Текст книги "Узники Бастилии"

Комендант Бюсси-Леклерк

В 1584 году умер герцог Алансонский. Поскольку детей у короля не было, право наследования престола перешло к Генриху де Бурбону, королю Наваррскому.

Это событие привело к новой вспышке религиозной войны. Первые сражения произошли в Шампани, где Генрих Гиз сразу одержал две крупные победы над гугенотами. Парижане встретили победителя с таким энтузиазмом, что побудили Лигу создать в городе свой орган власти – Совет шестнадцати, куда вошли депутаты от шестнадцати парижских кварталов. Председателем Совета стал Бюсси-Леклерк.

Леклерк прежде был учителем фехтования. Обучение так называемому жарнакскому удару (или, иначе, двойному удару: атакующий в одном выпаде поднимал шпагу противника и наносил удар в грудь) снискало ему известность и принесло знакомство с герцогом Гизом. Леклерк скоро сделался одним из доверенных лиц герцога и по его протекции получил место прокурора в Парижском парламенте. Однако президент парламента Арле отрешил его от этой должности за взятки. Леклерк с головой ушел в политику, правильно рассчитав, что это занятие принесет ему более доходное место.

Совет сосредоточил в своих руках власть над Парижем. Король обратил внимание на его существование только 12 мая 1588 года, когда комендант парижского гарнизона вбежал в его кабинет и сообщил, что город покрыт баррикадами, а двадцать тысяч лигеров приближаются к Лувру.

Генрих III бежал из Парижа. Вернуться в свою столицу ему было не суждено.

Гиз оказался полновластным господином Парижа. Во всем городе всего два человека – президент парламента Арле и мэр Перрез – не признали власти Лиги, заявив, что откроют двери парламента и ратуши только по приказанию короля. Гиз понимал, что должен выглядеть защитником Парижа, поэтому был заинтересован в скорейшем возобновлении деятельности городского управления и правосудия. Но он на время оставил в покое непокорных, так как сейчас его гораздо сильнее беспокоило молчание коменданта Бастилии Тестю.

Вечером 12 мая в крепость для переговоров был отправлен Леклерк, которому герцог пообещал в случае успеха должность коменданта Бастилии.

Тестю принял его в своем кабинете. Оказалось, что он ничего не знает ни о бегстве короля, ни о победе Лиги, так как с началом беспорядков приказал поднять ворота и никого не впускать в крепость. Последние дни он мучился неведением, тщетно ожидая каких-нибудь королевских распоряжений.

Леклерк уговаривал его впустить лигеров в Бастилию, комендант колебался… Разговор прервал солдат, доложивший, что отряд герцога готовится к штурму крепости. Испуганный Тестю бросился вниз открывать ворота…

Гиз провел в Бастилии несколько часов, давая Леклерку указания, главным образом касающиеся использования военного арсенала крепости. После ухода герцога Леклерк с заботливостью хозяина исследовал все казематы. Ему представлялось, что при деловом подходе к содержанию заключенных место коменданта может приносить неплохой доход. Госпожа Леклерк, которая немедленно переселилась в комендантский дом, разделяла мнение мужа.

Леклерк с нетерпением ожидал притока своих новых подопечных, но минуло три дня, а Бастилия пустовала. Обеспокоенный комендант обратился к Гизу, но тот сказал, что все еще связан по рукам упрямством Арле и Перреза. Герцог был не прочь обеспечить нового коменданта работой, но не решался сделать это без законного основания, пока ратуша и парламент оставались закрыты.

15 мая пришел королевский приказ, разрешающий возобновить работу городских учреждений. Гиз сразу велел арестовать Перреза и отвести в Бастилию.

Леклерк ликовал: начало было многообещающим. Он посадил мэра в подземную тюрьму под башней Колодезя, приказав обращаться с ним как можно суровее. Помучив пленника несколько дней, комендант вызвал его к себе для переговоров. Он предложил перевести мэра наверх, в более приличную комнату, предоставить ему бумагу и чернила, назначить хорошее содержание, разрешить встречи с семьей и прогулки, – все эти блага комендант оценивал в какие-нибудь двести экю в месяц. Перрез, разумеется, ответил согласием.

Ударили по рукам. Вдруг мэр пристально посмотрел в глаза Леклерку.

– А сколько бы вы взяли за мою свободу?

– Гм… Вы задаете непростые вопросы. Позвольте мне подумать… лет десять.

Перрез понуро опустил голову.

Вслед за мэром с системой нового коменданта познакомилось множество других людей. Гиз предоставил Леклерку полную свободу действий, потому что видел в нем своего верного сторонника. Герцог наблюдал только за военной дисциплиной в Бастилии, а Леклерк всеми способами вымогал деньги у заключенных. Его жена активно помогала ему в этом. По ее настоянию некий аббат Файоль провел в Бастилии больше шести месяцев только за то, что отказывался передать ей изумительной красоты перстень, который ему отдала на сохранение одна родственница, уехавшая из Парижа. Есть сведения, что в Бастилии на какое-то время очутился и философ Мишель Монтень.

В конце концов беззакония, творимые в Бастилии, стали столь очевидны и вопиющи, что герцог Гиз должен был обратить на них внимание. «Народ, – пишет историк Файе, – самочинно, при содействии Леклерка, начал производить аресты… если бы не было принято против этого срочных мер, арестанты заполнили бы Бастилию; однако был отдан приказ, запрещающий арестовывать кого-либо без соблюдения форм правосудия».

Таково было управление Бастилией во времена господства Лиги.

Между тем король собрал в Блуа Генеральные штаты. Гиз выехал туда вместе с герцогом Майенским, оставив Париж на попечении Совета шестнадцати и герцогини Монпансье.

23 декабря 1588 года герцог Гиз был убит по приказу Генриха III.

Эта новость ошеломила парижан и на время парализовала руководство Лиги. Если бы Генрих III немедленно отправился в Париж, он вряд ли встретил бы там серьезное сопротивление. Но король, уверенный в том, что отрубил гидре голову, бездействовал…

Руководители Лиги использовали время, чтобы вдохнуть мужество в упавших духом приверженцев. Леклерк в Совете шестнадцати заявил, что готов запереться в Бастилии с верными людьми и держать осаду хоть против целой армии.

– Я убью всякого, кто заикнется о сдаче города, – пообещал он.

Герцогиня Монпансье, сестра убитого герцога Гиза, обегала весь Париж, убеждая горожан сопротивляться королевским войскам до последней возможности. Возле собора Парижской Богоматери она на глазах у толпы сломала свои знаменитые золотые ножницы, воскликнув:

– Теперь речь не о том, чтобы постричь Валуа, – нет, я должна умертвить его по праву возмездия!

– Смерть роду Валуа! – отозвались парижане.

Речи и поведение герцогини оказали сильное воздействие на умы горожан. Народ вооружался. Сорбонна декретом освободила французов от клятвы Генриху III – «клятвопреступнику, убийце, богохульнику, бесноватому, колдуну, расточителю государственной казны, врагу отечества». Всюду были расклеены листовки с оскорблениями в адрес «Его Величества Гермафродита», на улицах жгли изображения королевы-матери. Толпа разбила надгробия миньонов в церкви Святого Павла, изображения Генриха мазали калом… Всех, кого подозревали в сочувствии королю, тащили в Бастилию; арестованных оказалось так много, что в крепости не хватило всем места, и Леклерк уже 28 декабря должен был отпустить часть роялистов.

Совет шестнадцати собрался в ратуше и выбрал нового предводителя – герцога Омальского, двоюродного брата Генриха Гиза и единственного принца-католика, находившегося в Париже. Герцогиня Монпансье вскоре выехала в Бург к герцогу Майенскому, чтобы убедить его возвратиться в Париж. Главой Парижа фактически оказался Леклерк – комендант Бастилии и председатель Совета шестнадцати.

Лигеры встретили стойкую оппозицию в лице Арле и других членов парламента, опасавшихся, что действия Лиги приведут к господству над Францией иноземцев, и в первую очередь Филиппа II Испанского, главного союзника Гизов. Советник Леметр отправился в Блуа за королевскими указаниями. 15 января 1589 года он возвратился оттуда, имея при себе королевскую грамоту, предназначенную для опубликования. В ней Генрих III объявлял прощение парижанам за неповиновение и оправдывал убийство Гизов государственной необходимостью. Было решено утром следующего дня обсудить этот документ на секретном совещании парламента.

О случившемся стало известно Леклерку, который немедленно отправился в Совет шестнадцати и потребовал ареста президента Арле и некоторых активных оппозиционеров.

– Мы не можем сделать этого без благовидного предлога, – возразил герцог Омальский. – У парламента много сторонников в народе.

– Вам нужен предлог? – сказал Леклерк. – Хорошо. Предложим парламенту не ставить впредь, согласно решению Сорбонны, имени короля на приговорах парламента. Если Арле согласится, то парламент перестанет быть нам опасен, если нет – мы их арестуем.

Большинство членов Совета согласилось с Леклерком.

Комендант Бастилии решил начать с ареста президента де Ту. Однако его не оказалось дома. Напрасно госпожа де Ту уверяла, что не знает, где находится ее муж, – раздраженный Леклерк велел арестовать ее вместо советника. Госпожа де Ту стала первой женщиной, заключенной в Бастилию.

Затем Леклерк с отрядом лигеров направился прямо в парламент. Было около восьми часов утра, но парламент уже заседал в полном составе, обсуждая грамоту короля.

После того как комендант зачитал решение Совета шестнадцати, в зале поднялась суматоха. Одни кричали, что требование Совета надо исполнить, с тем, однако, чтобы впоследствии заявить, что парламент принудили к этому насилием; другие предлагали просить Совет об отсрочке его распоряжения; третьи, во главе с Арле, настаивали на решительном отказе. Видя, что обсуждение затягивается, Леклерк употребил силу: Арле и десять других президентов и советников были арестованы; остальные заявили, что добровольно последуют за коллегами в Бастилию.

Слух об этих событиях быстро распространился по городу. Народ стекался на Гревскую площадь в ожидании, что арестованных поведут в ратушу. Опасаясь народного волнения, Леклерк выбрал окольный путь в Бастилию и, добравшись до крепости, сразу приказал принять военные меры предосторожности. Затем он предупредил Совет шестнадцати, что парламент в полном составе находится у него в руках. На новом заседании Совета, состоявшемся в Бастилии, было решено сразу отпустить тех членов парламента, которые выскажут согласие с решением Сорбонны и Совета шестнадцати. Сто двадцать шесть президентов и советников поклялись в верности Лиге, они-то и представляли правосудие в Париже в дни ее господства.

Немногие верные роялисты, отказавшиеся идти на сделку с лигерами, были освобождены уже после смерти Генриха III. За время своего заключения они были основательно ограблены Леклерком. Например, от Арле комендант получил 10 тысяч экю выкупа.

События быстро сменяли друг друга.

В начале весны 1589 года Франция оказалась разделена на три части: одна находилась в руках гугенотов, другая в руках Лиги, третья (состоявшая только из городов Тура, Блуа и Божанси) хранила верность королю.

Генрих III пошел на союз с Генрихом Наваррским, который, по крайней мере, не требовал открыто его свержения. В июне они совместными силами осадили Париж. А вскоре Генрих III объявил о том, что назначает короля Наваррского своим официальным преемником.

Париж не сдавался, и король нервничал. 27 июля он послал к герцогине Монпансье одного придворного «сказать ей, что ему хорошо известно, что именно она поддерживает недовольство парижан и подстрекает их к мятежу, но что если ему когда-нибудь удастся войти в город, то он прикажет сжечь ее заживо» (л'Этуаль). Герцогиня отвечала, что «гореть должны содомиты вроде него, а вовсе не она, и к тому же он может быть уверен, что она сделает все возможное, чтобы помешать ему войти в город».

Она решила, что пришло время использовать тайное оружие Лиги.

В одном из парижских монастырей жил двадцатидвухлетний монах Жак Клеман, в прошлом крестьянин (в монастыре его прозвали «капитан Клеман» – из-за пристрастия к военному делу). Духовные наставники давно уже внушили ему веру в его избранничество и даже убедили в том, что он обладает чудесным даром усилием воли становиться невидимым. Клеман пребывал в состоянии беспрерывной экзальтации, – возможно, ему в пищу подмешивали наркотики. Герцогиня стала навещать монаха. Результатом этих посещений было видение, о котором Клеман рассказал своему духовнику: явившись к нему во сне, госпожа де Монпансье призвала его убить тирана; по ее словам, наградой герою будет кардинальская шапка и бессмертная слава. Наставник немедленно передал рассказ Клемана герцогине. Чтобы придать монаху-невидимке уверенность в благополучном исходе дела, в Бастилию были заключены сто заложников из числа преданных королю лиц.

Однако нужен был серьезный предлог, чтобы Генрих согласился принять неизвестного монаха. Леклерк предложил Совету шестнадцати использовать перехваченные им письма президента Арле к королю.

Предложение Леклерка было одобрено, и на другой день, 1 августа 1589 года, Клеман добрался до Сен-Клу, где находился Генрих. Письма Арле оказались лучшим паспортом для убийцы. Дождавшись, пока Генрих углубился в чтение писем, Клеман выхватил из-под рясы нож и вонзил его в живот королю. Затем он застыл, убежденный, что стал невидимым.

– Проклятый монах, он убил меня! – воскликнул Генрих.

Вырвав нож из раны, он ударил им Клемана в лоб. Вбежавшие стражники добили раненого монаха, выбросили труп из окна и после долгих издевательств сожгли его. Генрих ненадолго пережил своего убийцу.

Совет шестнадцати принял решение освободить заложников, взятых перед отъездом Клемана. Но каждому из них пришлось дорого заплатить Леклерку за свою свободу. В конце концов герцог Майенский решил устранить коменданта как человека, сильно компрометирующего Лигу. Впрочем, герцогу нужны были деньги Леклерка, а не он сам. Леклерк был отрешен от должности и уехал из Парижа, чуть ли не в одной рубахе. Он осел во Фландрии, где принялся за свое прежнее ремесло – обучению фехтованию.

Глава третья
Бастилия в период становления абсолютизма

Маршал Бирон

22 марта 1594 года Генрих IV Бурбон вступил в Париж. Гражданская война закончилась. Генрих IV, перешедший в католичество, даровал гугенотам равные права с католиками.

Умиротворение государства сразу отразилось и на Бастилии, на которую король смотрел как на крепость, а не государственную тюрьму. Назначенный комендантом Бастилии министр финансов Сюлли наполнил ее оружием и съестными припасами. В одной из башен Сюлли хранил государственные сбережения – 33 миллиона ливров, предназначенные для войны с Австрией.

Бастилия перестала быть страшилищем в глазах людей. В царствование Генриха IV только однажды в ее стенах разыгралась кровавая драма, стоившая жизни маршалу Франции Карлу Гонто де Бирону, обвиненному в государственной измене и в составлении заговора против короля.

Еще юношей Бирон был представлен Генриху III и определен на военную службу. Невероятно честолюбивый, завистливый, но отважный до безрассудства, он рано приобрел привычку держаться надменно, порой даже грубо, показывая этим, что рожден повелевать. Он был одинаково способен и на великие дела, и на мелкие интриги, в обоих случаях проявляя неумолимую беспощадность к своим врагам.

Бирон отличился в религиозных войнах, одержав ряд побед над войсками герцогов Омальского и Майенского. Генрих IV отмечал его заслуги, поочередно возводя Бирона в звание генерал-лейтенанта, адмирала, маршала; в 1598 году король сделал его герцогом, пэром Франции и правителем Бургундии. К тому времени Бирону было всего тридцать два года.

Его отец, маршал Арман Бирон, смертельно раненный под стенами Эперне, сказал ему, умирая:

– Советую тебе, Карл, как только заключат мир, ехать в наше имение и сажать там капусту, иначе тебя ждет эшафот.

Старый маршал хорошо знал характер своего сына и, как оказалось впоследствии, дал ему добрый совет. Но бурные события того времени вскоре изгладили его слова из памяти молодого честолюбца.

Бирон был недоволен установлением мира в стране, обрекшим его на бездействие. Между тем он хотел, чтобы «ничто не делалось помимо меня», – как однажды заявил он королю. Маршал страдал от скуки и бахвалился своими былыми подвигами, говоря во всеуслышание, что король обязан ему престолом, что Генрих ни в чем не может ему отказать и что он имеет безграничное влияние на королевскую волю. Король с трудом скрывал свою досаду на маршала. Однажды, когда ему стали сильно расхваливать обоих Биронов – отца и сына, Генрих ответил, что они хорошо ему служили, но что ему «стоило немалого труда удерживать отца от пьянства, а сына от бешенства».

Ища и в мирной жизни остроты ощущений, маршал предался страстной игре и окружил себя безумной роскошью. Громадные проигрыши часто оставляли его совсем без денег. Генрих IV несколько раз уплатил его долги, но затем счел это чересчур разорительным для государства. Оскорбленный Бирон стал громко обвинять короля в скупости и неблагодарности.

На маршала обратили внимание люди, недовольные королем: герцоги Бульонский, Ла Тремуль, д'Эпернон и графы д'Овернь и д'Антраг. Усиление королевской власти и ослабление могущества сеньоров побудило их составить заговор, к участию в котором были привлечены герцог Савойский и Филипп III Испанский. Речь шла ни больше ни меньше как о разделе Франции на независимые феодальные владения под сюзеренитетом испанского короля; Испания и Савойя намеревались ввести в страну свои войска. Бирона соблазняли лакомым куском в виде Бургундии, Лимузена и Перигора и обещанием выдать за него замуж дочь герцога Савойского. Однако неизвестно, принял ли тогда маршал эти предложения.

В августе 1600 года между Францией и Савойей началась война. Ее причиной был отказ герцога Савойского возвратить Генриху маркизат Салюс, принадлежавший французской короне и захваченный савойскими войсками во время гугенотских войн. В случае попытки отнять у него Салюс силой герцог угрожал французскому королю «наделать ему хлопот на четыре года».

В момент объявления войны Генрих IV находился в Гренобле и имел под рукой всего четыре роты. Но к нему отовсюду стекались дворяне, привлеченные возможностью заняться привычным делом, так что вскоре король смог начать боевые действия. Приехал и Бирон, которому Генрих поручил командование одной из армий, подчинив его главнокомандующему герцогу Ледигьеру. Это оскорбило Бирона, и он объявил заговорщикам о том, что принимает их предложения. Между ними был заключен письменный договор, содержавший в себе взаимные требования и обязательства.

Война закончилась в январе 1601 года победой французских войск. Это остудило головы французских вельмож, принимавших участие в заговоре. Но, несмотря на строгую секретность, соблюдаемую заговорщиками, к Генриху все-таки поступило несколько доносов на Бирона, впрочем, лишенных прямых улик, обличавших его измену и сообщавших в основном о неуважительных высказываниях маршала в адрес короля. Генрих ответил доносчикам, что «знает сердце Бироново, что маршал ему верен, и, хотя язык его невоздержан, но в уважение добрых заслуг его он отпускает ему вину злословия». Однако, чтобы рассеять свои подозрения, король встретился с маршалом в Лионе и предложил ему совместную прогулку в кордельерский монастырь. Оставшись с Бироном наедине, Генрих прямо спросил, что побудило его войти в сношения с неприятелем, и пообещал полное прощение за чистосердечное признание. Смущенный Бирон, застигнутый врасплох, сознался в своей вине, опустив, однако, наиболее постыдные подробности. Зная вспыльчивый нрав маршала, Генрих удовольствовался тем, что услышал, и, горячо обняв Бирона, обещал ему полное прощение.

Д'Эпернон, которому маршал поведал о своем разговоре с королем, посоветовал потребовать у короля письменного прощения (сам герцог уже отошел от заговора, правда скрыв от короля свое участие в нем). Бирон презрительно улыбнулся в ответ и сказал, что вполне полагается на королевское слово.

Несостоявшийся заговор мог бы так и остаться тайной, если бы не предательство бургундского дворянина Лафена, посредника в переписке между заговорщиками. Надеясь то ли на королевское помилование, то ли на вознаграждение или, быть может, на то и другое вместе, он решил выдать королю архив заговорщиков. У него хранились многие их письма, но для пущей убедительности Лафен хотел добыть собственноручное письмо Бирона. Ему удалось обмануть маршала, но не столько благодаря своей ловкости, сколько из-за его излишней доверчивости. Бирон, продолжавший переписываться с враждебными Франции державами, хранил у себя план действий заговорщиков, написанный собственной рукой. Лафен предложил ему ради безопасности сжечь оригинал, а переписанные копии спрятать в надежном месте. Получив согласие маршала на это предложение, Лафен в его присутствии переписал документ; затем он смял подлинник и сделал вид, что бросает его в камин, но на самом деле в огонь полетела другая бумага. Конечно, Бирон допустил непростительную ошибку, не уничтожив столь важный документ лично.

Лафен получил аудиенцию у короля и передал ему бумаги заговорщиков, присоединив к ним свои показания. Генрих был потрясен, но, стараясь не вызвать излишних толков об этом деле, весело сказал после встречи с доносчиком:

– Я радуюсь, что встретился с этим человеком, так как он избавил меня от многих подозрений и сомнений.

Но король понимал, что это дело нельзя оставить без внимания, поэтому созвал в Фонтенбло тайный совет из ближайших сподвижников – Сюлли, канцлера Вилльруа и графа Суассона. Генрих поделился с ними своими сомнениями относительно допустимых мер противодействия заговорщикам, сплошь состоящих из наиболее знатных и влиятельных вельмож королевства. Сюлли и другие министры настаивали на немедленном аресте Бирона и других участников заговора. Выслушав их, король сказал, что хочет дать Бирону шанс раскаяться в своем преступлении, так как он не является зачинщиком измены, а позволил вовлечь себя в заговор из-за своего легкомыслия.

Однако бумаги, переданные Лафеном, свидетельствовали о нечестности маршала, умолчавшего в Лионе о многих обстоятельствах. Король вызвал Бирона в Фонтенбло для объяснений.

Сюлли в мемуарах настаивает на том, что Бирон поехал в Фонтенбло только потому, что был еще не готов к открытому мятежу и боялся отказом от аудиенции навлечь на себя подозрения. Как бы то ни было, новая встреча короля и маршала состоялась 13 июня 1602 года. Генрих встретил маршала любезно и, взяв под руку, повел по аллеям сада, рассказывая о планах благоустройства дворца и его окрестностей; маршал внимательно слушал и высказывал свои соображения на этот счет. Несколько часов они беседовали о пустяках, Генрих как будто не решался возобновить лионский разговор, быть может, из боязни разочароваться в честности собеседника. Наконец он вскользь упомянул о доносе на Бирона и, как в прошлый раз, пообещал ему полное прощение, если маршал добавит кое-какие подробности к тому, что он сказал в Лионе. Бирон твердым тоном ответил, что ему не в чем сознаваться, поскольку он не знает за собой никакого преступления; что же касается клеветников, то он намерен отомстить за их гнусную ложь, как только узнает их имена.

Король ничего не сказал и расстался с маршалом до вечера.

После обеда Бирон нашел короля в большой зале, окруженного придворными. Генрих подозвал его и начал показывать картины и статуи, которыми он недавно украсил эту комнату. Остановившись перед статуей, изображавшей его самого с победным венком на голове, Генрих спросил с улыбкой:

– Как вы думаете, маршал, какое впечатление произвела бы эта статуя на испанского короля?

– Я полагаю, что он не струсил бы перед вами, государь, – ответил Бирон, но, видя, что придворные возмущены дерзостью его слов, маршал поспешил поправиться: – Мои слова, конечно, относятся к статуе, а не к вам, государь.

После этих слов Генрих ушел в кабинет, позвав с собой Сюлли и королеву. Как только они остались втроем, король объявил им, что звание отца своего народа обязывает его неусыпно наблюдать за безопасностью государства и в данном случае он не видит иного средства охранить его спокойствие, кроме как арестовав Бирона.

Однако воспоминание о лионском разговоре тревожило совесть короля, и после ужина он послал к Бирону Сюлли и графа Суассона, велев им от его имени пообещать маршалу прощение в обмен на его признание. Передав маршалу эти слова короля, граф Суассон добавил: «Так знайте же, сударь, что гнев короля есть предвестник смерти». Бирон отвечал им с еще большей заносчивостью, чем утром при встрече с королем.

Наутро Генрих встал рано и сразу послал за Бироном. Король и маршал вышли в Вольерский сад и долго гуляли по аллеям. Генрих еще настойчивее убеждал Бирона не отягчать вину отпирательством, маршал в ответ обвинял короля в том, что он не держит своего слова. Генрих, смущенный дерзостью Бирона, не знал, на что решиться: заслуги и преступление маршала уравновешивали в его душе гнев и уважение к своему старому боевому товарищу. Отпустив Бирона, король долго молился, спрашивая у Бога, как ему поступить. Затем, созвав приближенных, он сказал, что не смог добиться от Бирона признания и потому отдает его в распоряжение министров. Все единодушно постановили сегодня же арестовать его вместе с графом д'Овернем, который также находился в Фонтенбло.

Бирон в этот день получил несколько предостережений от сочувствовавших ему лиц, но не обратил на них никакого внимания. Пользуясь полной свободой передвижения (возможно, король еще надеялся, что маршал бежит, избавив его от необходимости строгих мер), он беспрепятственно вышел из Фонтенбло, а вечером вернулся, чтобы как ни в чем не бывало принять участие в карточной игре за королевским столом.

В прихожей лакей подал ему записку от его сестры, графини де Руси, в которой говорилось, что он будет арестован не позже чем через два часа. Маршал показал записку своему адъютанту Варену. Тот, прочитав ее, сказал:

– Я бы предпочел умереть сейчас от удара кинжала, если это заставило бы вас уехать отсюда.

– Вздор, – засмеялся Бирон. – Король дал мне слово, Варен. К тому же кинжал лишает только жизни, а бегство – чести.

Он беспечно присоединился к игрокам. Игра шла весь вечер. К Бирону несколько раз подходили знакомые, шепча ему на ухо, что его жизнь в опасности, но Бирон пропускал все намеки мимо ушей. Наконец граф д'Овернь подошел к нему и, дважды толкнув рукой в бок, произнес: «Нам здесь не место». Но король сам встал и отвел маршала в сторону. В ответ на новые увещевания Бирон твердил, что сломает своим клеветникам шеи, как только узнает их имена.

Генрих покачал головой:

– Итак, приходится узнавать истину от Иуды… Прощайте, барон Бирон!

Эти слова, лишавшие Бирона всех титулов и званий, словно молния осветили ему его положение; только теперь он осознал, что с ним не шутят. Однако прозрение пришло слишком поздно. Сразу после ухода Генриха капитан королевской гвардии Витри с целой ротой солдат подошел к маршалу и потребовал его шпагу.

– Ты шутишь? – произнес потрясенный Бирон.

– Нет, так велел король.

– Прошу тебя, дай мне поговорить с его величеством, – настаивал маршал.

– Нет, – был неумолимый ответ, – король уже удалился в свои внутренние покои.

Одновременно с Бироном был арестован граф д'Овернь. Он воспринял известие о своем аресте гораздо спокойнее. На предложение офицера Пралена отдать ему шпагу, граф переспросил:

– Мою?

– Вашу, сударь, конечно, вашу.

– На, возьми, – пожал плечами д'Овернь, протягивая шпагу, – она никого не умертвила, кроме кабанов. Жаль, что ты не сказал мне о моем аресте раньше, – я бы успел выспаться.

Других участников заговора оставили в покое.

На другой день обоих пленников отправили по Сене в Париж и заключили в Бастилию. Маршала посадили в подземную тюрьму, а д'Оверня – во втором этаже той же башни. В камере Бирона постоянно находился лакей, приставленный для наблюдения, а у дверей камеры дежурила стража. Потерявший голову маршал не давал шпиону скучать – бранился, проклинал, угрожал…

Д'Овернь, напротив, был спокоен и проводил дни, развлекаясь с охранниками игрой в карты, причем на славу угощал их при проигрыше.

Прошение узников о помиловании было отклонено, и дело было передано на рассмотрение в парламент. Друзья маршала хотели устроить ему побег, но их план был раскрыт тюремным начальством. Бирон впал в еще худшее отчаяние.

Однажды ночью он шагал из угла в угол, изрыгая потоки ругательств. В порыве злости он разодрал на себе рубашку и сорвал с шеи шнурок с медальоном, швырнув его на пол. Лакей поднял и подал ему медальон. Маршал взглянул на него и вдруг заплакал, как ребенок: портрет отца, вставленный в медальон, напомнил маршалу его пророческие слова. Бирон сделался слаб, безволен и попросил епископа для исповеди. Его просьбу исполнили.

В таком же состоянии он пребывал во время допросов, вредя себе необдуманными ответами. Д'Овернь вел себя иначе: отвечал спокойно, обдуманно и отрицал все обвинения.

31 июля 1602 года 150 судей единогласно признали Бирона виновным по всем пунктам обвинения. Приговор гласил: «Герцог Бирон обвиняется в оскорблении величества, в заговорах против короля, в преступных замыслах против государства, в заключении союзов с врагами короля и отечества во время войны. В наказание за эти преступления герцог Бирон лишается всех политических и гражданских прав и приговаривается к казни на эшафоте, который будет воздвигнут на Гревской площади. Все состояние маршала, движимое и недвижимое, будет конфисковано в пользу короля».

Приговор был зачитан маршалу в Бастилии, в десять часов утра того же дня, с присовокуплением решения короля: во избежание публичного позора казнить маршала не на Гревской площади, а в Бастилии (скорее всего решение Генриха было вызвано опасением возможных волнений в армии, где имя Бирона было чрезвычайно популярно).

В пятом часу вечера Бирона вывели во двор Бастилии, где был воздвигнут эшафот. При виде палача, который хотел завязать ему глаза, маршалом овладела страшная ярость. Палач отступил на несколько шагов, к Бирону подошли священники и стали уговаривать его не противиться отправлению правосудия. Их слова несколько успокоили маршала. Он сам завязал повязку и, встав на колени, крикнул палачу:

– Торопись, кончай скорее!

Палач стал освобождать от волос его шею, но тут Бирон сорвал с глаз повязку и встал, проклиная все на свете. Он имел настолько безумный вид, что палач спрятал меч за спину от его взгляда и, как мог, пытался успокоить его. Наконец ему вновь завязали глаза. Палач сказал Бирону, что подождет, пока тот прочитает молитву, однако, заметив, что во время чтения рука маршала потянулась к повязке, ударил, не дав ему закончить. Присутствующие были поражены тем, что голова Бирона не покатилась по эшафоту, а три раза подпрыгнула на досках.