Текст книги "Чувство вины и легкие наркотики"

Сергей Галиуллин
Чувство вины и легкие наркотики

я не был никогда экзистенциальным поэтом,

 
и здесь говорить, пожалуй, буду
лишь о своей любви к тебе.
я хочу провести с тобою лето,
зимовать мешают мои простуды,
мы уедем в какой-нибудь коктебель.
или другую гористо-морскую местность.
совершать прогулки, студить затылки
на террасе нерусское пить вино.
я когда-нибудь обрету известность,
собирая твои кивки и ухмылки,
превращая их маленькое кино.
перед титрами пауза, музыка виснет,
на экране затем бесконечно долго
пролетают буквы, труба гудит.
мне очень нравится, что ты в моей жизни
занимаешь места не больше осколка,
который заблудился в моей груди.
 

Мы встречаемся в месяц раз, в опустевшем баре,

 
Ближе к полночи, ближе к стойке, ближе к луне,
Худощавый мальчик играет нам на гитаре,
Слишком много вина в бокале и водки во мне.
Мы встречаемся в месяц раз, мы не можем чаще,
Слишком старые, слабые наши с тобой сердца,
Плюс при горечи одинокого месяца слаще
Эти встречи с началом, но без конца.
Мы встречаемся в месяц раз, мы гордимся этим,
Мы герои красиво снятых кинокартин,
Мы юны и пьяны и предельно опасны как дети,
По ночам отдающие камни стеклу витрин.
Мы встречаемся в месяц раз, так до самой смерти,
До тоннеля без яркого света в самом конце,
Только мальчик с гитарой будет хранить в конверте
Фотографию нашу и печаль на лице.
 

что-то не спится стиральной машине,

 
одолевают страхи большие
и малые, белые и деликатные,
черные и с цветными пятнами.
как тяжело машине, паршиво,
вещи внутри непонятные, вшивые,
вертятся, сушатся, море режимов,
самое страшное – вещи чужие,
нет у машины даже носка,
обуревает машину тоска.
смотрит на стены в кафельной плитке,
месяц работы как годы отсидки,
крутит и вертит, скулит и стенает.
хуже живет только щетка зубная.
 

и дыра в затылке (проем двери),

 
с номерком браслет, ты себе бери,
а ему надевай на запястье свой,
и беги лесами, пока простой.
и пока заряжают, считают, пьют,
умирают, спасают, баклуши бьют,
на опушке леса сорвешь берет,
закопаешь, как будто тебя и нет.
похоронка в город твой, а ему,
потерявшему всю семью, к чему
похоронка? смотри сбежал,
не заметили, что же ты дрожал.
пропивая память в дурном кафе,
что за город? какой-нибудь санта-фе.
обещаешь себе написать про войну,
там не будет намека на глубину,
только крик (каждый крик – тишины стена),
я меняю свои имена (на!).
ты идешь на войну имена менять,
в каждой бойне остаются в тенях
убитых частички твоей души,
перемена миров – ты так решил.
и бежишь от себя босиком с мешком
браслетов (с запястья тащил тайком).
 

неудачника видно по почерку, по волосам в носу,

 
он несет свою спину, как будто бревно несут
на субботнике двое с лениным, трое с лениным. листопад.
неудачника защищает от мира собственный ад.
или собственный рай, все равно исправить нельзя
ничего, и гладишь спину улыбчивого кота.
исчезают под утро воображаемые друзья,
и еще обидней – исчезают буквы с листа.
 

завтра наступит лето, но это

 
не так уж важно, если купить билеты
(заранее) до края света,
а дальше по тонкой тропке за край.
а там можно крушить буфеты
с вишневым вареньем,
сворачивать сигареты из иноземных трав,
водить облака при себе не имея прав.
если наступит лето, то каждый прав.
 

выживешь с пулей в сердце

 
и будешь рассказывать внукам,
какая сука
была их бабка,
достала маузер и стреляла в упор
и то промахнулась
два раза.
на третий пуля попала в сердце.
она улыбнулась и вышла.
потом вернулась,
когда ты в палате под капельницей,
лежал и обдумывал месть.
есть справедливость,
она стала лучше и больше в тебя не стреляла.
глаза уже закрываются,
воображения не хватает.
если выживешь с пулей в сердце,
тебя залатают.
а если нет, то внуки уже не узнают,
как все происходило,
как ты всадил себе пулю в сердце,
когда она уходила.
 

всаднику без головы нелегко живется,

 
в голове номера телефонов соньки, машки,
адрес тещи, диагноз тещи и имя тещи.
и маршрут, которым можно свалить отсюда.
хорошо хоть ноги сами несут в пивную,
где рука ощущает запах холодной кружки,
где рука ощущает пену, горчинку, градус.
и идешь из пивной то ли в радости, то ли в горе.
 

от довольного человека пахнет клубникой,

 
не мороженой, свежей, с тетиной дачи,
из ведерка ел, не стесняясь, ложкой.
у недовольного человека пятна
от любой-прелюбой клубники
и мороженой и с тетиной дачи.
от недовольного до довольного человека
ехать автобусом как до усть-качки,
и автобус сломается посередине
 

я похоже умер и дом вымер,

 
половицы-клавиши молчат
сон плывет по морю как суер-выер,
то на остров памяти, то еще какой ад.
растеклась температура по телу,
растеклась по полу полукровать.
видимо здоровым надо быть в меру,
временами надо нам умирать.
люди очень часто бегут по кругу,
люди никогда себя не берегут.
люди иногда держат в руке руку,
иногда трахаются, иногда врут.
сон плывет по небу как спутник,
будто это карма – плыть и плыть.
если есть какой-нибудь в мире заступник,
то ему пора уже заступить.
 

пятый день нашей хроники. пишем в стол. храним для потомков.

 
нас засыпало снегом, нас закрыло внутри сугроба,
кажется, будто мы в ящике размерами меньше гроба.
пятый день. мы начинаем чувствовать все особенно тонко.
кажется мир подрагивает вокруг, может быть мы в котомке
за плечом великана, катающегося с горки.
сил становится меньше, медленно надвигается ломка
от недостатка веры, воздуха и махорки.
есть предположение, что мы не рождались совсем, что мы в утробе,
легче думать, что именно там, а не в этом сугробе,
который если растает, то непонятно, станет ли легче.
и может лучше, если этот сугроб окажется вечным?
 

Вот ты идешь гладиолусом загороженный

 
В первый класс, перевешивает портфель.
Ты смотришь на доску, как завороженный,
За окном сентябрь, потом метель.
Потом новогодние праздники, март, апрель.
Как будто стакан за стаканом, год за годом,
толкая друг друга в спину, падая, поднимаясь,
Кажется это такая мода —
ждать, куда тебя вывезет кривая.
Ты пьешь то ли горькую, то ли сладкую, не знаешь точно,
Тебе то ли двадцать пять, то ли тридцать – уже не важно,
Ты пишешь письмо за столом, на тебе – халат восточный,
только кому ты бросишь этот спасательный круг бумажный.
И как будто окно костер отражает,
листья непонятного цвета к земле тянет,
кажется, этот октябрь неподражаем,
это всегда в октябре бывает.
и ты увядаешь, как эта осень,
ты зачеркиваешь придуманные ранее смыслы,
подсчитываешь в голове некие числа,
и тебе очень-очень хочется бросить.
И никуда не ходить, никого не видеть,
Коньяк, разбавленный кока-колой,
Бить, бежать, плевать, ненавидеть,
прекрасные в сущности глаголы.
Все запишешь, все подытожишь,
Не бойся, ты все равно никогда не сможешь
Просто так откинуть сомнения,
И чиркнуть чем-нибудь запястье
Шестиклассник корявым почерком в сочинении
Точно напишет о том, что такое счастье.
 

мы все такие жалкие, господи, неужели,

 
ты любишь смотреть слезливые фильмы на ночь?
у каждого половину жизни похмелье,
а как не пить? если тебя звать Иван Иваныч.
мы тремся спинами о плоскость стены берлинской,
так она и стоит между нами, куда ей деться,
может земле надо медленнее вертеться,
может надо взять уже и осмотреться?
увидеть, что женщина (руки с запахом лука)
твоя хороша и в халате и без халата,
услышать голос любимый и потусторонние звуки,
все, что нас окружает, как землю экватор.
тихо в квартире, спят и кошка и телевизор,
тихо в жизни, лотос цветет на болоте,
господи, неужели не осталось сюрприза,
неужели, ты ждешь, когда мол вы все умрете.
 

Мама, похоже что наша подводная лодка

 
тонет в безводном пространстве вторые сутки,
умирает надежда, кончается водка,
в ход идут матюки и бородатые шутки.
Мама, наш командир угрожает богу,
богу кажется похуй, но мы трепещем,
если про нас расскажут в программе «итоги»,
знай, что в нашей обшивке не было трещин.
Мама, это просто такая примета,
если ты вышел в море под нашим флагом,
ты утонешь даже если жилеты
есть на всех. Это, кажется, пункт присяги.
 

И никакой романтики. все знакомо:

 
старенький пес проводит тебя до дома,
плюшевые лошади скачут по игрушечному ипподрому.
в каждом забулдыге легко узнаешь Одиссея,
в мальчике с футбольным мячом – разумеется, Телемаха,
девочка с фингалом идет то ли в киоск, то ли на х..,
поднимаешь глаза на небо, а ветер тучи рассеял.
и куда не пойдешь – территория лесопарка,
нет ни берега, ни прибитой к берегу барки,
чтобы отплыть отсюда – лучшего нет подарка.
остается любить этот город, эти улицы с фонарями,
эти зимы с как-будто вымершими снегирями,
этот стиль с его божественными зверями
и сидеть с сигаретой за незакрытыми дверями.
 

мы никогда не умрем, нам не выдержать этого счастья,

 
нам не выдадут приз на районной олимпиаде,
не будет летних цветов и капель крови и слез на запястье,
нас не зароют под землю посреди эспланады.
мы никогда не умрем, они от нас не получат наследства,
не закидают печальными фразами, не наклеят афиши,
и каждый день под знакомую старую песню из детства,
несется небо все ближе и ниже, все ниже и ближе.
мы никогда не умрем, нам не нравятся авантюры,
предпочитаем более спокойные альтернативы.
смотри, опять опечатка в самом конце партитуры.
мы никогда не умрем, мы и так не особенно живы.
 

Улица утренняя. Город-герой

 
напоминает рой.
Люди в чем-то грязно-оранжевом
только что выпили по второй.
Рабочая ночь исчерпана,
запахом небосвод исчеркан,
Новый асфальт машины терпит,
устанет терпеть – всех к черту.
Выгнется – серый, черный, лиловый —
кошкой-дугой, тетивой натянется,
Не важно теперь кто вы —
постовой, городовой, со всех станется.
Сброшенные со спины дорожной,
летящие по всем направлениям,
Цепляющие – долой осторожность —
Столбы, провода, ограждения.
Долой притяжение!
Никого не останется ни там, ни тут
Все с земли, словно с поезда ссажены…
Третью выпьют и снова нальют
люди в чем-то грязно-оранжевом.
 

Канатаходец

1.

 
Если войдешь в пещеры, страх
От стены отлепится – «Стой!»
Тысяча шагов – все впотьмах,
Походка выдаст тебя – чужой.
Три шкуры дерут за билет,
Лодочник выдаст второе весло,
Записи в трудовой? поэт?
Это что за еще ремесло?
Пахнет серой, а может ты пил
С вечера лишка и пахнет серой.
Недалеко ли ты заплыл
Под руководством любви и веры?
Надежда осталась в том кабаке,
под тяжестью дыма и грязных кружек.
И только кольцо на твоей руке
Тебя уверяет: кому-то нужен.
 

2.

 
И там где опять начинается свет,
Теряется смысл и ясность фраз,
Выйдет она и ее «привет»,
каждый за это жизнь отдаст.
Нет, она для тебя молчит,
Для себя молчит, ничего не ждет.
Ну хорошо, вот тебе ключи,
Выход все еще там, где вход.
Будто невидимая нить,
Ей на сердце, тебе на карман,
Теперь идти, и снова ловить
Запах серы, сон и туман.
И там где опять закончится день,
и там где все вернется опять
Иди, теперь ты сам ее тень,
нашел – теперь сумей держать.
Знаешь, чем дальше идешь,
Натяжение нити все сильней,
Публика ждет, когда ты упадешь
Только не оборачивайся, Орфей…
 

В тротиловом эквиваленте

 
их любви было больше тонны,
ангел, стоящий на постаменте,
яркий фонарь на столбе бетонном.
свернувшееся как молоко пространство
их выжимало пока по капле.
Она ценила его постоянство,
он ее просто любил. их сцапали
ранним утром под звуки скрипки.
их вязали, они кусались.
кровь – просто оттенок улыбки.
следов и отпечатков анализ,
участие в следственном эксперименте,
приговор на листе картонном:
«В тротиловом эквиваленте
их любви было больше тонны».
 

remind me later

 
я просыпаюсь. комнату заливает свет.
или все происходит в другом порядке.
новости о расположении планет,
туш, душ, некоторая подзарядка.
я наливаюсь злостью, чернилами, вином
определяя происходящее бредом.
очередь автобусов, очередь в гастроном.
едкое желание быть домоседом.
я проливаюсь слезами, проваливаясь в ил.
город-река, песчаного дна нехватка.
приваливаясь к течению из последних сил,
вычеркивая себя без остатка.
я засыпаю. в комнате исчезает тень.
свет естественно исчезает тоже.
Хотите зарегистрировать этот день?
Я выбираю «напомнить позже».
 

жеваный стиморол нужная в жизни вещь.

 
так вот приклеится,
заживо не отдерешь.
набело вымарал.
пристанет как клещ.
вроде не верится,
нет, смотри – живешь.
форточки, корточки,
прочая кутерьма,
ссорятся – женятся,
пьянка, солянка, быт.
милые мордочки,
как сойти с ума?
вроде не верится,
нет, смотри, убит.
темные улицы,
черные дома,
набело вымарал,
допустил просчет.
Кто-то сутулится,
как сойти с ума?
жеваный стиморол.
что в тебе еще?
 

выдели десять минут

 
на выдох и вдох,
на безмятежный приют
для малых крох.
для всех твоих невысказанных слов,
для всех несовершенных добрых дел,
для всех твоих придуманных миров,
для всех тобой не пущенных стрел.
выдели десять минут
на слезы и смех
на безмятежный приют
для светлых утех.
для всех твоих невысказанных слов,
для всех несовершенных добрых дел,
для всех твоих придуманных миров,
для всех тобой не пущенных стрел.
выдели десять минут,
пусть подождут.
 

mon amoire

 
что-то сударыня стало прохаладно,
сумрачно, страшно, фальшиво, неладно,
веет могильным туманным болотным
злым непонятным больным и животным.
что-то сударыня хочется выпить,
дико кричать одинокою выпью.
видно такие суровые годы
выпали нам, чтоб подчистить породу.
что-то сударыня хочется дернуть,
то ли стоп-кран, то ли стопку, то ль в сторону,
только спасаются крысы да мухи,
мы же сидим, собираемся с духом.
что-то сударыня светлого мало,
лишь бы конца не настало начало,
лишь бы еще замерцала надежда,
а чтоб нам дождаться, сбросим одежды.
 

будет в городе снег

 
в город вернется старик
сухощавый, беззубый
доживающий век,
поменявший парик
на карту английского клуба.
он пройдет по мосту
встанет по центру моста
забывая о вечном.
он глядит в пустоту,
и ему говорит пустота:
будь беспечным.
будь свободным как пух,
будь прямым как тростник,
будь надежным как небо.
унывающий дух
он не дольше чем миг.
суше черствого хлеба.
посмотри на меня
я легка и чиста
никогда не погибну.
буду день ото дня
пустотой пустота
это так очевидно.
развернется старик,
и взлетит в облака
белой легкою птахой.
и осыпется миг,
и порвется река
как рубаха.
будет в городе снег
падать снизу и вверх
бесконечно, бесшумно.
и какой человек
поцелует тот снег
сразу станет безумным.
 

Называет меня ребенком жизнь, гладит голову и смеется,

 
Плюнет словно в колодец, как это отзовется.
Зубы вылезут, может тогда начну кусаться.
Слишком тихий омут, чтобы в него бросаться.
Разрывает меня на части жизнь, отрывает лапки,
Отдавая взамен забавы, цветные тряпки,
Струны, страны, тарелки, бутылки, кнопки,
Оставляя меня в высокой коробке.
Отпускает гулять, но не удлиняет повод,
В воспитательных целях, хотя это странный довод.
И общается совершенно не в рамках приличий.
Но приятно, что я этой жизни небезразличен.
 

Здесь вместо припева вой да крики,

 
Смотри мы дикие,
Движемся словно танки,
И словно бомба общее сердце тикает,
А ухнет и останутся лишь останки.
То ровным строем, то врассыпную мечемся,
Но разрываем вашу серую вечность,
Нам нечем, плюс жалко печень, вот и не лечимся,
Прости нам наши отчаяние и увечность.
Не то чтоб мы панки, так пауки, лишенные банки,
Элитные школы, заграничные вузы,
Работаем магами в страховой, налоговой, в банке,
Стабильный доход, семейные узы.
Нет, мы не опасные, если только по пятницам,
Домашние кошки, обпитые валерьянкой,
Если не спрятался, то остается пятиться,
А если прячешься, сразу рой землянку.
Нет, нам немного надо, мы быстро стухнем,
Не различая цвета и право-лево,
Но пока гитаре ревет, барабаны ухают,
Вой да крики вместо припева.
 

Мальчики подросли, разжирели,

 
Насытились и спились.
Девочки растеряли банты
И бельевые резинки.
Лето рассохлось, рассыпалось
На пустоту и пыль.
Детство забылось, вымылось
И наконец исчезло.
Смотришь с балкона на город,
Выцветший и большой.
Видишь его через линзу
Рентгеновского аппарата.
Старые и сутулые спины спящих
Ангелов, до сих пор не покинувших город.
Видишь разрезы на теле города,
И вживленный в него народ,
Видишь динамику, ритм, темп
И другие невидимые понятия.
Думаешь, что сбежишь,
Но так же как другие вживлен.
Можно только исчезнуть,
Рассохнуться и рассыпаться.
 

когда я говорю, что не понимаю чужих стихов,

 
я скорей говорю, что не понимаю время,
два моих кумира в пять лет – боярский и жигунов.
вичкой ранил врага и поехали, ногу в стремя.
больше звуков, картинок, слов, непонятных снов,
информации, проникающей через щели
моих рушащихся с тревожным скрипом основ.
если я отдохну, то, наверное, я снова в деле.
когда я говорю, что не понимаю чужих стихов,
я скорей говорю: одна тишина не фальшивит.
многословие – самый страшный из смертный грехов.
лишь молчание – способ действительно стать счастливым.
правда я и сам развожу концентраты слов,
и стараюсь из всех овец быть самой паршивой.
 

нужно высказать, а то разорвется.

 
можно взять и запить, но не пьется.
как в китайской пытке – вода все льется
капля за каплей на черную голову мне.
эта пытка случается постоянно,
нерегулярно, но настойчиво и упрямо
в голове словно звуки фортепиано
словно узоры на замерзшем окне
появляются строчки, запятые и точки,
пульс гудит как прямая бочка,
лучше бы это происходило заочно,
лучше бы это происходило во сне.
только не происходит, меня не жалеет
бог или кто там прогуливается по аллеям
внутреннего мира. кто лелеет
жажду высказаться, выплеснуть все вовне.
кстати, хочется не примеривать букву к букве,
просто сказать: похоже, мы все в говне,
только ведь вдруг он все-таки стукнет,
тот, кто так огнеопасно живет во мне.
 

лучшие дни: полбутылки в сумке, полбутылки внутри,

 
все, что случилось, останется в памяти, на подкорке,
помнишь, а если не помнишь, то соври.
лучшие дни – это те, что случаются не по накурке.
лучшие дни – лез из кожи, до крови с потом,
в масло взбивал молоко и спасся,
выпрыгнул из колесницы, не заслужил Спаса,
жил, любил и соблюдал субботу.
все, что есть, выкладывай не тяни,
мы одинаковы от немца и до японца.
лучшие дни – это я и ты и немного солнца,
а если много солнца, то самые лучшие дни.
 

горизонт расширяется, если выпить

 
или рвануть в леса, приглядеться к корявой ветке:
как ползут муравьи – соседи, соседки —
тянутся за едой, спасаются из болотной топи.
маленькие муравьи, большие герои,
борются со страхом огромной смерти,
им с перепою (березовый сок) тоже видятся черти,
тоже им неуютно и тяжко порой.
верткая стрекоза, забывшая мужа,
майский жук, застрявший под каменной грудой,
богомол, не надеющийся на чудо,
откусивший сам себе голову, ибо уже никому не нужен.
 

Брайан Молко то смеется, то плачет,

 
Пленка терпит и все хранит,
Только не подноси магнит.
Мы охотники на удачу,
Бог глядит на наш незавидный быт,
Улыбнется и жмет репит.
Мы охотники на удачу,
Порох вымок и ствол забит,
Плюс похмелье и ларингит.
Брайан Молко что-то еще да значит,
Только не подноси магнит
И не говори навзрыд
 

давай уберем фотографии из прибалтики из альбомов,

 
они слишком романтичны и перекисленны,
атлетичных мальчиков и домашних гномов,
маринованны рыб и торговок мыслями.
да и не были мы в прибалтике, едем на юг урала
и вернемся с корзинкой рисунков и строчкой точек.
чтобы ты наконец купалась и загорала
в темноте моих страхов и вкусе дубовых бочек.
давай уберем фотографии и спрячемся от прохожих,
непонятно что говорящих и кажущих фиги,
от орущих, пьющих, дурно поющих и толстокожих,
от воротящих нос и плетущих интриги.
отсальных увезем чемоданом на южный урал.
и закроем на три замка, чтоб никто не украл.
 

Двадцать девятый год или смертный час,

 
На перепутье безмолвие и безветрие,
Лица с порванных снимков находят нас
И обращают в безверие.
Стонут, хватают за плечи, зовут назад,
Останавливаются, смеются
Над тем как закрываются наши глаза,
Над тем, как наши сердца не бьются.
Прошлое тянет на дно золотыми гирями,
Чтобы выдохнуть, надобно оттолкнуться,
Мы засыпаем в рушашихся квартирах
И боимся проснуться.
 

Мы затерявшиеся на просторах Вечного города злые стада.

 
Нас забивали с особым задором,
Мы убежали от них в никуда.
Мечемся в ужасе, рвемся от гнева,
Смехом кривится стомордая пасть
Пропасти справа, пропасти слева,
Проще упасть, чем желать не упасть.
Каждый является другом и братом,
Дедом и сыном, тюрьмой и сумой.
Злые стада, что ушли без возврата,
Вырвав из памяти слово «Домой».
Блудными стали, станем святыми,
Тени, покинувшие города,
Ад – помещение полное дыма,
Рай – родника молодая вода.
Смерть это то, что бывает с живыми,
С нами не будет уже никогда.
 

Они назовут нас хипстеры, мы их ватники,

 
Похожи в профиль, фас, по другим параметрам.
Разница в этом: нам нравятся шестидесятники,
Им когда громко поют и пишут гекзаметром.
Или наоборот. Не имеет значения
Из-за чего стреляться через платок,
У них – стабильный доход, у нас – приключения.
Но у всех в финале кровь заливает песок,
Умирает тореро под медленный стук кастанет
Что до крови, кстати, то нынче она не в моде.
У каждого в столе вместо пистолета
Лежит заявление об уходе.
И кладбища отдельного не предусмотрено,
Как и отдельного роддома,
Что до сюжетов, то все подсмотрены
В пилотных сериях несмешных ситкомов.
Блогеры, сео-менеджеры и спамеры
Интернету всему на потеху,
Мы деремся и брызжет слюна на камеру,
Жаль, что нет закадрового смеха