Текст книги "Багровая параллель"

В тридцать втором году Иваныч вместе с Орловским на учениях под Москвой отрабатывали парашютную высадку разведгрупп.

Правда, в середине тридцатых, когда эту работу свернули, Егора Иваныча уволили из армии. Хорошо еще, что во вредительстве не обвинили. Это я узнал, служа в бригаде. Когда началась Испания, Хасан и Халхин-Гол, вспомнили и про него. Пуля японского снайпера достала его у озера Хасан.

Семьи у него не было.

Занятие проводились всегда одинаково. Мы начинали двигаться в ограниченном пространстве, сидя на корточках, стараясь не задевать друг друга. Потом то же самое, но уже на ногах. В плотной толпе учились чувствовать чужое воздействие. Учились дышать только «собачьим» дыханием. Со стороны все это очень похоже на русскую плясовую. «Играючи» нарабатывали движения ногами от таза, а руками – от груди. Минут через сорок начинали наносить и снимать телом удары, сыпавшиеся со всех сторон, причем все это в толпе.

На этом отсеялись первые два человека, которые раньше занимались боксом. Они не смогли переучиться, освоить, что здесь каждый работает за себя. Отсеянных курсантов отправили в военные училища. И моего одноклассника тоже. Мать писала, что лейтенант Сергей Матвеев сгорел в тридцатьчетверке под Прохоровкой год назад.

Потом разбивались на пары, изучали работу боевым ножом[40]40
  Традиционный русский боевой нож не имеет гарды (упора). Система «нож-ножны» идеальна для боевого ножа. Фиксация ножа за счет трения очень жесткая. При этом нож выхватывается мгновенно и бесшумно. На Руси имел название «засапожник». В преступном мире имел термин «финка». Был запрещен в СССР. В руках профессионала очень эффективен. Держат его пластунским хватом, когда рукоять ножа упирается в торец ладони.


[Закрыть].

Егор Иваныч не терпел слово «финка»:

– Финка – это девка из Гельсингфорса[41]41
  Гельсингфорс – название Хельсинки до 1917 г.


[Закрыть], пластунский нож так звать негоже. Его уважать надо, у него такая же душа, как у человека.

У него в сапоге всегда был наградной нож мастера Силина[42]42
  Пластунский нож мастера Силина – наградной вариант боевого ножа. Награждались казаки-пластуны за восемь «языков» из числа офицеров. Производился в городе Златоусте.


[Закрыть].

В нынешнем финском Хельсинки, а тогда главной базе Балтийского флота, Подкидышев когда-то проходил водолазную подготовку и изучал морские мины[43]43
  Первую подводную диверсию провел не военный моряк, а оренбургский казак, старший урядник Илья Рябчиков. Он был награжден Георгиевским крестом.


[Закрыть].

Учебные ножи Егор Иваныч делал сам из затупленных блестящих железных полос.

– Чтобы блеска шашки или ножа не боялись.

Деревянных учебных ножей он не признавал. Уже просто руками нарабатывали «троечки» и «хлесты»[44]44
  «Троечки» и «хлесты» – название ударов в рукопашном бое, практикуемом казаками-пластунами.


[Закрыть] ребром ладони. Потом начали нарабатывать и нижний маятник[45]45
  Нижний маятник – общее название группы движений, приемов и уверток, выполняемых на поверхности (в нижней плоскости).


[Закрыть]. Учились выполнять в ограниченном пространстве кувырки, перекаты и переползания. По мере наработки навыков начали выполнять и прыжки с высоты, уходя в кувырок.

После первой тренировки шло часовое занятие по военной топографии. Потом небольшой перерыв и еще одна тренировка.

Не все могли это освоить.

Мы с Кайратом месяца через два уже свободно работали одновременно двумя ножами. Поэтому, учась в бригадной школе, я, к удивлению преподавателей, довольно быстро освоил стрельбу из пистолетов с двух рук.

Закончили учебу мы в конце ноября.

Прощаясь, Егор Иваныч подарил мне и Кайрату ножи, сделанные под нашу руку. Клинок был от НР-40[46]46
  НР-40 – армейский нож с гардой. Состоял на вооружении РККА. Носился на поясном ремне, застегивался на заклепку.


[Закрыть], наборная рукоять глубоко сидела в кожаных ножнах. Все это он делал одной рукой, зажимая заготовку в тисках.

Его нож сейчас на моей левой ноге.

Прощаясь, он дал нам несколько наказов:

– Главное, ребята, на войне, чтобы смертного греха на душе не было. Он все видит. – При этом Егор Иваныч указывал пальцем вверх. – Вы хоть и комсомольцы, но это крепко запомните.

Тогда я его не понял, но уже на войне убедился, что трусов и подлецов пуля находит первыми.

– Еще запомните. Если смерти бояться не будешь, в живых останешься. Наш кавалерийский полк ОГПУ был сформирован из уральских и оренбургских казаков. Так басмачи нас всегда от мужиков отличали. Старались не связываться. У нас и потерь почти не было. Твой батя не в счет, – вздохнул он и посмотрел мне в глаза. – Нам тогда английского майора живьем взять задачу поставили. Вот он и подставился. Еще скажу. Если есть возможность не убивать – не убивай. Меня этому еще дед учил. Ну, все. С Богом, ребята.

Он левой рукой перекрестил меня и Кайрата.

Где он сейчас? Кого учит старой казачьей науке? Мать писала, что летом сорок второго Подкидышев уехал из города. Я писал ему в мае сорок второго, когда собирался в Белоруссию. Передавал привет от Орловского.

Знаю, что такая ускоренная игровая форма обучения используется не только в нашем четвертом управлении, но и в контрразведке Смерш[47]47
  Контрразведка Смерш Народного комиссариата обороны. Образована 19 апреля 1943 г. Считается самой эффективной спецслужбой в мировой истории.


[Закрыть].

На вокзале меня тогда провожала мать Кайрата и его младшая сестра. Его отец уже погиб в окружении под Киевом. Сестра была на два года младше нас, я ее видел пару раз мельком. Запомнилась только длинная коса. Тогда, на перроне, мы взглянули друг другу в глаза и все поняли без слов. Вот уже почти три года между нами ходят письма – треугольники. В последнем письме Айжан писала, что уже оканчивает педучилище и скоро будет учить первоклассников.

Вспомнилась и учеба в бригадной школе. Февраль сорок второго…

И если бы не Семен Гудзенко[48]48
  Семен Гудзенко – крупный советский поэт. В 1941–1946 гг. служил в специальных частях НКВД-НКГБ. Летом 1942 г. в немецком тылу был тяжело ранен. Умер в 1953 г.


[Закрыть], не сидел бы я здесь сейчас.

Мне как раз тогда исполнилось восемнадцать, и это был мой первый в жизни разведвыход. Шло наше контрнаступление во время Битвы за Москву. Бригада несла большие потери, и нас, курсантов бригадной школы начсостава, отправили на пополнение боевых частей. Мне и еще двум курсантам предстояло действовать в подгруппе разминирования. Как выразился тогда наш командир Семен Гудзенко: «Производственная практика на свежем воздухе». Первый раз мне предстояло «тропить зеленую»[49]49
  Пеший переход линии фронта (жарг.).


[Закрыть].

Тогда ночью по нейтралке я полз за Семеном след в след. Когда мы начали работу, метрах в тридцати сзади залегла основная подгруппа. Эти бойцы, как и Семен, в бригаде с момента формирования. И задача у них еще та! Проползти через очищенный нами проход в минном поле через первую линию немецких траншей и, тихо сняв часовых, вырезать немецкую зенитную батарею калибра «восемь-восемь», поставленную на прямую наводку. Успех или гибель в назначенной на утро атаке танкового батальона зависели только от нас.

Я тогда почти завалил все дело. Семен снимал мины слева, а я справа. За нами тянулся шнур, указывающий проход. Обнаружил «шпринг-мину»[50]50
  «Шпринг» (нем.) – лягушка. Неофициальное название выпрыгивающей мины SMI 35. Почти полной ее копией была советская мина ОЗМ-4.


[Закрыть] с натяжным взрывателем, перекусил проволочку и, выкрутив взрыватель, отбросил его в сугроб. Рука, опустившись в снег в полуметре от обезвреженной мины, наткнулась на что-то твердое. Я тогда не успел толком испугаться, как услышал шепот Гудзенко:

– Лежать, не двигаться!

Смутно помню, как Семен ножом обкапывал мину под моей дрожащей ладонью. Мина оказалась такой же «шпринг», только взрыватель был нажимного действия. Это нас с Семеном и спасло.

Через пару часов мы сидели в жарко натопленном бывшем немецком блиндаже. Наши тридцатьчетверки с автоматчиками на броне ушли далеко на запад.

Семен, глядя на огонь в печурке, сказал:

– В рубашке ты родился, возьми на память, – и протянул мне алюминиевый цилиндрик взрывателя. – Днем тепло было, снег на «усиках» растаял, а под утро вода в лед превратилась, он весь и заледенел, вот и не сработал.

Я долго таскал его в кармане, но уже перед самым окончанием школы его изъял наш старшина роты.

По окончании учебы я должен был лететь в Белоруссию в группе Орловского[51]51
  Кирилл Прокопьевич Орловский – ветеран военной разведки и органов госбезопасности. Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда.


[Закрыть]. Мы уже провели укладку парашютов, но в последний момент все переиграли. Меня назначили командиром отделения в спешно формируемый горный отряд. Туда же попал пришедший из дивизии Дзержинского[52]52
  Дивизия оперативного назначения внутренних войск НКВД (сейчас Росгвардия).


[Закрыть] Саша Пинкевич. Он сильно переживал, что не довелось повоевать на родине. Его к нам зачислили как арткорректировщика. Он служил в артполку дивизии еще до войны и уже имел боевой опыт. Про таких говорят – «глаз-алмаз».

В горах Кавказа, где расстояние трудно определить из-за кажущейся близости, Пинкевич не только с буссолью, но и по сетке бинокля быстро и правильно определял дальность. В уме мгновенно высчитывал поправки на высоту над уровнем моря и ветер. С его целеуказанием все цели, будь то колонны горных егерей или командные пункты, поражались с минимальным расходом снарядов.

Кроме того, Саня оказался великолепным скалолазом. Как такое может быть с человеком, никогда не видевшим гор, загадка. Но уже через месяц тренировок Саня смог залазить по «отрицаловке»[53]53
  Склон с обратным уклоном.


[Закрыть]. Такого в нашем отряде не умели даже горцы.

Ему я обязан жизнью. Задание тогда было для нас обычным. Подняться выше немцев, пройдя по хребту. На террасе оборудовать наблюдательный пункт, развернуть приемник для радиоперехвата. Дальше вскрыть систему опорных пунктов немцев и быть готовыми к корректировке огня нашей горной батареи.

Все бы хорошо, но в горах обильно прошел снег. Мы шли в связке с Пинкевичем. Сзади шли еще два бойца. Они несли аппаратуру радиоперехвата. Идущий первым Саня прощупывал снег альпенштоком. Он прошел, а я, шагнув чуть в сторону, провалился в занесенную снегом трещину. За моей спиной была радиостанция.

Пинкевич, сдирая ладони в перчатках, сумел удержать меня, пока не подоспели ребята. Рация, слава Богу, осталась целой.

Уже потом, летом сорок третьего, нас ранило одной пулеметной очередью. Это была наша первая операция в группе Хохлова[54]54
  Владимир Хохлов – известный советский тренер по плаванию. В годы ВОВ – водолаз-разведчик ОМСБОН. 4-е (разведывательно-диверсионное) управление НКВД-НКГБ.


[Закрыть].

Нас выбросили в днепровских плавнях. Задача – не взорванный при отступлении в сорок первом мост через Днепр.

Утопив парашюты, мы на надувных лодках с грузом взрывчатки и водолазным снаряжением стали подбираться к мосту. В двух километрах выше по течению, в камышах, оборудовали базу. Сверху накрыли масксетью. Все шло неплохо, если не считать комаров. Перед рассветом, когда часовые обычно клюют носом, мы с Саней поплыли на доразведку объекта. Лица зачернили сажей, на голове пучок камыша. Плыли, держась за большую корягу. На этом и погорели.

Сначала плыли вдоль берега, но потом течение вынесло нас почти на середину реки. На мосту загорелся прожектор, и ударил пулемет. Спасло нас все то же течение, протащившее нас под мостом. Мне по касательной зацепило пулей голову, Пинкевича ранило в плечо. Хорошо еще, что немцы гранаты в воду не бросали. Мы бы всплыли, как глушеная рыба. А немцы молодцы, службу несли бдительно и для профилактики стреляли по всему плавающему. Тогда мы проплыли дальше по течению и на базу вернулись только через сутки.

Хохлов тогда все сделал сам. Надев водолазное снаряжение, в первую ночь он по компасу вышел к центральной опоре моста, протянув по дну саперный провод. Каждую следующую ночь, идя по проводу, он доставлял два ящика тротила. За десять ночей он один заложил полтонны! Мы только охраняли базу и готовили пищу.

Хохлов рванул мост, когда через него шел эшелон с техникой. Нажав кнопку подрывной машинки, он через мгновение увидел вздыбившийся мост и летящие в воду танки.

Немцы тогда так и не поняли, чья это работа. Думали, что это наша ночная авиация…

– Лейтенант, можно тебя на пару минут, – вырвал меня из прошлого голос Терещенко.

Я вздрогнул, сбрасывая дремоту.

Мы отошли в сторону.

– Вить, прости ты меня, ради Бога, – неожиданно услыхал я, – что вас за тыловых фраеров держал. Если чего не так ляпнул, не держи зла…

Он как-то по-мальчишечьи шмыгнул носом.

– Да ладно, чего там, Андрей Петрович. Не последний раз нам, наверное, вместе идти.

Терещенко молча обнимает меня, а потом снимает свою новую морскую фуражку с «крабом» и протягивает мне на память.

К пирсу подъезжает машина, отрядная полуторка.

После прибытия на базу, сдачи оружия и ужина на камбузе разведчики завалились спать.

Проваливаясь в сон, Виктор Черкасов еще не знал, что он доживет до конца этой войны. И что через несколько лет в его жизни произойдут события не менее страшные, чем те, что пришлось пережить на этой войне.

Впереди была долгая и тяжелая жизнь.

Глава вторая
Сухая речка

Посвящается советским военнослужащим, погибшим 8 октября 1950 года

В августе в Приморье обычно наступает золотая пора. Дождей и туманов, идущих со стороны Японского моря, становится все меньше и меньше. Зато днем ярко светит солнце, а теплая погода держится до середины ноября.

В этом году летние туманы были особенно густыми и обильными. Своей влагой они пропитывали одежду, книги и продукты. Даже спички, и те отсыревали.

В этот воскресный октябрьский день туман, подобравшись с моря, шапкой молочного цвета укутал берег залива Петра Великого. А у меня сегодня выдался единственный выходной за месяц, я давно обещал дочке сходить в лес. В ее возрасте лес особенно интересен и загадочен.

Собственно, далеко и идти-то не надо. Лес, или, точнее, дальневосточная тайга, начинается в километре от домов, где живут семьи офицеров и сверхсрочников нашей бригады пограничных сторожевых кораблей. Мы с Айжан здесь, можно сказать, новоселы. Летом я окончил Военный институт иностранных языков. Теперь, согласно диплому, я квалифицированный военный переводчик со знанием английского и японского. Хотя пять лет я изучал не только языки. География, этнография и история Китая, Кореи и Японии. Кроме того, политэкономия и международное право, специальные и военные дисциплины.

Как я оказался в морских частях погранвойск? Да очень просто. Наш Отряд особого назначения НКГБ[55]55
  После 1943 года отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД была переформирована в Отряд особого назначения НКГБ. Отряд состоял из отдельных парашютно-десантных батальонов минеров.


[Закрыть] расформировали через год после войны. А зря. Именно за такими частями и соединениями будущее в современной войне. От ребят на курсе я слышал, что к этому приложили руку генералы из военной разведки. Так это или нет, не знаю.

Так как я во время обучения проходил стажировку на флоте, меня сюда же и распределили. Сейчас у меня и звание морское – капитан-лейтенант. Официально я служу в одном из отделов штаба бригады. Но моя служба не больно-то штабная. Морские погоны с зелеными просветами я ношу на плечах не зря. Я выхожу в море не меньше, а то и больше офицеров плавсостава. Людей, знающих японский язык, не хватает, вот и приходится отдуваться. В том числе допрашивать задержанных японских рыбаков. Хотя они такие же рыбаки, как я – автобус. Не все, конечно, но многие.

Сейчас, когда в Корее полыхает война и наши там оказывают помощь, американцев интересуют любые разведывательные сведения. Поэтому японские сейнеры и мотоботы постоянно крутятся в нейтральных водах, частенько нарушая наши границы. Вовсе не из-за крабов и рыбы.

Позавчера я допрашивал капитана задержанного рыболовецкого судна. Поначалу он, кланяясь и улыбаясь, попытался сыграть под дурачка, на ломаном русском языке объясняя про неисправный двигатель и вышедший из строя компас. Но когда я, спокойно выслушав, на хорошем токийском диалекте объяснил ему, что компас и двигатель исправны, он мгновенно изменился. Слетела вся восточная вежливость и невозмутимость. А в глазах появилась нескрываемая ненависть. Стала видна и выправка офицера японского императорского флота.

А еще на этой якобы рыбацкой шхуне была радиорубка. Там досмотровая группа, кроме мощной радиостанции, нашла приемник для прослушивания наших корабельных радиочастот. В радиорубке стоял запах гари от сгоревшей бумаги. Даже дым еще не весь выветрился из иллюминатора. Это радист сжигал бланки радиоперехвата. Чтобы понять это, мне хватило одного не сгоревшего клочка бумаги. Японцев интересуют наши корабельные радиосети, вернее, не самих японцев, а их нынешнего хозяина – дядю Сэма.

* * *

Туман между тем рассеялся. И вот мы уже идем по тропинке между двумя сопками. Мы – это вся наша семья: я с четырехлетней Машей на плечах и сзади Айжан с рюкзаком. Рюкзак мы взяли не зря. Чего-чего, а грибов здесь хватает.

Идем по тропинке мимо журчащего прозрачного родника. Заходим в лес. Сверху над березами раздается громкое недовольное карканье.

– Вот, Маша, это про нас всем лесным птицам и зверям сообщает ворона.

Углубляемся в лес. Березы остались на опушке, за ними растут маньчжурские орехи с большими перистыми листьями. Рядом пробковое дерево. Уже в глубине леса растут кедры, обвитые лианами. Лианы – это побеги дикого винограда. Ягоды у него мелкие и кислые. Здесь, на Дальнем Востоке, вообще смешение северных и южных растений. Если бы не холодное морское течение, климат здесь был бы не хуже, чем в Крыму. Любят эти ягоды медведи. Мне рассказывали, что еще лет тридцать назад они выходили к окраине Владивостока, к корейской слободке. Есть здесь пятнистые олени, кабаны. Есть здесь пятнистый уссурийский тигр, самый крупный в мире.

– Полвека назад, когда Владивосток еще строился, тигры и медведи нападали на людей. Летом 1904 года от часового, охранявшего место расположения драгунского полка, к утру осталась только окровавленная фуражка. Полк прибыл на Русско-японскую войну. А нашел фуражку, идя по следу тигра, унтер-офицер Семен Буденный. Было это, правда, не здесь, а в Посьете.

Внезапно из-под куста орешника, слева от тропы, выпрыгивает кто-то серый и бежит по тропинке. Да это заяц!

– Папа, кто это? – с интересом спрашивает Маша.

– Это зайчик, дочка. Он тебя ждал, чтобы встретить.

– А почему он от нас убегает?

– У него зайчата маленькие, вот он к ним побежал, – с улыбкой говорит Айжан.

– А это что такое? – Маша толкает меня правой ножкой.

Оборачиваюсь и вижу мечту грибника. На стволе высокого дуба растет «грибная лапша» – большое плодовое тело кремово-белого цвета. Оно состоит из множества висящих тонких лапшинок-иголочек. Это очень вкусный и питательный гриб. По вкусу он напоминает крабов или креветок. Очень ценят его корейцы и китайцы. Они его используют для лечения заболеваний нервной системы. А у нас это будет великолепный ужин.

С Машей на плечах подхожу к растрескавшемуся дереву. Правой рукой придерживаю дочку, а левой достаю из сапога нож и срезаю мохнатую шапку гриба. Хорошо бы еще лимонник найти. Да ладно, это в следующий раз.

– Айжан, положи в рюкзак, пожалуйста, – протягиваю добычу жене.

Сквозь деревья проглядывает солнце. От утреннего тумана и следа не осталось, мы возвращаемся домой. Между деревьями замечаю следы кабана и разрытую землю, это кабанья лежанка.

– Смотри, Маша, это кабаньи следы. С ними в лесу лучше не встречаться.

– А почему? Он что, нас всех съест? – недоуменно спрашивает Маша.

Айжан за моей спиной заразительно смеется.

А ведь жена с дочерью меня почти не видят. Когда еще выпадет следующий выходной?

С тоской вспоминаю, как мы провели отпуск. Как перед отъездом из Москвы были в гостях у Семена Гудзенко. Его здоровье становилось все хуже и хуже. Но он держался, не показывая, как ему тяжело. Работал над изданием сборника своих стихов.

Провожая нас на вокзале, Семен грустно сказал:

– Прощай, Витя. И не поминай лихом, как говорится.

– Почему прощай? – уже все понимая, спросил я.

Айжан внимательно посмотрела на меня, ничего не сказав.

Гудзенко взглянул мне прямо в глаза и кротко улыбнулся. Тяжелое ранение, которое Семен получил в сорок втором, дало о себе знать. Врачи не обещали ничего хорошего. Ведь Семена даже комиссовать тогда хотели. Но он отказался, оставшись служить в бригаде до конца войны. Естественно, не в боевом подразделении, а в политотделе. Но на фронте он все равно бывал периодически. Как он сказал в одном из своих стихотворений: «Мы перед нашей Россией, как перед Господом Богом, чисты».

А я тогда тоже хорош – дернуло за язык дурака. Ведь много раз видел на войне, что человек часто заранее чувствует свою смерть.

Возвращаемся вовремя. С моря начинает задувать влажный морской ветер. Дышать здесь нам, уроженцам степи, тяжеловато – слишком высокая влажность. То ли дело у нас на Южном Урале. Не зря именно к нам едут лечить болезни легких. Даже туберкулез излечивается в нашем сухом резко континентальном климате. Лечат его кумысом. Мой самый любимый напиток. Делают его из кобыльего молока. Именно в наших степях лечился от туберкулеза писатель Лев Толстой. И полностью вылечился! Вот что значит вкусный пенящийся напиток и запах степных трав. А в начале двадцатых годов в кумысном санатории «Жанетовка» возле города лечился Феликс Эдмундович Дзержинский. Наш город тогда еще Оренбургом, а не Чкаловом был.

Опять вспомнился отпуск. Точнее, приезд к моей матери. Как тогда я глянул на просевшую крышу саманного домика. Крыша совсем прохудилась, и дождевая вода, просачиваясь через чердак, оставляла лужи на полу. Колхоз, где работала мать, ничем помочь не мог. Нечем и некому. Те мужики, что вернулись, – инвалиды. Почти все крыши нашей городской окраины крыты соломой или камышом. Как и сто, и двести лет назад. Это немудрено. Вся наша промышленность работала только для фронта, только для победы. Вот поэтому вместо легковых автомобилей с заводских конвейеров сходили танки и самоходки, а кровельное железо шло на изготовление оружия. А стояли за этими конвейерами женщины и подростки.

По роду службы я знал, что после сорок пятого года фактически ничего не изменилось. По-прежнему нас хотят уничтожить. Все тот же наш вековой враг – объединенный Запад. Сейчас он управляется Соединенными Штатами. Хотя… что-то изменилось, но вряд ли к лучшему. У Гитлера ведь не было атомной бомбы…

Крышу я тогда все-таки перекрыл. Знающие люди подсказали, к кому и как обратиться на городском базаре.

Приблатненному худощавому парню в кепке и хромовых сапогах я отдал всю свою офицерскую зарплату за год. Хотя кровельных листов требовалось не так уж и много.

– Не боись, у нас тут все по-честному. Меня здесь всякий знает, – поблескивая фиксой и попыхивая папиросой «Казбек», заверил он и пересчитал деньги.

Слово свое этот барыга сдержал. К вечеру на телеге нам привезли кровельное железо.

Так первый раз в жизни я работал кровельщиком. Помогала мне Айжан. А объяснял мне, что и как делать, дядя Ваня, вернувшийся с фронта без левой руки. Мой первый блин получился вовсе не комом. Перекрыв крышу, на следующий день мы на пригородном поезде поехали к матери Айжан. Она учительствовала в семилетней школе большого поселка, выросшего из железнодорожной станции.

При взгляде на Айгуль Булатовну у меня сжалось сердце. Смерть мужа и сына посеребрила волосы еще нестарой женщины. Глядя на нее, я понял, что вот такие русские женщины самых разных национальностей на своих плечах вынесли войну. И еще неизвестно, где было тяжелее – на фронте или здесь, в тылу.

Человеком Айгуль Булатовна была незаурядным. В начале двадцатых, окончив школу при медресе[56]56
  Духовное училище для мусульман.


[Закрыть], она вступила в комсомол и поступила на рабфак. Писала стихи и заметки для областной газеты.

После рабфака начала работать в школе, где и познакомилась с будущим мужем. У нее больное сердце, но она продолжает учить детей в школе.

Приехали мы очень даже вовремя. Одна из стен ее саманного дома треснула и начала осыпаться. Трещина, проходящая почти посередине стены, была в палец толщиной. Хотя я ее и подмазывал глиной во время предыдущего отпуска, но у саманных строений свой срок. Весь оставшийся отпуск мы с женой месили глину с соломой, добавляя кизяк. Я уже давно так ударно не работал. У Айжан, кстати, лучше, чем у меня, получалось формировать саманные кирпичи.

Маша все это время проводила с бабушкой. А мы разбирали стену и складывали новую. Дождей, слава Богу, в это время не было. Успели подремонтировать и небольшой сарай, где жила главная кормилица – коза.

После завершения ремонта два раза ездили далеко в степь. Собирали степную малину, так зовут казаки это растение. Научное название – эфедра. Ее мелкие красные ягоды очень сладкие и очень нравятся дочке. Но много их есть нельзя. Это невысокое растение немного похоже на хвощ. Растет оно только в степи на скальных и каменистых выступах. Из этого растения готовят лекарство – эфедрин. Испокон веков эту травку знали и использовали казаки. Поэтому я, кроме ягоды, собираю еще и жесткие стебли травы. Ее отвар действует не хуже фенамина – таблеток, которые выдавали немецким диверсантам.

Помню, как два года назад Саня Пинкевич, приехав в Москву на сессию, остановился у нас. Служил он в Подольске, а учился в институте заочно. Приехал он после обеда, а на следующий день ему предстояло сдавать экзамен. К учебнику Саня почти не притрагивался. И вовсе не из-за лености. Служба у него была не мед, а его начальник отдела скидок и поблажек ему не давал.

Так вот, вечером на коммунальной кухне Саня попил густой отвар из стеблей степной малины и к утру прочитал весь учебник «Теория государства и права». А в институт поехал с почти ясной головой и еще достаточно бодрым. Экзамен он тогда сдал на четверку. Весь свой запас сушеной эфедры я отдал в тот раз ему. Саня в отличие от меня служит, ему она явно нужнее.

А еще мы в степи нашли и тоже набрали порезной травы[57]57
  Научное название – пармелия. Представляет собой интересный симбиоз двух организмов. Один из которых относится к группе грибов, а другой к земельным водорослям. В годы ВОВ врач военного госпиталя в г. Уральске Свиридов применял пасту из порошка пармелии вместо пенициллина. Было спасено много раненых с гноящимися ранами.


[Закрыть], как зовут этот лишайник казаки. Останавливает кровь и заживляет раны. Да, отпуск – это хорошо. Только плохо, что он всегда быстро заканчивается.

С этими воспоминаниями мы дошли до дома. Еще через полчаса на общей кухне Айжан на большой сковороде жарила «грибную лапшу».

– Папа, а когда мы в следующий раз в лес пойдем? – спросила меня Маша.

– Не знаю, дочка, – честно ответил я. Мне и самому хотелось бы это знать.

Незаметно подошел вечер. Уже стемнело. А мне завтра опять в море… Хотя в бригаду должен прибыть мой однокашник по институту. Так что надежда на скорый поход с дочкой в лес была. Когда я все это сказал Айжан, она только улыбнулась. Женщины мудрее нас, мужчин, и, возможно, чувствуют будущее. Хотя… Блажен, кто верует.

* * *

С этими радужными надеждами мы улеглись спать. В сон я провалился почти мгновенно, сказывалась усталость за месяц.

– Товарищ капитан-лейтенант, тревога!

Я услышал топот ног в коридоре еще до того, как отчаянно заколотили в дверь.

Бросив китель, который хотел надеть, я открыл дверь:

– Тише ты, семью разбудишь!

Но матрос уже бежал дальше по коридору, колотя во все двери подряд.

Лихорадочно одеваюсь. Наверное, опять эти клятые японские нарушители границы. Маша спит в своей кроватке, чему-то улыбаясь во сне. Айжан, как и я, уже на ногах. Подает мне фуражку и тревожный чемодан.

Молодец! Настоящая жена офицера!

Быстрым шагом идем гуськом по тропинке в сторону моря. Время – шесть ноль девять. Военный городок бригады, пирс, где стоят корабли, в двухстах метрах от нашего жилья. Еще через пятнадцать минут мы, офицеры управления бригады, стоим в строю перед приземистым двухэтажным зданием штаба.

– Товарищи офицеры! Сегодня рано утром американская авиация нанесла бомбо-штурмовые удары по нашим военным объектам. – Видно, что наш начальник штаба, высокий представительный капитан второго ранга, с трудом сдерживает волнение. – Информация по времени начала атаки пока противоречива. Данные по потерям тоже уточняются. На данный момент известно, что полностью уничтожен один аэродром флотской авиации.

Кавторанг замолкает, пристально вглядываясь в лица. Затем продолжает говорить:

– Следующее. Согласно мобилизационным планам, наша бригада переходит в оперативное подчинение Тихоокеанского флота. Задачи по большому счету не меняются: охрана и оборона государственной границы, несение дозорной службы, охрана водного района. Поиск и уничтожение вражеских подводных лодок. С этого момента все находимся на казарменном положении. Все по рабочим местам, товарищи офицеры. Разойдись!

Минут через десять в кабинете нашего отдела зазвонил телефон внутренней связи. Я поднял трубку:

– Капитан-лейтенант Черкасов слушает.

– Черкасов, слушай внимательно, – в трубке послышался голос начштаба. – Поступаешь в распоряжение начальника Особого отдела бригады. Он тебе поставит задачу. Твой непосредственный начальник в курсе. – Все ясно?

– Так точно, товарищ капитан второго ранга, – бодро отвечаю я. Хотя мне абсолютно ничего не ясно. Пока понятно одно: кажется, нас снова ждет большая война.

Еще через двадцать минут я сижу на заднем сиденье в машине Особого отдела. Наш «газик», покрытый брезентовым тентом, куда-то едет по грунтовой дороге. Рядом с водителем сидит наш бригадный особист, хмурый молчаливый капитан третьего ранга.

Едем молча. Мне никто ничего не объяснил в отличие от матроса-водителя. Куда мы едем, я понятия не имею.

Хотя за время службы в армии и на флоте к этому пора привыкнуть. А если быть более точным, то не в армии, а в войсках НКВД и не на флоте, а в морских частях погранвойск. Хотя хрен редьки не слаще.

Долго едем по незнакомой для меня местности. Осматриваюсь. Так, солнце светит сзади и чуть правее машины. Понятно, что едем на запад. Кажется, это Хасанский район. Издалека виден высоко поднимающийся столб черного дыма. Понятно, горит авиационное топливо. Через несколько километров подъезжаем к проволочному ограждению полевого аэродрома. Насколько хватает глаз, вижу, как на длинной взлетно-посадочной полосе горят обломки самолетов. Справа от взлетки дымят два длинных барака. Возле них вижу несколько пожарных машин. Стоят машины и возле кирпичного трехэтажного здания с выбитыми стеклами.

Мы подъехали к КПП[58]58
  Контрольно-пропускной пункт.


[Закрыть] аэродрома. Особист вышел из машины и показал свои документы дежурному, длинному нескладному старшине. Открылись ворота, мы заехали на территорию аэродрома. Здесь уже хватало машин. Возле некоторых стояли водители – не только во флотской форме, но и армейцы. Кто-то курил. Я автоматически пересчитал технику: пять грузовых полуторок, три санитарных автобуса и четыре «газика».

Капитан третьего ранга вышел из машины и подошел к группе офицеров, стоящих метрах в двадцати правее машин. Кто-то был в морской, кто-то в сухопутной форме.

Мне по-прежнему никто ничего не объяснял. Задачу тоже никто не ставил. Поэтому я решил поспать. Не зря говорится: солдат спит, служба идет. Но подремать мне удалось только минут пятнадцать. Я услышал шаги возле машины и открыл глаза.

К «газику» подошел офицер в форме морской авиации. Открыв заднюю дверь машины, он козырнул и представился:

– Капитан Василенко. Оперуполномоченный отдела контрразведки авиационной дивизии.

Из-под фуражки выбивался чуб пшеничного цвета. Цвет глаз у капитана был небесно-васильковый.

– Вы едете со мной, товарищ Черкасов. Это приказ вашего начальника, – пояснил офицер.

Ну ладно, хоть что-то мне сказали. Мы пересели в точно такой же тентованный «газик» и поехали обратно, в сторону моря.

– Андрей. – Капитан протянул мне руку, повернувшись с переднего сиденья.

– Виктор, – протягиваю я ему руку в ответ.

– Можно на «ты», – говорит Андрей. – Сейчас мы едем на пост воздушного наблюдения, оповещения и связи, – начинает он вводить меня в курс дела. – На пост произошло нападение перед ударом по аэродрому. Есть убитые. Но подробности неизвестны.

С этого поста данные о воздушной обстановке поступают на командный пункт ПВО и ВВС флота. Цепочка таких постов идет по всему побережью. С этого поста сигнала об атаке не было.

– Ну, а вас, то есть тебя, Виктор, определили мне в помощь как специалиста в данном вопросе. – Андрей посмотрел на меня.

– Ладно. Чем могу, помогу.

Для меня хоть что-то прояснилось.

Через два часа, петляя между сопками, мы подъехали к объекту. На одной из сопок, над скальным обрывом с одной стороны, уходящим к морю, были видны антенны радиолокационных станций. И хотя сами фургоны, как и положено, были накрыты маскировочными сетями, но вращающиеся антенны не спрячешь.

«Газик» медленно подъехал к воротам ограждения из колючей проволоки. Нас уже ждали: возле ворот стояли три человека – матрос с карабином, старший лейтенант и старшина. К колючей проволоке примыкали два дощатых барака. Это, как я понял, казарма и хозяйственная постройка – продсклад с одной стороны и угольный склад с другой. За казармой стоял металлический турник и брусья. Слева от проволочного ограждения уходила наверх тропинка. Там на сопке стояла техника под масксетями. Был слышен звук работающей дизельной электростанции.