мы поедем в Переделкино к Борису Леонидовичу вместе с Петром Григорьевичем Богатыревым, Костей Богатыревым (перед тем вышедшим на свободу) и Борисом Викторовичем Томашевским. Впятером мы не поместились в одной машине, поэтому я поехал отдельно и оказался в Переделкине раньше их. <…> Борис Леонидович спросил меня: „Кома, как вы думаете? Я хочу ему передать роман, чтобы его там напечатали. Можно ли это сделать?“ Я ответил, что, насколько я могу судить, Якобсон старается здесь быть в хороших отношениях со всеми, в том числе и с людьми официальными. Поэтому я сомневался в том, что согласится ли Якобсон сделать то, чего от него хотел Борис Леонидович. Полностью от этого замысла Пастернак не мог отказаться сразу, но с прямой просьбой к Роману Осиповичу не стал обращаться. Когда все собрались и уселись за стол, Борис Леонидович среди прочих тостов проговорил что-то и о том, что хотел бы видеть свой роман изданным – «чтобы он вышел за границей». Эти слова, сказанные как бы между прочим, но с подъемом, вызвали почти что окрик Зинаиды Николаевны: «Да что ты чепуху говоришь?!» Другие гости на них никак не ответили. Я так до сих пор и не знаю, догадался ли Роман Осипович о тайном смысле этого тоста – скорее всего, нет (Вяч. Вс. Иванов. Пастернак. С. 134, 135).

Ср. изложение этого разговора в более ранних воспоминаниях Вяч. Вс. Иванова о Р. Якобсоне:

В общем потоке фраз о том, что он написал теперь, Пастернак упомянул и о своем желании увидеть роман напечатанным за границей. На это Якобсон никак не отозвался. Если у Пастернака в предыдущем разговоре со мной и мелькнуло намерение вовлечь Якобсона в эту свою затею, реакция того едва ли обнадежила Пастернака. Разговор не имел продолжения (Звезда. 1999. № 7. С. 141).

18 мая. Из дневника Александра Гладкова:

Говорят о предложении Поликарпова в Цк147147
  Так в тексте.


[Закрыть] о ликвидации Союза <писателей> (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 95).

20 мая. Борис Пастернак передает рукопись романа «Доктор Живаго» итальянскому журналисту Серджо Д’Анджело, приехавшему вместе со своим сотрудником по московскому радио Владленом Владимирским в Переделкино по просьбе издательства Фельтринелли.

Я, – пересказывает С. Д’Анджело свой разговор с Пастернаком, – явился с предложением о разумном соглашении: вы передадите мне копию «Доктора Живаго», дабы Фельтринелли, не мешкая, занялся переводом его на итальянский язык, опередив тем самым других западных издателей; при этом, естественно, издатель обязуется не публиковать итальянский перевод до выхода романа в свет в СССР, а, учитывая его партийную принадлежность, переговоры с компетентными советскими инстанциями он будет вести подобающим образом…

<…> «Оставим в покое вопрос, выйдет или нет советское издание, – говорит мне Пастернак. – Я готов отдать Вам роман при условии, что Фельтринелли пообещает мне передать его, скажем, через несколько месяцев, крупным издателям других стран, прежде всего Франции и Англии. Что Вы об этом думаете? Можете связаться с Миланом?»

Я заверяю Пастернака: то, что он предлагает, безусловно возможно; более того, такой ход событий неизбежен, ибо всякий крупный издатель рассчитывает в случае успеха книги заработать деньги и славу за счет продажи прав на нее за границу; я советую не затягивать с нашим соглашением в ожидании подтверждения из Милана, которое можно считать делом решенным.

Пастернак минуту-другую слушает мои доводы, затем поднимается, просит позволения отойти на минутку, уходит в дом и возвращается с объемистым пакетом. Он протягивает его мне: «Это „Доктор Живаго“. Пусть он увидит мир».

Я многозначительно взвешиваю в руках пакет и объявляю, что, по счастливому стечению обстоятельств, буквально на днях смогу переслать его в Милан – первый пункт его кругосветного путешествия. <…> Напоследок у калитки, когда уже были сказаны слова прощания, хозяин бросает нам с Владленом полный дружелюбной иронии взгляд и говорит: «Теперь вы приглашены на мою казнь» (С. Д’Анджело. С. 12–13)148148
  Несколько иначе этот разговор изложен в статье С. Д’Анджело «Роман романа», опубликованной к десятилетию событий, связанных с публикацией романа «Доктор Живаго»: «Когда я подошел к цели моего визита, он казался пораженным (до этого времени он, очевидно, никогда не думал о том, чтобы иметь дело с иностранным издательством) <…> Я дал понять <…>, что политический климат изменился и что его недоверие кажется мне совсем неосновательным. Наконец он поддался моему натиску. Он извинился, на минуту скрылся в доме и вернулся с рукописью. Когда он, прощаясь, провожал меня до садовой калитки, он вновь как бы шутя высказал свое опасение: „Вы пригласили меня на собственную казнь“» (цит. по: О. Ивинская, И. Емельянова. С. 192).


[Закрыть].

Через несколько дней Д’Анджело без всяких препятствий доставил рукопись в Берлин, куда за нею прилетел Фельтринелли149149
  Известие о передаче рукописи С. Д’Анджело распространилось мгновенно. Так, по воспоминаниям Ольги Ивинской, уже через несколько дней она обсуждала эту новость с гослитиздатовскими редакторами М. Виташевской («один из непереплетенных экземпляров был у этой особы») и Н. Банниковым (О. Ивинская, И. Емельянова. С. 195). И уже в начале лета, как рассказывает Вяч. Вс. Иванов, работавшая тогда в Военном институте иностранных языков Наталья Трауберг стала его «расспрашивать, верно ли, что Пастернак передал роман для публикации за рубеж. Я ничего не знал об этом, хотя и помнил (но не стал упоминать в тот раз) его замечание в разговоре перед приходом Якобсона и во время встречи с ним. До Наташи дошли слухи и о людях из Италии, которым роман был передан. Вспоминая об этом теперь, можно строить разные предположения о причинах ее любопытства и осведомленности» (Вяч. Вс. Иванов. Пастернак. С. 136–137).


[Закрыть].

23 мая. На заседании Президиума ЦК КПСС заслушан доклад бюро ЦК КП Грузии о событиях 5–9 марта. Спустя год, выступая на июньском (1957 г.) Пленуме ЦК, первый секретарь ЦК КП Грузии В. П. Мжаванадзе заявил, что «некоторые члены Президиума ЦК»

говорили об антирусских настроениях, о том, что есть разветвленная националистическая подпольная организация и т. п. И ни один из выступавших не упомянул о Сталине, ни один человек не сказал объективно, правильно, как происходило, что произошло, кроме тов. Хрущева. <…> Ни один не выступил тогда и не сказал, что мы защитим тов. Сталина (это сказал только тов. Хрущев) <…> (Молотов, Маленков, Каганович. С. 337).

Первый секретарь правления СП СССР Алексей Сурков обращается к Н. С. Хрущеву с просьбой принять группу писателей, «представляющих все оттенки мнений и творческих литературных течений», «для беседы о задачах советской литературы после XX съезда партии и о деятельности Союза писателей».

25 мая это письмо было рассмотрено на заседании Президиума ЦК КПСС, где было принято решение:

Провести встречу членов Президиума ЦК КПСС с писателями после июньского Пленума ЦК КПСС (Литературная Россия, 30 ноября 2018 г.).

Запланированная встреча состоялась, однако, только в декабре 1956 года.

28 мая. В московском кинотеатре «Ударник» начинается Фестиваль югославского кино.

31 мая. В Концертном зале имени П. И. Чайковского премьера вокально-симфонической поэмы «Памяти Сергея Есенина» Георгия Свиридова. Дирижер – Евгений Светланов.

«Поэму „Памяти Сергея Есенина“ можно смело назвать гордостью советской музыки <…>» – так 14 июня в газете «Вечерняя Москва» (с. 3) откликнулся на эту премьеру Дмитрий Шостакович.

Весна. В благодарность за передачу в СССР части бунинского архива вдове писателя Вере Муромцевой-Буниной распоряжением Совета министров СССР установлена пожизненная пенсия в размере 800 рублей (см. М. Гершзон. С. 159).

Журналы в мае

В «Новом мире» (№ 5) первая часть неоконченного романа Бруно Ясенского «Заговор равнодушных» (окончание первой части – № 7).

В «Звезде» (№ 5) дебютный рассказ Виктора Конецкого «В утренних сумерках».