Текст книги "Бестиарий"

– Открывай! Трахаетесь там, что ли?! – орал он, сопровождаемый хихиканьем Чинарика.

Баррикада уползла от двери практически сама. Стало легко. Вот он, рядом! Я взахлеб рассказал, обвинительно тыкая пальцами в проснувшегося Молля, о вчерашних приключениях.

– Ну а вы где были? Как в трезвяк попали? – поинтересовался я.

– У нас, Сид, все повеселей было! – ответил брат, и они, переглянувшись с Чином, загоготали.

Сев вчера вечером в метро, они моментально подрались с мужичьем. Получили и те и другие. Потом где-то на Сенной Чин напал на китайца, за него вступились «предатели русской нации», поэтому пришлось убегать. А уже у выхода на станции «Гостиный двор» за распитие остатков спирта их приняли менты. Немного для порядка помутузив в отделе, отправили в медвытрезвитель, где они до полуночи буянили, издеваясь над пропитыми неудачниками и призывая к восстанию. За это санитарами им было сделано физическое внушение. И били бы их всю ночь, если бы брат не предложил денег. Тогда, видимо, и был совершен тот звонок мне домой. После угрозы, что если к утру денег не будет, то им кранты, их оставили в покое. Недолгий, но крепкий сон, и вот оно, утро, заглянувшее солнцем в большие окна на потолке. Солнечные лучи трезвости заставили обитателей задуматься о всем плохом и помечтать о спасении жидкостями в разнокалиберных емкостях. А брату и Чину вид неба со свободно ползущими облаками навеял мысль о побеге. При помощи единственной не привинченной к полу кровати, поставленной на попа, и двух запуганных с ночи опоек, брат с Чином выдавили стекло. И вот он, воздух, наполнил свободой легкие, вытесняя смрад нехорошего заведения. Оказавшись на крыше одноэтажного серого здания, слезли по пожарной лестнице. Огляделись, погони не было, и оказалось, что медвытрезвитель этот находится при больнице, где лежит в ожоговом отделении Рома Крейзи. Вот ведь как случай помог, подтолкнул навестить больного друга. Через главный вход не пустили. Пришлось с наглыми лицами и самоуверенными улыбками просочиться через приемный покой. Рома, длинный, жилистый и бесстрашный панк, лежал под капельницей. Руки от кончиков пальцев до локтей были туго забинтованы, так же было укутано бинтами лицо. Он сильно обгорел при следующих обстоятельствах. Ехал он, уколешенный, в лифте с панком Гансом, который дышал из стеклянной банки бензином. То ли запах стал раздражать Рому, то ли еще что, но он уколешенным нутром зашипел на Ганса.

– Ты че тут вдыхаешь?! Выкини банку, сволочь! – рычал Крейзи, пытаясь выбить банку из грязных лап.

Ганс же не хотел расставаться с бензином и, насупившись, предупредил:

– Рома, я щас подожгу его, – и достал зажигалку.

Крейзи все-таки выбил банку, Ганс чиркнул зажигалкой. Вспыхнуло все пространство тесной кабины. Вот так вот и ехали они несколько этажей в горящем лифте. На первом этаже, выскочив из глупого рукотворного пекла, Ганс, потушившись о мокрую улицу, после ощутимого пинка Крейзи скрылся в подвале, где у него была припрятана еще одна банка бензина. Оттуда его в бессознательном состоянии и вытащили чуть позже милиционеры, наведенные возмущенными жителями, которым уже надоел грязный ублюдок, провонявший весь подъезд бензиновым смрадом. Сгоревший лифт стал последней каплей, переполнившей чашу обывательского терпения. Крейзи же, находясь в шоковом состоянии, еще долго шлялся по микрорайону, пугая прохожих дымящейся косухой и обгоревшей рожей. Для куража отщипывал зубами поджаренные пласты кожи с рук и рычал в испуганные лица. В конце концов его подобрали слегка удивленные милиционеры. В отделе шок прошел и отпустили таблетки. И Рому накрыла лавина боли. Орал он без остановки до приезда кареты скорой помощи. Ему повезло больше: в лифте он успел присесть и закрыть голову руками. Огненный удар пришелся на руки, лицо пострадало не сильно. У Ганса же, помимо рук, обгорел нос, сгорело пол-уха и обожгло носоглотку. Крейзи оказался сознательным и принял решение вылечиться. А Ганс, как только чуть-чуть начали работать кисти рук, ночью вылез через окно во двор больницы и слил из машины скорой помощи бензин. Вернувшись, пройдя на цыпочках мимо спящей на посту медсестры, нашел самое укромное место – ординаторскую. Закрывшись на щеколду, развалился в кресле, предназначенном для главврача. Так и отдыхал до утра, с удовольствием вдыхая ароматный бензин, чуть подзабытый за время недолгого лечения. Пришли врачи на работу, утренняя летучка, бодрый главврач. Что такое? Дверь закрыта изнутри, и запах бензина. Сестры забегали, чувствуя неладное, вызвали слесаря, взломали дверь. Ганс и обгоревшим ухом не повел, полностью окунувшись в чудный и прекрасный мир галлюцинаций. Главврача чуть инфаркт не хватил. Его мягкое кресло и стол зеркальной полировки были залиты, загажены бензином. Вышвырнули Ганса из больницы, даже халат провонявший не отняв.

И вот лежит Крейзи куклой забинтованной, лечится. А тут эти двое с похмельем своим веселым. Рома, только увидев их, почувствовал: не к добру.

– Пошли на хер! – заорал он из-под бинтов, выпучив, к счастью, не пострадавшие глаза.

Чин с братом не могли упустить случай поиздеваться над беспомощным под два метра детиной.

– Чин, смотри, Рома болеет, бедняжка! Давай его покормим! – оскалился брат.

– Бедненький! Ручками пошевелить не может! Ха-ха! – засмеялся, заикаясь и капая от удовольствия слюной, Чин.

И принялись запихивать в рот Роме всяческий мусор из карманов, сильно при этом веселясь. Бедный Рома мог только рычать и слать проклятья сквозь сжатые зубы. На шум заглянула медсестра. Хотела что-то сказать, но, встретившись взглядом с парой безумных глаз, решила позвать на помощь. Всем персоналом отделения их вытолкали на лестницу. Все это время брат с Чином не могли успокоиться от раздирающего их смеха. У лифта столкнулись с санитаром скучного вида в замызганном халате с чернильными буквами на груди «пищблок». Такие же буквы, но красной краской с подтеками были на двух ведрах с облупившейся эмалью. В ведрах дымилась тушеная квашеная капуста. Брат схватил за ручку одно ведро, Чин второе. Санитар испуганно заморгал, но ведра не отпустил.

– Отдай объедки! – зарычал брат.

Чин захихикал. Санитар отрицательно замотал головой. Подъехал лифт. Ведра все-таки вырвали. Парень в белом халате, чуть не плача, побежал по этажу. В лифте, поедая руками капусту, Чин нашел целую сосиску.

– Зацени, Свин, целая! – удивился Чин.

Брат выхватил сосиску и запихнул в рот.

– Сука! – возмутился Чин, но тут же нашел еще одну.

– Совсем больные зажрались, уже мясо не жрут! – негодовал брат, раскопав у себя в ведре пару сосисок.

IV

В дверь громко постучали. Мы сразу выключили магнитофон и затаились. Наученные горьким опытом, мы больше не спрашивали через дверь, кто там, прикладывая глаз к отверстию в середине двери. Горький опыт был такой. Несколько недель назад мы дышали бензином здесь же – в лифтерской, находящейся в конце нашего дома в отдельной башне на крыше. Тогда с нами находились двое малолетних полубеспризорников из неблагополучных семей, которые уже несколько дней были у нас на побегушках. Мы подобрали их у метро. И вот эти два болвана, пока мы галлюцинировали в каморке (так мы называли эту лифтерскую), скинули с крыши тяжелый железный предмет и, отследив приземление, покинули не торопясь место подвига. Минут через двадцать кто-то постучал в дверь. Брат спросил, кто там, и прильнул лицом к дырке в двери. Через несколько секунд он с воплем, закрыв лицо руками, согнулся пополам, залитый прямо в глаз «черемухой».

– Открывай, сука, блять, стрелять будем! Милиция! – заорали с той стороны и затарабанили в дверь ногами.

Брат открыл и сразу получил рукояткой пистолета в лицо. Его схватили за шиворот и плашмя уронили лицом на крышу. Я стоял чуть дальше, выкинул пакет и ждал неминуемого. Оно не заставило себя долго ждать. Влетевший в каморку мент с разбега ударил меня ногой в живот.

– Руки за голову! – орал он, размахивая пистолетом.

Я завел руки за голову и получил кулаком в живот. Заскочил третий, тоже с пистолетом наголо. Молль сделал каменное лицо, зашел за вентиляционные трубы и застыл, притворившись, наверное, манекеном. Меня взяли за шиворот и ударили в лицо еще раз.

– Иди сюда, гондон! – Менты заметили Молля.

Он отвернулся к стене. Меня вышвырнули на крышу. Там лежал брат – с раздвинутыми ногами, лицом вниз, руки за головой.

– Ложись! – приказал мент, тыкая в мою сторону пистолетом.

Я лег рядом с братом.

– Это пиздец! – сказал брат шепотом.

Из каморки доносились ругательства ментов и жалобные крики Молля вперемешку со звуками глухих ударов. Молль явно не хотел выходить. Наконец вытащили и его. Нас с братом поставили на ноги. Молль стонал, все его лицо было залито кровью.

– Ну что, бля, Гребневы, допрыгались! – сказал нам участковый, надевая на нас с Моллем одни наручники на двоих, причем обоим на правую руку.

– А ты руки вверх! – сказали брату и повели нас, подталкивая, по лестнице вниз.

– А в чем дело-то, Александр Петрович? – спросил в лифте брат.

– В чем, в чем, жопа вам! – улыбался участковый. – Старушку вы убили!

– Какую, блять, старуху?! – заорал Молль и получил кулаком под дых.

– Какую старушку? – удивленно выпучил брат глаза.

– Видели вас, как сбрасывали хрень железную, аккурат бабке на голову! – лыбился участковый.

– Александр Петрович, это ошибка, бред! Мы ничего не сбрасывали! – закричал брат и даже руки опустил, чтоб развести их в стороны.

– Руки за голову, урод! – среагировал невысокий, но крепкий молодой мент и ударил брата куда-то в печень.

– В отделе опера разберутся, кто что кидал! Ты, Свин, меня уже порядком заебал! – сморщившись, сказал участковый и переложил пистолет в другую руку.

Нас вывели из парадняка.

– Клешни подняли! – фыркнул на нас высокий мент со злобным выражением лица и надвинутой на глаза фуражкой.

Так и шли по двору: брат с руками за головой, с приставленным к шее стволом, и мы с поднятыми «клешнями» и тоже на прицеле. На скамейках сидели дворовые гопники. Увидев нас, они раскрыли рты и зашептались. Увидев вытянувшиеся рожи дворовой гопоты, я почувствовал себя настоящим опасным преступником. Нас привели в опорный пункт милиции, находящийся в нашем доме. Там нас немного попинали. А потом выяснилось, что Александр Петрович, сорокапятилетний щуплый мужик с как будто приклеенными усами, обманул. Старухе повезло – железная болванка упала в метре от нее, пробив асфальт на десять сантиметров. Мамаши, гулявшие с детьми в песочницах и на качелях, задрав головы, увидели два силуэта на крыше. Испуганная бабуля, разойдясь случайно со смертью, разгневалась и обратилась в милицию. Сотрудники от нечего делать среагировали быстро и слаженно. И вот мы здесь, в гостях у возмездия. Проведя профилактическую трепку, нас выгнали вон. Предупредив напоследок, что в следующий раз либо посадят, либо сбросят с крыши, как ту железную болванку. С тех пор мы не имели дела с малолетними грязнулями и больше не спрашивали через дверь, кто там, прикладывая глаз к отверстию посередине.

Но вот опять постучали. Брат нахмурился и приставил палец к губам. У двери с той стороны кто-то копошился, пытаясь подцепить чем-то засов. Менты так не ломятся. Если лифтеры, придется драться. Я все-таки тихо подкрался к двери и аккуратно заглянул в дырку. С той стороны маячила неприятная рожа Ганса.

– Это Ганс, – сообщил я шепотом брату.

– Спроси его, один ли он.

– Ганс, ты один? – спросил я громко.

Ганс вздрогнул, зачем-то оглянулся.

– Один.

– Один, – сообщил я.

– Пускай!

На Гансе была пижама, лицо в зеленке, в руках ведро с кривой надписью «пол» на боку.

– Здорово, братишки! – улыбался он, пожимая нам руки.

На дне ведра плескалось литра два бензина. Ганс появился у нас пять дней назад. Со своим сгоревшим наполовину ухом, с полузажившими ожогами на лице, с которых, когда он чесался, слетали хлопья кровавой овсянки. Не лучше были и руки, выглядели они как лапы старой черепахи из школьного кабинета биологии. Выгнанный из больницы, недолеченный, он приехал в халате к нам – больше некуда было. Мы дали ему старые отцовские военные брюки и рваные башмаки. Халат он обрезал, получилась рубаха. В дворницкой он нашел дерматиновый коричневый плащ. Весь драный, но с искусственного меха воротником, с кушаком, с большой медной бляхой. Ночевал Ганс в каморе. По утрам, когда не было нашей мамы, приходил к нам домой «помыть руки». Из ванной комнаты его приходилось выгонять – не успеешь оглянуться, он уже чистит зубы твоей зубной щеткой и моет вонючие подмышки маминым шампунем. Единственная польза от него была в том, что он очень профессионально сливал (даже днем!) бензин из баков пустующих машин. Занимало это у него буквально секунды – подойдет к тачке, примерится, свернет крышку бензобака, шланг сунет, несколько подсасывающих движений ртом, и льется в ведро или в банку драгоценная жидкость. Пришел вот так вот как-то днем уже с бензином в банке, под моим контролем помыл руки, успев, правда, выдавить в рот полтюбика зубной пасты, мятной маминой. У нас колеса были, закинулись. Скоро мама должна была прийти с работы. Разлили бензин. Вышли. Ганс в пальто своем ногой дверь открыл. А тут, опа, случайный неспешный патруль в составе двух знакомых ментов.

– О бля, Бензин! – обрадовался один из них.

Кличку Бензин они ему давно дали, когда он раньше приезжал к нам.

– Куда пропал, Бензин? – добродушно спросил второй.

– А вы, кстати, куда, Гребневы? – спросил первый нас с братом, пытавшихся отойти в сторону, как будто мы здесь ни при чем.

– Сюда идите! – приказал второй.

Мы подошли, вздохнув.

– Руки в небо! – почти ласково.

Подняли руки. Второй мент прохлопал карманы, в которых обычно ничего не лежало и не хранилось. Циклодол на всякий случай я носил в носке. А бензин мы с братом уже неделю для конспирации наливали в жестяные банки из-под кока-колы. Это брат придумал. Дырочка в боку, и дышать можно даже в метро. Вот и сейчас в задранных наших с братом руках были сжаты жестянки с бензином. Ганс же дышал по старинке из пакета, который он, увидев ментов, успел спрятать в карман. Но маслянистый кончик пакета торчал.

– Это что, бензин? – спросил первый мент, тыкая дубинкой в Ганса.

Вздохнув, Ганс достал пакет.

– Понятно! – сморщился второй.

– Что еще в карманах, руки подними! – Первый мент брезгливо провел руками по плащу.

Во внутреннем верхнем кармане справа что-то топорщилось бугром.

– Что там? – спросил строго первый мент.

– Ничего, – Ганс смущенно отвернулся.

– Доставай, бля! – рыкнул второй и ткнул Ганса дубинкой в живот.

Ганс надулся, уперся взглядом в землю и пробурчал под нос, пытаясь отойти:

– Не буду!

– Стоять, сука! – сказал первый и схватил Ганса за рукав.

Второй, преодолев отвращение, полез Гансу в карман. Тот покраснел. Двумя пальцами мент вытащил что-то скомканное. Развернул. Мы с братом засмеялись.

– Блять! – выпучил глаза первый.

– Идиот, сука! – выругался второй и бросил на асфальт грязный и мятый школьный галстук с пришитой белой резинкой.

Ганс смущенно улыбнулся, разве что ножкой не шаркнул.

– Ладно, Бензин, пойдем, – приказал первый.

И под наш с братом хохот они повели Ганса в опорный пункт. Ганс шел широким шагом посередине тротуара. Руки за спиной, развевающийся плащ. Менты по бокам с метровой дистанцией. Мы смеялись, он обернулся и, улыбаясь, помахал рукой. С тех пор уже два дня о нем ничего не было слышно. Мы уже подумали, что его опять посадили. Сажали его часто, но ненадолго, так, для раскрываемости. То за дело, а то и чужое вешали. И вот он здесь, пред нами, битый и в пижаме.

– Ты откуда такой? – спросил брат, ухмыляясь гансовскому виду.

– Да я у вас тут на Вавилова лежу, в травме, – широко улыбнулся Ганс, и мы увидели, что у него во рту не хватает еще двух зубов.

Почему-то смущаясь, Ганс рассказал, что, придя в опорный пункт, менты часа два его избивали. Выбили зубы, сломали нос и голову несильно пробили в двух местах. Били ногами и ножкой от стула. Потом, правда, сами вызвали скорую помощь.

– Ну ты это, претензий не имеешь? – спросили они. – А то смотри, можешь и задержаться!

– Нет, ну что вы, не имею! – заверил их Ганс, одной рукой зажимая рану на голове, а другой вытирая кровь с разбитых губ.

– Ну и молодец, врачам скажешь, что упал, – напутствовали уже почти по-дружески менты.

– Конечно, упал, – согласился Ганс, морщась от боли.

Приехали врачи.

– У нас тут человек упал, – хитро подмигивая, сообщили милиционеры.

Врачи понимающе рассмеялись и, грубо перевязав Гансовы раны, повезли в больницу.

– Счастливо, Бензин! – сказал на прощание первый, устало потянувшись.

– До свидания, – помахал рукой в ответ Ганс.

– На пол садись! – сказали Гансу врачи в машине.

Брат сморщился и сплюнул:

– Пидорасы!

– Козлы! – согласился Молль, сдвинув брови.

– Суки, – кивнул я.

Ганс развел в стороны руки, да, мол, не поспоришь. Разлили по пакетам бензин из ведра. Мне было немного стыдно перед Гансом, ведь менты во главе с Александром Петровичем хотят взять за жопу брата, но сильно нас не жмут, нельзя. А тут вот оторвались на нашем бесправном друге. Бесправным он стал после того, как его старший брат, нормальный, кстати, парень, выгнал Ганса из дома, разбил ему лицо и отобрал паспорт. Злодеем брат не был, простым честным кооператором. Предпринимателем. Тогда многие из них хранили товар дома, дабы сэкономить на аренде складов. После смерти родителей братья остались в двушке. Старший относился к младшему снисходительно и даже, несмотря на его тунеядский, панковский образ жизни, подкидывал деньжат. Даже когда увидел свастику у Ганса в петлице, лишь покачал головой. Ганс трансформировался в наци-панка, предтечу скинхедов. Такие же раздолбаи, только теперь бьющие черножопых, ну и всякие там «хайль гитлер». Ганс тусил в известном клубе «Там-там» и трахал цивильную неформалку Ирку Баранову с большими сиськами и огромным братом-байкером из тех, у кого уже в то время были настоящие хромированные «харлеи». Ганс был известен и страшен. Увидев на каком-нибудь прыщавом неформале косуху, Ганс подходил и спрашивал:

– Знаешь, кто я?

– Да! – писал кипятком прыщавый.

– Снимай куртку!

Потом неформал с гордостью рассказывал друзьям, как дал самому Гансу куртку поносить, а тот его пивом угостил. И начинающие неформалы уже по-другому смотрели на парня, даже не замечая прыщей. В общем, жил Ганс под тусклым питерским небом вполне себе уютно. И вот в один непрекрасный день то ли по пьяни, то ли с бодуна он с друзьями обнес старшего брата. Вынес из совместной квартиры закупленное накануне барахло: шмотки, сигареты, амаретто с водкой там всякие, в общем – все, чем торговали в ларьках. В коробках и на большую сумму. Гулял недели три, ни в чем себе и друзьям не отказывая. Был желанным гостем в любом доме. Надо отдать должное старшему брату – в ментовку он не заявил, справился, но когда обезденеженный Ганс вернулся с повинной домой, сильно его избил, отнял паспорт («Отдам, сука, когда деньги вернешь!») и спустил с лестницы. Денег у Ганса не предвиделось, потусив (пока пускали) у друзей, перебрался в подвалы и на чердаки. А там, в тепле и дерьме, без родительского крова, люди опускаются быстро. Чем в подвале заняться, если нет денег? Ганс крепко подсел на бензин. Цивильная Ирка, конечно же, бросила «вонючего токсикомана». Был часто бит жильцами – кому понравится вонь из теплоцентра и опасность пожара, да и детей страшно одних пускать мимо дыры в подвал, откуда торчит грязная рожа с пакетом у рта и стеклянными выпученными глазами. Подарком он стал для ментов. Зима. Ночь. Проникновение в булочную. Наряд выезжает по адресу. Разбито окно. Внутри беспорядок. На осколках стекла кровь, яркая на белом снегу, она каплями перевела милиционеров через дорогу. У подвального окошка лужица багровая. Внутри, за окошком, под тусклой лампочкой сидит грязный воришка с порезанной рукой и отсутствующим взглядом. Под журчание канализационных труб жует вчерашний батон. Как говорится, по горячим следам для раскрываемости и отчетности для нашей с вами безопасности. Вот уже таким и достался он нам в друзья. Пожив недолго у нас в подвале, как-то ночью шатался по этажам нашего многоквартирного дома. Где-то взломав коридорную дверь, которая служит преградой к дверям квартирным, украл диван. Кто-то из добропорядочных подглядел, как тащил улиткой Ганс спальное место в подвал. А в диване, довольно-таки не новом, якобы лежало две пары джинсовых новехоньких брюк. Брюки так и не нашли, а Ганс опять уехал в тюрьму. Как всегда, ненадолго, на полгодика.

И вот кончается бензин. На дне ведра совсем чуть-чуть.

– Ганс, сходил бы ты за бензинчиком, – говорит брат.

Ганс, как всегда, делает вид, что его здесь нет, что-то шепчет под нос и пронзительно всматривается в стену. Чтобы включить его сознание, надо отнять пакет или ударить посильнее. Это и делает Рома Крейзи. Только тут я понимаю, что он не галлюцинация. Он появился где-то полчаса назад. Наверное, мы забыли закрыть дверь. Он не мешал нам и даже не поздоровался. Корча злые рожи, он все это время ходил взад и вперед, меря своими большими шагами нашу маленькую камору. Он цивил, на нем чистые узкие джинсы, начищенные казаки сорок пятого размера и легкая кожаная куртка.

– А-а-а-а! – вопит Ганс, скорчив обиженную мину, и трет затылок, в который только что оглушительным шлепком звонко врезалась длинная и тяжелая ладонь Крейзи.

– Сука! – шипит Крейзи и уже слабее бьет Ганса в лоб.

Каркает смехом Молль.

– О! Привет, Крейзи! – радуется брат, и я понимаю, что этот длинноногий парень был глюком не только мне.

– Здорово. Все дышите, токсикоманы гребаные! – Умением выпучивать глаза Крейзи не уступает брату.

– Дышим, дышим! – говорит брат с улыбкой, приметив, что Рома под кайфом, спрашивает: – А у тебя есть чего?

– А тебе какое дело? – шипит Крейзи, как змея, сплевывает сквозь зубы в сторону брата – как ядом цыкнул.

– Тогда пошел вон отсюда! – гневно кричит брат и утыкается в пакет.

– Да и пошел ты! – рычит Крейзи и резко идет к выходу, походя дав еще одну затрещину Гансу, который под шумок снова приступил к дыхательным процедурам.

– Сука! – рычит Крейзи.

Покопавшись в карманах, он возвращается от двери к брату.

– На! – скорчив брезгливую мину, протягивает брату початую лафетку, кажется, реладорма.

Брат ухмыляется и начинает выдавливать колеса на ладонь.

– Свин, поделись! – первым подскакивает Молль.

Ганс тоже двигается ближе. Я же вижу, что колес мало, и даже не пытаюсь, но все-таки надеюсь.

– А у меня, кстати, в больничке можно таблеток вырубить, – говорит, облизываясь, Ганс, не сводя взгляда от ладони брата.

– Лечишь! – говорит Крейзи и смеется.

– Каких? – интересуется брат, поглаживая пальцем маленькие кругляшки таблеток.

Ганс подсаживается ближе и начинает тараторить:

– Да любых, я там с бабой, медсестрой, закорешился, хотел утром взять для вас, принести вам хотел, но она сегодня с обеда.

– Ну и когда взять можно? – спрашивает брат.

– Да хоть щас, пойдем сходим!

Брат протягивает Гансу две таблетки, тот молниеносно забрасывает их в рот и с довольной улыбкой жует. Брат, накопив во рту слюны, слизывает остальные с ладони.

– Сволочь ты, Свинья! – разочарованно говорит Молль.

– Ну че, Ганс, пойдем за колесами, – командует брат. – Но не дай бог обманул!

– Ну что ты! – возмущается Ганс как-то неуверенно.

– Мы с вами! – оживляется Молль, боящийся упустить колеса еще раз.

Разливаем остатки бензина по жестяным банкам. Ганс по старинке идет с пакетом. Бензин разъедает полиэтилен, поэтому, когда Ганс идет на улицу, он кладет в пакет какую-нибудь тряпочку, чтобы меньше капало. С этим был связан один забавный случай.

Мы дышали в каком-то парадняке прямо у лифта и случайно столкнулись там с дворовым бандитом Сашей Гольцыным. Он был пьян и явно скучал.

– О, бля, панки! – Он хищно улыбнулся и похрустел костяшками пальцев. – Опиздюлить вас, что ли?

– А какого хера?! – нагло спросил брат этого двухметрового парня в спортивном костюме с набитыми чужой болью огромными кулаками.

Гольцын захохотал, он любил наглость.

– Ну тогда покажите мне что-нибудь панковское, – миролюбиво сказал бандит, но добавил: – А то опиздюлю!

– Панковское? – брат хмыкнул. – Ганс, покажи человеку что-нибудь панковское.

Ганс сидел на корточках в углу, не имея к происходящему никакого отношения. Брат пнул его ногой.

– Ганс, а то опиздюлят! – сказал он громко и рассмеялся.

Ганс очнулся и посмотрел на Гольцына снизу вверх.

– Опиздюлю! – подтвердил тот.

Ганс задумался, сдвинув брови, а потом, улыбнувшись, раскрыл пакет с бензином, сунул туда руку и достал рваный носок.

Гольцын открыл рот, выпучил глаза, хлопнул себя ладонями по лицу, развернулся и пошел прочь, сопровождаемый нашим гоготом.

Мы вышли на улицу, нас пятеро, солнце, тепло. Даже жарко. Или душно? Мамки выгуливают детей. Во дворах тишина, и только птички поют. Рабочий день в разгаре. Проходим насквозь спокойный микрорайон серых хрущевок. И вот, перейдя Северный проспект, оказываемся на берегу Муринского ручья. Когда-то очень давно это была река, и чуть ниже по течению стояла и жила деревня Мурино. Ребенком я еще успел потрогать почерневшую загадочную древесину. Теперь там свалка строительных отходов. А в ставшей ручьем реке вместо воды теперь – густая канализационная жижа. Ручейная жижа делит наш район на две части вонючей берлинской стеной на ГДР и ФРГ. Так назвалось кем-то. Мы живем в ГДР. ФРГ ближе к центру, попрестижнее дома. Хотя я разницы не видел. Но, попадая во дворы ФРГ, мы часто бывали биты подлой западной гопотой. Больница на том берегу. Семиэтажное коробкой здание, с которого уже много лет падает облицовочная плитка, обнажая кривой рыхлый кирпич. А объявление, предупреждающее о падении плитки, уже давно выцвело и местами ободралось. Мы стоим и смотрим на коричневые грязные воды, текущие у наших ног.

– Черт! – говорит задумчиво брат.

Больница там, за ручьем. Раньше здесь были бревна мостком, переправой. Сейчас их нет. Если обходить до моста железного, настоящего, это большой крюк. Тупим, смотрим на брата. Он делает парочку глубоких вдохов из банки, сдвигает брови и, подняв указательный палец правой руки, говорит:

– Течение не сильное, глубина явно небольшая, до колена, не больше, до другого берега, смотрите, рукой подать.

Он делает еще пару вдохов из банки, взмахивает рукой и орет:

– Форсируем!

– Дебилы! – говорит Крейзи и уходит в сторону моста.

Оставшиеся и верные, мы засучиваем (гадкое слово, а?) штанины, снимаем ботинки и вступаем в эту говнореку. Пара шагов, и сразу я и все остальные понимаем, что оптимистический прогноз Свиньи с его «по колено», с его «рукой подать» не оправдался. Говна не по колено – нас засасывает по пояс! Если не сопротивляться, не рваться вперед, эти человеческие отходы засосут, затянут куда-то в страшную, зловонную бездну.

– Бля-а-а-ать! – орет Молль, ужасаясь исчезновению в мутных водах своих нижних конечностей.

А Ганс уже на том берегу и уже выжимает пижаму. Я, черт побери, застрял, споткнувшись в жиже, меня потащило, и выпал из рук один мой черный ботинок. Поплыл. Я рванулся поймать его по течению. Но ботинок, нырнув носком, булькнул и попрощался пяткой. Я завяз еще глубже, но не выпустил банку с бензином.

– Сид, болван, вылазь! – орет мне, смеясь, уже тоже с того, у больницы, берега брат.

С трудом, грязный по грудь, весь в дерьме, я наконец-то вылез на берег.

– Черт! Черт! Черт! – ругаюсь я, тряся одиноким ботинком. – Свинья, черт побери… Чтоб ты…

Я не мог подобрать слов, это была моя единственная обувь, в которой я ходил и зимой, и летом.

– Хватит ныть, надо идти! – осадил меня брат, нахмурившись.

Ему, кажется, и самому не понравился наш переход, но так как идея была его, он усиленно делает вид, что все нормально, и никогда не признается, что решение было неверным. Я тихо ругаюсь себе под нос, кидаю в дерьмо уже ненужный башмак, он долго не тонет. Отжимаю одежду, и мы идем в сторону больницы. Молча и почему-то шеренгой идем. Психическая атака, думается мне. У ворот больницы нас встретил Крейзи.

– Фу, от вас воняет! – он сморщился и зажал пальцами нос.

– Заткнись, – спокойно ответил брат.

– Через главный вход можем не пройти, пойдем с бокового, сюда, – указывал дорогу Ганс.

Вонючие, заходим в дверь служебного входа – Ганс, видимо, все разведал. Поднимаемся по лестнице на пятый этаж. Встречающиеся люди в белых халатах смотрят на нас недоуменно и с подозрением, но молча. Лишь только одна тоненькая сестричка в коротеньком халатике рассмеялась в кулачок. Брат смеется ей в ответ, выпучив глаза и склоняя к ней лоб. Мы действительно смешны. Впереди, переступая через две ступени, шел Крейзи, слишком нарочито зажимая нос, за ним брат в черной футболке и уже не в черных, а в грязно-коричневых джинсах. Молль в белокоричневом, Ганс в пижаме в нечистотах, ну и я весь такой же, еще и босиком. Поднялись в отделение.

– Вот палата моя, пока тут посидите, щас я все раздобуду, – сказал Ганс и заспешил по коридору.

Зашли в палату. Четырехместная, с отдельным туалетом и с двумя больными. Мы поздоровались. Один лежал, накрывшись простынкой, в очках и с газетой. Второй, в спортивном костюме и нерусский, с черной щеткой азиатских волос на голове, сидел на кровати. Тот, который лежал, открыл рот и смотрел на нас испуганно поверх очков. Второй нервно хохотнул и посмотрел на того, который лежал. Молль сразу ушел в туалет, не включая свет для густоты галлюцинаций. Брат с банкой в руках залез на свободную кровать под одеяло.

– Теперь я тоже больной! – подмигнул он соседям по палате.

Крейзи, пройдясь туда-сюда, нашел шахматную доску.

– О, сыграем! – предложил он мне, смущенно стоящему у двери.

– Р-р-разрешите?! – прорычал он вопросительно, выпучив глаза на лежащего.

Тот ничего не ответил и даже не кивнул, только несколько раз беззвучно хлопнул ртом. Я сделал пару вдохов из банки и согласился. Мы сели к небольшому столику, расставили фигуры. Игра в шахматы была нашим давнишним развлечением. Например, с Чинариком, обожравшись циклодола, мы могли сидеть за одной партией всю ночь. Тысячи комбинаций рождались у меня в затуманенных мозгах и тут же забывались. Чинарик всегда у меня выигрывал – у него был какой-то детский разряд по этому делу. Палата наполнилась запахом бензина и канализации. Брат, закрыв рукой глаза, что-то бормотал, из его наклоненной банки на подушку капал бензин. Крейзи уже сделал первый ход, классический, пешкой. Я задумался, хотелось как-то похитрее.

– Сид, не тормози! – подгонял меня Крейзи.

Тот, который азиат, втянул громко воздух, став глазами больше чем европеец, вскочил и, хлопнув дверью, выскочил вон.