Текст книги "Дальше некуда"

Гостиница была великолепной, то есть дрянной. В три облупившихся этажа. Скрипучая, с трудом закрывающаяся дверь. На первом этаже кафе. У входа на кортах и стоя тусовалась пьяная и почему-то грустная молодежь. Они жевали семечки и сплевывали на пол. На нас они посмотрели то ли с интересом, то ли с наездом, я еще не привык к этим как бы прищуренным глазам. Из открытой двери кафе неприятно пахло и кричала в записи Любовь. Но уже не та задорная, молодая, с блатной хрипотцой, а уже современная опопсевшая Успенская. «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь» – мечта любого алтайского юноши. Суровые парни, отвернувшись от нас, от нечего делать начали выяснять отношения. Мы прошли на ресе… к администратору. Это оказалась миловидная, но уже не молодая алтайка. На четверых номеров не было. Говорил Аксенов.

– А может, мы двухместный возьмем? – Серега умеет быть обаятельным, у него монгольские скулы и белые зубы.

– Ну не знаю… – она уже поплыла в нашу сторону.

– Только вы про нас ничего такого плохого не подумайте! – захихикал рядом Бахур.

Администратор сделала нам скидку, взяла как за трехместный. Пацаны опять грызли семечки и в упор смотрели на нас, им было скучно. Номер оказался как деревянный ящик – обит изнутри уже рассохшейся вагонкой. Апартаменты на ночь были просторны, если там не жить. От одной узкой кровати до такой же расстояние в метр. Зато был телевизор, правда, показывал только Первый федеральный канал, и то с помехами. На стене висела памятка для проживающих. Один из пунктов гласил: «За пятна крови и вина на постельном белье – штраф». Все мятое, но белое белье было в пятнах. Проживающие любили гульнуть, и штрафы их радовали. Это как оставить чаевые за хорошо проведенную пьянку.

– Сид, ты с Олегом ложись, – почему-то хитро улыбаясь, сказали мне оба, Серега и Димка.

А потом лежали и похохатывали. Мне все равно было, с кем спать, в смысле на одной кровати. Молчаливый Олег сразу развернулся к стене и уснул. Он водитель, ему нужно высыпаться. Лицо у него было как будто он всю жизнь ест горчицу ложками. Олег пах. Вонял. Есть такие люди с тяжелым запахом. Вот, например, заместитель вождя Анатолий Т. пах, Олег же вонял. А эти рядом лыбились, когда я морщился. По Первому каналу шла передача.

– Плоизведение искусства, памятник Уинстону Чейчиллю, – сказал Вульф и закинул ногу на ногу.

За стеной раздался игривый женский смех.

– Как-то кололева пледложила Чейчиллю титул гейцога, но он отказался. Она была удивлена, Англия не удивилась.

Вульф был в голубой рубашке и светло-бежевом пиджаке. Он был элегантен, хотя и дышал с трудом. За стеной громко копошились, слышался мужской бас. Вульф продолжал:

– Его мать, леди Чейчилль, выходила замуж тли лаза. Сам Уинстон был однолюб. Его жена Клементина Козье всегда была умна, облазованна. Сын Гандольф стал жулналистом, много пил. Любимая дочь Даяна покончила самоубийством. Дочь Сала служила в аймии, была актйисой, но ничего не получилось. Пила она так же сильно, как и Гандольф.

И тут за стеной такая ебля началась! Их кровать долбилась в нашу стену.

– Халактел у Чейчилля был чудовищный, он был диктатол.

Вульф сглотнул. Девка за стеной застонала.

– В доме был тиан. «Клеми! Клеми!» – кличал он. Выходила Клеми и говолила: «Не надо так олать». Она его абсолютно не боялась.

Вульф выдохнул. Захрипел за стенкой мужик. Прекратили. Он что-то сказал. Она рассмеялась. Кровать со стеной отдыхали. Я лежал с Олегом, он захрапел. Бахур спал. Серега одним глазом смотрел за Вульфом. Кончилась реклама. За стеной потихоньку продолжили.

– Его нельзя было будить ланьше девяти утла. Даже когда Гитлел напал на Сталина, его никто не лазбудил. А так он спокойненько спал, уже когда Гитлел бомбил Советский Союз.

Мне показалось, что Вульф зевнул. Ебля усиливалась.

– В годы миловой войны он почти не отдыхал, – продолжил Вульф. – Чейчилль пьиехал к Тлуману, он ему понлавился. Они занимали одинаковую позицию. Тлуман пьигласил его в свою езиденцию.

Вульф кашлянул. За стеной разошлись не на шутку.

– Чейчилль пьедложил опустить железный занавес. В нем не было никакой ломантики, – продолжал Вульф.

Стена тряслась, из щелей вагонки летела пыль.

– У него был безупьечный вкус, он любил Чалли Чаплина… Последние десять лет ему было скучно…

За стеной начали рычать и стонать.

– В пятьдесят девятом году у него появился новый длуг. Алистотель Анасис. Анасис благоговел пелед ним, он катал его на яхте…

Тьфу! Я выключил телевизор, лег и уснул. «За пятна крови и вина».

Проснулся я рано, часа в три ночи, выглянул в окно. Там, под двумя мешками муки, в нашей «буханке» лежал мой рюкзак с так называемыми стволами. Какой-то алтайский хрен отирался вокруг. Прислонил ухо к соседнему номеру, через стенку от нас с Олегом. Ничего интересного, только храп. Прошел к общему туалету на две кабинки. Одна была занята. Спасибо, что две кабинки. Во второй было нагажено на ободок унитаза, но не дерьмом воняло, пахло аммиаком и хлоркой. Кому приспичило срать в три часа ночи?! Он кряхтел в кабинке рядом, пускал газы и причитал: «Ох, боже мой, ох, блять!»

Выехали с утра. На первом этаже было тихо, Успенская уже спала с крутыми алтайскими мальчиками. Прекрасен зимний Алтай! Небо уже почти голубое, чуть выше головы, солнце уже протягивает руку лучом. И горы! У меня аж голова закружилась. Мелькали деревеньки, отдельно стоящие покосившиеся сторожки возникали вдруг посередине заснеженных, искрящихся полей. В деревню мы въехали через единственный ведущий туда мост, который каждую весну сносит паводком, и тогда жратву привозят на вертолете. Мост потом ловят, ремонтируют и ставят на место до следующей весны.

– Вот, Сид, смотри, вот тут два магазина, там, в принципе, есть все необходимое, но дорого, – объяснял Серега. – Рядом, вон в том доме, живет хозяйка. Если закрыто, постучитесь, она откроет. Кстати, она спиртом торгует.

Мы с Бахуром переглянулись. Мы ехали уже через деревню со странным названием Банное. Баня, кстати, по-алтайски – мылча. Да и то, кажется, это русские придумали, мол, иди, баба, подмойся, вот тебе мыло! «Мыл че?» – спрашивала алтайская баба.

Мы выскочили из деревни и, обогнув ее по периметру, выехали на дорогу, ведущую на пасеку Пирогова. Машина тарахтела, Олег с трудом переключал скрипучие передачи. Примерно посередине между деревней и пасекой стояло одноэтажное здание окон в пять и еще несколько построек, обнесенных метровым деревянным забором. За ними просторный загороженный загон, в котором паслись олени.

– О, олени! – подивился я.

– Это маралы, – пояснил Серега.

– А мы аморалы! – засмеялся Бахур.

– Это маральник, здесь можно покупать мясо, люди нормальные, но много не наливайте, у них башню сносит, – поучал нас Серега.

Около входа, у кучи нарубленных дров, лежал замерзший труп марала с открытой пастью. Копыта скрючило, но они торчали вверх, они замерзли так, будто он до конца пытался убежать от гибели. В беге и застыл. Мы ехали медленно по скользкой дороге, я все рассмотрел. Перепрыгнув на «буханке» горный ручей, мы приблизились через чистую от растительности долину к лесному массиву. На входе в лес стояли, как часовые по бокам дороги, два деревянных столба. Ура! Мы доехали до пасеки Пирогова. До нашей временной партизанской базы. Нас встречал улыбающийся Вождь. Пацаны тоже были рады – приехала смена. Коля Балуев был уже там.

Наша с Колей тура была небольшой: печка, три составленных боками железные кровати с сеткой, застеленные досками. Рядом впритык стол и скамейка. Книжная полка, полка для посуды. Первое, что сделал Коля, – это повесил на стену рядом со столом кусок красной ткани. Поставил под тряпкой табурет и положил на него небольших размеров Библию. Вот так он буквально понимал, что такое красный угол. Я уже стал догадываться, что случай не совсем обычный. Когда с утра Сереге понадобилась табуретка, так как не хватало мест за столом в главной туре, он кинул Библию куда-то на книжную полку. Больше Коля к ней не прикасался. А на вопрос, что такое для него Бог, ответил: «Ну вы смотрели фильм „Люди в черном“?» – и улыбнулся немного застенчиво. На шее у него болтался крестик. У нас с Бахуром крестов не было.

Узнав, что все выданные деньги ушли по назначению, то есть просраны, Вождь после завтрака заставил Бахура написать смету, как потрачено заработанное Вождем бабло.

Партия жила на взносы и гонорары с написанных Вождем книг. Вы не подумайте, что мы настолько раздолбаи, что все потратили впустую. Вот кто-то вез автомат и тратил на частника из Горно-Алтайска. Стоило это дорого, но так безопасней. «Вихрь-Антитеррор» только начал закручиваться. Кто-то зубы сделал. А что, ехать зимой в горы с больными зубами? К тому же у многих были хронические заболевания, без лекарств – край. Бахур ушел в нашу туру. Составляет он смету, весь корежась лицом, скалится, прищуривается, такая манера письма. К тому же левша. Его так и спрашивали, увидев, что пишет левой: «Ты что, левша?» – «Нет, бля, – отвечал Бахур, – это для конспирации!»

– Какая смета хорошая получилась, мне Вождь еще и должен остался! – Бахур хохотал.

Пришлось что-то вычеркивать, а то совсем как-то неудобно. Вождь изучил, покрутил ус, покряхтел и успокоился. Пацаны собрали вещи и погрузились. Олег первым полез на водительское, чуть не выпрыгивая из штанов, – уж очень ему хотелось домой. На прощание мы сфотографировались на фоне леса. Не помню, на чей дешевый фотоаппарат. Когда-нибудь эта фотография всплывет. Вот увидите. Мы обнялись, и они, тарахтя, укатили, скрипя снегом.

Начались будни. Задачи были поставлены конкретные: сохранить базу, приготовить ее для приезда людей, встречать их. Одним словом, закрепиться. А по весне, когда сойдет снег и скопится отряд, валить в Казахстан, где все уже разведано. Цели были ясны. Какая-то электрическая компания, принадлежавшая американцам, – это главная цель. Был там буржуй на приграничной территории, у которого было несколько единиц военной техники, да и местные жители его недолюбливали. Был КП на границе, где жили два прекрасных русских пограничника. Они любили выпить, и этим надо было воспользоваться. У них было оружие. Пистолеты и автоматы. К тому же должны были привезти железо и из России. С будущим вооружением отряда более-менее понятно. Да и аборигены-алтайцы предлагали всяческие стволы за приемлемую цену. Перед исходом в Казахстан можно будет и этим воспользоваться. Но это все весной, когда сойдет снег. А сейчас нам надо пилить дрова и поддерживать пасеку, то есть базу, в человеческом состоянии. Да, и со спальными местами что-то решить, народу планировалось много. Если построить в главной туре «сцену», как в просторных камерах, то человек десять впритирочку, но лягут. Ну у нас еще человек пять влезет. Дрова были сугробами – сосновые бревна метров по шесть в длину и толщиной в обхват человеческих рук. Пила «Дружба-2». Коля говорил, что жил в деревне и все умеет, пилить дрова в том числе. Пилить Коля не умел. Он резко дергал пилу на себя, обратно ее не отпускал, пытаясь пилить и в противоположную сторону. И еще все время уводил ее, бедную, за ручку за себя вправо. Дальше мы пилили с Бахуром вдвоем. Рубил дрова Коля, как будто Буратино спасал. Дальше рубили дрова мы с Бахуром. Пока мы занимались этими приятными мелочами, Коля готовил себя к переходу через горы. Он протоптал себе вокруг пасеки тропку и, положив в рюкзак пару килограммов железа, нарезал круги. Проходя мимо нас, он начинал читать молитву. Все время у него выходило «иже еси на небеси», и шел себе дальше, замолкая через пару метров. Над нашими физкультурными занятиями Коля смеялся.

– Это в горах не поможет! Хи-хи! – хихикал он, качая от нашей дурости головой.

Естественно, Коля знал больше про горы. С его слов, он облазил все эти горы. Он надевал рюкзак и, улыбаясь снисходительно, уходил на тропу. А мы тренировались так. Один день разминка и упражнения горнолыжников (Димка когда-то занимался) – качание мышц икр, это когда чуть-чуть стопы за пальцами на бруске, на одной ноге и вверх-вниз. Быстрые приседания, отжимания и прочее. Все без перерывов. Быстро, по несколько подходов по кругу. На выносливость. На второй день – тягание тяжелых моторных частей от трактора. Тяг сюда, тяг туда, на те мышцы, на эти. Ну и приседания с товарищем на загривке. Бахуру было тяжелей. Коля похихикивал. Бахур кряхтел. Коля ходил вокруг с «иже еси на небеси».

– Не беси, бля! – шипел ему вслед Бахур.

Вождю, помимо того, что он водитель, Коля наврал еще и про то, что он печник. Печка в нашей туре немного пыхала дымом внутрь помещения. Коля с улыбочкой профессионала взялся ее частично переложить. Разобрал. Далее перекладывали печь мы с Бахуром, найдя в закромах Пирогова синюю глину. Лучше, чем Коля, который стал их просто обратно складывать, как детские кубики. Хоть соплями смазывал бы. Коля всегда пытался помочь и обиженно надувался, когда мы его отгоняли от дел, которые он делать не умел. Практически от всех дел. Хлеба мы не пекли, хотя он говорил, что умеет. Проверять мы не стали. Мы готовили простые постные лепешки. Точное количество на неделю. По лепешке на человека в день. Рецепт оставила предыдущая смена: мука, вода, соль и немного соды. Жарили на сухом огне без масла. Я месил тесто и резал на равное количество кусков, раскатывал. Бахур, надев камуфляжный бушлатик, оставленный Вождем, и шапку, стоял у печи. Коля ходил вокруг пасеки с грузом за плечами. Так же готовили еду на неделю. Например, гороховую кашу. Ах, как я полюбил гороховую кашу! Когда она разваривается и схватывается в казане, остывшая, то поверхность становится блестящей, а по виду даже скользкой, как ледяной каток. А еще она вкусная. А если разбавить кипяточком, вот тебе суп-пюре. Мы варили супы на бульоне из маральего мяса (та же говядина), супчик из заячьих потрошков с самодельной лапшой, да и самого зайца тушили, содрав с него шкуру. Ели стабильно два раза в день, как учил Вождь. Обильно питались, впрок. Единственное, что ограничивали, так это употребление сахара. Только по утрам, через день и по две ложки. Нам с Бахуром очень был нужен сахар для других целей.

– Это несправедливо! – возмущался Коля, у него уже стала отрастать бороденка. – Я не могу без сладкого! А вы каждую неделю бражку ставите!

– Так пей с нами, – говорили мы.

– Я не пью!

– Твои проблемы.

Да, каждую неделю мы ставили ведро гороховой браги. Пили по субботам после бани, куда по-джентльменски заходили по очереди или уходили по очереди, давая возможность каждому побыть один на один со своим членом. Потом мы, распаренные по четыре часа, растопив своими телами снег вокруг мылчи, в валенках и трусах, с накинутыми на плечи телогрейками шли в туру. Мы с Бахуром седлали скамейку лицом друг к другу и, как в той русской игрушке-затейнице с кузнецом или мужиком с медведем, по очереди наклонялись кружками в стоящее между нами десятилитровое ведро с гороховой брагой. Коля спал, укрывшись с головой. Оно и понятно. А мы играли в сделанные Бахуром нарды под одной горящей свечкой, мы экономили.

Однажды мы с Димкой собрались в деревню. Нам нужно было совершить звонок в центр. Доложить обстановку. Связным, у которого был дома телефонный аппарат, был хороший немолодой алтаец. Также мы должны были купить на маральнике килограмм тридцать мяса.

Дорогу от пасеки до маральника уже засыпало и замело. Прошло несколько двухдневных снегопадов. Снег лежал глубокий: Димке по пояс, мне по колено. И очень хотелось пива, местного, алтайского, на маральих пантах. У Пирогова была одна пара лыж. Нам же, естественно, нужно две. За неделю до этого мы выстругали на всякий случай две пары из вагонки. Мысок задрали паром в бане. Крепления примитивные, как в детстве, но казались надежными. Главное ведь, верить, что у тебя все схвачено, а там будь что будет. И потом плакать или смеяться.

Вышли мы с утра. День был морозный и умопомрачительно солнечный. Слепил, сверкая, снег, ноги в лыжах. Мы взяли две пары наших, новеньких. Первая лыжа сломалась где-то через два километра от пасеки. Я рассмотрел, там был сучок, сука. Сучок, предводитель сучек. Солнце светило холодным, но ярким светом. Горы. Ах! Хрясь! Бахура обе лыжи подсовывают лажу. Втыкаем целую в сугроб, как памятник тем трем. Теперь мы оба пешие. То я иду впереди, распихивая снег по сторонам и вдавливая его куда-то внутрь, то Бахур. До деревни семнадцать километров. Идти тяжело, но связь, пиво. Почти ровно посередине маральник, оттуда до деревни чищенная бульдозером дорога. На маральник мы зайдем на обратном пути. Деревня встречает нас коровами и свиньями более волосатых пород, чем у нас. Они флегматично шатаются по улочкам, дышат свежим воздухом. С дымком и паром вываливается и практически сразу замерзает дерьмо, падающее из их задниц.

В доме связного пахнет яичницей на сале. Нас сажают в просторной комнате за круглый стол попить чая. Маленький, с раскосыми глазами хозяин подтыкает одну ногу под себя, сидя на стуле. В разговоре напряжения нет, но оно чувствуется в его лице. Гостеприимная жена тоже немного нервничает. Хотя, может, все это мне кажется. Бахур ушел звонить. Мы смотрим телевизор в чисто убранной кыпе (в комнате). Пол деревянный, коричневая краска. Такая же у моей бабушки в деревне, далеко-далеко отсюда. Полы очень блестят, когда намыты и когда на них из окна падает солнечный свет. По телевизору показывали то, чего я уже не понимал.

Я вспомнил отца своего знакомого, который сел в девяностых, а вышел к началу двухтысячных. Это был старой закалки, еще советской власти наркоман. Настоящий наркоман, кто ездил на дербан, пропитывал бинты маковым соком и все такое прочее с эмалированной посудой и ацетоном. Они с сыном жили в коммуналке. Периодически то в тюрьму, то обратно. Последний срок – семь лет. Сына-панка звали Хам. Мы с братом зашли к сыну. Дверь открыл отец. На нем была белая майка и тренировочные штаны. С подбородка свисала уже почти седая бороденка. Тощий, жилистый, как вяленая вобла, и весь в интересных наколках. Например, на веках было выгравировано «не буди».

– Заходите! – он смеялся чему-то.

Мы прошли в его комнату. Хама не было. Работал телевизор.

– Будете?

Он протянул нам косяк, их на столе лежало штук пять. Мы дунули, уперлись в ящик. Папа до слез смеялся, щелкая каналами.

– Что за поебень! Это что? Они что, ебнулись?! – тихо орал он, затягиваясь коноплей.

По телевизору показывали рекламу. А он реально не понимал, что там показывают, и был, конечно, прав. Отъедете куда-нибудь по важным делам, где нет телевизора, и вы потом не будете понимать это дерьмо. Это не значит, что его не было раньше, но после паузы можно реально обалдеть от этого тотального оболванивания нации. Большое дерьмо видится на расстоянии. К папе пришли сушеные, суровые, седые дядьки, друзья. А к нам Хам. Соседи уже попрятали эмалированную посуду. Друзья пришли со своей. Мы ждали.

– Сейчас они заторчат, и все будет, – шептал Хам.

Ждали долго, потом он пробрался в комнату отца и высосал двадцаткой раствора из кастрюльки. Пришло время заторчать и нам – вслед за отцами.

И вот, немного не побыв в центрах наших цивилизаций, я одичал, что ли. Я не понимал, что там показывают, не понимал, зачем это показывают. А самое главное, чего я не понимал: они что, ебнулись?

Связь почему-то не удалась. Мы вышли от нашего алтайского коммутатора и зашли в лабаз. Их там два, друг напротив друга. Пиво с пантами, с ветвисто украшенным рогами маралом на этикетке, на морозе, ледяное – это, я вам скажу, здорово! Но не успеешь вовремя допить, все – ледышка.

Мы с Бахуром шли по замерзшим лепехам разной скотины и активно причмокивали пивом на пантах. Было хорошо. В лавке мы помимо прочего приобрели пол-литра спирта. Только тсс! Мы дошли до маральника. Мараловодов было двое. Им было скучно, и они нас встретили доброжелательно. Напоили чаем. Большая комната, посередине длинный деревянный стол. Грубо сколоченные ящики, как кухонный гарнитур, висели на стенах. Холодильник, рукомойник, газовая, на баллоне, плита. Все это обильно обклеено этикетками водки с фотографией народного артиста Евдокимова. Мы угостили их спиртом. Они с интересом разглядывали нас. Выпили. Пауза.

– А почему так много Евдокимова? – спросил Димка.

Алтайцы переглянулись и заулыбались. Оказалось, что народный артист сам из Алтая, приезжал в деревню Банное и привез с собой энное количество ящиков одноименной качественной, фирменной водки «Евдокимов». Угощал всех подряд, кормил, поил и радовался деревне, ее быту и укладу. Пил со всеми этот крупный русский мужик, а все и рады. На охоту ходил, никого не подстрелил, алтайцам, прирожденным охотникам, это смешно, а для Евдокимова, я думаю, слава богу. Поговаривают, что к Пирогову на нашу пасеку ездил с девками. В деревню вернулся довольный. Морда красная такая! Рассказывавший это мараловод подмигнул хитро, мол, не только мы, простые смертные, чужие пещеры исследуем, но вот и народные с заслуженными.

А про Пирогова и так все знали, что он на лето набирал себе девок собирать целебные травки по долинам и по взгорьям. Более начитанные даже кличку ему дали – Распутин. Днем травку щиплют, а вечерком в баньке парятся. И неизвестно, за что больше получали. Хотя предыдущая смена партийцев говорила, что тут за три метра полиэтиленовой пленки на теплицу можно алтаечку поиметь. Но мы не проверяли, за что алтайские парубки подозревали нас в педерастии. Приехали, мол, сидят там без баб, а к нашим не пристают. Мы купили у них мяса маральего. Допиваем спирт. Они нам еще одно событие рассказали: как к ним, а вернее, на пасеку, приезжал снимать сюжет Юрий Сенкевич из «Клуба путешественников». Это было лет двадцать назад. Мы с Бахуром посмеялись. И тут за окнами, в их загоне для домашних оленей, громко заплакали дети, выли они страшно и тоскливо.

– Что это? – спросил я.

– Это жеребята жрать хотят, щас к мамашкам запустим, вместе не держат, а то самцы затопчут, – ответил алтаец небольшого роста, но крепкий, похожий на железный шкаф.

Они рыдали, эти жеребята, один так орал, будто за весь детский садик претензию кидал. Мы попрощались. Начинало смеркаться.

Как только мы вышли с маральника и вышли на нашу тропу до пасеки по сугробам, пошел снег. Уже недели две не было снегопадов. Чем дальше мы отходили, тем гуще сыпало небо белыми хлопьями. Чуть дальше началась метель. Да еще какая. Ветер запихивал замерзшую воду во все незакрытые отверстия наших тел. Глаза слепило, ноздри не справлялись, открыл рот и сразу наелся снежной каши. Потемнело совсем.

Не видно ни зги – это у Гоголя, а у нас вокруг не было видно вообще ничего. У нас был фонарик. Мы искали свои следы, приведшие нас в деревню. Вернуться на пасеку можно было только по ним, другие ориентиры были недоступны нашим глазам. Два маленьких человечка с пятнышком света посередине кипящей метели. Ох, как она выла! Наши утренние следы угадывались с трудом, их уже заметало. С каждым десятком метров они были видны все хуже. Время работало против нас. Бахур сначала шел впереди, я сзади. Потом менялись. Сил оставалось все меньше.

Все трудней было пробивать засыпанную свежим снегом подмороженную корку наста. Димка не сдавался, я тоже пытался. Но в один момент, через полтора часа нашего хождения в метель, я сел, обессиленный, в сугроб. Бахур искал подыхающим фонариком наши ямки утренних следов. Меня клонило в сон. Я стал превращаться в бугорок на обочине.

– Сид, пойдем! – Бахур выдернул меня из оцепенения.

Вот так и не поймешь, когда тебе спасли жизнь. Тогда я об этом не задумывался. «Вот ведь Бахур…» – вспомнил я слова Вождя, с трудом встал, мне захотелось, чтоб Вождь так говорил и про меня. Мы шли и шли, погружая отяжелевшие ноги в снег, который рос вверх на опережение нашего передвижения. Мне хотелось, вернее, уже ничего не хотелось, только сесть и уснуть до мертвого состояния, но я из последних сил не хотел уступать Димке. Потом он мне скажет, что у него были ровно такие же мысли. Мы заплутали, куда идти – непонятно. Бахур тыкал фонариком во все стороны, чтобы примерно понять наше местоположение. Горы должны быть по правой стороне. Но сильная метель спрятала нас от реальности. Гоголь, Пушкин, Пугачев. Я уже ни во что не верил, да пропади оно все пропадом!

– Сид, лыжа! – закричал впереди идущий Димка.

Да, из сугроба торчала наша лыжа! Теперь все стало более-менее понятно. Примерно через час мы дошли до столбов пасеки. Залаял, подвывая метели, наш милый, добрый, хороший пес Ильдус. Мы еле доползли до туры. Ильдус, весь облепленный, как и мы, снегом, радостно прыгал рядом, почуяв запах мяса за нашими спинами. Мы ввалились в дом. Нас трясло от усталости, подкашивались ноги. В туре засуетился Коля, помог снять отяжелевшие ботинки. Мы упали на кровати.

– А я вот поесть приготовил, пока вас ждал.

Коля положил нам в тарелки какую-то бурду. Бахур даже пробовать не стал. Я съел ложку. Это были переваренные макароны и недоваренный рис в одном, так сказать, флаконе. Про соль Коля забыл. Вся эта вкуснотень еще и пригорела ко дну кастрюли и имела специфический, всем знакомый запах и привкус. А что, ни у кого никогда ничего не пригорало? А? Я отодвинул тарелку.

– Коля, спасибо, но мы так устали, что жрать не лезет, – сказал я почти нежно.

Бахур хмыкнул. Мне было немного жалко Колю – старался ведь человек. Кто виноват, что у него и смекалка, и руки в одном месте выросли. Коля обиделся и надулся, как пингвин на погоду. Еще и глаза выкатил от несправедливости. Мы выпили с Бахуром банку сгущенного молока и, обессиленные, завалились спать. Засыпая, я, вздрогнув, подумал, что, если бы мы прошли на лыжах, лыжню замело бы, мы не воткнули бы последнюю в сугроб, черт бы дошли до пасеки. А Колю мы к кухне больше не подпускали.

Шли будни. Нам опять нужно было в деревню – связь, мясо. Приближалась весна, никто не приехал, хотелось пива. Солнце уже подштыривало, щекотало и дразнило. Я видел, как из огромного муравейника, подтаявшего сверху, вылез на разведку полуспящий муравей. Верхние слои снега уже потели днем, но к вечеру их все-таки схватывал и дисциплинировал все еще мороз. Мы с Бахуром уже обсуждали, что, если никто не приедет, надо брать те стволы, которые есть, и идти втроем туда, в Казахстан. И будь что будет! Но вот этот третий, Коля Балуев, идти не хотел.

– Надо всех дождаться, – мямлил он.

– А если никто не приедет? – еле сдерживая гнев, спрашивал Димка.

– Но надо всех дождаться, – мямлил Коля.

Бахур скрипел зубами. Мы-то с ним понимали, что мы должны сделать то, что задумано, несмотря ни на какие обстоятельства. Погибнуть было не страшно, мы были молодыми. Если что, мы и вдвоем уйдем, но на Колю у нас были определенные планы. Во-первых, он был нам нужен как вьючный. Конечно, и мы с Димкой потащим что-нибудь нужное, но у нас несколько стволов, тротил, в конце концов. Коле мы точно в руки оружие не дадим – как говорят спортивные комментаторы, «опасно!». А во-вторых…

– Сид, ты знаешь, что такое уходить в побег? – спросил меня поднаторевший в тюремных делах Бахур. – Всегда берут с собой консерву.

– Дима, у нас нет консервов.

– Живую, Сид, человеческую!

Сначала идея показалась мне немного дикой, но после недолгих раздумий я согласился, что это очень даже неплохая задумка. С тех пор мы стали выдавать Коле по полторы лепешки за раз и подкладывали ему лишнюю порцию еды. Коля радовался, а я стал его частенько обнимать, уверяя в дружеском расположении, ощупывая его в эти моменты на предмет усиления жировой подкладки. Коля любил пожрать, толстел он у нас как на дрожжах. Мы ему даже с грузом шляться запретили, мол, побереги ноги, находишься еще. Прослойка стала накапливаться. Мы стали выдавать ему больше сахара. Одним словом, теперь его нужно было уговорить уходить с нами. У Бахура был замечательный обоюдоострый, довольно-таки длинного лезвия нож. Таким и медведя, и тюленя можно было бы разделать, не то что Колю.

В деревне, при входе в нее, навстречу нам попался Чухлей. Его так все и звали – Чухлей. Предыдущая смена была с ним знакома. Он жил на отшибе деревеньки. У него была самая покосившаяся тура. У алтайцев в каждом дворе всегда стоит круглая юрта, что-то типа летнего домика, у Чухлея она давно завалилась. Мы поздоровались и попытались его обойти.

– Мужики, мужики! – Он стал хватать нас за рукава. – Ребята, тут дело такое, у жены день рождения, а выпить нечего, зарплату задержали! Купите водки, а я вам мяса дам, косули, вчера охотился. Помогите, мужики! А?

Он умоляюще скукожил физиономию. Он был небольшого роста, ниже Бахура, с морщинистым, как жопа теленка, лицом, но оттуда, из жопы лица, глядели чистые, хитрые, голубые глаза. Сейчас в них почти стояли слезы. Мы с Димкой переглянулись, вздохнули, ну что поделаешь, день рождения жены – это святое.

– Ладно, сейчас дела сделаем и придем.

– Лучше литр, я мяса нормально дам! – Чухлей засуетился, улыбаясь всей жопкой лица.

– Через час! – сказал Бахур строго.

Чухлей радостно закивал. Он нам верил. Его нельзя было обмануть. Мы сходили до связного. По телефону из центра на что-то намекали, Димка до конца не понял на что. Понятно было одно – все не очень хорошо. Зашли в лабаз, отоварились и к Чухлею. Он встречал нас у ворот, широко улыбаясь кривыми зубами. Придержал задрипанного, с дредами свалявшейся шерсти черно-бурого пса. В его уютной маленькой избушке, в кухне-столовой, а для кого-то и в спальне, у облупившейся печурки на маленькой скамеечке сидела жена Чухлея в рваном полосатом халате и следила за испечением домашнего белого хлеба. Она была один в один похожа на мужа, только вот глаза уже не голубые, и по ней было видно, что она пьяна. Чухлей поставил на стол большую сковороду с жареным мясом. Дозревал хлеб, распространяя вкусный душистый запах. Разлили в чашки.

– Ну, с днем рождения вас! – торжественно обратился Бахур к хозяйке, даже встав со стула.

За женщин пьют стоя! А вы что, не знали?

– Какое, блять, день рождения? Оно у меня две недели назад было! – удивилась именинница, но из чашки хлебанула до дна.

Мы посмотрели на Чухлея, он весело хихикнул в ладошку. Мы даже не разозлились.

– Ну шельмец! – уважительно сказал Бахур.

– Ну что, по второй? – как бы не услышав, предложил, улыбаясь, Чухлей.

Подоспел хлеб. Жена вытряхнула из чугунной формы на стол кусок еще дымящегося и благоухающего печеного теста. Когда допивали первую поллитровку, я увидел, как за спиной Чухлея его жена нехитрым движением припрятала вторую себе под бок и плавной походкой, аки лебедушка по воде, уплыла в соседнюю комнату. Я промолчал, было интересно, чем это закончится. Закусили. Хозяин дома рыскал вокруг себя, не найдя бутылку, занервничал и с тоской посмотрел на нас.